Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2006
* * *
Колбу с мелким песком мой ребенок однажды взял в руки,
Повертел-покрутил ее, но разобраться не смог
И спросил меня: “Мама, а что же внутри этой штуки?”
И сказала я в шутку : “Там прячется время, сынок”.
И проснулось оно, получив наконец воплощенье,
И быстрей потекло — зримый образ себя самого,
Не страшась обвинения и не нуждаясь в прощенье,
Устремляясь вперед, не щадя на пути никого.
Вот оно, завихряясь, бежит в никуда сквозь воронку,
Вот на полном ходу целит в заледеневший висок…
“Я его повернул!” — сын смеется беспечно и звонко,
И обратно стекает в часах золотистый песок.
* * *
Сон то разматывался, как пушистый клубок,
То распускался вербою по весне,
Сон мой был светел и так по-детски глубок,
Солнечный зайчик играл в его глубине.
Вдруг в него попытался кто-то войти,
Кто-то стучался, просил отворить скорей,
И убеждал, и умолял: “Пусти!”,
И задыхался возле самых дверей.
“Ах, неужели снова не отдохнуть!
Господи, я работала целый день…”
Впрочем, мне даже пальцем не шевельнуть —
Так глубока и так сладка моя лень.
Но чей-то голос, чей-то протяжный стон
Перетекал в еще не рожденный стих —
Кто-то ломился всем существом в мой сон,
Звал, и хрипел, и наконец затих.
Утром неясная боль сжимает виски,
Темной мутью поднявшись с ночного дна:
Кто-то не вынес холода и тоски,
Кто-то погиб на пороге чудного сна.
И еще неосознанная вина
Цепляется, по краю души скользя,
И чья-то тень замерла на пороге сна —
И с этим поделать уже ничего нельзя.
* * *
…в Макондо идет дождь.
Г. Г. Маркес. Сто лет одиночества
Ставшей чем-то вроде дурной привычки,
На маршрутке раздолбанной тащишься как-нибудь,
Выйдя под дождь, ищешь в кармане спички.
Чертыхаешься, чиркаешь раз этак десять подряд,
Чувствуя, как простуда гнездится в теле,
Передернув плечами, стряхиваешь чей-то взгляд
И наконец прикуриваешь еле-еле.
Вспоминаешь, что завтра — ну надо же! — выходной.
Впрочем, от выходного немного толку…
(Загустевшее время ворочается за спиной,
Щурится, подглядывает сквозь щелку.
За углом оно снова движется по прямой,
Жгучее, словно кто-то его расплавил…)
Покупаешь батон и спокойно идешь домой:
Не приходить домой — это против правил.
И в вопросе: “Ну, как дела?” — почувствовав ложь,
Точнее, источник какой-то невнятной фальши,
Вдруг отвечаешь: “С утра на улице — дождь”.
Улыбаешься.
Моешь полы.
И — живешь дальше.
* * *
Памяти Виолетты Абрамовны Ведерниковой —
моей учительницы музыки
Едва высиживает за инструментом
Положенное для урока время:
Она уже отбарабанила гаммы,
Она несложный ноктюрн сыграла
И за часами следит украдкой.
Нет, музыкантом она не станет.
Учительница, как печальная фея
С именем сказочным и певучим,
Слегка покачивает головою
И говорит: “У тебя такие
Легкие руки, послушные пальцы,
Играешь ты достаточно бегло,
Быстро схватываешь все, что нужно,
И только терпения не имеешь,
И не умеешь паузы слушать”.
Взяв карандаш, она прямо в нотах
Над паузой пишет слово “Дослушать!”
………………………………………
Женщина, притащившись с работы,
Семью накормив и посуду вымыв,
Робко присаживается к фортепиано
И, разогрев непослушные пальцы,
Играет ноктюрн довольно коряво.
Заметив над паузой слово “Дослушать!”.
Слушает, как между двух аккордов
Падает жизнь, замирая эхом,
Как тишина поглощает время
И еле слышно вздыхает вечность.
* * *
Тщетно отряхиваясь от бытовой шелухи,
Кажется, в ночь с воскресенья на понедельник
Я поняла, что рай — это место, где можно писать стихи,
И никто не подумает даже, что ты — бездельник.
Там, в раю, моя фляжка всегда полна
Свежей водой, и, что особенно важно,
Там для меня есть время, и — тишина,
И карандаш, как посох в пустыне бумажной.
Можно идти, оставляя чуть видный след,
Вырвавшись из коридоров и кухонь душных…
Самое главное — там начальников нет —
Добрых, злых, жестоких, великодушных.
