Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2006
Я хочу дойти до края моих образов Я знаю, что это запрещено Я безумна. Я отдаюсь Моему греху. C. D. “ENIGMA MCMXC a.D.” |
1.
Белла давно не имела приступов влюбленности, какими она любила “болеть” и чему отдавалась со все поглощающей страстью, а недавнее появление в ее дамской сумочке пенсионной книжки будто подсмеивалось над ней и охлаждало ее возбуждение от захватывающих и реализуемых воображением мечтаний о возможной еще любви — любви, конечно же, до забвения всех ее, выпестованных жизнью, знаний о неизбежном умирании мужских чувств; любви, само собой разумеется, “вечной, единственной”, превращающей ее жизнь в невероятно высокий, замечаемый неизбежным окружением полет сияющей радости и упоительно-поэтического при этом страдания. Она — не взаимно — любила (или могла любить) многих, троих — взаимно, и тройная нить ее разочарований, смотавшись в ощетинившийся клубок горечи, нередко удерживала ее от спонтанно возникавших в ней порывов. А ведь каких только ни придумала природа сетей и уловок, чтобы продлевать и множить себя, ничуть не думая о поэтических и умственно-заоблачных мирах, какими так неукоснительно вечно наделяет свое вожделение человек, называющий себя влюбленным.
Белла была ревнива (иногда не в меру “трагедийно”) и всегда верна (не поддающийся самоконтролю и самоосуждению любовный театр ее воображения мы не берем во внимание). Все косвенные (предполагаемые) измены взаимно любимых прощала, откровенную же — единственного мужа Геннадия (с подругой) — перенесла (удивляясь самой себе) стоически и отгоняя назойливо преследовавшую ее некоторое время мысль, что она спровоцировала измену, потому что… Но за этим “потому что” таилось такое множество нюансов и все они оказывались настолько возможными и, как ни раскидывай умом, даже желанными, что Белла просто отмахнулась от всего этого “психологического ужаса” и прекрасно справилась с ролью “все понимающей умной женщины”. (Случилось это на тринадцатом году их брака, и не прошло и полгода после удивительно спокойного объяснения супругов, как “умная” Белла полетела в объятья к другому, чувства к которому “сладко терзали” ее затем десять с хвостиком лет.)
Ее же последний любимый (житель Великого Новгорода, литератор и чиновник), Денис, прихрамывающий на правую ногу (этот физический изъян когда-то особенно возбуждал ее), теперь слабо тлел в корзине ее сознания, но легко разгорался для редких в последние годы встреч, чтобы “освободить себя и продлить”. Она ничуть не сомневалась, что Денис имел интимные связи и с другими женщинами, но в последние годы перестала ревновать его (во всяком случае, говорить об этом). Во время близости (в Новгороде ли, в Петербурге) он (по жизни холодный, неласковый молчун) всегда заботливо-нежно ласкал ее и шептал, смакуя, брутально-плотские слова любви, так что сомневаться в искренности его желания и получаемого от ее тела наслаждения она не могла.
Белла, якобы чуждая сексу без возвышенных на то мотивов и наделяющая свою всегда окрашенную влюбленностью близость трепетным потрясением-откровением, сама, словно не осознавая того, последние годы лишь занималась с Денисом сексом — и не без страсти, хотя и при полной потери пульса новизны, что оставляло ее теперь не совсем удовлетворенной и продолжалось в ее любовных грезах свирелью, звучащей желанием какого-то сверхчувственного упоения.
Выглядела Белла великолепно: с холеным, но не до искусственности, и почти без единой морщины лицом, с аккуратной “девичьей” грудью, стройными, чистыми от тромбозных уплотнений ногами и с потрясающе небесно-голубыми, глубоко нежными, доверчивыми и молящими об ответной нежности глазами, простая красота которых была очень выразительна еще и потому, что Белле был присущ врожденный лицедейский дар к совмещению в широчайшем диапазоне глубоких и выразительно и непринужденно демонстрируемых чувств.
Жила Белла безбедно, получая ежемесячно от своего сына-переводчика (много лет назад уехавшего в Гамбург и заведшего там семью) 300 евро. Пенсии и мизерных гонораров от публикаций в журналах и газетах хватало на оплату трехкомнатной квартиры на Невском, покупку карточек для интернета и хорошей бумаги для принтера. Кроме квартиры от родителей, ей осталась и половина двухэтажного дома со всеми удобствами в Мордвиновке с видом на Финский залив — вторая половина, с отдельным входом, принадлежала ее двоюродной сестре Людмиле, жившей за городом постоянно с тех пор, как у нее несколько лет назад появился мил-друг Арнольд, из которого она легко и играючи вила веревки, и хотя Арнольд нередко страдал от вольных слабостей своей любовницы, конца его обожанию пока не предвиделось. Людмила была на четыре года старше Беллы и на десять — Арнольда. Когда искусствоведка (“Наша умнейшая умница” — добродушно иронизировала кузина) с середины апреля и до первых морозов жила на даче, никаких ни бытовых, ни морально-нравственных стычек между сестрами не происходило. Мила, несостоявшаяся актриса, обожала подруг и друзей и хмельные, с хорошей едой и привкусом ядовитой светской пошлости, застолья — “умная” же Белла, до брезгливости, терпеть не могла грязной посуды, несвежих полотенец и вообще какой бы то ни было грязи и взяла на себя, к большой радости сестры, послепосиделочную уборку.
Раз в год (осенью либо весной) сын принимал мать у себя в Гамбурге, оплачивая все ее дорожные расходы и не жалея денег ни на комфортные путешествия матери по городам и весям Европы, ни на сувениры, которыми по возвращении Белла одаривала и сестру с мил-другом, и бывшего мужа, и все еще тлевшего в ней Дениса. Но все же главным подарком всегда были “Путевые заметки”, написанные живо и колоритно, которыми она одаривала читателей петербургских газет и журналов. Преклонение перед разнообразием национальных особенностей — вот основной мотив ее очерков, писала ли она о блошином рынке Амстердама, о римских ли ворах или о парижском метро.
2.
29 апреля, поздно вечером, Белле позвонила “боевая” Людмилина подруга Глория, и хотя узнала, что “Людок с Арнольдиком” в загранпутешествии, спросила все же о возможности заехать завтра небольшой компанией к “затворнице” после посещения Петергофа. Белла добивала обещанную статью для “Часа пик”, но согласилась “слегка кутнуть”, сразу оговорив, что в доме у нее, кроме двух тушек хека, шаром покати и заниматься застольем у нее нет времени.
На следующий вечер, около восьми, уверенная в том, что порывистая и неуемная Глория нашла своим чувствам другое пристанище, Белла странно вдруг испуганно вздрогнула от звонка в дверь. Как была она в стареньком любимом шелковом желтом спортивном костюме, так и вышла на высокое крыльцо. Приветливо извиняясь, ей улыбались внизу Глория с пухлощеким мужем Сергеем; рядом с ними привычно нервничала ищущая взаимной любви чернобровая и черноокая Марина, а чуть поодаль демонстративно-уверенно стоял на мощеной дорожке высокий крепкий парень-мужик в “афганской” куртке, похожий на молодого зверя, готового в любую секунду к точному прыжку. “Уже — восемь, и я решила, что вы не приедете… Могли бы и позвонить, наверняка ведь у каждого по трубке”. “Извините, госпожа писательница, так уж получилось… Лучше расскажи, где тут в вашей усадьбе магазин, мы ведь ничего не успели купить”.
Оставив Виктора с Беллой (“Ему ночью на работу, пусть отдохнет…”, — позаботилась Глория), троица укатила в магазин.
Белла выключила компьютер (“Староват”, — непринужденно заметил молодой мужик. “Для написания текстов — вполне пригоден. А в городе у меня более современная модель”. “У вас в городе — квартира?”. “Да, и после смерти родителей и развода с мужем (“Зачем я ему это говорю”, — мелькнуло у Беллы) я занимаю ее одна. Сын же много лет гражданин Германии и крепко там стоит на ногах!”) и, передумав переодеться во что-либо вечернее, пригласила “непрошеного гостя” на второй, общий с сестрой, этаж с большой кухней-столовой, двумя комнатами и гостиной с видом на Финский залив. Попав в гостиную, стены которой почти сплошь были декорированы копиями знаменитых картин, двумя небольшими гобеленами и множеством прикладных сувениров почти со всего света (Людмила была заядлой туристкой), парень, по-кошачьи двигаясь по коврам и отметив “уют и красоту” столовой и комнат, тут же устремился к домашнему кинотеатру и, знакомясь с содержанием двух высоких контейнеров с DVD (примитивнейшее — для Беллы — Арнольдово богатство со всевозможными компьютерными ужасами и космическими войнами), попросил разрешения что-либо посмотреть. “Но только если вы сами сумеете это включить”. Виктор, беря в руки пульты, так по-детски недоуменно и насмешливо глянул на нее, что выразительно сконфуженной Белле стало выразительно стыдно за свое бестактное сомнение в способностях молодого человека ХХI века владеть электронной бытовой техникой, и, заспешив на кухню готовить рыбу в кляре, она дважды будто споткнулась на ровном месте, слегка поеживаясь от забегавших по ее спине мурашек.
3.
Едва сели за стол и Сергей стал разливать по фужерам вино, свободная от всяких предрассудков Глория тихо напомнила молчащему парню о временном для него запрете на алкоголь, затем о принятии лекарства и даже как-то по-матерински — об необсуждаемо-обязательном стакане молока, которое она, конечно же, не забыла купить, сама вскрыла пакет и, налив в стакан, поставила перед ничуть не смутившимся и, казалось, очень послушным молодым человеком. Зато от всех этих Глориных знаков внимания словно бы взрывался изнутри ее муж, отчего невероятно ярко пунцовели его пухлые щеки и глаза наполнялись заскорузлой многодавней ревностью. Темы общего трепа задавала Марина, все время не упуская из вида волновавшего ее Витю. Когда же она заметила, что ее возможный любовник поминутно и магнетически следит за Беллой, она вдруг возмущенно выкрикнула, что Виктор и Белла “блядуют” глазами. На это Маринино “открытие” никто и никак — явно — не отреагировал, хотя щеки Сергея вдруг ярко заалели; Глория глянула, не веря своим глазам, на хозяйку и подчеркнуто улыбнулась; а Белла, будто вообще не понимая, о чем идет речь, заметила: “Я не должна на него смотреть? Почему?” “Но как смотреть?!”, — беспомощно возмутилась Марина и принялась наполнять фужеры полусухим молдавским вином. Виктор же, даже не глянув на Марину, попросил у Беллы еще рыбы: “Никогда ничего вкуснее не ел”. “Возьми сам”, — ни с того вдруг, ни с сего перейдя на “ты”, предложила Белла, глядя в кипящие желанием глаза. Их взгляд нагло не признавал ни возражений, ни поражений. Виктор встал и, обходя Беллу с тарелкой в правой руке, левой — горячей даже сквозь шелк Беллиной одежды — погладил затрепетавшую под его ладонью спину.
К концу встречи (“Уж простите мою навязчивость!”) Белла, выразительно “вспомнив”, что совсем недавно (а уже почти год назад) вышла “скромная книжонка” ее эссе под общим названием “Невозможная революция чувств”, спустилась вниз и, принеся три экземпляра, раздала гостям. Белла в своих очерках всегда пыталась всем и вся внушить одну-единственную “вечную” банальность о равенстве всего живого — и, истертый до штампа интеллигентский лозунг “уборщица и профессор равны”, преподносила с пафосом и убежденностью безграмотной, верующей в благодать Божью — и свой нравственный императив выражала такими сентиментально-простыми, “бьющими прямо в сердечную мышцу доказательствами”, что даже молчавший весь вечер Витек вдруг произнес: “Полный кайф!” (У Беллы на мгновение перехватило дыхание). Виктор продолжил: “У меня родители — простые белорусы и, оказывается, это не так уж и плохо”. Белла чуть было не разразилась тирадой о пошлости произнесенного, как парень попросил вдруг разрешения позвонить матери в Белоруссию. “Идемте вниз, у меня есть “зебра телеком” и единственный на весь дом телефон с тональным набором”.
Едва они оказались в ее кабинете-библиотеке-спальне, Виктор, оглянувшись на незакрытую Беллой дверь, охватил писательницу своими сильными руками — и, вмиг забывшая все свое прошлое, пятидесятишестилетняя женщина, словно теряя сознание во время поцелуя (конечно же, не похожего ни на один в ее прежней жизни!), все-таки сумела обуздать вакхически рвавшийся из ее гортани крик…
4.
После 23 часов, едва гости уехали, объявился по телефону Денис и поинтересовался возможностью (“В конце июня и на две недели…”) своего приезда к Белле. “Мне обещали дать небольшой отпуск, и я хотел бы отдохнуть у тебя; сделать шашлычки на берегу залива; полюбоваться Питером и прочее”.
А в полночь позвонил Виктор и, сообщив, что он уже на работе, спросил: “Как ты там?”. Она, словно застигнутая врасплох, сумела лишь произнести: “А как ты думаешь?”. “Белочка, — как давным-давно знакомой ответил он после детских каких-то смешков, — я не могу приехать к тебе ни завтра, ни послезавтра, ни… Ночами я работаю, а днем отсыпаюсь и хожу затем в тренажерный зал — но звонить буду — по возможности — каждый день, ну и в полночь, с работы. Я хочу тебя. Приятных тебе снов”.
