Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2006
Панова В. Ф. Мое и только мое.
О моей жизни, книгах и читателях. СПб.: Издательство журнала
“Звезда”, 2005. — 352 с.
Цепкая память Веры Пановой (1905–1973) сохранила мельчайшие подробности прошедших эпох, (именно эпох, а не эпохи): цвета, запахи, предметный мир, звуки, старинные говоры, анекдоты, специфические выражения. Гимназия, обыватель, домовладелец, уплотнение, совдеп, пролетариат, буржуазия, белогвардеец, контрреволюция, барахолка, коммуналки, карточки. Мелочи обыденной жизни: шерстяные напульсники, керосиновая лампа, запахи детских пеленок, прогорклой каши, водки. Многообразие характеров, лиц, имен, судеб, голосов. В ее портретной галерее спокойные, благостные лики бабушек и дедушек сменяются аффектированными личинами времен авангардизма, потом лица обретают плакатную чеканность и строгость. Неспешный быт дореволюционной провинции, дремучая старина, когда радио и телевидение еще не посягало на непосредственное, живое человеческое общение. “Нынче уж так не играют, стесняются, а тогда вполне взрослые и серьезные люди несколько не стеснялись смеяться и смешить других”. Сумбур революции и гражданской войны, безумие тридцатых, лихолетье Отечественной.
Многое из запасников памяти В. Пановой вошло в ее романы, повести, пьесы: ни для кого не секрет, что ее книги основывались на конкретных фактах, на личных впечатлениях, что у ее героев были конкретные прототипы. В книге воспоминаний писательница приподнимает завесы над истоками своих произведений, расшифровывает имена. Однако все художественные произведения Пановой не могли вместить ее личный житейский и житийный опыт.
С формальной точки зрения у Веры Пановой, расцвет творчества которой пришелся на 1940–1960 гг., — счастливая писательская судьба: лауреат сталинских премий, чьи произведения публиковались в ведущих советских журналах, книги издавались и переиздавались, пьесы ставились на лучших сценах столичных и провинциальных театров. Критические нападки тогдашних зоилов давно забыты, да и кажутся мелкими на фоне несомненной любви современников к ее книгам. Моя мать, прослужившая всю войну медсестрой в санитарном поезде, что возил в тыл с фронта раненых, узнает и принимает описанную в романе “Спутники” реальность, и категорично отвергает “Веселого солдата” Виктора Астафьева. Читатели ценили достоверность переживаний героев Пановой, точное воссоздание знакомых им быта, нравов, житейского уклада. Фильм “На всю оставшуюся жизнь” до сих пор остается культовым для ветеранов Великой Отечественной.
За фасадом внешнего благополучия – драматическая жизнь человека, родившегося на заре ХХ века в России. Ее не миновали страшные жернова государственной машины, сгубившие личное счастье, — в феврале 1935 был арестован по ложному обвинению ее второй муж, Б. Вахтин, сгинувший впоследствии в сталинских лагерях. Вынужденная безработица, безденежье, угроза ареста. Ответственность за жизнь и судьбу трех малолетних детей, за беспомощных стариков. Бегство из родного Ростова-на-Дону, города бедствий, в полтавское село Шишаки. Июнь 41-ого застал Панову в г. Пушкине под Ленинградом, из занятого немцами городка она с ребенком (двое детей оставались в Шишаках) добралась по оккупированной территории на Украину, к семье, чтобы вместе с ними пережить затяжной бред войны.
Она писала свои воспоминания, не подгоняя вчерашний день под сиюминутный “текущий момент”. Рассказывает о том, что видела и помнила девочка из небогатой, почти нищей семьи, рано лишившейся кормильца (ее отец, помощник бухгалтера в одном из ростовских банков, происходивший из богатой, но разорившейся купеческой семьи, погиб, когда Вере Пановой было пять лет). Рассказывает о суматошных буднях журналистской работы и о личных надеждах и разочарованиях молодой женщины. О бесхитростном, но лучезарном счастье и о любви, за которую пришлось заплатить великим горем. Об островках отдыха среди присужденных судьбой невзгод. Об испытаниях военных лет, которые она ощущала, как “частицу огромного эпоса, который с годами отольется в песни, былины, картины, романы, в военную и политическую науку, в героические мифы и в застольные здравицы”. Об изнанке советской действительности. О поэтических увлечениях 20-х и о встречах с культовыми фигурами деятелей литературы и культуры 40–50-х.
