Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2006
1.
Закончился страдный лагерный день. Поужинав, я прилег на кровать в своем лагерном домике и принялся за воспоминания американского генерала Брэдли. Не прочитал еще и одной страницы, как раздался осторожный стук в дверь.
— Войдите!
Вошел дневальный:
— Товарищ майор, вас вызывает маршал Чуйков на переднюю линейку.
Вызов меня не удивил. Дело в том, что когда маршал прибывал в тот или иной полк, он вникал во все мелочи, вплоть до ротных расписаний. А в одном расписании танковой роты танкового батальона начертано: время занятий — завтра (число), тема занятий — “Танковая рота в разведке”, метод проведения — “учение”, кто проводит — майор Скородумов. Быстро собрался, взял планшет с планом-картой проведения учения и отправился на переднюю линейку. Маршал Чуйков очень ревниво относился к тактической подготовке. Он неукоснительно требовал, чтобы один раз в неделю в каждой роте планировалось занятие по тактике. Не только планировалось, но и проводилось. Это не всегда удавалось, даже чаще не удавалось. И завтрашнее учение с танковой ротой должно было состояться еще на прошлой неделе. Но не состоялось. Мне самому же пришлось его отложить. Оставался я за начальника штаба полка, получил из дивизии распоряжение о разгрузке прибывшего на станцию вагона со снарядами. Под рукой была только эта танковая рота. Пришлось ее отправить.
Когда напомнил командиру роты, чтобы он на следующую неделю запланировал сорванное учение, он удивленно возразил:
— Товарищ майор, я уже отметил, что мы провели.
— Нет! Нет! Запланируй!
Пришел комбат:
— Как же так опять планировать, она же снаряды разгружала, где же мне время брать?!
К командиру полка он не пошел, знал, что тот отправит его опять ко мне, мол, договаривайся со Скородумовым. Подослал комбат ко мне начальника артиллерии полка Федю Брюзгина, моего друга.
— Послушай князь, ноет комбат, технику надо в порядок приводить. Ругает меня, говорит, рота твои снаряды разгружала.
— А ты ответил бы, что не только твои, но и его, не картошкой же его танковые пушки стреляют.
У меня в полку, действительно, было прозвище “князь”, но в глаза меня называл “князем” только начарт, остальные — за глаза.
Связано, видимо, это прозвище было с тем, что я часто оставался за начальника штаба, однажды полгода начальствовал, когда прежний начальник штаба уехал по замене на Дальний восток. Ко мне постоянно обращались люди. И я старался самостоятельно решать вопросы, у командира полка пользовался полным доверием. Случайно даже слышал разговор двух офицеров — не знали, что я могу услышать. Один другому говорит:
— Иди к князю, он поможет.
В общем, я настоял. В чем причина этих возражений? Разве и ротный, и комбат не стремятся, чтобы их подразделения были подготовлены по всем вопросам? Стремятся. Но из двух зол выбирают меньшее. При малочисленности частей в мирное время, оборудование и содержание в надлежащем порядке стрельбищ, танковых директрис, танкодромов, полигонов, учебных городков, обеспечение жизни и быта войск — все оставалось таким же, как и при полном штате частей. Откуда выкраивать время?! Стрелять пехотинца, танкиста, артиллериста надо учить. В мишени при проверке подразделений должна быть дырка. Никакая импровизация не поможет. Что же касается тактики, то ротный, комбат, командир полка, комдив знали: при инспекторской проверке положительную оценку всегда выведут, если подразделение, батальон, полк хорошо стреляет. Вот почему порой другие задачи решались за счет тактики. В журнале отметят, что занятие проведено, а в эти часы решались другие не менее важные вопросы, не срывались занятия только по огневой подготовке и политподготовке. За последней зорко следили политработники. Вероятно, маршалу были известны эти хитрости. Потому он меня и вызвал. Если учение не только на бумаге, то руководитель должен быть на месте и у него должен быть план.
Мне навстречу шел порученец командующего подполковник Косюк. Он хорошо знал меня. Я неоднократно привлекался для работы в разведотдел округа, когда там шло учение или штабная тренировка.
— Ты знаешь, за чем тебя вызвал маршал?
— По завтрашнему учению, вероятно.
— Да! Он спросил командира полка, знакомился ли он с разработкой, тот ответил, что не видел. Тогда маршал приказал вызвать тебя.
— Какая досада, командир просто забыл, разработка давно им утверждена.
— Слушай, — предостерегающе продолжал Косюк, — не ходи, я доложу, что тебя не нашли, сейчас девятый час, а в девять назначен разбор. После разбора мы сразу уедем.
— Так чего мне бояться, — отвечаю, — у меня все готово к учению и рота, и разработка.
— Ну, смотри сам, — нехотя уступил порученец.
Кто-кто, а Косюк-то знал, как распекает Чуйков не только таких, как я, а рангом повыше: и полковников, и генералов. Он хотел предостеречь меня от встречи с маршалом, понимая, что скорей всего я получу разгон.
В начале передней линейки у стенда с ротным расписанием стояли маршал, член Военного Совета округа генерал-лейтенант Александров, заместитель командующего по боевой подготовке генерал-майор Билаонов, командир нашей дивизии полковник Громов, командир нашего полка полковник Шляхтин, начальник штаба полка подполковник Протасенев. Целое созвездие всех рангов. Только я с одинокой звездочкой на погонах шел, видимо, на закланье. Твердо печатая шаг, подошел к В.И.Чуйкову, стоявшие вокруг него поспешно расступились.
— Товарищ маршал…
Василий Иваныч не сомневался: у полкового разведчика хватит сообразительности на то, чтобы понять о причине вызова. Он сказал только одно слово:
— Докладывай!
Я развернул свой планшет и начал доклад. Минуты четыре-пять маршал меня слушал и вдруг внезапно перебил:
— Какой дурак тебя учил так вести разведку?
Я растерялся от неожиданности. Но во мне быстро возникло возмущение, и я ответил:
— Так требует вести разведку министр обороны в своих указаниях на нынешний учебный год.
Министром обороны был маршал Жуков. А было известно, когда Жуков при Сталине попал в опалу, то некоторые военачальники норовили лягнуть поверженного льва. К ним относился и Чуйков, тогда еще генерал-полковник. Он в военной печати выступил с критикой Жукова. Вероятно, моя ссылка на Жукова его смутила, потому что после моего ответа наступило молчание. Оно длилось не менее минуты. Молчал и маршал. Желая разрядить обстановку, ко мне подошел генерал Билаонов, склонился над моей картой и произнес:
— У вас неправильно нанесена вторая позиция противника, почти за двадцать километров от первой.
Я сразу же ответил:
— Извините, товарищ генерал, но именно так сейчас строят американцы оборону своей пехотной дивизии. Чтобы одним атомным ударом было невозможно поразить сразу обе позиции.
Генерала это шокировало.
— Ах, так, тогда мне нечего делать, — и он, скорей непроизвольно, попытался закрыть мой планшет с картой.
— Не утруждайте себя, товарищ генерал, нужно будет я сам закрою.
Генерал отошел в сторону. Опять наступило молчание. Тягостная минута, видно для всех.
Стою напротив маршала, но в лицо его не смотрю. Кажется, он тоже не видит меня. Но вот он снова склонился над картой. Мне показалось, он что-то там обнаружил, когда с явным подвохом задал мне вопрос:
— Когда утверждена разработка?
На слове “когда” он сделал ударение.
— Разработка утверждена две недели тому назад.
— Врешь!!! — резко крикнул командующий. — Это сейчас при подходе подписал командир полка.
Теперь уже в моем голосе зазвучал металл:
— Товарищ маршал, разработка утверждена две недели тому назад.
На словах “две недели” я сделал ударение.
Маршал понял, что я говорю правду. Но подозрения его были обоснованны. Перед этим командир полка доложил ему, что не видел разработки. Однако отступать маршал не хотел. Указывая пальцем на карту, снова задает вопрос:
— Почему число не проставлено?
Я смиренно ответил:
— Позабыл командир полка поставить число.