После третьей ночи, в половине пятого, ее разбудил телефонный звонок. “Господи, и кому это не спится? — и она, готовая наброситься на ночного телефонного хулигана, пошла в прихожую и, подняв трубку, рванулась на ослабевших вдруг ногах открывать дверь довольному своей “мобильной проделкой” и неподдельно счастливому Виктору, который, перейдя порог, стал жадно ее целовать. Но, прижавшись к нему, словно желая втиснуть его всего в свое нутро, она ощутила вдруг привкус неведомо откуда возникшего чувства не то стыда, не то страха, и “умная” Белла с испугом поняла, что стесняется его необузданной раскованности и вряд ли сможет сразу ответить ему тем же.
Дав Виктору полотенце, Белла повела парня в душевую, где тот, повернувшись к ней лицом и, глядя ей в глаза, будто предвкушая ее радость от демонстрации своей мощно-атлетической телесной красоты, полностью, ничуть не смущаясь, разделся и, по-мальчишески улыбнувшись, попросил помыть его. Ошалевшая Белла распечатала новое мыло, взяла Денисову мочалку и, не снимая халата, стала намыливать волосы на голове “фавна”, пахнувшие почему-то дымом.
“Знаешь, сколько эти курвы курят!”
“Где?”
“В клубе”.
Любовная прелюдия была долгой и словно методично-профессиональной. Виктор делал то, что не делал ни один из ее (даже любимых!) мужчин. Белла подчинялась всему, чем и как покорял ее прекрасный фавн, ловя себя на том, что не растворяется полностью в предложенном искусстве, а лишь глазами и умом оценивает его возможности, никогда, ранее ею не испытываемые. Но когда Виктор сумел все же снять ее скованность и, взрываясь стонами, стал при этом до боли целовать ее в губы, она всем беспамятством наслаждения поняла, что вновь попалась в столь желанные ею сети.
Чтобы не мешать любовнику, Белла, прекрасно знавшая мужскую психологию, хотела было уйти досыпать на диван, в гостиную, но Виктор пригрозил наказать ее, если она оставит его одного. Наивно-счастливая “умница” расцеловала его лицо и, пожелав спокойной ночи, затихла у него на плече.
Виктор мгновенно уснул, но могла ли уснуть воспламенившаяся Белла, уносясь хаотичными мечтаниями в свои грезы? Она не думала, она парила в воображаемых сценах будущего — даже в ближайших, какие последуют сразу после пробуждения “Витюни, Витька, Витечки, радости, солнышка” — и прочие общечеловеческие любовные умиления-банальности порождал ее мозг. А сколько она скажет ему и расскажет: и о себе, и о своем творчестве, которое помогает ей, преодолевая все пороги жизни, любить людей и благодаря которому любят и понимают ее нестяжательное сердце читатели, присылающие письма. Вот и Виктор, она не сомневалась, понял. Прочел ее книжку и понял. “Но что я знаю о нем? НИЧЕГО, кроме того, что родился в Белорусском селе у простых родителей. А сейчас что он и кто он? Чем занимается, откуда и как давно знаком с Глорией, женщиной в браке, но абсолютно свободной от уз этого брака?”
Через какое-то время у нее заныла левая рука, и Белла, убрав голову с его плеча, легла на спину. Виктор тут же повернулся на бок, к ней спиной, и натянул на плечо одеяло.
Осторожно встав с постели, Белла, надев халат, вышла из комнаты, отключила в прихожей телефон и поднялась наверх. Открыв холодильник, она улыбнулась: не зря она накупила рыбно-мясных деликатесов, дорогого сыра трех сортов и две литровых коробки сока “Я”…
Виктор проснулся около трех — она услышала, что он разговаривает по телефону.
Белла тут же поспешила вниз. Ее “радость” полулежал в постели, держа в руках сотовый телефон. Поинтересовавшись, что бы он хотел на завтрак, и услышав: “Мечтаю, давно мечтаю съесть омлет”, Белла хотела было присесть на кровать и поцеловать свое — уже! — “чудо”, но не сделала этого, так как на мобильный телефон все время поступали чьи-то послания, на которые Виктор сразу же отвечал. Раздавались и звонки. И прежде, чем ответить, Виктор сначала вслух (глядя на нее) комментировал: “Как же она меня достала!”; или: “Не отвертеться! Придется ехать, давно не был у них”, и только затем отвечал.
Слегка подавленная, она переоделась и, сказав, что через двадцать минут омлет будет готов, направилась из комнаты, но плотоядно улыбающийся “фавн” попросил ее сесть на постель и, рванув к себе и обняв, стал целовать ее груди. Зазвонил телефон. Говоря по телефону, но не отпуская возбужденную любовницу, он пообещал звонившей (Белла невольно обострившимся слухом уловила женский голос) встречу после 22 часов, затем, положив трубку и прекращая объятья, театрально прорычал: “Терзать и есть тебя буду после завтрака”, — и выпрыгнул из постели.
Пожалуй, Сизифу было легче поднимать камень в гору, чем ей идти по крутой лестнице наверх.
5.
Напрасно “госпожа писательница” так волновалась в преддверии оценок молодым человеком ее творчества: Виктор не только ничего не прочел, но честно и прямо сказал, что он вообще не любит читать, а уж умные книги и подавно. “Я пытался, но… И так много у тебя непонятных слов. Неужели это кто-то читает?..” — искренне удивился он вслух и сел к компьютеру.
Литераторша вся сжалась от унизительного чувства стыда (за себя? за него?), и хотя мозг продолжало лихорадить в поисках “выхода из… тупика”, что-то, неподвластное сознанию, продолжало в ней восхищаться Виктором (его — конечно же, по-язычески обожествленными! — ногами, животом, грудью, руками, плечами, подбородком, губами…), вызывая в ней такую жажду близости, что, несмотря на удар по ее самолюбию, она готова была… Да что там “готова была”! Она, лежа на постели поверх одеяла, глядя на парня-мужика и до тьмы перед глазами желая его, уже безрассудно бросала к его “божественным” (и не иначе!) ногам и бедрам весь свой ум и талант…
6.
“Белочка, я сразу хочу тебя предупредить. Во-первых, я никогда и никому ничего о себе не рассказываю. Второе: я не хочу, чтобы ты в меня влюблялась — почему-то все сразу в меня влюбляются. Я накрепко сейчас завязан с одной итальянкой. Сандра (так ее зовут) имеет медицинский бизнес в Москве, куда и я собираюсь вскорости переехать. Она ревнива, считает, что я “бегаю” направо и налево, и хочет иметь меня при себе, обещая помочь мне с хорошо оплачиваемой работой. Конечно, я не ангел и два раза в неделю обязательно имею сексуальный контакт, потому что молодой мужик не должен держать в себе сперму больше четырех дней. Но разве это измена? Это — как мастурбация под видео. Хочу сказать, что Глориха с подругами отговаривают меня от переезда, но взамен-то ничего предложить не могут, кроме того, что я имею.
В-третьих, я бы не хотел, чтобы она (Гло) узнала о нашей связи. Я по сей день ее любовник. Когда я три года назад двадцатишестилетним приехал в Питер, она единственная помогла мне. Ты ведь знаешь, где я работаю…”
“Нет”.
“Еще не доложили? Удивительно. Я актер и стриптизер одного элитного женского ночного клуба. Квартирую у владелицы этого клуба, с которой меня познакомила Глория и которой я был верен два года (редкий, но обязательный, перепих с Гло не в счет). Верен был бы, наверное, и сейчас, но она втюрилась вдруг в какого-то черножопика и живет, уже больше года, у него, разрешив мне пока пользоваться ее квартиркой при одном, правда, условии: никого не приводить. Конечно, она может в любую минуту бросить “айзера” (она женщина влюбчивая) и вернуться, но тогда я вынужден буду съехать. А мне и самому очень хочется в Москву — там совершенно другая жизнь и другие возможности. Знаешь, как меня достал этот клуб, эти подвыпившие богатые бабы! Почти каждая предлагает мне себя, сулят деньги! Даже несколько супружеских пар уговаривали меня — за хорошее вознаграждение! — уехать из клуба утром вместе с ними. А одна, очень богатая и матерая сука просила побыть недельку ее спутником во время поездки на Кипр. Но я терпеть не могу ни групповуху (да еще и с мужиком), ни когда меня так откровенно покупают! А сплетни! А интриги!”
“А — Глория?”
“Она о-бо-жа-ет спать со мной: как кричит, как кусается; что выделывает ртом! И мне приходится иногда ночевать у нее. Муженек лежит на одной постели, а она, страстно отдавшись мне на другой, возвращается к нему, и они ругаются. Сергей, я знаю, ненавидит меня, но не позволить Глории бывать со мной (хотя бы при нем) он почему-то не может. Что уж так его удерживает при ней, я не знаю, но что-то, видимо, есть. Конечно, мне бы пора все это похерить, а то, я думаю, накажет меня боженька…”
“Не накажет”.
“Ну, что ты сникла? Знаешь, хуже всего иметь дело с умными женщинами! Они такого себе напридумывают и что-то все говорят, что-то разъясняют-объясняют и с такими большими и сложными чувствами предъявляют такие претензии, что нормальному и психически здоровому мужику — а я — мужик и этим горжусь! — их просто не вынести. Ну, улыбнись. Тебе же было хорошо? Знаю, что было и еще будет: завтра же я не переезжаю в Москву, а уеду, буду приезжать или звать тебя к себе. А сейчас я бы чего-нибудь съел, и к десяти мне надо в город. Ну, поднимайся, ты же такая хорошая?! А какая у тебя потрясающая пися! Я лучше не встречал! Да, чтоб ты знала: я занят, как правило, каждую ночь с четверга по воскресенье и во все праздничные дни. А чтобы быть в форме, я почти ежедневно по два-три часа занимаюсь в спортзале — я неплохой гимнаст и если захочешь, можешь как-нибудь пойти со мной и посмотреть”.
“А какое лекарство ты принимаешь и почему обязательно должен пить молоко?” — ни с того будто бы, ни с сего спросила Белла.
“Какая ты внимательная!” — и, ничуть не тревожась, он поведал ей о своих телесных изъянах. У него — “Бы-ла!” — кондилома. Когда она возникла, он тут же сообщил о своей проблеме Сандре (“Боже! Боже! Какая у нее была истерика, когда она увидела на крайней плоти несколько бородавок! Лишь хорошая оплеуха привела ее в чувство”.) Итальянка тут же повела страстно обожаемого любовника к своим врачам. Кондилома оказалась незаразной и неопасной (“А как она могла быть сифилитичной, если я всегда предохраняюсь?”), но доктор запретил ему (даже с презервативом и в течение всего курса лечения, а это больше месяца) какие-либо половые контакты, обнадежив правда: “Но губами и языком вы можете пользоваться”, и прописал какой-то сильнейший препарат, которого не было в Москве, но который Сандре через два дня прислали из Америки. За три недели опухоли исчезли, но Сандра позволила прикоснуться к себе лишь после вторичного посещения врача и сдачи экспресс-анализа (“Во время еженедельных приездов к ней на два-три дня, я пытался следовать совету врача, но она, по-итальянски жестикулируя, не подпускала меня к себе даже с простым поцелуем в щеки”). На момент знакомства с Беллой до окончания курса лечения оставалось два дня. (“Как страдала Глориха от невозможности ночных случек со мной! И как я отдохнул от ее криков и ненавистных взглядов муженька! Ну, а теперь — придется, иначе — война, а мне проще перепихнуться с ней — и к тебе!”. “Польщена”. “Но ты же веришь мне, что я незаразный. Ты же видела, что член у меня чист! Видела — и не только!”. “Твоя свирель великолепна, и я совершенно не боюсь никакой от тебя заразы, будь ты даже болен” — с выразительным благородством четко произнесла она и спросила: “А — обязательное молоко?” “У меня — диафрагмальная грыжа, и полчаса после еды я не могу делать тирлимбомбом”. “Жаль” (что она имела в виду, он не понял), — и Белла отправилась в душевую, где не только освежилась водой, но и с особой тщательностью почистила вдруг зубы.
После “Боже, как у мамы!” ужина, Виктор красивейшим почерком написал для Беллы адрес своей электронной почты, номер “крутого” своего сотового телефона и взял и ее компьютерный адрес. Подавленная молчанием любовника (его уши были заткнуты наушниками, да и она не знала, о чем может с ним говорить) Белла проводила Виктора на электричку и, сознательно не ответив на его поцелуй ни единым движением губ, медленно, с чувством наступившего вдруг облегчения, пошла самой длинной дорогой через парк, все возвращаясь и возвращаясь мысленно к сказанному очень молодым (“ведь на пять лет младше моего сына!”) “провинциальным, недалеким, примитивным, искренним, наивным, сильным, атлетически сложенным и очень самоуверенным мужиком”, в которого она никогда не должна “влюбиться”, но который сбил ее с толку, превратил почти в рабыню совершенством формы и искусством плотской любви — и для естественной (у нее, конечно же, неземной!) радости, “дарующей через соитие и душе моей блаженство”, она готова была (так ей казалось сейчас) преодолеть любые возникавшие в ее уме препятствия, из которых его душевная примитивность была самым главным.
“Но, учитывая все им сказанное, я никогда и ни о чем его не буду расспрашивать и никогда не буду звонить и, тем паче, сама приглашать его к себе. Никогда!”
7.
Едва она вошла в дом, позвонил Денис и, услышав ее голос, спросил, чем она расстроена.
“Я не расстроена, я… задумчива: дописываю статью об оптимизме, которую должны сдать в печать через несколько дней”, — соврала Белла.