Порой она смотрит в прошлое с улыбкой, — у нее хорошее, здоровое чувство юмора. Но подчас в прямом разговоре со своим читателем она открыто выстанывает свою так и не улегшуюся боль, залечить которую не могла полученная после ХХ съезда партии бумажка о посмертной реабилитации мужа, отца ее сыновей. “Целую вечность тебя не видела, ни лица твоего, ни улыбки, что так прелестно морщила уголки твоих глаз и губ, ни даже почерка твоего – прежние письма твои сгорели в огне войны, а новых я не получила и не получу уже…” “Я не знаю, где твоя могила. Я не знаю, как ты кончил свои дни — сам ли себя убил или тебя убили, или унесла тебя болезнь. Но если труба вострубит, мы ее услышим оба, мы встанем и пойдем друг к другу”.
Для нас, нынешних, в последние два десятилетия очернительство прошлого, в первую очередь советского, стало чуть ли не нормой, каким-то привычным вывихом сознания.
Книга Веры Пановой — это другой взгляд на прошлое, взгляд изнутри, подчас неожиданный, и — ошеломляющий современного читателя своей актуальностью. Из своих мытарств она вынесла главное: “Сколько добрых людей я вижу, оглядываясь назад, и никакие житейские беды и разочарования не могут заслонить этих людей”. Это они поддерживали отверженную, лишенную прав женщину. Предлагали еду, когда не было и куска хлеба, кров многодетной семье, когда негде было приклонить голову, работу, невзирая на могущие последовать репрессии. Немцы, русские, прибалты, евреи помогали ей, когда она прорывалась к детям в оккупированные Шишаки. И в тылу, в Перми, куда она переехала с шишакского пепелища, ей оказывали поддержку и учреждения, и люди, и другие эвакуированные, когда речь шла о насущных вещах, а не о вздорных претензиях. На ее пути встречалось немало ничтожных и недостойных людей, но, это она сама утверждает: “Да, на каждом шагу мне в жизни попадались хорошие люди, и сколько добра я видела от них! И сквозь все прожитые мною годы мне сияет это добро. Сияет и напоминает, как мало я сама делала людям, какой на мне лежит громадный долг”. Так имеют ли потомки право бездумно перечеркивать жизнь целых поколений?
Фактически Вера Панова зафиксировала ту систему ценностей, которой руководствовались ее сверстники, ее современники. У наших отцов и дедов она была другая, отличная от нынешней: не материальные блага, а человеческое участие и тепло, не личный успех, а взаимопомощь и взаимовыручка, пусть и в ущерб собственным интересам. Быть может, именно поэтому наши отцы и деды и сумели выжить физически и сохранить себя духовно в неимоверно трудных, фактически невыносимых условиях. Наверное, в начале семидесятых, когда Вера Панова, прикованная после инсульта к постели, окруженная любящими детьми и внуками, писала свою книгу (а в ней значительное место отводится повествованию о большой семье, где забота о старых и малых, поддержание родственных связей являлось чем-то само собой разумеющимся), она и предположить не могла, что спустя три десятка лет существованием и выживанием семьи озаботятся на государственном уровне.
Нет, она не поступалась своими принципами ради писательской славы, известности. Она вошла в большую литературу и стала членом Союза писателей СССР в 1946 году, то есть в возрасте 41 года, ибо долго искала точку приложения своих возможностей, быть может, с тех пор, как в одиннадцатилетнем возрасте написала первые стихи. Желание реализовать свой творческий потенциал оказалось сильнее, чем житейские обстоятельства, на которые так любят ссылаться бездельники, живущие в гораздо более благоприятных условиях. Она писала по ночам, после утомительных, суетных дневных забот, трудов. Ее рабочим кабинетом становилась и кухня в квартире родственников, у которых она жила на положении прислуги, и лежанка в шишакском доме. Она собственным опытом еще раз подтвердила аксиому: кто хочет добиться цели, тот ищет конкретных путей к ней, кто ищет оправдания своему ничегонеделанию, тот ссылается на обстоятельства. Она работала, потому что не могла иначе, просто писала, что ей хотелось и как хотелось, не огладываясь на критиков, руководствуясь собственной совестью и пушкинским принципом: “Ты сам — свой высший Суд”.
