Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2006
Градус кипения — сто
Татьяна Москвина. Люблю и ненавижу. СПб.: Амфора, 2005.
Она и впрямь устроена так: или любит кого-то (что-то) от всей своей бурной неистовой души, горячо и страстно, или ненавидит. Середины — гладенького, причесанного, никому не обидного, — знать принципиально не хочет. Такая вот боярыня Морозова в современном театро- и киноведении, а также в публицистике, каковой тоже иногда балуется. Право, жаль, что именно иногда: очень это у нее получается остро, точно и заразительно. А если и неточно — не святая же она, в самом деле, питерская журналистка Татьяна Москвина, вполне может и ошибиться, с ее-то могучим, удержу не знающим темпераментом, — так это не беда, а, можно сказать, благо. Улетучилась из современной публицистики почти начисто некогда так красившая ее неистовость, ее суть и душа; а бесстрастная публицистика — это что-то чужое, не российское, вымученное и едва ли кому-нибудь нужное (и уж точно неинтересное).
Очень она мне нравится, неистовая и горячая Т. Москвина.
Потому что, будь ты хоть критиком, хоть рядовым гуманитарием, хоть истым технарем, каковому дело только и исключительно до розеток и штангенциркулей, а друг и товарищ по мироощущению, по отношению к тому, чем кормят нас всех с телеэкрана — нужен позарез. Не поводырь, подчеркну, а друг. Который от поводыря отличается тем, что своего мнения никому не навязывает, в единственно правильном направлении не тянет и вообще не воспитывает (знаете, как это в велеречивых трудах бывает — “они хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном”), а советует поднапрячься и призадуматься.
Она не написала, например, о популярном фильме В. Бортко “Идиот” какую-нибудь типовую театроведческую статью, с неизменным перечнем удач и промахов и наукообразной штучкой в финале. Фильм-то спорный и сложный, что само по себе естественно, но главная заковыка даже не в этом, а вот в чем: во времени его рождения. Это не 50-е годы ушедшего века, когда князя Мышкина играли И. Смоктуновский в театре, и Ю. Яковлев в кино. Это начало века XXI, когда во весь свой нешуточный рост поднялся его величество мещанин и потребовал искусство к себе на стол.
Потому Т. Москвина избирает другой путь. А именно: отдает свои “за” и “против” двум персонажам (статья-диалог “Разговор в пользу вечности”). Господин А. — защитник фильма, господин Б. — противник. Иными словами, А. — это тот, кто смотрит на экранизацию с позиций человека, озабоченного скорее общим уровнем нынешнего массового телеискусства (а оно на наших глазах становится все более и более массовым, так что того и гляди от массовидности лопнет). Для господина же Б. святая святых — это великое искусство и великая литература. Тут нет и не может быть только правого и только виноватого. Зато есть мысль, яростная и клокочущая, есть безыллюзорное понимание того, в каких немыслимо тяжелых обстоятельствах мы живем, есть и вовсе необычное — защита великого права гения быть в определенной ситуации непонятым и невоплощенным. Потому что он — гений, а от гения, с вашими масскультовыми заморочками и приспосабливанием к толпе, — руки прочь!
“Нужно ли нам идти путем Достоевского? — говорит господин А. — Что мы найдем на этом пути? Там топоры и плахи, монастыри и кабаки, там нет солнца и счастья, там любовь доводит до смерти, там свобода равнозначна падению… Достоевский — это болезнь, да, собственно, и христианство — это болезнь… Бортко снял неглубокий фильм — я согласен. Но как вреден и опасен был бы сейчас глубокий и великий фильм по Достоевскому…”
А вот господин Б.
“Болезнь? Да. Но вспомни, как Томас Манн доказывал, что болезнь необходима жизни… Я сам всей душой за мирную, счастливую, свободную человеческую жизнь. Но ее выстрадать надо и заслужить… Да, болезнь! Но чего стоит сытый и здоровый творческий человек, не желающий пострадать за свое дело?.. Чего стоит режиссер, не выворачивающий все свое нутро перед обществом, чтобы познать мир, познать самого себя и внести свою лепту в великое дело Искупления?.. Чего вообще стоит наша жизнь, если мы не тщимся изо всех сил сделать что-нибудь великое, угодить Богу или хоть рассмешить его!”
Вот они — страсть и пафос. Вот они, клокочущие, бурлящие размышления, едва ли способные оставить читателя равнодушным, настолько они взвешены и продуманы.