“Не буду отвлекать долгими разговорами — работай. Но меня ты ждешь? Скучаешь?”
“Мне некогда скучать. А тебя я люблю, и ты это знаешь”, — произнесла она искренне.
“И правильно делаешь. Обнимаю”.
Около полуночи позвонил Виктор.
“Бельчонок, доехал до города и не захотел никуда и ни к кому идти. Я дома и решил заняться стиркой”.
“Давай я приеду и постираю”.
“Во-первых, уже ночь…”
“Для меня это не препятствие…”
“Но ко мне нельзя, ты же знаешь. Моя может приехать за чем-нибудь в любую минуту, а я бы не хотел остаться без жилья…Это у тебя его с избытком…”
Возникла пауза, во время которой Белла едва сумела побороть свое вспыхнувшее тут же желание предложить ему поселиться в ее городской квартире, которая, правда, с середины апреля до середины сентября была отдана в распоряжение знакомой агентше, платившей Белле очень приличную сумму в валюте.
“А сейчас я, — продолжил стриптизер, — разогрею твои потрясные котлетки, потом стану их есть с помидором и вспоминать и мысленно целовать тебя во все места”.
“Когда же мне тебя ждать? Нет, нет, — спохватилась она, — я ни о чем не прошу — я просто должна знать, чтобы что-то приготовить вкусное”.
“Терпеть не могу быть необязательным. Думаю — завтра, после спортзала”.
8.
Белла, абсолютно не понимавшая, как можно не любить читать, но знавшая, что у большинства молодежи книгу отобрал компьютер, все же была убеждена, что всякому польстит написанное о нем, либо — посвященное ему. А что, если она завтра преподнесет Вите стихотворение? Акростих, к примеру? Неужели он останется равнодушным?! Белла не считала себя поэтом, хотя всегда невольно возвышала и продлевала свои любовные ошеломления, а также ревность и страдания в стихах. Всем любимым — и особенно Денису — она посвятила десятки стихотворений. И неужто Виктор не испытает хотя бы самой ничтожной гордости и радости за ее, не названное в прямую, признание, поднявшее их (конечно же, ее одну) в стратосферу высочайших ощущений и значений? Но все это было лукавство: она не могла быть неверной себе (как всегда во время приступов любви): описать, и, стало быть, продлить, возвысить и усилить свое потрясение, продемонстрировать свой уровень чувств для нее было чуть ли не важнее и слаще реальных объятий и поцелуев.
Во время томящего дух прилива любви могла ли она уснуть? Поэтические метафоры и образы сами уже просились на бумагу. Белла села к письменному столу и написала по вертикали прописными буквами — ВИТЯ ПЕВЦОВ. (Она была убеждена: как бы сложно — для него — она ни написала, он все поймет, так как она вспомнит раннее-раннее майское утро, восход их первой близости).
Вот какое поэтическое блюдо приготовила Белла к утру для не любящего читать атлета-мужика.
АКРОСТИХ
Всюду — свет; и рассвет — без конца,
Испареньем весны напоенный.
Танец губ, словно клекот птенца,
Явно чудом любви сотворенный.
Плоти трепет в истомной волне –
Есть свирелью твоей наслажденье:
Выше перлов ума, лишь подвластно весне
Целой вечностью страсти мгновенья.
Освящай же, священный Восток,
Взрыв свирели и семя глоток!
9.
Вечером, едва любовник переступил порог, Белла протянула ему “Акростих”. Виктор, щуря глаза, долго читал, а затем спросил, а что такое акростих. И когда волнующаяся “поэтесса” предложила атлету прочесть вслух вертикаль первых букв каждой строчки сверху вниз и тот, словно обучаясь грамоте, произнес вдруг свое короткое имя и фамилию, — он, как ребенок, заулыбался и, испытывая неподдельный наивный восторг, целомудренно расцеловал Беллу и, как бы между прочим, заметил: “Это все же не Есенин, хотя “Взрыв свирели и семя глоток” — потрясно и здорово! Ведь свирель это…”, — он понимающе-лукаво смотрел ей в глаза. — “А я тебе принес в подарок что-то более существенное, чем стишки”, — и он, отдавая ей полиэтиленовый пакет, присовокупил: “Тебе это понравится. Это все фирменное супер-пупер!”.
Белла вынула из пакета коробочку с флаконом французских духов, перевязанную красной ленточкой, завязанной наверху бантиком, супер-пупер эротические трусики без фирменной упаковки и ничего ей не говоривший компакт-диск “ENIGMA”.
“Ты рехнулся — это же так дорого…” — тихо произнесла она, выразительно борясь со слезами умиления-благодарности и думая при этом: “Конечно же, сам он все это не купил (кроме, может быть, компакт-диска), а, мягко говоря, “позаимствовал” — и, скорее всего, у какой-нибудь очередной своей жертвы”.
“Да для тебя и твоих чудесных бедер!…” — и, впившись в нее поцелуем, он стал раздевать Беллу…
Перед тем, как заняться любовью, Витя распечатал подаренные им духи и слегка прыснул ими на Беллу; затем попросил ее надеть трусики, включил компьютер и поставил принесенный диск.
“Этот диск для занятия сексом”, — хитро улыбаясь, сказал он и, нажав “play”, прыгнул в постель.
(Музыка всегда для Беллы была и защитой-спасением своего, неподдающегося рациональному объяснению, нутра, и неким самозабвением-упоением, уносящим ее от “проказ и пропастей будней” к непостижимым смыслам вселенной, к высокой печали, так похожей на радость творчества, благодаря которой — это была ее “космогония” — и созидаются миры, верша свое восхождение в бесконечное.)
После женского голоса, сладострастно-нежно приглашавшего “Into another world… Into the world of music, spirit and meditation”1 и с последующим напутствием “выключить свет, глубоко вздохнуть… расслабиться и двигаться медленно, очень медленно”, зазвучала тайна о восхождении стихийного, дурманящего сознание вожделения к вожделению чистой, небесной любви, где дух, вожделеющий неба, заменяет плоть, вожделеющую кровью к другой плоти.
Услышав, словно бесполое, древнее грегорианское песнопение, якобы чуждое греху и уводящее в мир возможного внечувственного трепета, Белла вся съежилась, но не успела она обвинить себя в безудержном грехе, как одинокая свирель мягкой волной запела, завибрировала (словно помогая Белле оправдать себя) о любви без животной похоти — любви вне плотского, но необычайно высокого наслаждения; любви, существующей где-то в бездне жизни, но не ради кого-то; любви без знания о любви; любви, так и остающейся для всех вечной индивидуальной тайной за семью печатями.
Белла лежала неподвижно, закрыв глаза, и когда Виктор, целуя ее груди а затем лаская ее губами все ниже и ниже, стал снимать с ее бедер полоски-трусики, она, словно чем-то оскорбленная, попросила выключить диск.
“А тебя это не возбуждает? Тебе не нравится?”
“Очень, Витек, нравится, но не для секса, а для любви, любви-диалога, на которую я, по твоей просьбе, не имею права”.
“Ты — редкий экземпляр женщины”, — и он, отключив музыку, весь будто расстроенный, прилег к “госпоже писательнице” и лишь спустя какое-то время возобновил свои ласки.
На следующий день они дважды (после завтрака и обеда с шампанским) занимались любовью. В свободное от гастрономически-любовных дел время “Барсучок” (так, любуясь и умиляясь спящим его лицом, она утром назвала его) то ходил и подпевал наушникам, то принимал и отсылал эсмээски, то играл на компьютере — писательница же все порывалась прочесть любовнику одно свое эссе из “Невозможной революции чувств”, но наивно-хищный зверек только улыбался, никак не реагируя на ее “литературную чесотку”, и откровенно-непринужденно рассказывал о богатой, ревнивой и жадной (с его точки зрения) итальянке Сандре. Она-де и денег дает ему мало, а когда в универсаме он кладет в корзину все, что любит, а она говорит “Дорого!” и возвращает мясо крабов, к примеру, обратно на прилавок, его это так бесит и унижает, что он тут же покидает магазин и ждет ее на улице (“Она выходит и еще возмущается, почему я ее оставил одну”); и принуждает его к сексу, как только она того хочет, ничуть не считаясь с его желаниями и настроением, а: “Если он вдруг долго бывает вял, она устраивает истерику, что я блядую в Питере и, не ровен час, заражу ее какой-нибудь болезнью (это было до истории с кондиломой). “Знаю я этих клубных шлюх! — кричит она, — И что-то еще и еще, ну, ты же знаешь этих итальяшек хотя бы по фильмам. Я, конечно, тут же собираю вещи и — на выход, и тогда она начинает просить прощения! Чуть ли не валяется в ногах; ведет меня в ресторан; дарит то футболку, то кепочку. Одним словом, — истеричка…”. “А ты их терпеть не можешь”, — вставила Белла.
“Но ты не думай, что она меня купила, — Виктор, отнюдь, не оправдывался. — Я — настоящий мужик и горжусь этим. Когда она, будучи в Питере со своим бизнесом, появилась в ночном стриптиз-клубе и после моего выступления пригласила меня сначала за свой столик, а потом — в гостиницу, я увлекся ею и на следующий день (как раз начинались три моих выходных, а я к тому времени уже был свободен от моей хозяйки) уехал с ней в Москву”.
“А — Глория?” — Белле, как ни удивительно, было хорошо, и скорее всего потому, что она никогда не имела ничего общего с тем, о чем говорил мужик, и исповедовала иные ценности, надеясь ими-то и покорить по-мальчишески и несерьезно беспутного “чудо-Витюшу”.
“А что мне эта матерая львица с постоянной течкой? По приезде я ей, можно сказать, отчитался (она-то ведь тоже была тогда в клубе и видела, как я сел за столик к Сандре и затем уехал с ней), а после нашего очередного “сеанса” при ее краснощеком муженьке я поделился с ней моими планами о переезде в Москву. Она, конечно, не одобрила. Ну, не одобрила! А что предложила взамен? Я же не собираюсь ради этих “сеансов” упускать свой шанс!”
“Это правильно… Ну и что с Сандрой?” — улыбнулась Белла и погладила его по груди.
“В последнее время она меня достала! И ревностью, и возможным СПИДом, и моим якобы постоянным враньем! Да, я не святой. Она что же: думает, что я неделями должен поститься? Ну, уж нет! Мне всего двадцать девять, и я возбуждаюсь от любых более-менее приличных сисек! Твои — чудо!”
“Она — молода? Хороша?”
“Чуть моложе тебя”.
Был полумрак, и Виктор не заметил, как Белла покраснела.
Все, что Белла услышала от Барсучка, ничуть не смутило ее. Более того, она в какой-то степени по-своему была счастлива, что такой молодой мужик, фавн и атлет обратил на нее внимание, захотел именно ее, предпочтя даже молодой, яркой, чернобровой, пышной хохлушке Марине, и захотел искренне, а иначе, чем объяснить его длительные любовные прелюдии и страстные, неистово-жадные, быстро приводящие к мощной разрядке соития, после которых он демонстрировал ей длиннющий розовый сморщившийся презерватив-кишку со сгустком спермы. Конечно, этот его грязный порно-жест был не в ее вкусе — ни один из ее ранее любимых не был так беззастенчиво прост и брутален, но ведь: “Все еще мальчишка! Радость игры! Гордость от победы и своей силы! И абсолютная искренность, без всяких там сентиментально-поэтических теней интеллигентности!”
Перед самым уходом Виктор, вдруг словно спохватившись, открыл свой сотовый телефон и дважды сфотографировал Беллу: “Хочу всегда иметь при себе твои чудесные голубые глазки”. Затем расстегнул ремень и, приспустив брюки вместе с трусами и плотоядно при этом оскалившись, пригласил “госпожу писательницу” поцеловать его… Та безропотно опустилась на колени — и уже через несколько секунд могла бы…, но у Виктора были иные соображения. Он тут же поднял Беллу с колен и, дав ей мобильник, попросил сфотографировать его мощно восставший член в профиль и: “как тебе еще хочется”. Белла сделала два снимка и заспешила к выходу, борясь с нахлынувшей на нее грустью.
После отъезда любовника Белла вздумала было поработать, но словно зомбированная страстью, не понимая, что с ней происходит и до какого падения она еще дойдет, она ни о чем не могла думать и то до ломоты в теле радовалась, что есть у нее ее “Чудо-Витек”, то страдала, как Ариадна, брошенная Тезеем. “Ему не дано любить, но я-то, я-то…Я бы сделала для него…Но что бы ты для него сделала? Поселила в своей квартире? Взяла, как итальянка, на содержание? Нет, я еще пока не способна покупать чужие чувства. Да и можно ли купить то, чего, скорее всего, нет. Да есть, есть, но что это?” — и она, включив ENIGMу, легла на постель и, растравляя свои чувства до каких-то бескрайних глубин печали и отчаяния, стала слушать и разговаривать вслух сама с собой. И вдруг, когда взрывом мольбы-страсти-обещания зазвучала “The Rivers of Belief”2 , она зарыдала от переполнявших ее ее вожделений, ее жажды ее любви. “Я гляжу в свое сердце, Я гляжу в свою душу, — почти неистовствовал мужской голос. — Я остаюсь не понят тобой. Давай надеяться, что однажды Мы упокоимся с миром В реках моей Веры!”
И тут позвонил Виктор и загадочно попросил открыть электронную почту.