Маршал меня оставил и обрушил свой гнев на командира дивизии:
— Я сколько требую, чтобы под каждым документом стояла дата. Почему не выполняете?
— Ви… виноват, товарищ маршал Советского Союза
Вряд ли комдив считал себя виноватым. Но он знал: признание вины смягчает гнев командующего. Комдива маршал больше не трогал.
В это время на сцене появилась новая фигура. Прибыл начальник дивизионной школы сержантов со своим расписанием подполковник Александров. Внимание присутствующих переместилось к новому лицу. Посыпались удары на начальника школы. Но там били в одни ворота, где вратаря не было. Оттуда только слышалось “виноват”, “упустил”, “исправлю”.
Когда маршал занялся начальником школы сержантов, ко мне подошел член военного совета округа генерал Александров:
— Товарищ Скородумов, надо было подсказать командиру полка, чтобы число-то он проставил, а так ведь можно и его нокаутировать.
Мое возбуждение еще не улеглось, и я решительно возразил:
— Товарищ генерал, это же деталь. Главное не в дате, маршал считает, что разработка составлена неграмотно, а я с этим не согласен и буду спорить с маршалом.
Командующий, несомненно, слышал мой ответ генералу Александрову, хотя стоял ко мне спиной, но не отреагировал. А генерал, увидев, что я опять лезу в пузырь, поспешно заключил:
— Ну, товарищ Скородумов, тактика такое дело, что тут можно спорить сколько угодно.
— Вот это другое, — согласился я.
Мы — командир полка, начальник штаба и я — стояли, не зная, что делать. Самовольно повернуться и уйти нельзя. Наконец, полковник Шляхтин собрался с духом и тихо обратился к члену военного совета:
— Товарищ генерал, разрешите нам уйти?
Выразительный жест правой руки генерала говорил без слов: убирайтесь, дескать, к чертовой бабушке. Мы быстренько повернулись и гуськом двинулись прочь.
Когда оторвались от “противника” на достаточное расстояние, Евгений Александрович Шляхтин с упреком произнес:
— Зачем ты так, Володя, ты бы лучше промолчал, это все же маршал.
— Вот все вы молчите и делаете из маршала самодура.
В неофициальной обстановке командир полка и его замы называли всегда меня по имени. Командир не стал меня больше упрекать. Мы, молча, разошлись. Но прежде, чем возвращаться к себе, я разыскал командира танковой роты
— Рыдаев! На нашем учении завтра может присутствовать маршал, — хотя я знал, что он уедет.
Но капитан Рыдаев улыбнулся и ответил мне:
— Товарищ майор, маршала пускай боятся генералы и полковники, а мне чего бояться. — И закончил известной присказкой: — Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют.
— Вот правильно: действуй смело, кто бы ни присутствовал.
Возвратившись в свой “Шанхайский домик”, опять принялся за Брэдли. Как воевали американцы, мы хорошо знали. Пересекли Ла-манш, когда итог войны был уже предрешен — Германия находилась на пороге полного разгрома. Тем не менее, когда Гитлер в середине декабря сорок четвертого нанес им удар, американцы и англичане в панике побежали, немцы прогнали их за сто километров и, может, гнали бы до самого Ла-Манша. Но два обстоятельства остановили их наступление: во-первых, Черчилль сразу же обратился к Сталину с просьбой начать наступление на нашем фронте, что было осуществлено, и Гитлер вынужден был снять целую танковую армию и бросить ее против Третьего Украинского фронта. Во-вторых, закончилась нелетная погода, и в воздух поднялась авиация союзников, у них было 10 тысяч самолетов, а у немцев и тысячи не было. Наступление немцев остановилось, но они не побежали. И наши союзники еще целых четыре месяца ползли до границ Германии и вползли в нее.
Я швырнул Брэдли в угол. Раздался стук в дверь, которая была уже на крючке, и я услышал веселый голос Петра Протасенева:
— Володя! Володя! Идем к командиру, зовет. Не пойму, что случилось. Час тому назад он шел тоже от маршала, словно, побитый, а сейчас вроде радуется чему-то.
Захожу в домик командира. Полковник Шляхтин сидит за столом, а второй стол, примыкавший торцом к его столу, уставлен бутылками с водкой, лимонадом, изысканной закуской: красной и черной икрой, семгой, балыками и прочими яствами. За этим столом сидит заместитель командира по строевой подполковник Петр Левченко. Он сегодня вернулся из отпуска, был в Астрахани у отца, который работает в каком-то рыбном хозяйстве. На столе, я понял, лежали дары Волги и Каспия.
Шляхтин, увидев меня, расплылся в улыбке:
— Ну, Володя, и дал ты маршалу. Василий Иванович разгромил все полки, а про наш даже не упомянул.
Таков был командующий. Если он разнес других командиров, а об одном даже не вспомнил, это рассматривалось последним, как похвала, значит у него все в порядке. Этой похвалы удостоился сегодня командир нашего полка.
2.
Меня вызвали на очередное учение в штаб округа. Начальник разведотдела полковник Патрикеев сообщил мне, что я по мобплану приписан к разведотделу и в случае развертывания штаба округа по штатам военного времени я должен прибыть в разведуправление. Была определена моя должность — начальник отделения воздушной разведки.
Маршал Чуйков еще и года не пробыл в роли командующего в Киеве, но уже сменил несколько начальников, в том числе прежнего начальника разведки и начальника штаба. Новым начальником штаба стал генерал Стогний. Когда я об этом узнал и увидел его, сразу подумал: Стогний у Василия Иваныча долго не прослужит. В войну я более полугода служил в штабе Южного фронта — с июня по декабрь 1943 г. в управлении командующего бронетанковыми и механизированными войсками. Полковник Стогний был начальником штаба в управлении БТ и MB. Это был человек властный, упрямый; вел себя по-барски, несмотря на то, что шла война. Командующим БТ и MB был генерал Новиков. Он был достаточно скромен, ничего лишнего для себя не требовал. По штату ему был положен повар, он его имел, адъютант, машина, шофер, постоянно дежурил при его штаб-квартире телефонист. Стогнию повар не был положен, но он держал солдата из роты связи в качестве повара, в то время как все офицеры управления, в том числе замполит и заместитель по техчасти, питались в столовой военторга штаба фронта. Положенные ему продукты он брал на складе военторга, но этого ему было мало, регулярно прихватывал в роте связи, подбрасывали ему из подчиненных частей. Он держал при себе не одну, а две легковых машины: нашу “эмку” и американский “виллис”. “Эмка” использовалась только при передислокации штаба. Она полностью загружалась его личным имуществом, которого у него было много, а в “виллис” при перемещении он сажал с собой машинистку штаба, которая работала и жила в его доме. Машинистка, естественно, забеременела. Этот казус он решил просто, посадил ее в “виллис” и поехал с ней в Ростов-на-Дону на обработку. По пути заехал в роту связи, прихватил там две банки аргентинской тушенки, по три килограмма каждая, и еще кое-что. Маша забеременела от Стогния, а освободилась от беременности за счет солдатских желудков роты. Своеобразное разделение труда.
Пробыл Стогний начальником штаба округа около года. Василий Иваныч спихнул его в северную группу войск в Польше, где командующим был известный генерал армии Хетагуров, благодаря фамилии которого в тридцатые годы возникло движение женщин-хетагуровок.
Сколько времени Стогний там проработал, не помню. Но в одном военном журнале, кажется, в журнале “Военная мысль”, прочитал резко критическую статью по адресу Стогния. О его служебной деятельности говорилось немного, а главное внимание было уделено его личным качествам, особенно его связи со столовой военторга. Ему на дом доставлялись продукты, особенно мне запомнились бесплатные курицы.
Мне стало ясно, статья неслучайна. Это предтеча его снятия. Завершилась его служба на военной кафедре гражданского института.
Начальником штаба округа стал генерал-полковник Иванов. Это был прирожденный штабной офицер. Одаренный. Работали они с Чуйковым в согласии. С.П. Иванов умел усмирять Василия Иваныча, когда тот раздражался. В присутствии многих начальников, офицеров на учениях он всегда называл его “маршал” или “командующий”. В неофициальной обстановке, наедине друг друга они называли по имени и отчеству.
