Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2006
Принадлежность литературной критики к литературоведению как к науке не является общепризнанной.
Литературная энциклопедия
Мы много говорим о поэзии и мало о поэтах. Такое ощущение, что мы просто перестали читать отдельные стихи и отдельных поэтов. Это для нас слишком мелко. Мы перестали просто радоваться этому чуду — стихотворению.
Евгений Сидоров. Из дневника критика
Едва ли утверждение: критики должны заниматься критикой, литературоведы — литературоведением — может показаться кому-либо спорным или нетривиальным. Между тем некоторые факты последних лет выявляют стремление критики приобщиться к науке — сиречь литературоведению.
Мотивы тут разные и, следует подчеркнуть, достаточно серьезные. Если отбросить примитивный грешок умничанья, окажемся перед лицом деформации общественного сознания.
Новое время резко уменьшило тиражи журналов, то есть число, пусть даже предполагаемое, читателей. Уменьшило, по утверждению иных скептиков, количество значительных литературных произведений. Ослабило интерес к литературной полемике. “Литературная критика оказывается в этой ситуации в невыносимом положении. Ей не о чем писать. Она вынуждена забивать гвозди микроскопом. Еще невыносимее то, что ей писать не для кого. Ее посредничество между писателем и читателем утратило смысл по причине исчезновения этого самого читателя. Тридцать восемь критиков оказались наедине со ста писателями в заколоченном доме, как некие фирсы, и выхода из этого положения не предвидится” (В. Сердюченко. 100 писателей и 38 критиков. Нева. 2000. № 4).
Как следствие такой (вызывающей сочувственную душевную боль) ситуации, в оценке которой несколько преувеличена неуемная якобы тяга читателей прошлых лет к профессиональной литературной критике, возникает поиск путей выживания. Леонид Быков так охарактеризовал происходящее: “Невостребованность публицистической энергии, заложенной в самой природе критического суждения, и привела к тому, что статьи и рецензии становились все более книжными, наукообразными и все менее подвигающими на размышления о └проклятых вопросах“ самой жизни, к каковым с неизбежностью выходили работы классиков отечественной критики” (Оставлена вакансия поэта?.. Урал. 1987. № 9).
Сказано очень точно. Правда, особой новизны в этом нет. В истории литературы нередки примеры сходной ситуации. Возьмем один из интересных. В первом веке до н. э. Дионисий Галикарнийский в письме к Гнею Помпею (Античные риторики. М.: Университет, 1978. С. 224) писал: “Когда Платон употребляет простые, бесхитростные и безыскусные выражения, это звучит необыкновенно мило и приятно. ‹…› Он применяет общеизвестные слова и стремится к ясности, пренебрегая всякими затейливыми украшениями. ‹…› Когда же Платон безудержно впадает в многословие и стремится выражаться красиво, его язык становится намного хуже ‹…›. Для того чтобы выставить напоказ богатство своего запаса слов, он, презрев общепринятые слова в общеупотребительном смысле, выискивает надуманные диковинные и устаревшие слова”.
Нет беды в стремлении к науке. Беда в том, что едва работа приобретает характер литературоведения, сразу по странной закономерности ее язык затемняется, обрастает иностранными терминами, имеющими достаточно точные аналоги в русском языке. Условно говоря, критик, который раньше заботился о смысле, теперь озабочен семантикой. Особенно печально (или, быть может, особенно забавно) выглядит такой текст, когда он посвящен стихам, вообще поэзии. На глазах один из самых музыкальных языков мира превращается в тяжеловесное топтание. “Цезура, а вместе с ней и полиритмия функционируют у Шварц как метрико-лингвистическая (точнее, экстралингвистическая) кодировка мессианического времени, где последнее “не есть какое-то другое время сравнительно с хронологией и вечностью — нет, оно просто трансформация, которую претерпевает время, выступая в качестве остатка. Таким образом, время стихотворения —это метаморфоза, которую претерпевает обычное время, когда становится временем конца: временем, которое требуется стихотворению, чтобы кончиться”. Мы уже имели возможность убедиться, какое значение в поэтической системе Шварц имеет синонимический ряд └трансформация“ — └превращение“ — └метаморфоза“, к которому следует отнести и └трансмутацию“” (А. Скидан. Сумма поэтики. НЛО. № 60. С. 292).
О сути литературной критики размышляли со времен появления самой литературы. Белинский считал, что критика есть философское сознание действительности, а искусство — непосредственное. Пушкин определял критику более предметно: “Критика — наука открывать красоты и недостатки в произведениях искусства и литературы. Она основана на совершенном знании правил, коими руководствуется художник или писатель в своих произведениях, на глубоком изучении образцов и на деятельном наблюдении современных замечательных явлений”. В наши дни проблема содержания литературной критики и ее взаимоотношения с литературой и жизнью волнует многих литераторов — как самих критиков, так и писателей. В какой-то мере активность обсуждения этой проблемы связана как раз со степенью принадлежности критики к литературоведению как к науке. Стоит уточнить, о каких категориях идет речь.