Виктор писал:3 “Привет мое любимое солнышко, мне так не хотелось с тобой раставаться я так к тебе стал привыкать и это жаркое чувство которое не оставляет тебя ни на минуту. Я стал весь в тебе ты все время у меня перед глазами. Я доехал хорошо, уже дома и сразу пишу тебе письмо и посылаю свои фото. Целую тебя во все мест”.
Что стало с Беллой! От восторга она вспыхнула желанием немедленно ответить, но, вспомнив о его просьбе “не влюбляться в него”, сдержалась, так как ни о чем, кроме любви, она не могла сейчас ни думать, ни писать. Выведя послание любовника на принтер, она принялась читать и перечитывать его, а дослушивая ENIGMу, молча растекалась теперь в истоме, желая своего — теперь точно любимого! — как никогда.
“Ты открыла почту? Прочла?” — спросил вновь позвонивший Витя.
“Между прочим, расставаться пишется с двумя “с”.
“Зануда. Умоляю тебя, напиши мне что-нибудь. Только постарайся писать просто. И разбуди меня в семь утра (я не буду отключать мобилку): только что звонила Сандра — приезжает завтра в Питер на переговоры, а у меня как раз начинаются мои рабочие дни: репетиции новой программы, ну, а ночью ты знаешь…Но я буду звонить, если смогу. А как фотки?”
“Я еще не вынула. Не переусердствуй с итальянкой”.
“Кончай истерику!” — грозно сказал он и, “поцеловав ее во все места”, положил трубку.
Он был прав: истерика была! Непроизвольной вспышкой, мгновенно угасшей: Сандра — данность и, к тому же, она понимает ее.
Через несколько минут она увидела на мониторе три его портрета и два снимка его члена.
В семь утра Витя долго не отвечал на ее звонок, а когда наконец спросонья пробормотал: “Спасибо, как же я не люблю рано вставать”, — она шепнула: “Целую. Не опоздай к поезду”, — и положила трубку.
Сегодня ей необходимо было в редакцию, и она поехала в город.
На обратном пути, словно все еще не веря в свое счастье, Белла перечитала Витино объяснение в любви (толковать иначе она не могла) в метро, затем пару раз в электричке; оказавшись же дома, выпила кофе и села к компьютеру.
10.
Белла любила писать любовные послания. Она ошеломляла ими (она в этом не сомневалась) всех, кого любила. Отдавалась она письмам полностью и всегда с вдохновенным упоением, но тщательно при этом вымеряя синтаксис и ища точнейшие слова, чтобы быть и понятой, и оцененной адресатом, однако не теряя при этом ни чувства меры, ни высоты своего отношения к адресату, хотя и легко выдавая воображаемое за реально бывшее — но если сознание по-своему материально, то…
Вот что она ответила Виктору:
Витя, Витюша, Барсучонок! Читала твои четыре строчки как самое любимое стихотворение, как приглашение к радости и восторгу; читала, идучи по парку к электричке; читала в электричке; читала в метро, на работе. Трижды, вернувшись домой, посмаковала их простую — но какую!!! — музыку — и неудержимо потянуло написать тебе: выдохнуть из души всю нежность, что переполняет меня, едва твой почти плотски-живой образ встает передо мной в тишине и полумраке моей комнаты, где ты то лежишь в постели, подрагивая мышцами крепкой молодой груди и доверившись моему плечу, изнывающему от счастья; то с видом суперпрофессионала посылаешь через свой супертелефон ответы на записки, получаемые тобой, наверное, со всех краев мира; или, прикусив губы-пиявки, отвечаешь на звонки тех, кто, наверняка, любит тебя, очарован тобой и кому волею жизни посчастливилось (счастливы же, как умеют, Глория и Сандра!) узнать тебя и принять в свою жизнь; то ты сидишь у компьютера и общаешься с ним как с братом или уступчивой любовницей; то слушаешь музыку молодых, погружаясь в нее, как барсучок в норку, и уплывая под ее ритм и на ее волнах к той, которую никто и никогда из нас не узнает, — да и надо ли знать о единственной и совершенной, которая станет тебе нужна когда-то как воздух и пища, и для которой ты и сам станешь тем же. И кому бы, и как бы ты ни играл на своей великолепной свирели, и кто бы, и как бы ни захотел владеть тобой, ты все же принадлежишь себе и своему будущему и способен сам управлять своей жизнью, ее дарами и соблазнами, ее, как правило, обманчивыми ликами любви и всеми плотски-материальными вожделениями, с какими не всякая молодость может управиться. Да, я вот такая, какой ты узнал меня, люблю тебя. Люблю безгрешно; люблю без каких-либо прав на твои чувства; без всякой надежды на успех и первенство в твоем сердце… И: как ни повернется твоя жизнь к моей, за какими бы земными наслаждениями ты ни последовал, я буду, покуда бьется мое так мощно вдруг ожившее сердце, безвозмездно и бескорыстно отдавать энергию своей жизни и тебе — и, “плача в три ручья от избытка счастья”, отдам тебе последнюю кроху со своего стола и дам выпить в самую страшную засуху последний глоток воды. Так что совершенствуй — и так, правда, совершенное — свое тело; накачивай пресс и укрепляй мышцы; играй на своей свирели, но заботься и о здоровье, давая столь божественному инструменту и хороший отдых. А я буду любоваться тобой — облаком с неба; листом с дерева; асфальтом с городской улицы — и вином из бокала буду целовать твои губы и тьмой твоей комнаты смеживать перед сном твои глаза.
Твоя Б.
Утром Белла получила ответ, после которого начался между любовниками электронный диалог.
Моя замечательная поэтесса, такое письмо это просто шедевр любого писателя, мне таких писем никто не писал, спасибо за теплые слова, за ласку и твою пламенеющую любовь. Я счастлив, что теперь у меня есть ты, моя защита, моя ласка и любовь, мое тепло и моя опевающая музыка пьянящей любви. Целую твой В (барсученок).
После такого ответа (а именно подобной реакции она и ожидала) Белла, забросив все и вся, полностью ушла в переписку, признавшись уже в следующем письме: “Писала бы и писала тебе сутки напролет”, чем собственно теперь и занималась.
Виктор отвечал на все ее многостраничные “откровения” коротко, со свойственной ему искренней простотой сообщая, к примеру, что “сегодня изнурялся на репетиции”, или “Вчера отработали более лучше было много дыма и народу и разных новых прошмандовок”, а то и конкретно: “включил телевизор, посмотрел новости, потом съел яблоко, сходил пописал” и т.д., заканчивая, как правило, свои “отчеты” и восхищения поцелуями в “небесные глазки и в потрясающую как у целки писю”.
Виктор навещал Беллу очень редко, и хотя она будто бы сполна компенсировала его отсутствие своими страстными, скрывающими неизбывную мольбу о встречах виршами, все же телесные токи любви владели ею с невероятной силой, о чем свидетельствует одно из ее писем, отрывок из которого звучит так:
Сад и цветник (хоть и небольшие) требуют постоянного ухода (мои глаза всегда “спотыкаются” о сорняки), и я решила прополоть и разрыхлить клумбы с лилиями и ирисами. Я наклонилась — а ты тут как тут: за спиной, с боков; улыбаешься мне дождевыми червями из земли и предгрозовым ветерком касаешься моих губ. Я начинаю отгонять наваждение, но — ты такой настойчивый: ты шепчешь, что хочешь меня, — прямо здесь, в борозде. Ну уж не выйдет, говорю я, а сама, словно сомнамбула, снимаю черные от земли перчатки и делаю десять шагов к кустам смородины, словно играя в прятки с тобой; и едва я сжалась, сделав несколько движений руками, как, полностью потеряв контроль над собой, слепну на мгновение и, впиваясь зубами в левую руку, теряю будто сознание и, издавая хриплые звуки, падаю меж растений…
Прошло уже шесть часов после твоего нападения на меня, а я все еще пребываю в омуте…Чего?
Прости меня, мой Барсучок! Прости! Прости! И прошу: не нападай на меня ни в городском транспорте, ни в электричке — не лишай меня так непредсказуемо воли — эдак ведь недалеко и до сумасшествия…
11.
В конце мая у Людмилы день рождения, который она всегда отмечала с многочисленными подругами и “дружками”. Вернулась она с Арнольдом из путешествия позже намеченного и, удивившись, что Белла не прополола ни одной клумбы с цветами, поднялась в гостиную (Арнольд занес наверх довольно объемистый чемодан), подарила сестре (как та и просила) портрет Кафки и вид дома, где тот жил, светло-сиреневую блузку и футболку для Дениса (Белла чуть ли не закричала от счастья, взяв футболку, чем немало удивила сестру) и засела за телефон: напомнить подругам и дружкам о дне своего рождения, так как все ее потеряли, зная о Милином возвращении двадцатого.
Когда Арнольд отправился в магазин за продуктами, Белла на сестрин вопрос, что у нее новенького, сияя, ответила: “У меня — Витя”. “Я это поняла по заросшим клумбам и твоим сверкающим глазам”. “Не волнуйся, к приходу гостей я наведу в цветнике полный порядок”. “Я и не волнуюсь. К тому же — Витя. А Витя — это святое. Где ж ты его, такая домоседка, откопала?”. “Твоя Глория с Сергеем, Мариной и Витей были здесь первого мая”. “И ты?” “Да! Представляешь, да! Но только не я, а — он! Он не дал мне даже опомниться, налетел смерчем! Я не смогла, у меня не хватило сил…”. “Я рада за тебя”. “Мила, ты не против, если футболку я подарю Вите, он так все это любит; Денису я что-нибудь придумаю”. “Найду я и для твоего новгородца безделушку — развела любовников! А вообще: твой высокомерный Денис, думаешь, сам-то постится в своем Новгороде?”. “Наверное, нет”. “Наверное! Да ты пойми наконец, как он смотрит на баб! Особенно — на новеньких! Вспомни Новый год три года назад! Вспомни Люсьену, с которой они ночью ушли якобы на залив! Думаешь, они там по льду катались?”. “Люд, что бы они там ни делали, прошу тебя, не трогай Дениса”. “Прости, я так, поддержать твою совесть”. “Совесть? А при чем тут совесть?”. “Ну как же, столько лет: я не могу, я верна, я должна — и вдруг!” “Мила, ты можешь не подначивать и послушать меня всерьез, я скажу то, что чувствую. Поверь, — взволнованно начала она, — я никогда и ни с кем не поднималась к такому — будто бы трансцендентному — блаженству. И хотя я знаю, что у него это непонятная для меня вспышка (он младше моего сына, и я не обольщаюсь на свой счет, какой бы я ни была Джульеттой в душе), и, как всякая вспышка, она быстро погаснет — но пусть: две ночи! десять! — я счастлива, что одарена таким вот Витей. Не скрою: он прост, не образован (Ну, а мне-то что? Да и два Сократа в одной постели — не для меня!) и при этом — самонадеян, независим и горд; напорист, без комплексов и сентиментальных поэтических соплей (достаточно, что я, чуть что, сопливлюсь или расцветаю словесными виршами) — словом, мужик (знаешь с какой гордостью он все время это подчеркивает!). И, самое главное, искренен до абсолютной пошлости, которую я, ты же знаешь, не выношу. Но с ним же, с его естественной простотой и молодостью (он ведь родился и живет в иной уже цивилизации, в новейшей античности, когда ни что телесное не осуждается, а лишь имеет свой статус) у меня произошла — в одно мгновение! — переоценка ценностей. Меня вдруг осенило: кто знает что в любви-страсти есть пошлость, а что нет (Если бы Денис, к примеру, демонстрировал мне всякий раз после оргазма похожий на мерзкую кишку презерватив, меня от брезгливости тошнило бы и вряд ли воодушевляло, а тот же Витин “жест” — постоянный, с по-детски самодовольной и какой-то победоносной улыбочкой — только усиливает возвышенную (не смейся!) животность моей страсти”. “Сколько же твоему Витюше лет, — приостановила Мила почти захлебывавшуюся в своих откровениях сестру, — если он младше твоего Игоря?”. “Двадцать девять”. “Ты права: в нашем возрасте даже одна, уносящая тебя (пусть на какое-то время) от тупого однообразия жизни ночь, это уже — подарок, это — счастье! А у тебя — понимаю и завидую — уже не одна, и это будет очень трудно потерять. Только постарайся не сходить с ума и черное не принимать за белое — я ведь не переживу, когда ты начнешь страдать. И Денису — ни слова! Слава Богу, мы, женщины, всегда можем лежать, как говорит Глория. И чем он занимается?”. “Стриптизер в каком-то элитном и закрытом ночном женском клубе”. “Ах, и Глория! Никогда ничего не упустит! Как же она тебе его уступила?” “Она ничего о нашей связи не знает и, Мила, ничего и никогда не должна знать. Первого мая они уехали все вместе, это потом он…”. “Да мне-то что: мне бы со своим разобраться. Я от его ревности, по-моему, скоро рехнусь. Только сели в поезд “Варшава — Петербург”, он сразу же: Вячеслав — твой любовник? А я: и бывший много-много до тебя. Ну и что? У него слезы на глазах, почти истерика. Потом немного выпили, я его погладила…”. Белла хотела было спросить, а собственно зачем она повезла Арнольда к Вячеславу, но, зная, на какие любовные хитрости способна ее сестра, промолчала. “Познакомишь со своим стриптизером?” “Можно ему придти на твой день рождения, если он вернется завтра утром из Москвы и если, конечно, не будет Глории?”. “Радуйся — Глории не будет: улетела на десять дней в Китай, но если не сделаешь “наполеон”, то…”. “Конечно, испеку, испеку! Я уже все купила”. “Как же я сразу не сообразила! Ведь — Витя! Как же Витя без торта: молодые все любят сладенькое! Спасибо Витеньке: и мне что-нибудь перепадет”.