Не одного офицера спас генерал от гнева маршала. Он умел своевременно предупредить его гнев. За многие годы работы на различных учениях и тренировках только дважды мне пришлось обмолвиться парой слов с Ивановым, хотя на каждом учении входил к нему до десятка раз. На учениях субординация отходит как бы на второй план. Данные о своих войсках, о противнике на рабочие карты командующего и начальника штаба наносят, соответственно, офицеры оперативного и разведуправления. И порядок такой: получил я новые данные о противнике, иду к командующему или начальнику штаба, молча захожу, не спрашивая разрешения, молча наношу их на карту, пускай в помещении будет хоть десять маршалов, и молча удаляюсь.
Однажды в комнате командующего находился Жуков, его рука лежала на карте и мне мешала. Я чуть тронул его руку и сказал:
— Разрешите товарищ маршал.
Он поднял свою широкую челюсть и, взглянув на меня, руку убрал.
Так же на подписи к начальнику штаба с боевыми распоряжениями ходили сами исполнители этих документов. Составил я боевое распоряжение по разведке, начальник разведки подписал, и я иду к начальнику штаба. Так же молча вхожу, подаю ему документ, он глянул, подпись начальника разведки есть, не читая, ставит свою подпись, и я также молча ухожу. Никаких вопросов он не задает, я ни о чем не спрашиваю. Только единственный раз мы с генералом Ивановым обмолвились парой слов. Я пошел к нему подписать очередной документ. Его на месте не оказалось, ушел обедать. Я тоже решил пойти пообедать, чтоб не терять времени в ожидании. Требование маршала было таково: во время учений в столовой военторга спиртного быть не должно, только лимонад и минералка. Но против военторга бессилен был и Василий Иваныч. Спиртное всегда было, стоило официантке сделать намек, и тебе приносили.
Я иногда тоже принимал определенную дозу. Но не потому, что хотелось выпить, а как допинг. На учениях так изматываешься, что порой валишься с ног — ведь спишь урывками, как и в боевой обстановке на фронте. Примешь допинг — работоспособность на определенное время возвращается. Пообедав и приняв дозу, пошел на подпись к генералу. Он еще не успел сесть за стол, обернулся ко мне, я близко оказался возле него. Протянул ему бумагу. Он глянул на меня, нагнулся к столу, подписал и, возвращая мне бумагу, опять глянул в мое лицо и… погрозил пальцем, промолвив:
— Понял?
Я поспешил ответить:
— Понял, товарищ генерал.
— То-то!
Это было предупреждение: лизнул лишнее, начальству не показывайся. Сам начальник штаба был абсолютный трезвенник, видимо, поэтому он спиртное чувствовал тонко. Мне бы не поздоровилось, если бы это случилось в кабинете маршала. А Иванов только спросил: “понял?”.
В другой раз штаб округа проводил учения с армиями. В штабе руководства мы остались с начальником разведки полковником Щербининым, Патрикеева уже не было. Остальные офицеры разведотдела были направлены в армии в качестве посредников.
Мы сидим у себя с полковником и разрабатываем данные для очередной вводной. В большой комнате, где общая карта с обстановкой за обе стороны, поставлен аппарат “ВЧ”, напрямую связывающий руководство учений с командармами. По местному телефону из этой комнаты позвонили и сказали, что к аппарату “ВЧ” подполковник Ковыженко — посредник — просит Щербинина.
— Сходи, послушай, чего он хочет? — послал тот меня.
Я захожу в комнату. Там находятся маршал, генерал Иванов, двое операторов. Полковник Батушев указал мне рукой на “ВЧ”, стоящий у стенки на столике со снятой трубкой. Мой голос Ковыженко узнал:
— Владимир Федорович! Я сижу в кабинете командарма рядом с ним. На такой-то час я получил такие-то данные от вас. Мне нужны новые.
Я ему подтверждаю прежние, объясняю, что готовим новые, но мне никак не отвязаться от Ковыженко, хотя чувствую, что в присутствии маршала нельзя долго говорить, он же слышит. Но вот ко мне подходит генерал-полковник Иванов, кладет руку на мое плечо и негромко произносит:
— Вы очень долго разговариваете.
Я сразу прекратил разговор, понял, что терпение Чуйкова на исходе. Если бы в комнате был только генерал Иванов, он дал бы нам договорить до конца. А тут он мог просто крикнуть с места: “Прекрати разговор”. Но поступил очень корректно. Таков был генерал-полковник Иванов. Но не таков был маршал Чуйков. Его, действительно, боялись и в штабе округа, и в частях. Он об этом знал
На одном проведенном им с дивизией учении свое выступление на разборе учений начал так:
— Вот говорят, что офицеры командующего боятся. Но если ты честно исполняешь свой долг, в подразделении, в части у тебя порядок, и боевая подготовка и дисциплина на уровне, такому офицеру нечего бояться командующего, а вот если ты нерадив, порядка в подчиненных подразделениях нет, такой офицер должен бояться командующего.
Но где граница между радивым и нерадивым?!
В штабе округа только один генерал-лейтенант Горячев, заместитель Василия Иваныча по боевой подготовке до выхода в отставку, не трусил перед маршалом. Нужно было — прямо шел в его кабинет, в приемной не ждал, если был с ним не согласен — спорил. Однажды, до того они доспорили, что Чуйков не выдержал:
— Старый ты дурак… Горячев тут же ему влепил:
— Да, верно, старый дурак молодого везет.
Он и по возрасту, и по продолжительности службы в армии превосходил маршала. Тем не менее, несмотря на стычки, они проработали вместе около пяти лет.
По случаю выхода в отставку генерала Горячева, как в таких случаях положено, состоялось собрание офицеров штаба, много благодарственных слов высказал Василий Иваныч в адрес Горячева, напомнил о его прежних заслугах до войны и во время войны, о заслугах в руководстве войсками округа, провожая генерала на заслуженный отдых.
В ответном слове, поблагодарив за теплые слова выступавших и, пожелав успешной работы коллективу штаба, генерал Горячев заметил, обращаясь к Чуйкову:
— С вами, Василий Иваныч, работать очень трудно!
Василий Иванович, разумеется, промолчал…
С Горячевым я встречался на двух учениях при проведении им учений с дивизиями. На одном предполагался встречный бой мехдивизии Белогорского и стрелковой дивизии Танасевского. По плану учения встречный бой должен был разыграться на обширном заснеженном поле. Я — посредник при командире разведбата. Меня догоняет генерал Горячев:
— Танасевский опаздывает. Вот тебе рация, без моего сигнала Белогорского дальше не пускай.
И он уехал подгонять Танасевского. Минут через десять-пятнадцать из-за пологого гребня показались танки Белогорекого. Они шли на боевой скорости в развернутом строю. Сплошной гул, сотрясая воздух, надвигался на меня. Я бросился к ближайшему от дороги танку — ни один танк по дороге не шел. Забежал вперед, подаю сигнал механику-водителю “остановись” тот не понимает. Подпрыгиваю и хватаюсь за поручни башни танка. С усилием подтягиваюсь и, опершись левой ногой на гусеницу, влезаю на борт. С правой ноги гусеницей сорвало валенок. Барабаню по люку башни. Люк открывается. Высунулась голова старшего лейтенанта в шлемофоне.
— Немедленно передай циркулярно команду “Стой”! Приказ руководителя учений.
Старший лейтенант растерялся. Я был в полушубке. На руке у меня белая повязка со знаком посредника.
— Вы видите, я — посредник, выполняйте приказание, — повторил я.
Старший лейтенант больше не колебался, послал в эфир команду “Стой”. Все танки были на одной волне. Я вернулся на дорогу к радиостанции с радистом, оставленной мне Горячевым.
Минут через десять по дороге мчится ко мне на крейсерской скорости одинокий танк. Резко затормозил и в трех шагах от меня остановился.
— Кто остановил дивизию? — грозно обратился ко мне генерал Белогорский. Бывший кавалерист, он сидел в черной бурке в башне.
