Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2006
«Музыка — это и шелест, и говор, и стук, |
Часть 1. Adagio-Allegretto troppo: Топография. Замысел
При строительстве новой столицы рабочие переносили выкопанную землю в собственной одежде — идея одежды закрепилась в именах героев и заглавиях написанных тут книг. И то: в Петербурге все время какая-нибудь погода. Одинокий прохожий не идет — перебегает, как Евгений — запахнув шинель, запахнув шубу, подняв воротник
— сквозь полый город, сквозь пустой город.
…Петер-пург,
Петер-вьюг…
Через сто с лишним лет прибывший с юга писатель запишет: “Идея города, возникшая до высшей степени Пустота…”
С Пустоты, с Нуля город начался и построился. Воля замысла – это ты, это твой великий соболазн.. Как странно, что другой, местный литератор назовет Петра первым русским нигилистом. Начать с нуля = свести к нулю ?
“Леблон, автор генерального плана, был бит царем и вскоре умер.”*
* Здесь и далее: из книги «История культуры Санкт-Петербурга с основания до наших дне» Соломона Волкова. ЭКСМО, М. 2003 — и по мотивам ее.
Но у него было и другое число: 14. 14-ый ребенок в семье, ставший царем-императором и овладевший 14 ремеслами, соорудивший табель о рангах с 14 классами, 14 сводится к 5. — Петр заложил город 16 мая 1703 года: 1+6+5+1+7+0+3=23=5…
Новый Орландо откладывает тяжелую книгу и подходит к окну. Пока он читал, должны уже были наступить сумерки, но за окном все тот же день, только чуть более прозрачный. Зеленовато-кварцевый северный свет — сквозь него, как сквозь огромные расставленные в разных плоскостях стекла, он видит, как копошатся внизу тысячи фигурок. Мерцают слюдяные болотца. Стучат топоры.
— Замышлен, измышлен, исполнен — и вот декорации ожили, макет озарился заходящим лимонным солнцем, зарябила вода в игрушечных каналах.
Словно Гулливер, стоя на границе игрушечных царств, одной ногой в Швеции, другой в Финляндии, русский царь забавлялся, вовсе не прорубая окно (Франческо Альгаротти, 1739), а забивая дверь в Европу. Щепки — летели. Через полтора века Сталин, с нежным упреком: «Недорубал Петруха».
Метр задается стуком топора . Век восемнадцатый, потешный. Век девятнадцатый, железный, поистине жестокий стук. И сразу — век двадцатый, настоящий. Медными копытами лед колотя — медный всадник. Метроном — стук топора — вспомнился, исполнился. Не быть человеку счастливым в идеальном городе.
Петр — скуп
Юная столица должна была стать образцом практицизма. Но трудно представить себе более непрактичный город, чем созданный на осторове с названием Заячий. Блеснула, как раскрытый циркуль, Нева с Малой Невой. Герда отправилась искать Кая в еще не построенном ледяном дворце.
ветер-бург
питер-пург
ветер, ветер на всем белом свете
Черновик провращался тем временем в темнеющий от копоти и гари беловик.
Часть 2. Allegro con grazia: Каллиграфия Росси
Петербург построен на рифме, на метре, на аллитерации. На отзвуке мерзлой земли, на гранитном эхо берегов. Соединяющие строки, как легкие рифмы, разводные мосты, и звенящая прямизной, заглавная, сквозная — Невский прошпект. Медными копытами лед колотя. — Медный всадник. По едва народившейся тверди идут волны парадов, играет военная музыка зданий: Синод, Сенат. Так, так, а потом вот так.
«Человек не может быть счастлив в городе, где мокрый гранит под ногами, по бокам дома высокие , черные, закоптелые, под ногами туман, над головой тоже туман.» И сквозь туман — подробный, дробный город, через полвека одомашненный пристальными акмеистами. Как же много жалуются в петербургской литературе! И вроде бы все о погоде, о пейзаже…. Знаменитая топографическая точность Достоевского — традиция, пошедшая от Княгини Лиговской. Запомним: и Лермонтов, и Достоевский получили военное образование .И не странно ли , что “натуральная школа” (Булгарин, рецензия на Петербургский сборник) возникла именно тут, в “самом умышленном городе”.
Проспект – от рro specto: смотреть вдаль. Замысел зрения. Город не на сейчас, город на перспективу. Парадная литография «Панорама Петербурга» Алексея Зубова, где уже изображены еще не построенные, а только замышленные здания.
Между тем мрачная подпольная мифология нарождается вместе с городом. Так при сочинении стихотворения нарождаются вместе ритм и шум. Так оркестровал потом — одновременно с записываемой музыкой — знаменитый ленинградский композитор.