Раздался междугородний телефонный звонок. “Наверное, твой…Витя” — предположила Людмила, появившись на кухне с трубкой. Белла заспешила вниз.
Да, это был Виктор. “Положи трубку”, — крикнула она сестре. Миле очень хотелось немного послушать экзальтированно-возвышенное воркование умной сестры, но когда та нервно повторила свою просьбу, Людмиле пришлось подчиниться.
Барсучок звонил из Москвы (отбыл после угрожающей “итальянской” истерики к Сандре, и Белла об этом знала); весело и эротично говорил, что тоскует, хочет в Мордвиновку; Белла сообщила: “Мила приглашает — нас! — на день рождения, и — к твоему спокойствию — Глории не будет: уехала покорять Китай к какому-то богатому китайцу, владеющему сетью ресторанов в Москве”. Чудо-Витек, ехидно хихикнув, ответил, что приезжает как раз завтра рано утром, заедет к себе, немножко отдохнет, затем помоется-побреется-оденется — и на электричку. Белла суетливо побеспокоилась: “О подарке не волнуйся — я купила очень красивый дорогой браслет от нас двоих. Понял?”.
12.
Виктор приехал к трем. Она встретила его на станции “Университет”; его уши закрывали наушники, и, чисто выбритый и пахнущий “BOSSом”, атлет-гимнаст весь был поглощен какой-то очень ритмичной музыкой, доносившейся до Беллы лишь препротивным, неуважительным писком. Не выключил Витя плеер и не освободил уши, даже когда взял ее за руку и они пошли через парк — их любимой глухой, плавно петлявшей меж высоких деревьев тропой. Белла все ждала, когда же он поцелует ее, но атлет лишь счастливо улыбался, мотая головой в такт музыке. Она, вся зажавшись, выразительно опечалилась и высвободила руку…
Приняв “семейный” подарок и трижды поцеловав стриптизера в губы, когда тот подчеркнуто от себя преподнес еще и привезенный из Москвы картонный пакет-сумочку с четырьмя бутылочками “мартини” и ветку древовидного пиона с тремя фиолетово-розовыми махровыми цветами, купленную по пути домой у соседки, профессионального садовода, чей цветник был знаменит на всю Мордвиновку, Людмила — вспышкой — покраснела лицом, а карие ее глаза неожиданно и счастливо опьянели.
Оказавшись внизу, Белла закрыла дверь в свои апартаменты на внутренний засов и, подойдя к Виктору, включившему компьютер, обняла любимого за шею, прижавшись с поцелуем к его темени (она каждым нервом своего тела ощутила нечто вроде легкого ожога от прикосновений сестры к губам ее “чуда”; к тому же и не встречалась она с ним пять дней). Виктор тут же вывернул свои руки за спину и, погладив Беллины плечи, вновь с детской увлеченностью погрузился в виртуальную игру.
С тоскливо занывшим сердцем, удрученная, писательница отошла и села на диван. Борясь с унынием, она смотрела на Виктора. Он весь был в компьютере и слушал звучащую для него одного из наушников песню, шепча при этом ее слова и раскачиваясь корпусом.
Раздался междугородний звонок, и через какое-то время Людмила крикнула сестру: “Белла, Денис!”. Белла удивилась: в течение всех лет ее любви с новгородцем тот никогда, после поздравлений сестры, не звал ее к телефону, посвящая свой звонок исключительно виновнице торжества. Она протянула руку и подняла трубку (после приезда сестры Белла установила параллельный телефон прямо у дивана, так как ее любовник чаще всего звонил (не говоря уж о клубных ночах) после полуночи; гореть же на высокой ноте (иначе не могла) во время разговоров с Виктором по телефону в прихожей и иметь в свидетелях Людмилино-Арнольдовы уши она не хотела, ненавидя бесконечные за совместными трапезами подначивания, пошлые противные смешки и улыбочки).
“Что это ты — вдруг — нарушил традицию?”
“Захотелось услышать тебя. А ты в такой праздничный день почему-то какая-то не то печальная, не то встревоженная”.
“Печальная, потому что именно сейчас очень хочу любви…”
“Сегодня, наверняка, у вас будет много гостей — и мужского пола тоже; я, ты знаешь, не ревнивый”.
“Жаль, что по телефону нельзя съездить по физиономии”.
“Да ладно, шуток не понимаешь? А, правда, гостей много будет?”
“Я ничего не знаю о ее гостях”, — она глянула на Виктора и очень обрадовалась, что он был в наушниках. — Но народу у нее всегда полон дом; думаю, сегодня исключения не предвидится. А вот кто точно приедет и, скорее всего, с новым любовником, так это твоя Люсьена…”
“Моя Люсьена?”
“Твоя Люсьена. Не помнишь? Ты с ней как-то на Новый год ушел прогуляться на залив, не сказав, кстати, никому ни слова. А мы, спустя какое-то время, обнаружили ваше отсутствие и как идиоты (это я о себе) всполошились: пропала Люсьена и Денис! Не случилось ли чего? Но вы вскоре вернулись: румянощекие и счастливые — особенно она!”
“Не скрою, мы с ней целовались, но не более…Но почему ты говоришь мне об этом спустя столько лет?”
“Не знаю…”
“Она очень сексапильная, разве не так? А то, что мы пришли, по твоим словам, счастливые, как раз и доказывает, что ничегошеньки серьезного у нас не было, иначе счастье осталось бы, после удовлетворения, на заливе…”.
“Да, вот об этом-то я и не подумала. Ты прав, и спасибо за науку нелюбви”.
“Какую науку?”
“Я пишу сейчас эпистолярную повесть. Может, это и не современно и никому не будет нужно, но пишу исключительно для себя”
“И — о себе?”
“Я не знаю себя и не знаю, какой знаете меня ты, моя сестра, мои коллеги и знакомые. Буду писать о той, что живет во мне в моменты прикосновения ручки к тетради”.
“Карты тебе в руки — и успеха! И извини: звоню с работы, зовут к начальству. Целую”.
“И я”, — тихо произнесла она, положила трубку и закрыла глаза.
Разговор с Денисом внес диссонанс в ее настроение (он скоро должен приехать, и госпожа писательница понимала: надо будет как-то суметь скрыть (усмирить) свою страсть-любовь к стриптизеру, преодолевая желание свиданий с потрясающим мужиком во все время пребывания Дениса в Мордвиновке. (Конечно, если бы не Викторова просьба-приказ НЕВЛЮБЛЯТЬСЯ, обезоружившая ее, отменившая прыжок-полет с высочайшего трамплина, когда она уже неслась по этому трамплину вниз, чтобы затем взметнуться ввысь и воспарить, все могло бы неизвестно чем окончиться для Беллы, способной во время любовной комы на любые рокировки.) И тут она вспомнила о футболке; вынула ее из платяного шкафа и, подойдя к Виктору, прежде чем обнять его, положила фирменную “тряпку” на его колени. “Боже, какая красота! — вскричал он, вынимая футболку из пакета и разглядывая на ней инфернальные черно-красные рисунки по белому фону: смерть с косой, черепа, кости, сова, лягушки, чудовищные насекомые. — В Италии такое вот стоило двадцать евро, и Сандра не дала мне этой, ничтожной для нее, суммы, заявив, что лучше мы истратим деньги на очередной музей. Достала она меня этими картинами и скульптурами. Они мне по фигу! У меня от них сразу начинается головная боль! А футболка — тысячу пистонов!”. Беллу слегка покоробили его слова, смелость ее права на наслаждение сникла, но желание близости было напряженно-сильным, и она: “А разве не нужно меня поцеловать?”. “Нужно, еще как нужно!” — он поднялся и трижды облобызал ее абсолютно дружески. “А может быть, мы…” — и в ту же секунду она стала противна самой себе от унизительной своей просьбы-милостыни, ибо Виктор сразу же отошел от нее, ссылаясь на “пять минут до застолья” и обещая “потрясающую ночь”. Она была подавлена, но тут в дверь раздался стук и Арнольд позвал к застолью.
13.
Когда Белла с Виктором появились в гостиной, на какое-то мгновение все гости смолкли, глядя на вошедших: Белла (в ярко-красном, плотно облегавшим ее фигуру платье, державшемся на оголенных плечах тончайшими бретельками) нескрываемо вся светилась от мига своего счастья, а ее молодой мужик-атлет (в черной футболке, словно наклеенной на выразительно мощную грудь, и в черных же джинсах, рельефно подчеркивавших силу бедер и ног) со скромным достоинством поклонился из стороны в сторону всем присутствующим и сел у края стола, у торца которого было постоянное Беллино место, так что не прошло и мига-другого, как Виктор ногами обнял ноги любовницы, почти ежеминутно утопавшей в лицезрении любимого.
Как оказалось, почти все Людмилины гостьи и гости были довольно частыми посетителями женского ночного клуба (Мила тоже рвалась туда, подстрекаемая Глорией, но Арнольд…) и видели выступления Виктора и, подогреваемые аперитивом, купаясь в возбуждении, воочию любовались несомненными физическими и артистическими достоинствами стриптизера. Одна лишь Люсьена, прибывшая к подруге с новым и никому из присутствующих неизвестным крупнолицым и губастым Михаилом, никогда не бывала в клубе и, или не врубаясь в ситуацию, или специально, выпив пару бокалов шампанского, громко, через стол, спросила Беллу: “А как твой любимый Дениска? Ждешь — не дождешься?”
Белла не покраснела; ни один мускул не дернулся на ее лице, но она, хоть и не глянула на Виктора, но, почувствовав его непроизвольно резкий вопросительный и ревнивый взгляд, сразу же ответила спросившей, что Денис этим летом не приедет, так как полученная в отрочестве во время игры в футбол рана бедра начала давать о себе знать, и он хочет поехать в Калининградский санаторий, где когда-то его оперировали и затем он там год пролежал в гипсе.
Говоря это и выразительно сочувствуя Денису, Белла вдруг остановила свой взгляд на Михаиле, глядевшем на нее, как ей показалось, очень пристально-пронзительно, не скрывая призыва-желания и не боясь быть пойманным Люсьеной и кем бы то ни было вообще. И вместо того, чтобы никак не отреагировать на флирт, Белла так непроизвольно выразительно ответила Михаилу взглядом, что, как только Людмила объявила танцы, толстогубый тут же пригласил Беллу. И когда во время танго Михаил стал восхищаться “Путевыми заметками” и очерками из вышедшей год назад книги, воодушевленная писательница не только позволила Мише поцеловать себя в щеку, но и не убрала его тяжелых ладоней со своих ягодиц, которые он нежно-грубо поглаживал. Вдруг она, словно будучи зомбированной, опомнилась и оглянулась, и, не обнаружив Виктора ни в гостиной, ни на балконе, где многие курили, заспешила вниз. У лестницы ее перехватила Наташа (тихая, неизвестно чем промышлявшая бизнесменка, легкая на измены мужу, довольно успешному и известному актеру, который быстро запьянел, что правда не мешало ему ухаживать за всеми дамами и на что Наташа, гордая своим титулом жены знаменитого артиста, не обращала никакого внимания) и спросила, откровенно завистливо волнуясь: “Ну, как Виктор? Очень сексуальный?”. “Еще не знаю; как узнаю, сразу же поделюсь”, — торопливо отрезала Белла и пошла вниз.
Да, Виктор был в ее комнате и сидел, недовольно-грозный, на диване.
Ее сердце затрепыхалось, когда он, едва она присела к нему, выпалил, что готов был задушить “мордатую гориллу” и как этого не сделал, сам не знает. “А что случилось?” — изображая наивное недоумение и обнимая Виктора, спросила Белла. “А ты как будто не знаешь! Еще не хватало, чтобы он при всех стал иметь тебя. Знай: застукаю, сначала отделаю его, а потом — тебя, да так, что помнить будешь всю оставшуюся жизнь!”. “Но чем же он так провинился?” — наивничала она. “Он имел руками твою задницу!”. “Он — руками?”. “Пока руками! Да, мне было приятно, что за столом ты все время поглядывала на меня, не обращая внимания на всех этих львиц, из которых ни одна тебе и в подметки не годится — особенно жена артиста, которая, кстати, частенько бывает в клубе без мужа. Но потом эти ваши блядские танцы…”. Белла стала жадно целовать Барсучка в губы, чувствуя как тот, став отвечать на ее поцелуи, мгновенно весь напрягся, но она удержалась от того, чтобы закрыть изнутри дверь и броситься в свой омут, и тихо-тихо пообещала: “Я поставлю на место гориллу. Идем наверх, а то сестра обидится. А впереди — наша ночь, может быть, и последняя, ведь ты же завтра возвращаешься в Москву…”. Виктор или сделал вид, или действительно не обратил внимание на “возвращаешься” и, угрожающе улыбаясь, словно вдруг вспомнил: “А кто такой Денис?”. “Мой… мучитель, которого я знаю без малого восемь лет. Я расскажу тебе о нем”. “Уж будь любезна, а то, может, и его придется отделать”. “Не придется — он для нас не помеха. Идем”.
14.