— Я, товарищ генерал.
— Знаете, майор, садитесь на мое место и командуйте дивизией, — и генерал начал вылезать из танка.
Я убедительно начал успокаивать разгоряченного комдива. В этот момент вслед за танком подъехал газик. Из него вылез генерал Рубинов, посредник при командире передового танкового полка. Услышав неприятный разговор, генерал, не говоря ни слова, залез обратно в машину. От греха подальше. Пускай, дескать, генерал-майор и майор разбираются сами.
— Товарищ генерал, прошу вас выслушать меня. Это же встречный бой. Ваш противник опаздывает. Руководитель учения приказал мне задержать вас. На учении это бывает.
— Да что это за учение — то вперед, то стой.
— Товарищ генерал, вы своевременно вышли на рубеж, вам будет плюс, а Танасевскому — минус за опоздание.
Генерал успокоился.
— Вы, товарищ генерал, напрасно отправили вчера в выжидательном районе командира разведбатальона за своей застрявшей в снегу машиной, он ведь не очень силен, как разведчик.
— Вот шалопай, я приказал ему направить расторопного офицера с бронетранспортером. Жалуется еще на начальника штаба, дескать, он был переводчик, не справляется.
— Майор Козлов мне понравился, дело свое знает, может, еще смелости недостает. Кстати, товарищ генерал, я в свое время тоже был переводчиком, но ведь вы только что предлагали мне командовать дивизией.
Белогорский засмеялся:
— Я вижу, майор, тебе в рот палец не клади.
— Верно, товарищ генерал, могу откусить. В это время мой радист закричал:
— Товарищ майор, к аппарату.
Генерал Горячев передал:
— Пускай Белогорского.
3.
Жуков, неожиданно для всех, был снят с должности министра обороны под словечком “бонапартизм”. Инспирировано все это было Хрущевым. Он Жукова испугался. Когда первый раз на президиуме ЦК сняли Хрущева с поста первого секретаря и назначили министром сельского хозяйства, как “знатока” кукурузы, именно Жуков спас Никиту. Все члены Президиума были единодушны, воздержался только Микоян, против Жуков. Он резко выступил в защиту Никиты. Кто-то ему бросил в ответ:
— Танками нас окружишь?
Дерзко, непозволительно дерзко, видимо, не сознавая до конца значения своих слов, Жуков ответил:
— Пока я министр обороны ни один танк не двинется с места…
И все смирились… Авторитет Жукова был высок не только в армии, но и в народе. Но Хрущев запомнил эти слова, понял их правильно: а если Жуков захочет когда-нибудь двинуть танки?..
И утвердившись в прежней должности, Хрущев уже через месяц снял Жукова, предварительно отправив его за границу в командировку. В его присутствии не решился совершить это смещение.
Ни к какому “бонапартизму” Жуков не стремился. Он политически не был дальновидным. Будучи обижен на Сталина, обстоятельство, которое использовал Хрущев, чтобы его привлечь на свою сторону, Жуков дал возможность Хрущеву еще пять лет сидеть в кресле генсека, утверждая свой “культ”…
Хрущев был человеком малообразованным и малокультурным. Однажды, возвращаясь поездом из заграницы, в Киеве вышел из вагона. Вся руководящая верхушка Украины до десятка человек в струнку выстроилась на вокзале. Хрущев с каждым поздоровался за руку, вышел на площадь перед вокзалом в окружении раболепствующей свиты. Перед вокзалом был небольшой базарчик, где бабы продавали деревенскую снедь. Он подошел к одной. Перед ней стоял большой горшок сметаны для продажи. Хрущев засунул палец в сметану, облизал его и обратился ко всем и бабе:
— Добре сметана.
Все в восторге: вот, дескать, какой наш Никита, простой человек.
Такая простота хуже…
Началась в армии кампания борьбы с “бонапартизмом” Жукова, когда сам “Бонапарт” был уже не у власти. Вели ее политорганы. Пошла критика сверху донизу. Досталось и Василию Иванычу. На собрании офицеров штаба округа один сказал:
— Службу в Киевском округе следует считать год за три…
В нашем Белоцерковском гарнизоне также состоялись собрания. Когда развернулась кампания, командир артполка бросил у себя в штабе реплику:
— Ну, теперь политработники сядут на шею.
В политотделе услыхали эти слова. Они вошли в доклад начальника политотдела. Командиру полка первому было представлено слово:
— Да, товарищи, я недопонял важного решения партии, допустил ошибку.
После собрания мы со Шляхтиным и этот полковник возвращались домой в одной машине. Когда поехали, Шляхтин не упустил возможности подшутить над другом — жили они в одном доме:
— Ну, что, Павел Григорьевич, покаялся?
— Да, пришлось, ведь нашелся подлец, донес.
На нашем собрании больше всех досталось Василию Иванычу. Подполковник Цвиров довольно образно выразился, говоря о маршале:
— Мы с него сняли лапти в Сталинграде и обули его в сапоги, а теперь он нас признавать не хочет.
Один капитан выступил резко, прямо оскорбительно. Что удивительно, ведь этот командир зенитной батареи даже не встречался с Василием Иванычем, но тоже полез на трибуну. Такова логика всех искусственно организованных кампаний, не все, но многие стремятся к ней примкнуть и сказать свое “веское” слово.
На собрании присутствовал командир корпуса генерал Белогорский, он выступил в защиту маршала:
— Некоторые выступавшие товарищи говорят так, как будто командующий, словно рябчиков, заглатывает офицеров. Это же не верно. Каждый начальник должен защищать подчиненного, если он считает, что командующий неправ. Мне как-то командующий говорит: “Синченко не справляется с дивизией — надо снимать”. А я отвечаю, что справляется, не надо снимать. И маршал согласился со мной: “Ну и мучайся с ним”.
По залу прошел смешок, все поняли, как согласился Чуйков. А через какое-то время Синченко был снят и направлен в облвоенкомат.
Я по совместительству являлся военным цензором дивизионной газеты, за что дополнительно получал 250 рублей. Задача военной цензуры — не допустить разглашения ц печати военной тайны. Поэтому я дважды прочитывал газету, ставил сначала разрешение “в печать”, а потом “в свет”.
На второй день после проведенного собрания зашел в редакцию, чтобы проверить очередной номер, и был поражен — в газете излагался почти подробно ход нашего собрания.
Редактору прямо говорю:
— Да вы что рехнулись? Как можно писать об этом в дивизионной газете?
— Владимир Федорович, так ведь тут нет разглашения военной тайны.
— Как нет? Пишете о критике даже в адрес командующего, это даже больше, чем разглашение военной тайны.
Опять возражает редактор, дескать, там сказано только о военачальнике, а не о маршале.
— Слушай, — говорю, — сержанта, командира взвода никто не назовет военачальником. Под словом военачальник подразумевается начальник высокого ранга. И каждый поймет, что это командующий. Об этом собрании вообще не надо упоминать. А уж если тебе хочется, то можно сказать одной фразой: “На очередном собрании были подвергнуты критике некоторые младшие офицеры”.
Кампания “бонапартизма” вскоре затихла, прекратилась. Василий Иванович, возможно, и другие высшие начальники, решили взять реванш. В нашу дивизию прибыл маршал с членом военного Совета Александровым. Собрали командование дивизии, командиров полков. Чуйков, обращаясь к присутствующим, высказал мнение, что начальник политотдела в своей работе допускает грубые ошибки, и он хочет заслушать их оценку работы полковника Жабина. Первым выступил начальник тыла дивизии полковник Лобода с резкой критикой начальника политотдела. Вторым выступил подполковник Косенко, командир 202 мотострелкового полка. Он был до этого порученцем у маршала, и маршал поставил его на полк. Косенко также выступил против Жабина, а потом стал петь дифирамбы в адрес Василия Ивановича, и так бестактно, беззастенчиво, что Александров его прервал:
— Хватит, Косенко, садись!
