Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2006
Помните, у Корнея Чуковского:
У меня зазвонил телефон:
— Кто говорит?..
А дальше не по Чуковскому:
— Артист Олег Даль!!!
Осознав, что это не розыгрыш, я поинтересовался причиной столь необычного звонка.
Олег Даль:
— Мне сказали, что вы в последние годы работали с балетмейстером Обрантом. На “Ленфильме” снимают картину, прототипом главного героя, которого я играю, был он. Мне дорога каждая черточка этого человека. Я займу у вас несколько минут, если вы не возражаете!
Договорились о встрече на следующий день на углу Марата и Разъезжей у “мебеляшки”.
— Я буду в плаще! — добавил артист.
— Я тоже надену плащ! — парировал неожиданно для себя я.
Даля я впервые увидел случайно на съемках фильма “Король Лир” в ивангородской крепости, где я, тогдашний заведующий музыкально-хоровым отделом ОДНТ (Областного Дома народного творчества), оказался в довольно пикантной ситуации.
Для съемок батальных сцен фильма снесли танцевальную площадку местного Дома культуры, которая “поила”, “кормила” и “одевала” местную самодеятельность. Завотделом культуры района Александр Иванов и директор этого “очага” Толя Флеров направили меня парламентером в крепость, где в осаде “злых” культработников сидел со своей кино-армией и держал оборону Григорий Козинцев.
Я поднялся по виадуку к крепостным вратам. “Ленфильмовский” цербер, узрев мой красный молоткастый с крабом-гербом пропуск, сделал непростительную ошибку — приоткрыл старинный засов. Далее все было делом техники.
В крепости вовсю шли съемки. То тут, то там вспыхивали “дымы”. Носились какие-то всадники в кольчугах. Шум, гам. Но все крутилось-вертелось вокруг трех личностей. Худенького Козинцева, что визгливым, женским голосом вопил в микрофон; маленького, тщедушного Лира — Юри Ярвета и его отражения, этакого мальчика из Освенцима в сером трико, Шута — Даля.
В перерыве, получив личные заверения Козинцева, что танц-плац ивангородских “пузочесов” (гитарного ансамбля) восстановят по окончании съемок, я покинул крепость, к радости друзей, которые уже поставили крест на моей дальнейшей дипломатической карьере.
Спрыгнув с трамвая, я увидал у колонны мебельного комиссионного магазина сутулую фигуру артиста с перекинутым через плечо плащом. Представились. И я рассказал ему все, что помнил о балетмейстере.
Кто в нашем городе, да, пожалуй, и в стране, не знал Ансамбль эстрадного танца Аркадия Обранта?! Немного истории.
В 30-е годы композитор, дирижер, пианист, человек неуемной энергии Исаак Дунаевский создал первый в стране ансамбль песни и танца пионеров и школьников. Выбил у Жданова для работы Аничков дворец. Подобрал себе под стать талантливых помощников: хормейстеров Григория Беззубова, Марию Заринскую, а балетмейстером пригласил Аркадия Обранта, который закончил перед этим Институт физкультуры имени Лесгафта по специальности “Спортивно-художественное движение”.
В ансамбле зазвучали знаменитые песни композитора, а балетмейстер поставил ставшие классикой композиции “Тачанка” и “За власть Советов!”.
Вскоре по стране вслед за ленинградским возникли сотни подобных ансамблей.
Грянула война. Ленинградская блокада. Обрант в действующей армии. Тяжелое ранение. После госпиталя на улице случайно встречает свою маленькую танцорку. Она истощена, еле двигается. Пошли по адресам участников ансамбля. Собрали оставшихся в живых. Стали репетировать. Искусство вернуло ребят к жизни. Их зачислили на довольствие в действующую армию как ансамбль-политвзвод. Так были спасены балетмейстером от гибели ленинградские ребята. Последний военный концерт трехтысячный ансамбль Обранта дал в сорок пятом на руинах рейхстага в Берлине. Эта история и легла в основу картины “Мы смерти смотрели в лицо”. В мирные годы ансамблю эстрадного танца для программ писали джазовую музыку Дунаевский, Шостакович, Соловьев-Седой, Прицкер, Носов. Сотни концертов по стране, пока “деятели от культуры”, борясь с буржуазным влиянием в искусстве (“Сегодня он танцует джаз, а завтра родину продаст!”), не разогнали ансамбль.
Аркадий Обрант остался без дела, которому отдал молодость, знания, талант, жизнь.
В эти черные дни и свела меня с ним судьба. Я служил в Областном Доме народного творчества, и мы давали балетмейстеру разовые “халтуры” в многочисленных танцевальных областных ансамблях.