Шумно-неугомонная Мила вовсю веселилась, несмотря на мрачную пьяную ревность Арнольда. Она рассказывала то скабрезные анекдоты, то припоминала свои лихие, рискованные любовные “шалости” (“После мужа и до Арнольда!” — крикливо подчеркивала она); а перед чайным столом с “наполеоном” (Белла сказала, что накроет сама), Люда позвала всех в сад полюбоваться цветением голландских тюльпанов и нарциссов и кое-какими редкими цветами с диковинными названиями. Люсьена осталась помочь Белле, и едва все ушли, извинилась перед писательницей за Дениса, так как только в середине вечера ее якобы просветила Наташа насчет Виктора. “Я же у тебя никогда не спрашивала о вашей с Денисом новогодней прогулке на залив!”. “Ты — умная, и что было спрашивать: хмельные и без каких бы то ни было комплексов и тормозов. Но твой Денис — мужчина не для меня; да, скорее всего, и не для тебя; прости, что я тебе это говорю. Он, я это очень хорошо поняла, не способен любить. А этот — конечно, ничего не скажешь — великолепный, сильный и молодой кобель…”. “Больше ни слова, — оборвала Белла Люсьену, — у меня своя голова на плечах, и, уверяю, я не питаю никаких иллюзий и надежд — и что бы ни произошло между мной и “молодым, сильным и великолепным кобелем, мне…”, — и тут женщины услышали яростные крики, раздавшиеся в саду.
Выбежав на балкон, Белла увидела, что ее любовник, заломив руки Арнольда за спину и прижав его коленями к земле, свободной рукой, вцепившись в пышные Арнольдовы волосы, бил его лицом о землю. “Прекратите!” — как-то почти радостно покрикивала беспомощно суетившаяся рядом пьяненькая Людмила, а подоспевшие гости пытались оторвать сильного парня-мужика от тщедушного Арнольда, кричавшего, что он “все равно убьет подлеца!”.
Белла рванулась было вниз, но остановилась на полпути, так как невероятным ознобом ревности поняла, из-за чего случилась драка, и не хотела ни чьих-либо жалостливо-сочувствующих и насмехающихся взглядов, ни, тем более, слов.
Вскоре Белла узнала: пока все любовались тюльпанами перед домом, Арнольд, заметив, что Людмила в какой-то момент удалилась с Виктором за дом, к кустарникам, будто рехнулся. Не долго думая, он сбегал в сарай за топором и кинулся на обидчика, якобы целовавшего (этого никто не видел) за кустами красной смородины Людмилу. “Он просто чмокнул меня, — шумно оправдывалась Мила, закрыв Арнольда в нижней своей половине дома, — с благодарностью за то, что я пообещала передать для его матери в Белорусскую деревню несколько сортовых кустиков смородины!”. Затем Белла узнала, как ее любовник каким-то приемом “подрубил” Арнольду ноги; как неистовый ревнивец чуть сам не убился на своем топоре; как затем стриптизер пошел на площадку перед домом, а Арнольд, очухавшись, вновь подбежал к “сопернику” сзади и стал душить его; и как, наконец (это уже видела Белла с балкона), Виктор дал локтем мил-другу поддых, молниеносно развернулся и, повалив на землю, стал бить. “Иди к своему силачу, — шепнула взволнованная Наташа на ухо Белле, — он у тебя”.
Виктор, переодевшись в подаренную любовницей футболку и сняв измазанные землей и песком брюки, сидел в кресле перед компьютером. Едва Белла оказалась в комнате, он буквально зарычал: “Ну и тварь! И как твоя сестра терпит такого урода!”.
Белла ничего не ответила, принесла из прихожей одежную щетку, положила перед Виктором и, сев за письменный стол, стала глядеть на белевший за деревьями Финский залив, ощущая полную пустоту и полнейшее свое бессилие. Конечно, он целовал ее сестру и совсем не в щеку. Что если взять и, не медля, все поставить на место! Но она, согласно договоренности, не имела прав на выяснения отношений и должна принимать его любого и терпеливо, с улыбкой благодарности не любить. А уж когда великолепный фавн, почистив брюки на крыльце и вернувшись, прошептал, обнимая ее: “Я не целовал ее, и ты должна мне верить. Да, я могу где-то, когда-то, но сейчас у меня ты, и параллелить не в моих правилах”, — она и вовсе, до головокружения, захотела его любви и поймала себя на том, что предполагаемая его развратность только усилила почему-то желание отдаться ему.
Он поднял ее с кресла и, вместо того, чтобы после жадного, яростно-ненасытного и долгого поцелуя так же жадно и ненасытно овладеть ею, он, словно провинившийся ребенок, попросил: “А ты мне все-таки принесешь кусочек — только побольше — “наполеона”: он же сделан для меня (твои слова), а это мой любимый торт!”.
15.
Рано утром следующего дня (Виктору обязательно надо было встретиться с кем-то), в прекрасном настроении, “умная умница”, научившаяся не любить (так ей казалось), накормила своего восхитительного мужика омлетом, напоила хорошим чаем со спрятанным для него с вечера еще куском “наполеона” и пошла провожать его.
На этот раз Виктор не надел наушники; в лесу, на их глухой тропинке, поцеловал Беллу и, взяв за руку, стал говорить о реальных перспективах работы в Москве в одном из довольно престижных спортивных залов. “Я ведь занимаюсь гимнастикой (я приглашал тебя посмотреть, но ты не пришла) и могу работать инструктором”. “А здесь ты не хочешь работать инструктором?”. “За гроши?”. “Сколько же платят в столице?”. “Сандра обещает устроить не меньше, чем на пятьсот баксов. Я и так устал от нищеты. Сейчас бы надо съездить к матери, но просить у Сандры…”. “Я могу предложить тебе, разумеется, без возврата, двести евро”. “Спасибо, — он поцеловал ее. — А когда ты мне их дашь?”. “Как только приедешь ко мне”. “Значит, я могу покупать билет? Самое время помочь матери по саду-огороду, да и не видел я ее вот уже больше двух лет”. “А что, Сандра не дает тебе хотя бы на дорогу?”. “Дает, при условии, что поедет со мной. А я не могу ее привезти к родителям. Они не поймут: иностранка и много старше меня… Да и невеста там у меня — молодая, глупенькая, но добрая и любит меня”. “Когда ты к Сандре?”. “Зависит от сегодняшней встречи. Пробуду там неделю, звонить буду днем, пока моя на работе, при ней я свой мобильник выключаю: ревнует”. “Чтобы ты не тратился, я могу сама звонить тебе в квартиру”. “А я не знаю номера ее телефона. В Москве мы общаемся только сотовыми — и там у меня другой телефон, московский, и Сандра его оплачивает, но до определенной суммы”. “Странно, конечно; непонятно; но так, очевидно, устраивает вас обоих… К слову, я могу сегодня днем (я после перерыва еду, как ты знаешь, в город) положить рублей семьсот на твой мобильный счет. Правда, я не знаю, как это делается”. “Спасибо, — он вновь поцеловал ее, — это делается проще простого: “мегафон”, номер моего телефона и фамилия. Белочка, а, знаешь, какая у меня задумка! Как только я устроюсь в столице, а потом приеду на выходные в Мордвиновку, я обязательно куплю тебе мобилку, поменяю твои серые шторы на современные, яркие и фирменные, ну и постельное белье, подушки, одеяло…”
Показалась электричка.
— Что ты вдруг запечалилась, я ведь уезжаю не надолго.
Электричка подошла, он чмокнул ее в щеку и вошел в вагон.
16.
Вдогонку Белла отправила Виктору два многостраничных письма, заряженных нескрываемой мукой и “не претендующей ни на что” страстью. Первое начиналось так:
Барсучок, дорогой, единственный и призрачный!
Я, как ты того и хотел, ПОЧТИ равнодушна, ПОЧТИ разлюбила тебя, но осталось все же это НЕПОЧТИ или ЧУТЬ-ЧУТЬ, что с неслыханной силой, одолевая внезапно сознанием, таким возвращает (нет, преподносит) мне тебя, что сердце начинает неистово биться, губы же, что-то шепча, целуют воздух, обретающий твои черты; руки ищут твою отсутствующую спину, плечи, шею, грудь, живот, ноги, свирель — и я — с явлением счастья, радости и чего-то абсолютно еще неведомого мне — проваливаюсь в чувства, которым я не в силах противостоять, как бы и что бы мной ни было тебе обещано…
На все ее излияния Виктор ответил:
Как ты моя девочка-белочка письма которые ты мне послала я не смог открыть они с вирусом, я их не читая удалил это опасно для компьютера, тебе нужно поставить антивирусную программу. Я не умею попроси своих знакомых. От этих вирусов компьютер дает сбои. Ну наверное я желаю тебе сладких снов. Очень хочу увидеть тебя и очень скучаю, хочу целовать тебя и гладить, смотреть в твои глазки и спать на твоем плече. Я скучаю по тебе и люблю. Твой Б…
17.
Виктор звонил из Москвы ежедневно, всегда днем, и просил: “Белочка, расскажи что-нибудь”. А что она могла рассказать ему, совсем чужому без губ, груди, ног, бедер, свирели — и нелюбимому, согласно договоренности? Так что все разговоры вертелись вокруг скандального Людмилиного дня рождения, поисков работы в Москве и Сандры, которая, несмотря на все свои истерики, везет его с собой в августе на отдых в Турцию. А как-то он вдруг поинтересовался: “А твой-то мучитель приедет? Ты, кстати, забыла рассказать мне о нем. Ты такая хорошая, и если он…, я готов отметелить его”. “Прекрати, уж он-то совсем ни в чем не виноват. А приедет скоро”. “Мне так хочется увидеть его”. “Вот это совсем ни к чему!”. “Жаль. Белочка, а я приеду на целую неделю через два дня — и сразу к тебе”. Едва он это произнес, как вся хандра ее вмиг улетучилась и она, окрыленная, на следующее утро поехала на рынок — надо же будет целую неделю кормить Барсучка и, разумеется, не картошкой — и до вечера потом лепила пельмени.
Через два дня, рано-рано утром, он и впрямь приехал к ней. Они позавтракали; затем он два часа поспал и, отправив несколько эсмээесок и получив на них ответы, без страсти, словно через “не хочу”, овладел ею, как всегда продемонстрировав после оргазма презерватив. Белла, заметив вялость любовника, все объяснила недосыпом (поезд прибыл в Петербург в 5 утра, а Виктор был совой) и усталостью. Но он сейчас — у нее, и обещал быть всю неделю — это почти лихорадило ее от счастья.
Барсучок сходил в душевую, оделся, попросил еще “твоих потрясных пельменей — и со сметаной, обожаю сметану!” и, уже чаевничая с сухим печеньем, объявил, что ему необходимо сейчас уехать на три очень важные для него встречи. “И хочу купить билеты в Могилев на начало следующей недели”. “Тебе, наверное, деньги нужны?”. “Хорошо бы — мне ведь надо столько всяких подарков накупить: братья, племянницы и т. д. и т. п.”.
Отдав Виктору двести евро, “госпожа писательница” проводила Барсучка до автобуса, так как у электричек был двухчасовой перерыв. Перед тем как уехать, он поцеловал ее в щеку, а она, не желая быть назойливой и борясь с собой, все же спросила: “Во сколько тебя ждать?”. “Я позвоню”.
Он позвонил только в полдень следующего дня. Искренне извинившись, темпераментно стал объяснять: “На меня столько навалилось дел! Надо было разобраться с клубом, с моей, с одним, с другим, с третьим (у нее в голове: с одной-другой-третьей). А вчера “Авророй” неожиданно приехала по делам своего бизнеса Сандра; надо было встретить, отвезти ее в гостиницу; и вот только я приехал домой — слава богу нет моей, могу свободно говорить с тобой”. “А я приготовила на ужин вкуснейшую печень в кляре”. “Фу, ненавижу печенку с детства!”. “Когда едешь к матери? У меня для нее есть подарок”. “А что?”. “Приедешь — увидишь — заберешь”. “А я теперь и не знаю, когда сумею вырваться”. “Ну, как знаешь — пока-пока”, — и она положила трубку, почувствовав, как всю ее трясет.
Телефон зазвонил тут же. Она взяла трубку. “Я тебе дам “пока-пока”! Истеричка! Когда приеду — так отщучу, мало не покажется!”. “Умная умница” молчала. “Что молчишь? Ты меня просто достала этим “пока-пока”: я предупреждал — ненавижу истеричек! Ну, пришла в себя?”. “Я и не выходила из себя, я просто согласилась с тобой и твоими делами. Я же не сказала “прощай!”. Так когда ты едешь к матери?”. “Взял билет на понедельник. Белла, я вчера, когда купил билет, звонил матери, у них там беда: отцу нужна срочная операция, а денег нет”. “Сколько надо?”. “Я в сентябре верну тебе, можем даже пойти к нотариусу! Мне нужна тысяча…”. “Через пару дней звони”. “Спасибо. А я тебе еще сегодня позвоню… “Пока-пока”, я тебе покажу “пока-пока”. Целую крепко, очень хочу тебя. И, если поставила антивирусную программу, пиши мне, я хоть иногда кое-что и не понимаю в твоих письмах, но хочу их”.
“Деньги за телефон поступили?”
“Ой, спасибо, спасибо!”
18.
Пятьсот долларов у Беллы лежали на дне шкатулки, еще шестьсот евро и семьсот долларов она держала в банке на своем счете, открытом для получения переводов от сына; к тому же, вот-вот должна проявиться агентша, сдававшая ее квартиру. Но ехать в город Белле не хотелось; сама звонить по поводу денег за аренду не имела привычки и не любила, и поздно вечером, когда сестрица с мил-другом вернулись из гостей, она попросила у нее “всего на несколько дней” пятьсот долларов.