Остальные командиры указали, что всегда ощущали помощь политотдела. Даже командир артполка, которого Жабин заставил повиниться, тоже положительно отозвался о нем. Командир дивизии промолчал, занял нейтральную позицию. Никаких выводов сделано не было. Но полковник Жабин счел себя обиженным и написал жалобу в военный отдел ЦК на Василия Иваныча. Оттуда с его письмом прибыл полковник и попросил его забрать жалобу обратно. Он ему намекнул, что цель всей этой кампании преследовала одну цель, ты, дескать, понимаешь какую. Все остается по-прежнему, как было и до этой кампании. Жабин забрал свое письмо обратно. Только теперь он понял, что ошибочно принял “бонапартизм” Жукова за чистую монету.
4.
В 1956 году на территории Киевского и Прикарпатского военных округов состоялось стратегическое командно-штабное учение с привлечением штабов четырех округов и двух штабов армий варшавского договора — румынской и венгерской.
“Восточных” возглавил штаб Киевского округа, в который вошли штаб Приволжского округа и штаб румынской армии.
“Западных” возглавил штаб Прикарпатского округа и, соответственно, штаб другого округа, и штаб венгерской армии.
Разведотдел был развернут почти по штатам военного времени и назывался разведуправлением.
Я прибыл накануне учений и доложил о прибытии полковнику Патрикееву.
— Владимир Федорович, работать будете не со мной, — огорошил он меня. —Прибыл новый начальник разведки округа полковник Щербинин, ступай представься ему, он в соседнем кабинете.
— А в чем дело, товарищ полковник?
Патрикеев нагнул голову:
— Не сработались мы с Василием Иванычем.
Кавказский характер Патрикеева не вписался в характер маршала. Патрикеев иногда возражал маршалу, вступал в спор, что было для Василия Ивановича недопустимо. Только Горячеву он позволял это.
Незадолго до этого учения состоялась военно-научная конференция, на которой выступали с докладами соответствующие начальники отделов. Выступал на ней и начальник разведки. У Василия Ивановича была привычка перебивать докладчика. На учениях это было естественно. Но и на военно-научной конференции он перебивал докладчиков. Другие это терпели. Когда же Василий Иванович перебил Патрикеева в третий раз, тот не стерпел, сложил папку с докладом и, обратившись к аудитории со словами: “Я вижу, товарищи, здесь не может быть свободного изложения мнений”, покинул трибуну. Это была последняя капля, положившая конец их совместной службе.
Я представился новому начальнику полковнику Щербинину. Это был человек иного склада. Невысокого роста, по годам похоже старше Патрикеева, нетороплив, в движениях медлителен. Позже узнал, что Александр Иванович Щербинин войну закончил в должности начальника штаба корпуса, а сейчас прибыл в Киевский округ, окончив академию генерального штаба
Он встал из-за стола, протянул мне руку и сказал:
— Как видите, я прямо с корабля на бал.
То есть к началу учений — так я понял. Дальше он мне пояснил, что я, как и прежде, на учении буду заниматься организацией воздушной разведки, оценкой противника. Конечно, будем заниматься все вместе, кроме того, заключил он, вы будете ходить со мной на доклад к командующему и, помедлив, как бы в оправдание, добавил:
— Командующий будет давать указания, я что-нибудь могу упустить, вы запишете в тетрадь его указания.
Неделю мы работали в штабе, изучая задание на учение, подготавливая материалы, карты с обстановкой по заданию, а затем вылетели на полевой командный пункт.
Командующий с начальниками управлений и их заместителями вылетели на самолете. Остальные офицеры оперативного и разведывательного управлений вылетели вслед за самолетом на вертолете. Вертолет в поле сделал вынужденную посадку — поднялся сильный ветер. Прошло не менее полутора часов, когда за нами прибыл автобус.
Щербинин с Ковыженко уже трудились над оценкой противника в большой палатке.
— Включайтесь, — скомандовал Щербинин. — Вот новые данные, оценивайте.
Мы дружно включились. Несколько часов ушло на оценку противника, затем приступили к планированию разведки и отдаче боевых распоряжений по разведке в соответствии с директивой на наступательную операцию.
Когда вся работа завершилась, все офицеры разошлись по своим маленьким палаткам отдыхать. В большой общей палатке остались полковник Щербинин, дежурный по разведуправлению и я. Мне тоже хотелось бы пойти отдохнуть — начнется динамика — будет не до отдыха. Но полковник ждет вызова к командующему, а я должен его сопровождать. Но вызова нет. Уже одиннадцать часов. Я отправился на разведку. Захожу к операторам в их такую же общую палатку. Смотрю, на карте уже красные стрелы… Спрашиваю одного из операторов:
— Это что?
— Наносим решение командующего.
— Как решение?
— Да! Решение принято, директива передана уже в армии.
Я поражен. Командующий принял решение, не заслушав начальника разведки о противнике! Я пошел к палатке командующего, у входа адъютант-майор.
— Командующий у себя, что он делает?
— Он скоро пойдет отдыхать.
Я вошел в предбанник, а правильней, маленький тамбур, откинул вторую брезентовую дверь, заглянул внутрь.
За столом сидит маршал, рядом стоит начальник штаба Иванов, нагнувшись над столом, о чем-то беседуют. За торцевым столом сидит порученец, подполковник Косюк.
Я бегом к своему шефу.
— Товарищ полковник, решение принято, маршал скоро уйдет спать, надо немедленно идти.
— Но он же не вызывал!
— Товарищ полковник, если его оценка противника совпадает с нашей, то никто не спросит, заслушивал он вас или нет. Но, если окажется, что наша оценка верная, а он принял решение вопреки ей…
Полковник не дал мне закончить фразу. Он решительно встал с маленького складного стульчика, на котором сидел.
— Бери карту, идем!
Входим к командующему. Они с генерал-полковником о чем-то беседуют, на нас внимания не обращают или не замечают, или думают, что раз пришли, скажут зачем.
Я подошел к столу, за которым сидел Косюк, положил свою карту на край стола и стал рассматривать карту командующего, лежащую перед Косюком. Вижу синюю линию, нанесенную неточно — я ведь знаю всю обстановку за противника. Беру резинку и начинаю стирать, чтобы поправить линию точней.
— Это же наносил маршал, — шепчет Косюк. Я шутливо отвечаю:
— Иногда надо поправлять и маршала.
Чуйков поднял голову, услыхав наш шепот.
— Ну что там у вас, — заметил он, наконец, наше присутствие. Начальник разведки быстро шагнул к его столу:
— Товарищ маршал, разрешите доложить выводы из оценки противника.
— Ну, давайте, — как бы нехотя ответил Василий Иваныч, вероятно, про себя подумав: “Нужны мне ваши выводы, когда я уже решение принял”. Но не заслушать начальника разведки он, конечно, не мог. Я отошел в сторону, полковник начал доклад. В течение минут пяти, может подольше, командующий и начальник штаба слушали внимательно, не перебивая. Но когда Щербинин произнес: “Таким образом, главная группировка противника предположительно находится в лесах южнее Умани…”, Василий Иваныч встрепенулся, чуть не подпрыгнув над стулом:
— Как южнее Умани? — воскликнул он.
Полковник остановился.
Генерал Иванов нагнулся к маршалу:
— А помните, когда вы докладывали, министр постучал пальчиками по столу и тихо произнес: “Да! Да!”
Сказав это, Иванов торопливо вышел из палатки.
Василий Иваныч поднялся со стула и стал ходить по палатке.
Мы стоим, буквально оцепенев. Походив в раздумье, маршал подошел к Щербинину:
— Но вы в этом уверены?
Начальник разведки любого ранга никогда до конца не может быть уверен в своих выводах о противнике. В его докладах, в разведсводках, в разведдонесениях всегда присутствует слово “предположительно”. Он делает свои выводы на основе данных, добытых разведкой, но ведь противник всегда стремится обмануть, подбрасывает ложную информацию. Начальник разведки должен хорошо знать организацию войск противника, его тактику, его взгляды на проведение операций, что способствует разгадывать замыслы противника, отличать ложные данные от истинных.
Полковник отвечает:
— Так должно быть, товарищ маршал.
