Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2006
Иконников-Галицкий А. Пропущенное поколение. Спб.: Б&К, 2005.
Году в 1984–85-м моя питерская знакомая привезла пухлый самиздатский сборник новой питерской поэзии. Стихов было много, 10% — хороших. Было там несколько стихов Анджея Иконникова-Галицкого, несомненно, лучших в сборнике, написанных в 81-м году, когда автору было (или даже не было) двадцать лет.
На берегу Обводного канала,
Где мостовая плечи наклонила,
Вы шли и шли, и осень окунала
Деревья рук, и ангелов кормила…
Или вот это:
Ах, не любить Вас, в алтаре не жечь,
бежать себя, разбить бы Вас, разбиться…
В них было все: питерская изысканность, экспрессия, надрывная лиричность, изощренная техника, свежая образность. Человек заговаривается, его несет, он брызжет стихами, как пьяный, в гениальном экстазе… В них для меня воплотился сам дух Питера.
Ровно с этих же пор начались мои частые поездки в Питер — ради общения с местной полубогемной-полухипповой молодежью. Так я познакомился с некоторыми авторами того сборника и героями рецензируемой ныне книги.
Питер — чарующий город, классицистский Китеж, восставший над водой, предмет чистого искусства. Мы ехали туда целоваться с Европой и бродить по музею, в котором жили люди, вся цель которых была — его обслуживать.
В Москве не было настоящей любви к искусству. В Москве все делали “профессионально”: искусство, науку, политику, работу. За деньги и подцензурно. Тут даже тусовались профессионально, то есть бескомпромиссно, не размениваясь на творчество или утонченное образование.
Питер был оазисом свободы и богемности.
Случилось так, что вся поэзия Питера тех лет (начало 80-х) была связана с ЛИТО Виктора Сосноры. Люди ходили туда как в клуб, писали они стихи или не писали (а тогда писали все). ЛИТО Сосноры не давало путевки в официальную литературу. Оно просто существовало как центр притяжения, общения и любви к поэзии, площадка и живой “журнал” для молодежи. Поэтому с исчезновением его во многом “исчезла” и питерская поэзия, не нашедшая, в силу своей изначальной маргинальности, иных путей фиксации в пространстве, тем более проникновения в “большую литературу” (исключения, впрочем, имеются).
Двадцать с лишним лет спустя Иконников-Галицкий выпускает новый сборник поэтов той генерации. Одновременно это и биография ЛИТО в самый яркий его период, и биография самого Анджея, написанная не без самолюбия и амбиций, с позиции былого лидерства. А кроме того — с позиции архивариуса и историка поколения, предполагающего, что опыт жизни его друзей и его самого может быть интересен современникам и потомкам. Поэтому книга обречена быть как бы “литпамятником”, во всех смыслах слова. Она написана искренне, достаточно откровенно, но без скандальных фактов. Подборке каждого поэта предпослана субъективная “биография” (общения с ним автора) и достаточно объективный литературоведческий комментарий. По сути, комплиментарный. Ну, а какой иной может быть комментарий стихов друзей и былых соратников по оружию?
То, что Иконников-Галицкий называет “пропущенным поколением”, в широком смысле — поколение людей, рожденных в конце 50-х — начале 60-х, ничего в истертый кулак не зажимавших, но, наоборот, в детстве любивших и гордившихся своей родиной, воспринимавших победы спортсменов и космонавтов с религиозной одержимостью, как очевидное подтверждение истинности советской коммунистической религии и чудесности факта твоего здесь рождения. И утративших эту любовь еще в средние школьные годы, как царевич Гаутама.
В узком смысле — это было “поколение” ЛИТО Сосноры, члены которого уважительно назвали его Наставник, и разнообразного народа из дружественных тусовок. А тогда в Питере других и не было, все были дружны и все друг друга знали. Желая заниматься всем, что им было интересно, люди рвали свою жизнь между наукой, искусством, вероисповеданием (как правило, православным), и соединяли все это на чьей-нибудь кухне. Спорили и искали истину, фиксировали ее в доступных формах искусства. Совершенно бескорыстно, без всякой надежды на чье-то признание и благодарность. Конкурентной борьбы и отбора не было: все было достаточно хорошо (для нас). Собственно, Иконников-Галицкий конструирует и мифологизирует образ поколения по четкой поэтической парадигме, то есть в категориях рока, абсолютного и славного поражения в бескомпромиссной борьбе с загадочным свирепым врагом. “Войдете вы в забвение, как люди входят в храм…” Эти патетические строки Ахматовой случайно попались мне и показались подходящими к делу.