“Для стриптизера?” — Людмила всегда была проста и шумна под хмельком.
“Мне нужно лично”.
Люда сходила вниз, в свою половину, и, отдавая деньги, вновь поинтересовалась:
“Ну, все же, зачем тебе вдруг понадобились деньги?”
“Хочу купить путевку в Турцию на август”, — почему-то ответила Белла, получив на это полное Милино одобрение:
“Ты там великолепно отдохнешь с Виктором!”
“Почему с Виктором? Я хочу побыть одна”.
“Что ж, одна так одна”.
На следующий день Арнольд, однолюб и борец-страдалец за чистоту супружеских отношений, уезжал со своим, не понятным даже Людмиле, бизнесом (ее это ничуть не волновало, кроме, естественно, хороших денег) в Великий Новгород. Арнольд, уточняя телефоны Дениса, спросил у Беллы, можно ли ему будет остановиться у него.
“Наверное”, — ответила Белла и обещала узнать.
За полночь позвонил Виктор и стал жаловаться на Сандру: “Достала она меня!” — и он-де ждет — не дождется, когда же она “слиняет” из Питера.
“Но ты же сам через три дня едешь к матери”. “Но я не могу к тебе приехать, ты это-то понимаешь? А Сандра уедет, скорей всего “Стрелой” в воскресенье. Значит, у нас есть только понедельник. Да, Белла…”. “Все в порядке, деньги я нашла”. “Бельчонок, а ты сможешь сама приехать ко мне в понедельник? Моей точно не будет (уезжает завтра на неделю в Финляндию)… Увидишь, как я живу… Что-нибудь приготовишь вкусненькое…У меня есть потрясный французский коньяк…и ждет тебя моя широченная кровать с супер-пупер матрасом… Я встречу тебя на платформе “Ленинский проспект”, и через пятнадцать минут, на тэшке, мы будем у меня”.
“Тебе приготовить что-нибудь в дорогу?”
“Не возись ты”
“Для меня это пустяк, но дорогой… Я могу запечь курицу или, что быстрее и вкуснее, сделать “табака””.
“Хорошо, только курочку небольшую. Бельчонок, и не забудь захватить наши презервативы — мне даже некогда зайти в аптеку””.
На следующий день Виктор звонил дважды, днем и вечером; интересовался ее настроением; просил беречь себя; называл ее “хорошей” и говорил, что только и живет понедельником и встречей с ней.
Арнольд уехал вечером. Белла передала для Дениса (тот ответил, что будет только рад гостю из Питера) футболку (другую) от сестры и любимую ее новгородцем туалетную воду “Bogart”.
Субботним вечером сестры поужинали вместе, и Люда пошла к себе вниз (хотя обычно сидела у телевизора наверху в гостиной) смотреть очередную серию какого-то бесконечного фильма, а Белла, помыв посуду, — к себе — дочитывать “Шутку” Кундеры.
Она читала поверх (или мимо) текста, обессмысливая его своими мысле-чувствами о Викторе, убеждая себя, что она должна лишь благодарить и благодарить судьбу за все происходящее, должна быть над и реалисткой, обеспечивая тем самым себе и своей работе насыщенно-комфортный покой, полное отсутствие каких-либо вопросов и негативных (“Упаси, Боже, от девичьих драм и бессмысленных слез!”) реакций на любые реактивные эмоции и любые действия молодого великолепного фавна, благодарно соединяясь (если это еще будет возможно) с “мощным органным звучанием его совершенно совершенного тела”.
Читать Кундеру, вперемежку с томлениями о Викторе, наскучило. Белла отложила книгу и, чувствуя легкое возбуждение, которое, конечно же, обеспечит ей бессонницу, встала, бросила в стакан с водой таблетку “донормила”, дождалась когда та, пошипывая, полностью растворится, выпила и легла в постель, выключив над изголовьем бра.
Через какое-то время она услышала сильные порывы ветра. Она встала, подошла к окну и, чуть отодвинув штору, глянула во двор. Вдруг от увиденного у нее перехватило дыхание; она торопливо накинула халат и кинулась с колотящимся от приступа любви сердцем в прихожую — но ни через минуту, ни через пять он не постучал, не позвонил ни в дверь, ни по трубке. “Да это же снотворное…”, — она вернулась под одеяло, слыша, что у Люды все еще бубнит телевизор.
“Что с тобой?”, — вся особенно приветливая, спросила Людмила кузину, когда та наутро, чем-то будто подавленная, поднялась завтракать.
“Очень, ну, очень тревожно засыпала, да и спала ли, не могу сказать”.
“Какие-нибудь сны?”
“Да, все эти мои ку-ку проблемы. Наливай чай, и пошло все к чертовой матери”. (Она хотела было поведать ей о ночном видении, но что-то ее удержало.)
“А тебе не кажется странным, — перевела тему разговора Люда, — что два наших мудака вчера даже не позвонили. Наверное, привели баб и устроили разгрузочный, от нас, вечер. Ладно, как ты говоришь, пусть идут они к черту со своим сексом, не правда ли, моя умница?”.
“Пусть радуются, пусть все наслаждаются тем, что доставляет им удовольствие! — театрально и пытаясь освободиться от пут ночной хандры, ответила Белла и продолжила: — Жизнь-то одна — и нам, молодым пенсионеркам-старушкам, все теперь позволено! И что это я раскисаю? С Виктором, дай Бог, сыграю еще пару тактов (если сыграю), а с Денисом, после его вылазки с Люсьеной на залив, все как-то само собой приобрело высококлассную, безвредную для ума и сердца, ортопедическую форму”, — и она принялась за посуду.
А когда она вспомнила, что завтра — уже завтра! — понедельник и она у него, в ее теле сразу появилась легкость, желание что-то делать, и, надев ветровку и прихватив зонтик (так с ночи и не распогодило), Белла отправилась на старопетергофский рынок за рыбно-мясными деликатесами и курицей.
19.
Барсучок позвонил в воскресенье сразу после полуночи и сказал, что он, проводив (“Наконец-то!”) Сандру, — уже в клубе, и скоро начнется его последнее “в этой клоаке” выступление. “Народу — уйма! В четыре шоу закончится, я сделаю небольшую отвальную — и на тачке домой, спать. Тебе лучше всего приехать ко мне к трем: я хочу выспаться, привести себя в порядок — и на “Ленинский проспект…”. “Хорошо”, — она открыла расписание электричек и сказала, что выйдет на платформе из последнего вагона в 14-46. “Перед выходом из дома позвони на мой мобильник, разбуди. Звони до упора, ты же знаешь, как я трудно просыпаюсь. И, Бельчонок, очень прошу тебя, надень то алое потрясное платье, в котором ты была на дне рождении, и, напоминаю, не забудь презервативы. Жаль, конечно, что ты не любишь всякие бирюльки, а то я представляю, как бы классно украсило твою бархатную грудь какое-нибудь ожерелье. Я обязательно привезу тебе что-нибудь из Турции и сам надену на твою шею… Зовут, иду на подиум… Пока-пока” — и, по-детски рассмеявшись, он отключился.
Ночь она почти не спала, все время поглядывая на настенные часы, которые так медленно приближали момент ее встречи с любовником.
В семь тридцать она больше не могла лежать в постели и, сбросив одеяло, села на край дивана, закрыла лицо руками и посидела так минуту-другую. Затем она резко встала, подошла к окну и, распахнув плотные серые шторы, улыбнулась: день будет солнечный.
Раскинув гладильную доску, Белла вынула из платяного шкафа красное платье и, подгладив его, повесила на плечиках в комнате.
Вскоре она услышала, что в доме появился Арнольд — вернулся из поездки, стало быть, минимум полчаса будет занят душ, затем — “свидание супругов” и, соответственно, все они встретятся за завтраком (это был заведенный еще родителями обычай) не меньше, чем через час. “Приму душ после завтрака. Интересно, мой Денисик (именно так вдруг назвала она его про себя) прислал мне что-нибудь?” — и она, пока есть время, решила собрать все для Барсучка.
Достав с антресолей стильную хозяйственную сумку, купленную когда-то в Гамбурге, и прикинув, что все в нее должно поместиться, Белла занялась, прежде всего, упаковкой богемского легчайшего и почти прозрачного чайного сервиза на шесть персон (подарок для матери) и, укутав все предметы по отдельности яркой немецкой упаковочной бумагой, бережно сложила их в коробку из-под Денисовой обуви; саму коробку обернула этой же бумагой, перевязала голубой тесьмой, завязав ее наверху пышным цветком.
Затем, взяв валюту со дна шкатулки (500 евро и 500 долларов), она еще раз ее пересчитала и, вложив в почтовый конверт, сунула в плоскую французскую косметичку между паспортом и пенсионным удостоверением; косметичку же — в итальянскую кожаную черную дамскую сумочку.
“Белла, — позвал вошедший тихо, без стука, Арнольд, — тебе привет от Дениса, и поднимайся к завтраку: чай готов, и я кое-что вкусное привез из Новгорода”.
“Денис не передавал, когда приедет?”
“Сказал, что будет звонить, как только купит билет. Сейчас у него какие-то иностранцы, и он занят с ними с утра до ночи”.
“Вообще-то, Арнольд, когда входишь к женщине, надо все-таки стучать…”
“Извини, но у тебя дверь нараспашку…”
“И все же… Не обижайся. Сейчас приду, не сидеть же за столом в халате…”.
После очень крепкого чая, тяжелый от бессонницы туман в голове, затормаживающий эмоции и сознание, постепенно исчез.
“Людочка, — перед тем как пойти в душ, обратилась Белла к кузине, — я скоро поеду к Виктору на свидание…”.
“Как я рада за тебя! — И тихо на ухо: — И даже завидую. Но куда ты едешь?”.
“Он встретит меня на “Ленинском проспекте” и повезет к себе”.
“К хозяйке клуба?”
“Ее не будет. А вечером он уезжает на родину — навестить родителей и помочь им с огородом… Но я не о том. У тебя есть какое-нибудь ожерелье к моему красному платью?”.
“Днем? Вечернее платье? Без лифчика? Да еще с ожерельем? Я бы не надела… Это дурной вкус, извини”.
“Он попросил меня”.
“Ему-то какая разница? Ты ведь едешь, чтобы все снять с себя, как я понимаю. Впрочем, может быть, твое платье его возбуждает, как быка красная тряпка?”.
“Не знаю, но пусть будет так, как ему хочется”.
“Ожерелье у меня есть — из коралла, и будет неплохо, но: убивать, так наповал! Наденешь мое золотое колье с мелкими фианитами, которые все принимают за бриллианты!”.
“Мне все равно”.
“Когда будешь готова, приходи ко мне, там и решим”.
Перед выходом из дома Белла положила на дно хозяйственной сумки две баночки красной икры, “цыпленка-табака”, хорошо завернутого в фольгу, рыбно-мясные деликатесы в вакуумной упаковке (“Не съест, так довезет до родителей”) а сверху — коробку с сервизом и, разбудив телефонным звонком Виктора и повесив на левое плечо дамскую сумочку с валютой, вышла из дома. (Золотое колье, на котором настояла Люда, она тоже пока положила в сумочку: “Мало ли кто встретится в лесу. Надену перед выходом из электрички”.)
Все — великолепно! “Да я ведь первый раз за многие-многие годы иду на свидание!”. Она ощущала в своем теле такую легкость, какую испытывала лишь однажды — давным-давно, во время своей первой влюбленности. А когда Белла подумала, что через час с чем-то уже будет в объятьях своего фавна-мужика-атлета, то вся затрепетала от возбуждения и сладчайшего томления, перебирая в воображении варианты их близости-любви. И вдруг она резко остановилась, и всю ее словно ожгло кипятком: презервативы остались дома, в тумбочке! Но уже через секунду-другую “госпожа писательница” улыбнулась своей “маленькой трагедии”, понимая, что condom?ы продаются теперь в любом ларьке, да и аптеки в городе — на каждом шагу.
Солнце светило очень ярко, и Белла пожалела, что не надела затемненные очки. Но она быстро дошла до парка со стороны огромного зелено-желтого поля и, когда ступила на свою любимую тропу, плавно петлявшую среди елей, могучих сосен, берез, раскидистых ольхи и кленов, то солнце теперь лишь ярко бликовало вспышками в макушках высоко вознесенных крон.
Понедельник — и потому ни души (этой глухой тропой пользовались в основном жители Мордвиновки, спешившие на электрички). А Белла так любила ходить здесь одна: ей вдохновенно думалось о “вечных вопросах бытия” и также изумительно-радостно грезилось…
Впереди показалась развилка: тропа налево вела на главную аллею, ведущую от платформы до прудов, направо — шла почти по краю лесного массива, вдоль обширного поля. Белла решила пойти налево и, едва она свернула и сделала с десяток шагов, как кто-то сзади мгновенно завязал ей шарфом рот, а огромный мужик с яростно-синими глазами схватил сумочку и по приказу первого помог оттащить жертву глубже в лес, за густо растущие кусты. Завязавший рот, вывернул ей руки за спину, повалил на землю и приставил к яремной впадине нож. “Нашел!” — красивым баритоном произнес другой и, втиснув дрожащими руками конверт с деньгами и колье во внутренний карман камуфляжной куртки, отбросил сумочку. “Большую посмотри!” — руководил грозивший ножом, озираясь при этом по сторонам. “Какая-то коробка и еда! Пригодится! — его бархатный баритон густо зависал в воздухе. — А баба-то она что надо, а как благоухает!” — и, расстегнув ширинку, разорвал по швам юбку ее платья и рывком стянул с бедер трусики-полоски.