Василий Иваныч вновь прогулялся взад вперед по палатке и вновь задал Щербинину тот же вопрос:
— Вы в этом уверены?
Полковник отвечает уже менее уверено.
Нетрудно понять какие мысли терзали и голову командующего, и голову начальника разведки.
Когда маршал вновь стал подходить к полковнику, я, осмелев, сделал шаг вперед, и, став рядом с начальником разведки, произнес:
— Товарищ маршал, офицеры нашего управления долго и очень тщательно анализировали все данные о противнике, и пришли к единому мнению: там находится главная группировка.
Маршал глянул на меня, ничего не сказал и снова раза два прошелся по палатке, затем подошел к столу и крутанул ручку телефонного аппарата.
— Крылова! — коротко бросил в трубку.
Крылов, его соратник по Сталинградской битве, ныне командующий Приволжским военным округом, на данном учении играл роль командующего пятой армии, наносящей главный удар.
Маршал, положив трубку, ждал, сидя опять за столом.
Крылов, наконец, появился.
— Николай Иваныч, у меня тут мои разведчики, они сделали другой вывод, считают, что главная группировка находится южнее Умани.
Крылов, видимо, возражал, потому что, выслушав его, маршал сказал:
— Нет! Николай Иваныч все переделать, будем жечь эту группировку.
Затем маршал вызвал к аппарату командующего военно-воздушными силами округа генерала Артемьева.
— Товарищ Артемьев, главная группировка противника находится южнее Умани, будем жечь ее, перенацельте авиацию.
Оттуда, видно, возражений не последовало. Маршал подошел к нам:
— А вам не спать всю ночь, поднять всех посредников, с рассветом поднять разведавиацию, и к утру вы должны подтвердить мне этот вывод. Мы вышли. Полковник на ходу обратился ко мне:
— Послушай Скородумов, ведь там же главная группировка?
Я повторил его же слова:
— Да, так должно быть. — Что я мог ответить?!
— Ну, завтра, послезавтра станет известно быть мне начальником разведки округа или нет.
Руководством учений было создано перед нами две группировки противника: одна севернее Умани, другая — южнее. Одна из них была ложной. Какая? Василий Иваныч посчитал главной северную, мы — южную. Кто прав? Если прав маршал, и мы сбили его с толку, он этого Щербинину не простит.
Наш вывод оказался правильным. Но Жуков не простил маршалу Чуйкову его первоначальное решение на наступательную операцию. Игра происходила без войск, на картах. В течение оставшейся ночи перепланировать особого труда не составляло. Но если бы это было на войне, повернуть войска на новое направление, в течение короткой июльской ночи, и успешно завершить операцию было архитрудно.
В условиях атомной войны исходные районы войск, предназначенных для наступления, находятся в 60-80 км от противника. Когда командующий изменил свое решение, войска Крылова находились в движении, и Крылову предстояло решить сложную задачу, потому-то он, верно, и пытался возразить. Артемьеву перенацелить авиацию проще, она еще была на аэродромах.
5.
Перед началом нового учебного года осенью обычно округом проводятся сборы командиров полков и дивизий. В лагере организуется несколько учебных точек, где демонстрируется новая техника, инженерными войсками оборудованы в поле батальонный район обороны, противотанковый опорный пункт и т.д.
В районе нашего полка окружными саперами был построен наблюдательный пункт полка в противоатомном отношении. Он был врыт глубоко в землю с лазом, почти на уровне земли, закрывающемся герметично сверху и изнутри. Мне было поручено представить обучаемым эту новинку. Я наметил условно передний край, определил сектор обзора, наметил ориентиры и определил расстояние до них, т.е. вписал НП в тактическую обстановку.
На сборах было создано три учебных группы, которые возглавляли командующие армий и заместитель командующего округа. Заместитель начальника штаба округа дал мне единственное указание — как начать доклад. По прибытии очередной учебной группы начнешь так:
— Товарищ маршал Советского Союза, товарищи генералы и офицеры вы находитесь и т.д.
— Начинать все равно так, если маршала и не будет?
— Ты шутник, оказывается, — засмеялся генерал.
Прибыла на мою точку первая группа командиров со своим командующим первой армии генералом Архиповым. Первый вопрос командарма ко мне:
— Маршал был?
— Нет, не был, — отвечаю.
— У тебя на сколько времени рассчитано?
— На полчаса.
— Сократи!
Я сократил. Когда закончил доклад, обратился к офицерам:
— Теперь товарищи, прошу посмотреть НП.
Я полагал, что все в блиндаж полезут. Но полезли только двое, некоторые просто посмотрели в люк, нагнув головы. Командарм спросил:
— Кто еще хочет? — Желающих не нашлось.
— По машинам, — скомандовал он.
Группа укатила. Спустя некоторое время прибыла вторая во главе с командармом 6-ой танковой Фоминых. Те же ко мне вопросы: “Маршал был?”, “Насколько рассчитано”, “Сократи!”. А в люк уже никто не полез. Некоторые заглянули только сверху.
Третью группу возглавлял заместитель маршала с офицерами дивизий окружного подчинения. И тут все повторилось. Создалось впечатление, что они убегали от маршала, не желали встречи с ним.
Я уже снял свою схему со щита и готов был уйти, как прибыл Василий Иваныч. Я представился. Он спросил:
— Какая группа была?
— Все были, товарищ маршал.
Он нахмурился, посмотрел на часы и задал второй вопрос, указывая на блиндаж:
— А туда они лазили?
— Лазили, товарищ маршал.
Тут маршал мог крикнуть мне: “Врешь!” Но, видно, полагал, что я всегда говорю правду. Маршала, конечно, обманывал не только я. На одном учении мы с полковником Чернышем составляли план разведки фронта. Трудились всю ночь. Отработали карту и приложение к ней — письменный текст. Утром полковник Щербинин пошел к начальнику штаба, который сразу поставил свою подпись, от него — к маршалу. Скоро возвратился и, бросив план-карту на стол, недовольно пояснил:
— Не утвердил, требует всю разведку на реку — увидев наши группы в глубине.
— Так вы бы сказали, что эти группы предназначены…
Но полковник не дал мне договорить, раздраженно перебил меня:
— Иди, иди сам скажи, ты, что, не знаешь маршала?!
Александр Иваныч тоже боялся маршала, ему он возражать не смел. Я развернул карту и подозвал чертежника, который всю ночь с нами трудился.
— Федя! Вот эти три группы осторожненько сотри и нарисуй их вот здесь, — поставил точки в районе первой позиции противника.
Федя все аккуратно исполнил. Полковник снова отправился к командующему.
— Утвердил, — сказал, возвратившись.
Я вновь подозвал Федю:
— Теперь сделай, как было, отсюда группы убери и поставь их на прежнее место.
Федя приступил к работе. Полковник смотрит и мне говорит:
— Послушай, как это называется?
— Это называется, товарищ полковник, чтоб волки сыты и овцы целы.
Он улыбнулся, но ничего больше не сказал.
Над маршалом довлел опыт прошедшей войны. Кто-кто, а он то знал, как трудно, каких огромных жертв стоит прорыв первой позиции противника с форсированием водных преград. Ее следует надежно подавить, а для этого надо надежно разведать.
Что же касается разведгрупп, которые пришлось дважды перемещать, то эти группы предназначены исключительно для разведки атомных средств противника, которые находятся в глубине. Именно там место этих групп. Но ведь командующий не может входить во все детали, поэтому ему надо объяснить, но, зная его характер, многие начальники родов войск и служб, возражать не осмеливаются. Оценку работы начальника разведки на учении будет давать не Василий Иваныч, а представитель Главного разведуправления генштаба.
6.