Наука, как известно, есть система знаний о законах развития природы и общества. Соответственно науки могут быть естественными (о природе) и гуманитарными (об обществе). Разделы науки о природе именуют обычно точными науками. Главными их признаками являются доказательность и способность к предсказаниям. Науки гуманитарные, включая литературоведение, радикально отличаются от точных. Методологии этих наук несопоставимы. Поэтому вопрос о том, хорошо или плохо, что литературоведение, например, не имеет математических доказательств (элиминируем структурализм) даже не риторический, а попросту абсурдный. Как подчеркивает Б. Мейлах, анализ проблематики художественного творчества требует учета таких параметров, как неповторимое индивидуальное своеобразие писателя, процесс создания произведения от замысла до его воплощения. В этом задачи критики и литературоведения сближаются. Строго говоря, критика только и может почерпнуть из богатого арсенала литературоведения лишь эвристику, то есть (условно) какой именно даме посвящены строки исследуемого поэта. Иной раз трудно определить, имеет ли какое-либо отношение к литературе кропотливый труд исследователя.
Не вызывает сомнений, что знакомство с условиями работы писателя, с особенностями его ментальности и т. п. помогают не только критику, но и читателю глубже понять произведение. Серьезный критик едва ли пренебрежет доступными ему идеями и выводами науки. Но! Серьезный критик должен, как всегда утверждалось, откликаться в самую первую очередь на произведения современные, лучше даже сказать, на произведения сегодняшнего дня. Иначе как может поэт, например, оценить качество своей работы? Спросить у соседей? Или, быть может, удовлетвориться самооценкой. В последнем случае качество, как правило, не вызовет нареканий.
Говорят, корень зла в коммерцинализации издательской и журнальной практики. Не без того, разумеется. Не о наших ли днях веком раньше высказался Оскар Уайльд: “…великая драма и великая культура не могут существовать, когда нет прекрасной, возвышенной национальной жизни, а нынешний торгашеский дух совершенно убил эту жизнь”. (Критик как художник. Избр. т. 2. 1993). Что ж, литература следует за жизнью, критика — за литературой.
Так это или нет, но творческие стимулы создания серьезных критических работ несомненно ослаблены. А ведь не зря же в дискуссии “Критики о критике” (Вопросы литературы. 1997. № 6) Дмитрий Быков напомнил всем: “…работают десятки первоклассных поэтов в Москве, Петербурге, Новосибирске — Нонна Слепакова, Александр Кушнер, Геннадий Угренинов, Вероника Капустина, Михаил Щербаков, Сергей Гандлевский, Ирина Кузнецова, Марат Муканов, Инна Кобыш, Дмитрий Веденяпин…” Список этот несложно удвоить, а то и утроить. Но прочесть что-либо внятное о творчестве этих и многих других одаренных поэтов (за редкими исключениями) едва ли возможно. Не стало или почти не стало концептуальных работ, которые анализировали бы творчество современного автора либо отдельное его произведение. Иные журналы, как, например, “Новый мир”, и не берут таких работ, именуя их монографическими, возможными лишь по отношению к очень большим поэтам (VIP-поэтам?) и писателям.
Литературная критика, как правило, и раньше не вызывала особых симпатий пишущей братии. Самое большое, на что она (критика) могла рассчитывать, — признание некоторой пользы ее функционирования и пропорциональную этой пользе долю уважения. Теперь нередко можно встретить иные оценки. С нескрываемым удовольствием ссылаются на Ф. Ницше, обвинявшего некогда всю филологию в чувстве собственной непригодности. К тому же появилась “новая критика”, по поводу которой Джордж Блекер предложил уничижительную формулировку: “Почему новое поколение литературных критиков беспрестанно сыплет одними и теми же именами и цитирует одни и те же абзацы из Хайдеггера, Фрейда и Маркса? Что заставляет этих людей рабски копировать тон напыщенного эрудита, когда-то жестко осмеянный Шекспиром, Рабле и Свифтом ‹…›, в их трудах смешались снисходительность и нытье или, возможно, отстраненность └новой критики“— с политиканской крикливостью └внешнего мира“…” (Как постмаргинализованный автор изучал l’ecriture и что из этого вышло. НЛО. № 46. С. 60).