Готовилась очередная “ленинская дата”. Смотры, концерты, помпа — показуха!
Мы с Обрантом поехали в Подпорожье довести “до ума” местный танцевальный ансамбль и подготовить его к концерту в Кировском театре. Путь долгий. Пили традиционно черный (с содой для цвета) железнодорожный чай. Рассказывали байки, анекдоты. Вот и “Погра”.
В Доме культуры нас ждали. Аркадий Ефимович взял быка за рога. Усадил меня за фортепиано, а сам повел первую пару в композиции “Лен”. Репетировал самоотверженно, отчаянно. Люди его понимали с полуслова, с намека движения. Незаметно пролетели три часа, как вдруг явился местный баянист, отошедший от вчерашней пирушки. “Тык! Пык! Мык!” — пробурчал он. Балетмейстер сел за фортепиано и с блеском Цфасмана, эстрадного пианиста, сыграл всю хоровую композицию.
— Вам ясно, как надо! — обратился он к протрезвевшему вмиг баянисту и, увидев мой удивленный взгляд, добавил шутя: — Я, батенька мой, до Питера закончил Скрябинский музтехникум в Москве как пианист!
И снова два часа изнурительной самоотдачи участников ансамбля и вдохновения Обранта. Несколько дней репетировал он, и на глазах ансамбль обретал черты мастерства.
— Фантастика! Вот какой наш народ талантливый! — бубнил под нос балетмейстер.
Поздней ночью танцоры гурьбой провожали нас на вокзал. С трудом уговорили ребят не ждать мурманского ночного поезда и разойтись по домам.
Мы долго бродили по свежему морозному перрону. Перекликались паровозы. Каждый из нас думал о своем.
Вдруг взгляд Обранта уперся в железнодорожный столб, на котором была прибита картина-агитка. На ней перед бампером паровоза бегали курицы, у одной на рельсах лежали лапки, а ниже — трафаретные стихи:
Ой вы, куры, ой вы, дуры, не ходите по путя…
А не то вас, куры-дуры, перережет попола…
Аркадий Ефимович несколько раз прочел этот “перл”, не веря глазам, заставил меня прочесть вслух и, возбужденный, возмущенный, сказал:
— Такая безграмотность в таком русском городке! Не допущу!
И мы пошли искать железнодорожное начальство. Открыв несколько дверей, наконец наткнулись на “начальника”, что сидел у пульта и материл на все лады какого-то машиниста, что держит пятый путь. Оторвавшись от микрофона-тарелки, он жестко спросил:
— Чево?
Выслушав интеллигентные, с извинениями объяснения Обранта, еще раз взглянул на нас, словно на инопланетян, и рубанул:
— Плакат на столб не влезал. Вот мы его и обкорнали! — и снова в микрофон: — Мать-перемать! Освободи пятый! Мурманский идет!
Мы закрыли дверь и, не сговариваясь, беззвучно захохотали. Обрант показывал пальцами у губ: “Тише, тише! Вдруг начальник услышит!” Балетмейстер ходил по перрону и распевал на все лады: “Ой вы, куры, ой вы, дуры…” То под ритм лезгинки, то под русский бальный, а когда появился ночной мурманский поезд, то он, как на первомайской демонстрации, заголосил на мотив финала Девятой симфонии Бетховена: “Ой вы, куры, ой вы, дуры, не ходите по пу-тя…”
Утром вышли с Московского вокзала на Невский. Я стал дожидаться троллейбус “семерку”, а Обрант пошел по улице гарцующей балетной походкой с гордо поднятой седой головой. Моросил ленинградский снежок.
Это все я рассказал Олегу Далю при встрече. Он слушал, вонзив в меня чуть выпученные, немигающие белесые глаза. А потом бросил плащ на парапет и пошел, балансируя по анфиладе, напевая на бетховенский мотив: “Ой вы, куры…”, сделав поворот, вернулся на первую позицию и спросил: “Ну как, похоже?” Получив восторженный ответ, взял с меня слово прийти на премьеру.
В суматохе дней затерялось его приглашение на фильм “Мы смерти смотрели в лицо!”. Уже позднее, после гибели Даля, я увидел картину. Меня потрясла сцена из фильма. Балетмейстер (Даль) идет по ленинградской улице. Вмерзли трамваи, висят оборванные провода. Рана дает знать. Он сутулится, горбится. Но вспомнил, что он артист. И стала легкой походка, выпрямилась спина. Точно как у Обранта, уходящего вдаль по Невскому.
“Ой вы, куры, ой вы, дуры, не ходите по путя…”