Но вначале – ритм парадов, парадный замысел звука — плац, плац, плац. И — каллиграфия Росси.
Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель...
Все в этом городе неслучайно, все недаром, всякое событие есть торжественный отзвук другого. Да и что есть рифма, как не ожидание звука? Вот-вот разрешится — когда опустит он копыта. Потому-то так хорошо получаются в этом городе стихи. Этот город звенит ожиданием, как страстью.
.... И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель
— правовед Чайковский, правовед Апухтин, правовед Алексей Жемчужников, правовед. Арсеньев..
светел бург
светел бел
не спи-не спи не спи
Бессонные рассветные бледные фамилии : Белый, Бальмонт, Блок – зеленые, синие, желтые вагоны, путешествия — из Петербурга в Москву и обратно. Поблекший при дневном свете балаганчик. Блок, не найденный Кай.
Петербург условен, как условен балет. И не случайно, что родившийся в России любимый архитектор Николая, Карло Росси, был сыном итальянской балерины. Город, где все здания должны быть одного роста, город на пуантах, столица-на-мизинце. Демократия аристократизма, ровные линии дворцов, острова — бесцветные полувоенные названия: Первая линия, Вторая линия.
А над Невой – посольства полумира…
Иностранный легион России, вплавленный в ее сырое тело не то алмаз, не то просто полевой шпат. Кварц, кварц, кварц. От него так светел гранит. И вода отсвечивает этим нерусским светом.
В Петербурге девятнадцатого века 10-20 процентов — иностранцы Плавильная светлая чаша — как и другой страшный-прекрасный новый Амстердам: Нью Йорк. «Для этих город был скорее не Петербургом , а «Питером», в этой кличке смешались растерянность. фамильярность, некоторая ирония, цинизм. доброжелательность, — сложная смесь, характеризующая отношение новичков к принявшей их столице».
И по вертикали — все по-немецки определенно — шпили, вместо сорока сороков. Шпили, шпили, штыки…
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жесткая порфира,
Как власяница грубая, бледна.
Черный люд, белый люд. Белый лед, черный мост. Замысел шахматной доски Так в солнечный ветреный день и в Манхеттене идешь с А1 на Е8. Эти прописи понятны и пришельцу — стриты-авеню, белые ночи, зимние дни .
Это тоже — условность, нереальная бодрость умысла, но все равно там и там нарушаемая отчаянием вдруг пошедших вкось улиц, сгнившей черной хаотической серцевиной обгрызанного Гудзоном яблока, заветревшимися окраинами и разбросанными семечками островов.
«Человек не может быть счастлив в городе, где мокрый гранит под ногами, по бокам дома высокие , черные, закоптелые…» Каменный остров, Каменный проспект – мираж, окаменевший уже окончательно после Петра, при Анне Иоанновне. Едва материализовавшаяся легенда, уже не справляющаяся сама с собой.Литография, не ставшая идеальным городом, город, не ставший литографией.
Гости из будущего? Лотова жена, обернувшаяся вперед.
Часть 3. Allegro molto vivace: Гнет
| «Ужо тебе…» Медный Всадник |
Чему приносится в жертву судьба, жизнь, людская плоть? Прихоти, климату? Воле?
Петер — рук.
Но есть ведь и другое: “из рук моих — нерукотворный град…”
Пластичная, естественная, как естественен и потому неповторим Блаженный. Московская кажущаяся неразбериха нерукотворна. Москва разбегается, как Вселенная. Ритм ее — волновой (толпы в московском метро — разливанные). Она и в плане волновая, а не кольцевая И звучит, как волна: Моск-ва-а. Начнешь ее давить, эту миску — расползается, как квашня. А Петербург — как кристалл с уже заданными гранями, лишь трещины по нему, как весной по невскому льду — и молчит.
Питер-пи-терпи-терпи-терпи
Чужая воля, гнет, жертвенная чаша империи. Окровавленный русский лед – двадцать пятого, пятого. Где твой Кай? — в Крестах.
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар...
Все отняли, ничем не пренебрегли.
Бедные люди, медные всадники.
Вот Петр, заставлявший плясать падагрических стариков на ассамблеях, вот Сталин, пускавший Хрущева вприсядку — ну да, мы знаем. Но вот еще странное сближение: Сталин и Николай Первый: умерли — по старому стилю — в конце февраля , оба — после тридцатилетнего правления (1825-1855 и 1924-1953), такого долгого, что подданным, незащищенным и открытым, как на плацу, казалось — и внуки их будут жить при том же государе. А как любили вмешиваться в культуру! А какие были – по легенде — аскеты, из возводящих свой аскетизм в образ. Военная форма, сержантская выучка “Умирая в Зимнем дворце на простой железной кровати, Николай сказал сыну Александру: «Сдаю тебе свою команду не в порядке”.
