Вступительное слово Бориса Друяна
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2006
Без его согласия…
Много лет Владимир Владимирович Фадеев работал в “Неве”, занимался хлопотливейшим делом: через него — ответственного секретаря — проходили все принятые к публикации произведения; благодаря его стараниям соблюдались редакционные и типографские сроки движения рукописей. Был он легким в общении, ироничным, доброжелательным человеком и в рабочей, официальной обстановке, и на праздничных — по поводу и без повода — коллективных посиделках в таком памятном для всех нас редакционном здании на Невском, 3.
Володю Фадеева любили и уважали сотрудники журнала, многочисленные авторы — прозаики, поэты, публицисты. Все знали его как профессионального переводчика с немецкого. Но никто не подозревал, что он сам сочиняет стихи. Мы познакомились со стихами Володи лишь после его кончины в феврале этого года. Он их явно (по скромности!) не предназначал для печати.
Несколько стихотворений Владимира Фадеева мы (увы! — без его согласия) предлагаем вниманию читателей “Невы”.
Борис Друян
Ты идешь, а мокрый вечер
разлинован, как тетрадь.
Ты как будто недалече,
но тебя мне не догнать.
Ты маячишь белогриво,
проходя толпу насквозь,
я борюсь с ее приливом
и надеюсь на авось.
Ты уходишь по аллейке
вроде даже не спеша,
но асфальт какой-то клейкий,
видно, плавится душа.
Снова кони на фронтоне
ржут, как пару дней назад:
“Важен сам процесс погони,
и не важен результат!”
Улыбнусь, как только вспомню
глаз туманный малахит.
Где, в какой каменоломне
этот камушек добыт?
Я пою тебя без фальши,
я молю тебя: “Постой!”
Только ты все дальше, дальше…
Не угнаться за тобой.
* * *
Нас кумовья хлебосольные
ждут за клейменым столом.
Мы и на воле невольные,
бьем кулаком да челом.
Тамбуры, сельские чайные,
зал ожиданий тюрьмы.
То холода чрезвычайные,
то чрезвычайные мы.
Делают нам фотографии
сразу и в профиль, и в фас,
альмою-матерью мафия
стала для многих из нас.
Нет бы послушать Бетховена,
нет бы штаны постирать,
нет бы придумать хреновину,
чтобы родиться опять.
Мысли у нас пулеметные,
шрамы у нас в полщеки.
Кто же мы? Кони залетные?
Или в степи ямщики?
НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ
Тот вечер ноябрем набряк,
мгла-глаукома.
Я вспоминаю особняк
и свет райкома.
Кругом ни зги, ни дребезги.
Гробоподобно
молчат дома, и спят мозги
внутриутробно.
Часы, где должен быть собор,
бьют так небойко,
угрюмо поглощают сор
Нева и Мойка.
Плывет на город темнота,
плывет акулой,
и прикрывает дырку рта
прохожий снулый.
И только здесь, и только тут,
в тепле скучая,
три парки мне судьбу прядут
за чашкой чая.
Венецианское окно,
камин и люстра.
И Вера алый свой блокнот
листает шустро.
— Уж этот мне молокосос!
Его в главрежи?
И это кадровый вопрос?
Короче, режем!
— Ах, Вера, ты все о делах, —
вздохнули тетки, —
а нам товарищ Гольденбах
прислал колготки.
Ты исчезаешь за окном
с блокнотом вместе,
дыша духами и теплом
сосиски в тесте.
Померкли люстра и камин,
чуть багровея.
И снова мрак, и я один
с судьбой своею.
Стою перчатку теребя,
застыв надолго
в провале арки, а тебя
уносит “Волга”.
* * *
В час похмельный, в час свинцовый,
закатив белок пунцовый,
побожась ни разу впредь
и смиренно умереть,
пригвожден стыдом и страхом,
всех простив единым махом,
перепутав день и ночь,
силясь немочь превозмочь,
метя в траурную рамку,
ты купи себе панамку,
посади на грядке хрен,
чтобы вырос до колен.
Есть озон и электричка,
есть собачья перекличка,
есть и запад, и восток,
и шлагбаума персток.
Пей сквозняк, вдыхая поле,
и ни полстакана боле.
Как сказал философ Кант,
нам не нужен аксельбант.