Кто из нынешних писателей готов признаться, что испытывает необъяснимую радость от того, что своими произведениями он может внушать людям хорошие чувства? А Вера Панова испытывала. Она показала, что люди могут быть добрыми, она несла добро своими книгами. Не за это ли любили ее читатели? Написанная в конце войны повесть “Семья Пирожковых” (потом переписанная и переименованная, известная как “Евдокия”) об устройстве эвакуированных детей, живших в детских домах без родителей, стала толчком к тому, что многие семьи, в том числе и многодетные, стремились взять на воспитание такого ребенка. Где сейчас такой писатель, чье слово дало бы возможность нынешним сиротам обрести семью, родителей?
Ее подчас афористические высказывания — “Бороться труднее, чем принять свою судьбу. Перерезать себе вены легче, чем доказать свою невинность”, “Нет, нельзя отрекаться. Все равно ни черта не помогает, а греха-то!” — идут не от холодного ума, а от страшного, жестокого личного опыта.
Но этот опыт не озлобил ее, страна, где она родилась и жила, не стала для нее “этой” с пренебрежительным оттенком. Лучшей своей книгой она считала “Лики на заре” — лирически окрашенные истории духовных подвигов людей древней Руси. “Должно быть, у всякого человека в некий период жизни возникает особенно горячее чувство кровного родства со страной, в которой он явился на свет и прожил жизнь. И когда это чувство кровной близости появляется, тогда уже человека не собьешь ни россказнями о прелестях жизни в других странах, какими бы они не выглядели процветающими, ни посулами всяческих благ, какие он может в этих тридевятых царствах получить. И непременно к этим чувствам любви, гордости, благодарности присоединяется необходимость поделиться своей любовью, объяснить свою гордость и свое преклонение, заявить, что предмет его любви самый прекрасный, самый возвышенный, самый богатый всем, что только есть достойного хвалы и преклонения. Вот все это охватывает меня всякий раз, когда я перечитываю историю России”.
Так откуда же берет начало ее жизнеутверждающее отношение к жизни и людям?
От семьи, которую сама писательница рассматривала как типично чеховскую интеллигенцию со всеми ее достоинствами и недостатками, но в которой закладывались первые понятия нравственности? От первых домашних учителей, замученных жизнью старушек, милых сумасбродок, сумевших объяснить своей ученице, “как драгоценна духовная жизнь человека, как украшают ее познания, как облагораживает труд”. “Об этой мелкой интеллигенции, иногда предельно убогой духовно, иногда же находящей в себе силы подняться над этим убожеством, писал Чехов, и не надо эту интеллигенцию вовсе скидывать со счетов, она была вовсе не худшее, что когда-либо бывало на Руси. ‹…› Может быть, потому мне так рано стал доступен Чехов, что я вырастала в той же среде, что и он, в тех же нравах и заботах, — в частности, до чего мне были понятны его слова, что он всю жизнь по капле выжимал из себя раба. Я тоже выжимала всю жизнь, — боюсь, так и не выжала…”
Или от православного менталитета? От религиозного чувства, внушенного ей няней, единственным по-настоящему верующим человеком в семье, разъяснившим маленькой девочке, что такое любовь и что такое грех? И вместе с выздоровлением сына к ней возвратилась заложенная в детстве вера в Бога, в чудо, в царствие небесное, благоговейное почитание матери, любовь к близким людям. Или жизнеутверждающее начало идет от особого склада души, готовой раскрыться всему светлому, доброму?
Последняя книга Веры Пановой долго шла в свет, хотя и была опубликована в 1975 году, после смерти писательницы, но со значительными купюрами, вычислить которые не составит труда искушенному читателю. Ее воспоминания, впервые выпущенные в свет без купюр, являются светлым камешком в причудливой мозаике нашего прошлого, помогающие увидеть его в многоцветной целостности, а не сквозь черные или розовые очки добросовестных и не добросовестных интерпретаторов.
Елена Зиновьева