Два великих бестселлера девятнадцатого века написаны в Петербурге:
1. Бедные люди. 2. Мертвые души..
Циркуляры, циркуляры, партикулярное платье, артикулированная речь, перпендикуляр виселицы Казармы, казармы, лед, вода, гранит. Его Превосходительство Казначейство, Его Первостроительство Адмиралтйство,
Его Превосходительство Сам Петербург.
Черно-белый? Нет, и фисташковый, и главное — желтый…. Желтый пар петербургской зимы,/ Желтый снег, облипающий плиты… Как другой, так же сильный нелюбовью все прибывающих жителей: город желтого дъявола. С каким жаром ненавидел бы Гоголь Нью-Йорк, с каким ослепительным пылом.
Желтые обои. Желтая мебель Был в лампочке повышенный накал, /невыгодный для мебели истертой./ И потому диван в углу сверкал/коричневою кожей, словно желтой... да это же Достоевский!
Блеснул симметрический циркуль — рассветные лучи над макетом идеального города. Не стоит сомневаться, что стало бы с Достоевским при
Иосифе I, может быть именно так бы и было: вначале арест, потом пытка потешной казнью, а потом ссылка. По делу петрашевцев проходили 22 человека Казнь, до мелочей разработанная самим Николаем, назначена на 22 декабря 1849 года. Ее местом он выбрал плац Семеновского полка. Тираны, как и судьба, любят забавляться симметрией чисел.
Достоевский, как говорит легенда, уже на эшафоте успел пересказать соседу сюжет задуманной в Петропавловской крепости повести. Эта легенда похожа на правду, потому что похожа на Петербург, самый рабочийгород в России — и именно потому не сдавшийся.
Петербург построен на энергии сопротивления: Всадника — болотистой косности почвы, и почвы — копытам Всадника.
Часть 4. Adagio lamentoso
….все струны порвались, но звук еще дрожит, |
Он стоит у окна. Зеленовато-серебристый северный свет — и сквозь него, как сквозь огромные расставленные в разных плоскостях стекла, он видит, как копошатся тысячи фигурок. Стучат топоры. Загадочно мерцают болотца. И вот уже не в них, а в узких каналах отражаются елезаветинские дворцы и торцы, и тихо идут по Неве корабли. Гудят, пожирают округу пожары. Город выгорает — и вырастает в камне, и в небе, как на нотной бумаге, чертятся скрипичные, виолончельные голоса шпилей, а в секции ударных на плацу тяжело и уже устало — маршируют полки
Следуя неведомому, но неумолимому закону, с загадочной, многозначительной периодичностью вспухает Нева, и он вновь и вновь видит мечущиеся фигурки, лодки, лодки, и тут сошедшая с ума река отрывает целый домишко и небрежно зашвыривает на отдаленный остров.
Но рано или поздно вода спадает, и толпа снова заполняет освещенные множеством масляных — нет, уже газовых фонарей улицы. К театральному подъезду подъезжают кареты, перемежаются свет и тьма. На всех углах продается газета «Копейка». Авиаторы кидают апельсины из своих аэропланов. Луи Блерио обедает с Ахматовой и Гумилевым, и мерцает в светлых сумерках записка с телефоном, подброшенная в туфельку АА. А потом город опять горит, и проваливается под землю, и исчезает как мираж, и возникает снова.
Прозрачная весна, блуждающий огонь… Фабрики остановились, и небо стало голубым. Город увидел сам себя, как впервые.
«Все старые петербургские вывески были еще на своих местах, но за ними, кроме пыли, мрака и зияющей путоты, ничего не было….В Гостином дворе можно было собрать большой букет полевых цветов. Догнивали знаменитые петербургские торцы. Из подвальных окон «Крафта еще пахло шоколадом»…
Ночью по улицам мчатся пожарные в шлемах, с пылающими факелами в руках, над Невой лопается, шипит фейерверк. А утром — полупустые улицы, голодные, ослабевшие люди, пробивающиеся меж оставшимися от вчерашних растерянных первомайских процессий декораций: зеленых полотен, и оранжевых кубов, и красных с черным парусов….
Он стоит у окна и видит Город: бледное пятно восходящего солнца над асфальтом, лимонную пятнистую мостовую, осыпающийся угол бывшей фабрики, рельсы, бурые струйки пива, пар из люков: следы затянувшегося дымного сборища — или слишком долгого спора – и он узнает его.
2003
==============================================================