Поколение становится художественным объектом, обобщенной категорией, хорошо вписываясь в топографию других “лишних поколений”: “потерянное”, “разбитое”, “цветочное”, а вот теперь и “пропущенное”.
Наименование довольно помпезное и вызывает вопросы. Ведь как раз на его жизнь пришлись интереснейшие события истории. Оно знало застой и несвободу, стебалось и кричало на кухнях, участвовало в демонстрациях, строило баррикады… В эти годы было выброшено такое количество душевной энергии, порождено столько восторгов и надежд, что спад 90-х был неизбежен. Реальность стала гораздо интереснее, ярче, в том числе, и стихов, и стихи уже не могли конкурировать с ней. Во всяком случае, такие, которые культивировали в ЛИТО Сосноры. Для этого им самим надо было быть яркими, как лозунги революционных ораторов, краткими и хлесткими, полными протеста и упований. Ничего этого в поэзии “учеников” Сосноры не было. Они были наследниками и жертвами питерской поэзии Серебряного века, они были детьми великого города, то есть вторичными по определению, нервными, утопичными и предельно выпендрежными. Чего стоит одно то, что все они называли друг друга на “вы”, словно, блин, дворяне прошлого (XIX) века. Нас, москвичей, грубых и простых, это забавляло и слегка раздражало.
Именно потому, что весь питерский богемный круг, убежденный в своей одинокой правде и избранности, был возвышенно оторван от реального литпроцесса, его представители стали искать новые области самореализации, склонившись к науке и переводам, отправляясь как в паломничество на раскопки сибирских курганов, или принялись менять ценностные ориентиры — массово уйдя в православие. Уход поколения в православие — особая тема. Проще всего его объяснить как заполнение пустующего места, оставшегося от погибшей идеалистической детской веры, внушенной советской пропагандой. Объяснение не абсолютное. Как это происходило у автора книги — он сам описывает подробно и эмоционально. Но почему это произошло — во многом остается неясным. Ну, творческий кризис, неудачная любовь, пустота вокруг, резание вен — ничего особенного. И следом — Храм, что-то серьезное и как бы мировоззренческое, быстрый ответ на все вопросы.
Без преувеличения — Храм едва не погубил самого Галицкого как поэта. Несколько лет он не писал стихов, боясь, вероятно, как один из важнейших героев книги Вадим Лурье, что “мания версифицирования вытесняет молитву”. Ибо источник поэзии один: Бог… Это то же самое, что сказать, что источник поэзии один — Партия. Позиция слишком самоумалительная для поэта. Потом он решает соединить, по его собственным словам, несоединимое: церковность и поэзию.
Собственно, это же хотела соединить и Маша Трофимчик, одна из главных героинь книги и сборника. Ею вдохновлены и ей посвящены лучшие стихи Галицкого. Писание стихов для нее было — жизнью. И все, что она считала своей настоящей жизнью, она включала в них. Отчего они стали полны туманной метафизики, стилизации под народно-былинный говор, христианских аллюзий и едва не литургических формул:
В БЕЛЫХ РИЗАХ У ПРЕСТОЛА
НЕВМЕСТИМА ЕСИ, ЖЕНО —
Снегопад Присноблаженный
Воскресения Христова…
Так и хочется встать и лоб перекрестить. Надо искренне принадлежать к славной православной когорте, чтобы врубаться в такие стихи. Хотя я знаю, что многие люди считают ее стихи абсолютно гениальными, поэтичными и глубоко религиозными сразу, где религия питает поэзию вечными смыслами. Иногда кажется: это был лирический роман с религией, как у нормальных людей бывает — с человеком.