Допустим, это не про нас. Но и о нашей критике, притом не только о “новой”, встретим суждение с не меньшей долей правоты и с не меньшей долей снобизма. И. Смирнов: “Следовало бы, наверное, сказать, что критический дискурс скрывает свою доксальную (то бишь — обыденную, пошлую. — И. Н.) природу, примазываясь к творчеству, всегда парадоксальному, набивает себе цену” (Критика критики. НЛО. № 46. С. 352).
Инвективы, думается, излишне эмоциональны, ибо критика и без того убывает, монотонно устремляясь в небытие. Вот тому доказательство, пусть и не вполне репрезентативное (выборка: 5 журналов 20 лет 12 месяцев = 1200 книжек), но тенденцию обнаруживающее.
Журнал Авторы стихов Авторы
критических статей
1976–1985 1991–2000 1976–1985 1991–2000
Волга 579 180 269 79
Звезда 469 308 134 89
Знамя 503 427 180 106
Нева 809 421 216 81
Новый мир 623 410 205 104
Всего 2983 1746 1004 459
В таблице приведено число авторов стихов (в качестве характерной величины) и число авторов общих критических статей по годам. Если эти данные распределить по месяцам, можно будет заметить, во-первых, достаточно плавное изменение ситуации для каждого журнала и, во-вторых, характерные для всех практически журналов изменения в определенные отрезки времени (усложнение ситуации в обществе). Кроме того, критические работы последнего периода чуть ли не наполовину относятся к временам минувшим.
В такой статистике в числе прочего заложена индивидуальная работа профессиональных литературных критиков. Близко к духу настоящих заметок мнение Марии Ремизовой, высказанное в упомянутой выше дискуссии о критике: “Мне кажется, сейчас многие как-то очень охотно уходят от конкретных разборов в некоторые абстрактные рассуждения └вообще“. Должна сказать, меня удивляют пространные статьи в том же └Знамени“, в других толстых журналах, когда критик, рассуждая — не о литературе! — о критике же, раздает всем сестрам по серьгам. Уже слишком много таких статей. Конечно, и об этом можно писать, но почему же критик не напишет столь же объемный материал о текущей литературе? Тот же Чупринин — о критиках он написал уже несколько раз, Наталья Иванова — одну за другой печатает статьи о критиках, а о литературе где?”
Замечу от себя, что иной разговор о литераторах, а не о литературе, как, например, статья Натальи Ивановой “Сочинители и исполнители” в разделе публицистики, в которой она пригвоздила к позорному столбу вполне заслуживший это отряд писателей, стоит доброй дюжины статей о литературе.
Это о корифеях. Можно обратиться и к представителям новой генерации, увидеть другие personalii (терминология Вяч. Курицына). Интересен пример А. Немзера. Критик, писавший ранее десятки рецензий ежегодно, рецензий кратких, но чаще всего точных и острых, став неким “мэтром”, утратил совсем (или почти совсем) интерес к повседневному творчеству писателей. Ему теперь интересен — кто? — разумеется, Пушкин! (Почему бы, в сущности, не пойти навстречу душевной склонности? Ведь Немзер — историк литературы, известный специалист по первой половине позапрошлого века. Не совсем, правда, понятно, почему вопреки настойчивым рекомендациям Пушкина подчинять при отрицаниях применение родительного либо винительного падежей команде управляющего глагола критик пишет в упоминаемой работе: “При этом Пушкин не ставил перед собой специальной цели…” и “В └Полтаве“ не идет речи о человеческих параметрах личности Петра…” и “При этом тема странствия не давала возможности оправдать героя…”). И вот перед нами объемом в лист еще один анализ “Онегина” (Волга. 1999. № 6), этого интригующего произведения многострадального поэта, в которого мы вцепились мертвой хваткой, не оставив живого места не только в его текстах и черновиках, но и чуть ли в его мыслях.
При изложении объективных причин тяготения критики к литературоведению нельзя умолчать и о субъективных. Если признать, например, что пишущие о поэтах сами в некоторой степени поэты, приходится считаться с тем, что усложнение литературы неизбежно приводит к усложнению критики и удалению ее от читательской массы. Мысль о фатальном обособлении квалифицированного профессионала муссируется широко и упорно. У Бродского об этом сказано так: “…чем дальше поэт заходит в своем развитии, тем — невольно — выше его требования к аудитории — и тем эта аудитория уже” (Об одном стихотворении. Соч. т. 4. С. 81).
Может быть, нелегко писать о сложном просто. Хочется писать сложно о простом. Ну, хорошо. Давайте писать о критериальных категориях или даже о категориальных критериях. Но хоть немного и о стихах, и о прозе. Хоть чуть-чуть о поэтах и писателях.
М. Гаспаров в заметке (НЛО. № 50. С. 324): “К обмену мнений о перспективах литературоведения” предположил, что наука и критика в предвидимом будущем разойдутся. Если бы…