В Крыму в районе знаменитого “Ласточкиного гнезда” расположен санаторий “Жемчужина” Киевского военного округа. Много раз я проводил в нем отпуск, почти всегда с семьей. В последний раз там отдыхал перед убытием из Киевского военного округа, в котором прослужил одиннадцать лет. Пляж санатория расположен на берегу бухты, простирающейся по длине менее полукилометра, а по ширине метров сто пятьдесят. Небольшая часть бухты отделена от общего пляжа причалом для катеров типа “Ракета”. Для общего пляжа по ширине оставалось метров сто. Так как многие офицеры и генералы приезжали с семьями, то пляж был заполнен их женами и детьми. А метрах в ста от берега качался на воде бухты корпус авиабомбы, окрашенной в красный цвет. Это был рубеж, за который заплывать было запрещено. Я был хорошим пловцом, еще в Ленинграде до войны обучался всем стилям в бассейне на улице Правды, и мне было тесно в этом ограниченном отрезке бухты. В прежние годы я не обращал внимания на “красную бомбу” и уплывал из бухты в море. Так поступил и в этот год. Но в какой-то день, возвратившись из плавания, был предупрежден дежурным врачом на пляже, чтобы впредь за “бомбу” не уплывать. То ли кто-то утонул или пытался утонуть, но запрет потребовали соблюдать.
Ниже “Ласточкиного гнезда” стоит дом командующего округом, а еще ниже небольшая цементированная площадка, с которой металлическая лесенка спускается прямо в бухту. Это личный пляжик командующего округом. Командующим в этот год стал Кошевой, Василий Иваныч был назначен главкомом сухопутных войск. Кошевой построил себе другой дом. Пляжик перед старым домом пустовал. Вдоль дорожки на общий пляж тянулся невысокий каменный заборчик с калиткой, через которую можно было проходить на маленький пляжик. Калитка не закрывалась, и я стал пользоваться этим пляжиком. Со стороны общего пляжа обзора сюда не было.
В один прекрасный день подхожу к калитке — замок. Я не придал ему значения, перешагнул забор и уплыл в море. Плавал, загорал на диком пляже за скалой наподобие паруса. Часа через два плыву обратно и… обомлел: на скамейке пляжика сидит Василий Иваныч. Я понял: хотя маршал в Москве, но дом остался за ним, потому Кошевой и построил себе новый. Я нырнул, под водой повернулся на сто восемьдесят градусов, намереваясь возвратиться через общий пляж. Но вот незадача: на скамейке возле маршала мои спортивные штаны. Решил покаяться. Подхожу к Василию Иванычу:
— Извините, товарищ маршал, я самовольничал.
Маршал меня перебил:
— Ничего, хотя Черное море не океан, но мы с тобой поместимся. — Настроение у него было отпускное. Он меня, конечно, сразу узнал и тут же спросил:
— Ты у Щербинина?
— Нет, товарищ маршал, я начальник разведки в Артемовской дивизии. Генерал Щербинин хотел меня забрать к себе, но вы сказали, чтобы он нашел офицера, у которого есть в Киеве квартира.
Маршал покачал головой:
— Нет, этого не было. Несколько помедлив, спросил:
— А у тебя все в порядке с биографией, с родственниками?
— Да все вроде, — смутившись, ответил я.
На этом мы расстались. Что же это? Обмануть Щербинин меня не мог, он несколько раз говорил, что заберет меня к себе, даже написал ходатайство о включении в штат разведотдела еще одного офицера, а когда ввели, взяли другого. При очередной встрече тогда он с сожалением сослался на Василия Ивановича. Я поверил — квартирный вопрос, действительно, всегда был острым, и взят был офицер, у которого в Киеве была квартира.
О своих родственниках знал все досконально, в длинной анкете все указано, даже, где похоронен отец: есть и такая графа в заполненной мной анкете. Об отце жены было сказано, что погиб на фронте.
Когда я познакомился с будущей женой и спросил об отце, она сказала:
— Отец погиб.
Я и решил, что погиб на фронте, где еще погибают в войну.
Оказалось, отец моей жены был расстрелян в 1937 году. Теперь только мне все стало ясно. Преграды мне ставили органы. На последнем курсе академии прибыл на наш курс полковник из главного разведуправления, вызвал меня и сказал:
— Есть мнение, по окончании академии, вам работать в стратегической разведке, согласны?
Я знал: это значит агентурная разведка, военные атташаты и т.д. Подумав, я дал согласие.
По окончании академии прибыли уже двое: генерал и полковник. Опять меня вызвали. Их вопросы касались только автобиографических данных.
Спросили об отце жены. Я сразу же ответил:
— Погиб на фронте.
Не обратил тогда внимания, как они переглянулись, и генерал тут же заговорил:
— Вы окончили академию с отличием и золотой медалью, значит, вы способный и грамотный офицер, где вы дальше желали бы служить?
— Начальник кафедры иностранных армий советовал мне поступить в адъюнктуру.
— О… — тут же ответил генерал, — тогда не будем вам мешать. Сейчас то мне стало ясно: на адъюнктуру мою им было наплевать. Но генерал дипломатично закончил со мной беседу.
Спустя год или больше, кадровик дивизии мне говорит:
— Из отдела кадров округа звонили: пришла разнарядка на военно-дипломатическую академию. У тебя нет желания туда поступить? Если есть — пиши рапорт.
Я написал. Ответа никакого. Через некоторое время встречаю однокашника по академии. Он тоже закончил разведфакультет. Его направили в академию. Когда он прибыл, его повернули обратно, сказав, что его не вызывали. Вероятно, разнарядка была на меня, но КГБ опять перекрыло мне путь.
И третий момент. Как-то я был направлен посредником к начальнику разведки в соседнюю дивизию. Встречаю Захара Черныша. Увидев меня, он удивился:
— Ты еще не уехал?
— Куда я должен уехать?
— В ГДР на повышение, начальником разведки дивизии, я сам носил твое личное дело в органы.
И в этот раз я не обратил внимания. Только через шесть лет я был в этом округе назначен начальником разведки дивизии, прослужив эти шесть лет помощником начальника разведки дивизии и начальником разведки полка. Присвоили очередное звание.
Так маршал Чуйков, сам того не подозревая, раскрыл мне глаза.
Почему же мне органы КГБ не предъявили официально претензий за ложные данные в анкетах об отце жены? Ведь я фактически работал в окружном масштабе, имел полный допуск ко всем секретным документам. Объясняется это, я полагаю, просто. В органах КГБ были уверены, что я сам не знал о расстреле отца жены, она не сказала. Но из предосторожности на постоянную работу в округ и за границу не допускали, т.к. жена считалась дочерью “врага народа”, а на таких в то время, как правило, не женились. Зная об этом, не женился бы и я. Подобный случай у меня уже был. Когда я учился в военном институте иностранных языков в Москве, познакомился там с одной армяночкой, очень интересной. Она жила с матерью, и мне нравилась. Однажды прихожу, ее дома не было и мать мне говорит:
— Володя, я вижу, у вас с Арочкой зашло далеко и должна тебе сказать: мой муж, ее отец был заместителем наркома нефтяной промышленности и в тридцать седьмом году был расстрелян. Я то знаю, что он был честный человек и ни в чем виноват не был. Но в революцию он состоял в партии эсеров и это, видимо, ему припомнили.
После этого сообщения — хорошо это или плохо — я удалился.
Конечно, Щербинин знал, кто мне пересекает дорогу, но не хотел меня расстраивать и сослался на маршала.
7.
Пятый год я начальник разведки дивизии. Заходит ко мне в кабинет кадровик:
— Владимир Федорович, звонили из отдела кадров округа, твоя кандидатура рассматривается на замену в ГДР, как ты на это смотришь? Был назначен другой, но военный Совет округа не утвердил его кандидатуру.
— Я не возражаю! — спокойно ответил я, в душе понимая, что и меня не утвердят.
Но шел уже 1965 год, и вскоре кадровик мне сообщает, что моя кандидатура утверждена. Я понял, отец жены реабилитирован, это подтвердил КГБ Ленинграда.
На второй день звонит генерал Щербинин:
— Ты дал согласие на замену?
— Да, товарищ генерал, я ведь засиделся в округе, надо побывать и там.
— Жаль, осенью я бы забрал тебя сюда.
Я знал, что офицер с квартирой его не устраивает, и он собирается убрать его.