По прошествии времени Галицкий опять стал писать, но прежних удач — уровня 81-го года, не случилось. У друзей по цеху стихи или вовсе прошли или стали его частным делом. В общем, обычная история. В молодости мы думали, что в жизни есть чудо, и поэзия — ключ к нему. Но чего-то не хватило. Этой самой молодости. То есть беспечности и свободы. И ни одна вышедшая книжка не стала событием. Значит — матч проигран.
Несколько раз на протяжении книги Галицкий задается вопросом: почему поколение не реализовалось, не было услышано, но добилось славы и даже — недовоплотилось? Его ответ: оно было слишком честное и хорошее, наверх же лезет наглое и бездарное. Царству свободы внешней, либеральной — не нужна свобода внутренняя. И наоборот: человеку с внутренней свободой либеральные права ни к чему…
Ну, с точки зрения чистоты конфликта, конечно: Да здравствует тирания! где конфликт обнажен, где есть только черное и белое, без всякого промежутка между ними — и ты, само собой, на правильной стороне, то есть на стороне убиваемых. Но почему-то убиваемые очень скоро устают от того, что их все убивают, и начинают страстно хотеть общества, где, может быть, и не нужна внутренняя свобода, зато нормально живется. Где, нормально пожив и ничем не рискуя, можно помечтать о конфликте.
— Буря! Скоро грянет буря! —
Так орал, со штилем споря,
Буревестник, позже с горя
В лоб себе пустивший пулю… —
как рифмует одна из авторов сборника, Татьяна Мнева.
Ответ, мне кажется, лежит несколько в ином: свобода сдвинула интерес к другим видам искусства. Неофициальный питерский рок стал едва не национальным мейнстримом. Курехин и Цой сделались звездами экрана. Не потерялись Тимур Новиков и “Митьки”. Были востребованы визуальные искусства, игра и эпатаж. Вырвавшись из медвежьих лап слишком серьезного режима, эпоха стала тотально дурашлива и постмодернистична, то есть всестильна и агрессивно антиавторитарна.
Будет ли когда-нибудь иначе? Думаю, да, когда у духа снова возникнут вопросы, которые не смогут решить современные формы варьете под видом искусств. Наверное, это будет более трагичная эпоха.
И все же вызывает уважение верность Галицкого знаменам молодости, его антитусовочный пафос, неприятие современных литературных карьер, неприятие вообще современных карьер. Позиция немодная и ущербная. Это в молодости, в 80-х все культивировали отщепенство, не зная, что из этого выйдет. Тогда это тоже было “ущербно”, но возвышено. Многие из нас заплатили за это жизнью, то есть сделали свою жизнь — такой и никакой другой, и не могли ничего уже сделать. Нас все же не так мало.
Мы мало чего породили, но породили самое главное — позицию, согласно которой жили и отчасти живем до сих пор. Наше творчество не воспринято, потому что было изначально аутсайдерским, нацеленным на внутреннее употребление. Оно остается неизвестным в силу той же позиции. Мы творили перманентно, но, по сути, “впустую”. Это помогало нам жить. Творчество не имело отношения к карьере или славе среди “чужих”. Мы построили собственный параллельный мир и были в нем счастливы.
Нельзя сказать, что у нас не было заблуждений. Главное из них: мы считали, что есть только мы, хорошие, умные и талантливые, — и подлецы-коммунисты, которые все здесь портят. И что нас сразу оценят и поймут, когда мы получим свободу.
Закономерно, что наш “параллельный” мир рухнул вместе с гибелью “большого” (реального) мира, с которым был антагонистически связан. Мы были поколением, у которого не было страны, не было государства, но была культура и было общение. Нам “вернули” страну (в известной степени, мы сами себе ее вернули). И снова быстро забрали. Значит, возрождение возможно.
Мы не “пропущенное поколение”. Мы поколение, которое пропустило других, мимо себя, не слилось с ними, не стало таким, как они. Мы высокомерно отошли в сторону. Они приговорили нас к “изгнанию”, мы их — оставаться на месте, с их карьерами, заплесневевшими авторитетами и догмами, успехом и материальностью. Мы — отъединившееся поколение, не связанное ни со старым, ни с новым, поколение стыка и разрыва, видевшее оба берега и не избравшее ни один из них. Это первое и, может быть, последнее поколение абсолютных идеалистов. Нас жалеть не надо.
А. Вяльцев (Пессимист)