Потому что есть у Т. Москвиной, помимо известных ее предпочтений, одна, но главная, пронизывающая всю ее книгу мысль. Одна идея (а уж другие многочисленные мысли и идеи — от нее производные либо напрямую с ней связанные). Это — идея Искупления, его насущной необходимости для народа, ограбленного, обнищавшего, изворовавшегося, но по-прежнему убежденного, что он есть краса и гордость цивилизованного человечества. Она явственно вычитывалась и из предыдущей ее книги — “Похвала плохому шоколаду”, не ушла и из нынешней. Позиция Т. Москвиной вполне недвусмысленна.
“Россиянин стоит на земле, изуродованной варварской индустриализацией, на человечьих косточках, не оплаканных, не отпетых и не отомщенных, в руинах безбожной и бесчеловечной системы, чуть смягченной общим развитием гуманистических начал цивилизации, — и требует благоденствия, процветания, психологического комфорта, денег, славы и любви”.
Так чего же вы, уважаемые сограждане, ищите? Чего ропщите на телевизионное засилье дешевки, почему зовете “чернухой” все, что пробуждает в человеке совесть и чувство вины? Мы ведь все попросту пожинаем сегодня не что иное, как плоды общего нашего беспамятства, утихомирившейся совести и ложного представления о национальной гордости. Мы забалтываемся. И нечего удивляться, что массовым искусством именуется у нас полупещерная пошлятина, которой устыдились бы австралийские аборигены, а в отношении популярного пения “под фанеру” так вообще стоим на недосягаемой высоте.
Так-то оно так, но Т. Москвина совершенно не собирается, продиагностировав этот факт, с ним смириться. И отвратительное псевдоискусство, льющееся мутным потоком с телеэкрана, вызывает у нее, человека прежде всего нормального, с неатрофировавшимися от просмотра телепередач чувствами, то, что и должно вызывать,— горечь и гнев.
Но она — в плане внимания к этому искусству — еще и своеобразный естествоиспытатель. С немалым удовольствием читала я ее статью под названием “Время убить”, остроумно анализирующую произведения современного российского сериального “мыла”. Замечательно, что в параллельной киношной жизни ею подмечен типичный стиль игры актера, о котором чаще всего вообще невозможно сказать, кого он в данный момент изображает — “дитя света или гада ползучего”, поскольку с одинаковым выражением лица он играет и злодеев, и праведников. (Ну-ка, попробуем напрячь мыслительные способности: не горькая ли отечественная история научила нас, почти всех повально, не отличать добро от зла? Например, “экспроприацию экспроприаторов” от обыкновенного грабежа? Оттуда все идет, оттуда.)
Подмечен Т. Москвиной и основной источник занимательности сериалов — им обычно является убийство. “Кое-как проходит еще, — написано в статье, — мошенничество”. Но какова же — вот что самое главное — эта паразитическая индустрия, эстетизирующая зловонную “братву”? “Сто тысяч раз презренное занятие! О жизни братвы я хочу знать не больше, чем о жизни глистов. На ком они женятся, кто их мамаша, есть ли у них деточки, как поживают их кореша во Владимирском централе, о чем они мечтают — мне интересно так же, как быт солитера в кишечнике… Оказалось, у └Бригады“ большой рейтинг, с чем я население и поздравляю. Какого же порядка вы, россияне, хотите, о какой справедливости грезите, на что после этого жалуетесь, если ваши заветные герои таковы? И как не стыдно эстетизировать и поэтизировать явную и откровенную мразь, прилепляя к ней личики хорошеньких комедиантов?”
Мне бы, конечно, очень хотелось рассказать и о других очерках Т. Москвиной. Например, о “Мужской воле и русской доле”, где анализируется великолепный фильм А. Звягинцева “Возвращение” — фильм “чистый, сильный, глубокий”, без фальшивого патриотизма и подражательных затей”. Или — о статье “Вперед, к тиранозаврам!”, останавливающейся на “новой морали” нынешнего русского общества. Которая внедряется, между прочим, и с помощью откровенно аморальной рекламы. Кто не видал, как на телеэкране папаша поедает йогурт сына, а потом тем же самым занимается и сынок. А ведь “на фасаде любого общества, — написано в статье, — от века красуется свод приличий — пусть условных, несбыточных, лицемерных, но принятых за норму. Отец, отбирающий пищу у сына, ненормален и неприличен”. Словом, много о чем хочется написать в связи с этой остроумной, серьезной и очень разумной книгой.
А лучше всего — пустить ее, допустим, в Интернет, с тем, чтобы ее почитали творцы отечественной культуры. Пусть учатся.
Евгения Щеглова