Командир дивизии мне говорит:
— Как это Щербинин то тебя отпускает. Я не хотел тебе говорить раньше, чтоб ты не зазнался, Щербинин тебя считает гением, сам говорил мне. После одного учения еще лет пять тому назад, он так и сказал перед офицерами разведуправления: “Майор Скородумов оказался у нас просто гением”.
Я засмеялся
Вообще, отношения у меня с комдивом были не всегда гладкими. И дело не в службе. Я был секретарем партийной организации управления дивизии. Однажды в дивизии произошло чрезвычайное происшествие. Главным виновником сразу посчитали подполковника Стадникова… Комдив, расстроенный ЧП, с раздражением говорит мне:
— Разберите его на партбюро и подержитесь за его “красную книжицу” (партбилет)
Но когда я вник в существо ЧП, то увидел, что вина Стадникова была второстепенной и даже третьестепенной, а главными виновниками были другие. Поэтому на партбюро я предложил поставить на вид офицеру, изложив суть дела. Со мной согласились. Когда комдив поинтересовался, как мы расправились со Стадниковым и, узнав, что только “на вид”, он сказал мне:
— Эх, ты, либерал!
— Товарищ генерал, я ведь не командир партбюро, а секретарь.
Он недовольно махнул рукой. Случались и другие несогласия. И теперь перед моим убытием он говорит:
— А вот хочешь, я сниму эту трубку, — и он положил руку на телефонный аппарат, — позвоню, и ты останешься у меня.
— Не надо, — говорю, — мне хочется побывать там.
Вообще, его намерение позвонить я воспринял не очень серьезно — кто же в округе может послушаться его звонка. Однако спустя лет десять после увольнения из армии, встретил бывшего начальника тыла нашей дивизии, разговорились, вспомнили Сидорова, и бывший сослуживец рассказал, что после моего отъезда в ГДР, дивизия была развернута до полного штата и отправлена оборонять остров Даманский от Мао Цзе Дуна. Сидоров заранее знал об этом и был переведен в штаб первой армии. Оказывается, он был вроде родственник будущего начальника генерального штаба маршала Огаркова. Я понял, что тогда, предлагая мне остаться, он говорил серьезно и позвонил бы он не в округ, а Огаркову, который уже тогда занимал высокий пост и был близок к Малиновскому. Понял и другое: Чуйков на дивизию представил Шляхтина, но прислали полковника Сидорова, комдив — номенклатура министра, конечно, это работа Огаркова.
По прибытии в ГДР я убедился, что теперь пользуюсь полным доверием. Я занимался и войсковой, и агентурной разведкой. Вел наблюдение на участке границы между ГДР и ФРГ, изучал обстановку и по ту сторону границы на рубеже Нордхаузен — Эйзенах. Имел тесные связи с тремя погранполками ГДР. Бывал в армейских частях, выступал перед личным составом. Армия ГДР, несомненно, была предана своему правительству, и Берлинская стена была разрушена в Москве. Не уберегли мы ГДР.
Не знаю, как сложилась судьба начальников разведки и начальников контрразведки погранполков, с которыми я взаимодействовал. Но знаю, что это были настоящие офицеры-коммунисты.
8.
С маршалом Чуйковым встретился я еще раз, будучи уже на гражданке. После увольнения из армии я поступил на Кировский завод, в известное конструкторское бюро, которое возглавлял генерал-полковник Котин. Это бюро до войны и во время войны разрабатывало тяжелые танки и самоходно-артиллерийские установки, а после войны создало танк с реактивным двигателем, разработало ракетно-зенитные комплексы, трактор “Кировец” и другие машины. Был я назначен на должность старшего инженера, но занимался, главным образом, Гражданской обороной и подчинялся непосредственно Главному конструктору.
Прошло пару недель, как я поступил на работу, и в один день, уже под конец рабочего дня, позвонила мне секретарь главного и сказала:
— Жозеф Яковлевич просит вас задержаться, на завод приехал маршал Чуйков, он может вызвать Жозефа, и будьте готовы пойти с ним.
Я подумал, что же я отвечу маршалу на сей раз, если он опять спросит: “Какой дурак учил тебя Гражданской обороне?”
Ведь я еще толком сам не разобрался в этой системе. Отвечу: “Я — самоучка”.
Но задерживаться мне не хотелось. Как раз в этот день была назначена встреча с главным редактором издательства “Советский писатель”, где была принята к изданию моя книга. Иду в штаб Гражданской обороны завода. Около десяти человек штаба, не считая кладовщиков и уборщиц, сидят в трепетном ожидании грозного маршала. Они знают, что он ходит по заводу в сопровождении директора и главного инженера, издали наблюдают за ним. Иду в приемную директора завода, может, что-нибудь разведаю там.
В приемной секретарь и майор. Я понял, что он человек маршала. На заводе немало уволенных офицеров с правом ношения формы. Но завод официально считается в системе среднего машиностроения — секрет полишинеля — в военной форме приходить на завод запрещено.
Обратился к майору:
— Вы с маршалом?
— Да.
— А долго будете здесь?
— Нет! Вечером уедем.
Я решил подождать здесь. Размышляю: есть ли у Василия Ивановича свой вагон, свой самолет, свой повар, свой врач, как это положено в округе.
Мои размышления прервались, когда открылась дверь, и в приемную вошел маршал Чуйков в сопровождении директора и главного инженера.
Я быстро поднялся, сделал один шаг и произнес:
— Здравия желаю, товарищ маршал.
Он остановился, глянул на меня, узнал.
— А ты, что тут делаешь?
— Товарищ маршал, я начальник штаба Гражданской обороны у генерала Котина. Он интересуется, вызовете вы его?
— Нет, он мне не нужен.
Все трое прошли в кабинет А я позвонил секретарше Зинаиде Александровне, что маршал Жозефа вызывать не будет.
На второй день опять звонит Зинаида:
— Владимир Федорович, Жозеф Яковлевич просил позвонить ему, когда придете.
— Он на месте?
— Да.
— Тогда соедините.
Генерал спросил меня, откуда я узнал, что Чуйков не будет его вызывать. Я ответил, что случайно с ним встретился на улице — он шел с директором и главным инженером — он меня узнал и спросил, чем я здесь занимаюсь, я ответил, что служу у вас, и спросил, вызовет ли он вас.
— Значит, вы с ним в одной лодке.
— Да, товарищ генерал, если лодка перевернется, то утонем оба.
— Ну не дай бог. Если она перевернется, то утонем мы все.
Через месяц Котин убыл в Москву на новую должность — заместителем Министра оборонной промышленности. Там он и умер.
Наверно, не один раз Жозеф Яковлевич перевернулся в гробу, наблюдая, как погибало его детище, КБ-3.
Василий Иванович Чуйков на посту главкома сухопутных войск пробыл сравнительно недолго. Надо полагать, его тяжелый непримиримый характер пришелся не ко двору в высших сферах. Должность главкома упразднили. А когда маршал был назначен начальником штаба Гражданской Обороны страны, должность главкома сухопутных войск восстановили и назначили другого человека
Василий Иванович с присущей ему энергией взялся за организацию Г.О. и осуществление ее задач. Но через несколько лет, видимо, убедился, что задачи эти нереальны. Ведь и на завод он приехал не за тем, чтобы проверить, как работает штаб Г.О. завода — туда он и не заглянул — а с целью убедить директора и главного инженера в необходимости построить от метро ветку на завод для укрытия трудящихся завода в случае войны. Но идея так и осталась только идеей. Кстати, ночью на одной из станций метро, проверил, как работают металлические двери, герметично закрывающие метро, но они не двинулись с места от многолетней неподвижности.
Василий Иванович ушел в отставку. После него Г.О. стала хиреть, хиреть и совершенно… исчезла, преобразившись в МЧС — Министерство чрезвычайных ситуаций.
Ныне мне идет восемьдесят пятый год. Жизнь на исходе, и мне хочется обратиться к потомку с небольшим стихотворением:
Вот и все: красный свет семафора
Для последних живых бунтарей,
Оказалась с изъяном опора,
Мы же с песней шагали по ней.
И порой, может, пели неладно,
Осуждать нас за то не спеши,
Ведь и в том лихолетье нескладном
Было много тепла для души.