И вот, когда недожаренные петухи
Готовятся клюнуть, ибо в окне — светает,
Я думаю, рай — это место, где можно писать стихи,
Подозреваю, что там их никто не читает.
* * *
Мне подменили жизнь.
А. Ахматова
Приумножая то, что трачу,
Смеется звонко, горько плачет,
Когда я смех и слезы прячу,
Поет, когда я не пою?
Поет, не ведая вины,
Беспечнее весенней птицы,
Кто в танце весело кружится,
Кому ночами крепко спится —
И счастье предвещают сны.
Кому все впору и к лицу,
Кто любит так, как я не смела —
Не второпях, не между делом,
Но в платье безоглядно-белом
Идет с возлюбленным к венцу?
Кто так правдив, когда я лгу,
Кого не мучают сомненья,
Кто четко делит свет и тени…
В себе хоть каплю сожаленья
Хочу найти.
И — не могу.
Êàðòèíà íà çàäíåé ñòåíêå øêàôà
Грифелем на задней стенке шкафа
Резкими, летящими штрихами
В романтических шестидесятых
Кем-то нарисована картина:
На скале — сосна, а дальше — море
С чайкою, парящей над волнами.
Замер над чертою горизонта
Парус, в самом деле одинокий.
Впрочем, одиноки все: и чайка,
И скала, и дерево… Пространство,
Вырвавшись из плоскости фанеры,
Кажется глубоким и бескрайним.
Только тот, кто жил в стране огромной,
В городе холодных, четких линий
В коммуналке, в уголке за шкафом —
Странный сплав тоски литературной
И живой необъяснимой боли —
Мог, придя с работы, заниматься
Сотворением своей вселенной
Грифелем на задней стенке шкафа.
Картина на задней стенке шкафа
Хозяйка из коровника идет —
Ссутулена спина, грузна походка.
Зато подойник полон… Рыжий кот
То ей в лицо заглядывает кротко,
То щурит вновь медовые глаза,
То громко распевает, то бормочет
И, словно золотистая лоза,
Вокруг распухших ног обвиться хочет.
Ворчит хозяйка: “Что, невмоготу?
Уж потерпи, а то — явился, здрасьте!..”
А наливает первому — коту,
Немного ошалевшему от счастья.
А покупатель может подождать,
Попредвкушать горбушку мягкой булки,
Пока в бидон, такой пустой и гулкий,
Еще течет парная благодать.
* * *
Я — всей душою горя и любя.
Мне же в ответ: “Пойми,
Со стороны посмотри на себя —
Стыдно перед людьми”.
И на смиреннейшее “Прости!” —
Дрожь покрасневших век,
Вздох: “Ну когда ты себя вести
Будешь как человек!”
И на отчаянное “За что?” —
Лишь поворот спиной:
“Люди выносят еще не то —
Так что терпи, не ной”.
На вдохновение и на труд —
Только усмешка: “Что ж,
Знаешь, как люди умеют? А тут
Просто твой выпендреж”.
Но дожила, дождалась наконец —
Знамя победы, рдей! —
Я — с ерундою, а мне: “Молодец!
Все прям как у людей”.
Только вот, как башкой ни крути,
Слышу собственный смех:
“Так притвориться! Так провести
Всех, ну буквально — всех!”
Кажется, в гору пошли дела,
А на душе — грешок:
Вроде и впрямь людей провела —
Как-то нехорошо…
Разоблачат — и взведут курки…
Так вот и стой в полный рост,
Пряча то крылышки, то клыки,
То чешую, то хвост.
* * *
Есть города, похожие на сон…
К. Паустовский
Есть города, похожие на сон —
Пыль на камнях плотней и мягче фетра.
Сухой чертополох звенит, и ветром
По дремлющим дворам разносит звон.
Там время не струится, не течет,
Но истекает медленно и тонко,
И ракушек осколки средь щебенки
Хрустят — и все шаги наперечет.
Там в сумерках сгустившаяся синь
Пульсирует у стен и в окнах тонет,
И морем пахнут детские ладони,
И горечью — бессмертная полынь.
Есть города, похожие на сон.
И в этом сне я вновь листаю даты
И улицы, которыми когда-то
Брела. Но не запомнила имен.
* * *
Нищенской горькой злобы
Свистнет над ухом плеть.
Выжить!
Но только чтобы
Сердцем не обмелеть.
Ты, чье время все ближе,
Муку мою прими —
Выжить,
Позволь нам выжить
И — остаться людьми.