Белла не сделала (и даже не пыталась) ни одного сопротивляющегося движения и безропотно сама раздвинула, согнув в коленях, ноги…
“И впрямь как целка”, — теряя сознание, услышала Белла сквозь адскую тишину леса…
20.
Придя в себя, Белла, освобождая рот от шарфа, села, сорвала пучок травы и, потерев слипавшиеся веки, едва поднялась на слабые, мелко дрожавшие ноги. Увидев сумочку, она подняла ее и, обнаружив в ней паспорт, пенсионное удостоверение и связку ключей от дачи и квартиры на Невском, почувствовала облегчение: слава Богу, не надо будет восстанавливать документы (терпеть не могла ни очередей, ни собирания справок) и менять замки.
Ее (кстати, золотые) японские миниатюрные часики, подаренные сыном и почему-то не снятые грабителями, показывали 3 часа 46 минут. Заметив трусики-полоски, она подняла их и, вертя в руке и пристально рассмотрев, надела и, инстинктивно поправив подол разорванного до пояса платья, пошла в сторону тропы…
Странно, она совершенно не думала сейчас о Викторе и мучилась лишь тем, как отреагирует сестра на пропажу колье — подарка Арнольда к их пятилетнему юбилею.
Вернувшись домой (никто, к ее радости, по пути ей не попался), Белла быстро прошла в свою половину (наверху работал телевизор и слышна была тяжелая Милина ходьба — очевидно, готовила обед), сняла платье, трусики, завернула все в газету и кинула в урну для бумаг. Затем, надев халат, пошла под душ и долго-долго мылась. И только здесь, под согревающими и освежающими струями воды, она стала что-то осознавать. “Как же я подвела… (Виктора, Витюшу, Барсучка, фавна или атлета-мужика — на наслаждение этими именами не хватало ни мысли, ни чувств). Как же я подвела…”, — первое, что слабым отголоском запульсировало в голове. Закончив мытье, Белла прошла к себе и легла прямо в халате на диван, накрывшись пледом.
Ее сильно знобило, когда зазвонил телефон. Она сразу же взяла трубку.
“Белла, что случилось?” — тревожно и, словно ее обвиняя, накинулся Виктор.
“Я слушаю”, — подняла наверху и Люда трубку.
“Мила, я дома, и это меня”.
“Так что случилось? И почему не перезвонила, раз передумала встречаться?” — голос был грозный.
Слышно было, как Люда заспешила по лестнице к сестре.
“Я в парке потеряла сознание, и меня совсем недавно привели какие-то парень с девушкой домой”.
Людмила появилась в комнате, недоуменно-вопросительно глядя на сестру.
“Какой кошмар! Но сейчас ты нормальная? Мне-то к тебе не приехать — скоро на поезд…”.
“Я подвела тебя, прости”.
“А деньги целы?”.
“Все цело, жаль только, что твоя мама не получит потрясающий богемский чайный сервиз. Что ж, ты ведь, наверное, не последний раз едешь на родину, отвезешь в следующий раз. Еще раз прости”.
“Я из Могилева поеду сразу в Москву: надо устраиваться; потом — в Турцию и потом, при первой возможности, — к тебе”.
“Спасибо”, — она положила трубку и закрыла глаза.
“Белочка, почему ты дома?”.
Белла ждала, что Виктор перезвонит, но телефон молчал.
“Белла, что произошло?”
“На меня в парке напали сзади двое, завязали рот, связали руки, изнасиловали, забрали деньги и твое колье, но документы и ключи — спасибо им хоть за это — оставили”.
Люда, словно парализованная и онемевшая, присела к сестре на диван, и, обнявшись, сестры зарыдали.
“Ладно, жива, не покалечена — и это самое главное, — поднимаясь с дивана и вытирая фартуком глаза от слез, нарочито одобряюще произнесла Мила и, чтобы скорей переменить тему разговора, почти приказала: — Приходи на кухню: тебе надо выпить водки — компанию я тебе составлю. Арнольд вчера принес потрясающую селедку, а я сварила в мамином чугунке чанашки, как ты любишь. Кстати, Арнольду ни слова, особенно про колье. Я сама что-нибудь сочиню. Слава Богу, что в нем фианиты, а то бы…”
“Скажешь, сколько оно стоит…”
“Хорошо, хорошо. Идем”.
Водка и впрямь оказалась лечебной: Белла успокоилась, и чувства глубочайшей, всеобъемлющей брезгливости и ненависти оставили ее. Зато у Милы пробудилось ее всегдашнее, в таком состоянии, желание выяснять правду и развязался язык.
“И все-таки ты мне соврала: пятьсот долларов ты одолжила для этого альфонса. Что, не так?”
“Он попросил у меня в долг тысячу долларов — на операцию отцу”.
“Так у тебя забрали тысячу долларов?”
“Пятьсот евро, пятьсот долларов и колье”.
“Я больше чем уверена, что это все устроил твой стриптизер! Спроси у Глории, она про него все знает! Она призналась мне недавно, что этот альфонс зверски избил ее, когда она в ревнивой ссоре (нашла кого ревновать, но, видно, хорошо он ее…) назвала его мужиком на продажу и, дура, пригрозила сообщить обо всем его родителям! Она, конечно, еще та стерва, но это пусть все будет на ее совести! Главное в другом: она в курсе твоей любви (ЛЮБВИ?) и просила меня предостеречь тебя от этого подонка, перезаразившего черт знает чем почти всех баб в клубе (а, говорят, и не только баб!). Но разве я могла сказать тебе хоть что-нибудь плохое о Витюше? Витя — святое! Он, видишь ли, своим членом поднимал тебя к трансцендентному блаженству! Допустим, поднимал — хотя я и не знаю, что это такое за трансцендентное блаженство! Но ты умная, а повела себя как последняя дура! Да у тебя просто крыша поехала — вот и расплатилась тыщенкой! А, кстати, зачем он попросил тебя надеть именно красное платье? А?”
И вдруг у Беллы словно открылись глаза.
“А сколько ты ему дала, когда он, после отъезда Арнольда, поздно-поздно ночью заявился к тебе, как воришка, подняв воротник куртки и закрыв лицо козырьком кепки?”
Мила густо покраснела и тут же почти завопила:
“Да, он был у меня! Но я дала ему всего лишь тридцать долларов, хотя он просил — в долг! в долг! — двести!”
“Молодец, — Белла едва могла говорить и, не моргая, застывшим взглядом глядела на сестру. — А при всем при этом ты — мерзкая сука, — поднялась она из-за стола, — и, скорее всего, я не смогу больше находиться в одном с тобой и твоим жалким Арнольдиком доме”, — и пошла из кухни.
“Белла, — кинулась за ней кузина, — ты предаешь меня из-за какого-то омерзительного стриптизеришки-сутенера?”
“Я ни о чем не жалею, — выразительно произнесла писательница, — мне с ним было в высшей степени хорошо и высоко. Деньги — все — верну, не беспокойся, хоть завтра, и будем считать, что ничего не произошло”.
“Прости меня, старую суку, сестренка! Прости!”, — и Людмила как-то наигранно-театрально побежала в гостиную, упала лицом вниз на диван и заплакала.
Пожалуй, со всех сторон Люда была права, и Белла лишь сыграла свое презрение к сестре. “Я же сама согласилась не любить, я обещала ему это, я даже клялась и в разговорах, и в письмах… А красное платье…” — и тут с болью в голове вспыхнуло: “И впрямь как у целки”.
Войдя в комнату, она подошла к письменному столу и, найдя в верхнем ящике папку с письмами (она все распечатывала на принтере), стала их просматривать. Вот оно, написанное 14 мая и отправленное в 12-47. Вот и та фраза: “Я целую твои небесные глазки и твою потрясающую, как у целки…”.
Белла быстро поднялась наверх. Сестра уже сидела на кухне, была пьяна и уплетала чанахи.
“Сестрица, — Белла подошла вплотную к Миле, — ты как всегда права. Прости меня за оскорбление, как я прощаю тебе Виктора. Надеюсь, что хоть и не трансцендентное, но все же удовольствие ты получила”, — и она, поцеловав кузину в голову, сказала: “Не пей больше, скоро придет Арнольд”.
От выпитого писательница спала мертвецки. Поднялась очень рано и решила уничтожить в своем электронном ящике все письма и фотографии Виктора.
Войдя в почту, она обнаружила в ней, к своему немалому удивлению, послание от Дениса (они общались последнее время лишь по телефону — их романтическая переписка прекратилась три года назад).
Белла открыла письмо и, как всегда, не читая, выделила его и отправила в печать.
Вынув из кармана принтера лист, она прочла:
“Белла (прости, что я не обращаюсь к тебе, учитывая наши лета, так по-детски поэтично: королева, небесные глазки, радость, солнце, ангел с небесными глазами), моя интуиция меня не подвела и, презирая и осуждая себя за безнравственное чтение чужих писем, я все же не удержался и открыл твою почту, которую я для тебя когда-то и создал, когда мы пять лет назад, летом, купили тебе компьютер.
Конечно, Белла, мой средне-европейский отросток, не идет ни в какое сравнение с той мощно звучащей свирелью, что предстала моим глазам и что принадлежит, как я понимаю, твоему Барсучку (я у тебя когда-то был Котенком, Котеночком, Котиком, Котищем, Котофеичем) в клетчатой рубашке с глубоко-порочным, сладострастно-хищным взглядом небольших синих глазок и сладострастной, порочной же, улыбочкой губ.
Но все равно, поздравляю и даже завидую, что ты все еще способна самозабвенно любить и пробуждать восторженную любовь молоденьких мужиков, становясь для них защитой, лаской, любовью, теплом и опевающей музыкой (чудовищный оборот! Но автор так хочет быть на твоей высоте) пьянящей любви — и вызывать трогательное желание целовать твою потрясающую, как целка, писю (да, я не любил и не мог это делать) и быть в тебе и играть свирелью…и быть там долго.
Все же в первую очередь ты — литератор, поэт, и я, как никто, знаю это. Жаль только, что я никогда не прочту твоих писем к молодому любовнику (в почтовой корзине их не оказалось и, я уверен, что они уже на жестком диске в Wordе, но я отнюдь не хакер), и особенно одно, которое ошеломило даже такое примитивнейшее существо, как Барсучок: “Моя (подчеркнуто мной) замечательная поэтесса, такое письмо это просто шедевр любого (подчеркнуто мной) писателя”. Мне очень любопытно: как, какими же еще поэтическими фантазиями (наверное, они у тебя неисчерпаемы) ты сумела возвысить свое соитие и примитивную, наглую — и самое удивительное — искреннюю ложь Барсучка (у которого, видишь ли, вместо пениса свирель между ног, — хорошо, что не флейта, на это у тебя хватило вкуса) и превратить все это… Во что? Неужели — в любовь? Вот это-то меня и волнует, как… литератора. В какие такие — непонятные для животных — дали своей поэтической лжи-сказки звала ты своего Зверя из бездны, что он, в конце концов, не выдержал небесно-эротических, наверняка чрезмерных, твоих излияний-соблазнов и послал тебя в последнем письме на… свирель — в данном-то случае не обольщайся — на чужую. Ты ведь пользуешься компьютером, как пишущей машинкой, и вряд ли в нем мог завестись вдруг ни с того, ни с сего вирус, так что: “…письма которые ты мне послала я не смог открыть они с вирусом, (даже запятую поставил!) я их не читая удалил” — это… Словом, готовься к трагическому (у тебя ведь только так) финалу. Я не сомневаюсь, ты встретишь его с душевным подъемом и, глядя правде в глаза, — с вдохновенным наслаждением и, конечно же, когда-нибудь (если не следом) обязательно найдешь всему этому применение.
К сожалению, я не могу быть поверенным твоей (будем благородны) духовно-телесной страсти, желающей всегда — и это ты знаешь — самовыражения и, соответственно, сострадающего слушателя и собеседника. На эти роли я не годен: и год как пенсионер, и не чуток душой.
И тем не менее, еще три дня назад я заказал через мою прекрасную, безотказную и добрейшую помощницу Анну билет на Петербург. Отказываться не буду: во-первых, не люблю менять своих планов, во-вторых, соскучился по Санкт-Петербургу, а в третьих… что будет, в-третьих, пока не знаю, но что-то обязательно будет…
И, чтобы больше не утомлять тебя и все сказать одной фразой, я воспользуюсь строчкой из нашего великого собрата:
Я КОНЧИЛСЯ, А ТЫ ЖИВА.
Денис”.
Придя в себя от шока, Белла глянула на дату. Письмо было отправлено рано утром в день приезда Арнольда из Великого Новгорода. Она перечла письмо, и неслыханная, будто бы давно забытая и абсолютно на этот раз не имеющая права голоса ревность вжала ее в кресло. И, закрыв глаза и прошептав сквозь хлынувшие слезы “через мою прекрасную, безотказную и добрейшую Анну”, она с отчаянием поняла, что всегда, всегда любила одного Дениса и, надеясь на спасение своей единственной любви, она взяла ручку, стопку бумаги и, нервно написав “Магдалина — Денису” и через секунду так же нервно, с оттенком презрения, зачеркнув написанное, вновь начала письмо: “Денис!…”.
1 В другой мир… В мир музыки, духа и размышления
2 Реки Веры
3 Здесь и далее в письмах сохранены авторская орфография и пунктуация