Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2006
Шинкарев В. Максим и Федор / вступ. ст., коммен. А. Секацкого. СПб.: Амфора, 2005
“Максима и Федора” издавали не единожды. Таково время, в котором стоим, — все вдруг кинулись переосмыслять, переоценивать, комментировать, открывать заново еще не успевшие пожелтеть страницы десятилетий, вошедших в историю под гордым и грозным именем Времени Великих Перемен. И если иной скептик и бросит невзначай, что времена-то, может, были и великие, только вот расхлебываем до сих пор, то аргументы для такого скептика найдутся, и не один, и не два. Да вот хотя бы перевести разговор на искусство, которое вырвалось-таки двадцать лет назад из-под гнета цензуры и расцвело назло всем скептикам, с тоской вспоминающим о покое и порядке. Если у нас и была эпоха Возрождения, то пришлась она на восьмидесятые годы XX века. С продовольствием в стране была напряженка, зато изобилие пищи интеллектуальной не поддавалось никакому описанию. Словно из небытия всплыли имена Фрейда, Сартра, Пазолини, и люди жадно набросились на запретные доселе плоды. А отечественные художники, музыканты, литераторы, почувствовав, что теперь-то можно все, с энтузиазмом занялись любимым делом… И нет ничего удивительного, что теперь, когда все это уже стало “преданьем старины глубокой”, интерес к тому времени ни на йоту не угас. Классика никогда не перестанет быть модной — отсюда многочисленные выставки, концерты постаревших рок-музыкантов, наконец, переиздания книг.
Тоненькая ниточка, связующая последнее издание “Максима и Федора” с нашим временем, — это комментарии, написанные философом Александром Секацким. Текст Шинкарева датирован 1980 годом. Комментарии — 2005-м. Секацкий пишет так: “Если авторские комментарии представляют собой несколько лукавые примечания и служат естественным продолжением текста, внешний комментарий имеет совсем другие задачи. Среди них прежде всего реставрация контекста, точнее говоря, совокупности разномасштабных контекстов, придающих произведению те измерения, которые и делают его литературным памятником”. Вот так. Ни больше, ни меньше. Литературный памятник — это уже диагноз. Но кто же поспорит с философом? Философ на то и философ, что спорить с ним заранее бессмысленно. Разве что какой-нибудь безвестный графоман, всплеснув руками, воскликнет: “Надо же! Шинкарев написал, по сути, незамысловатую вещь, я такие могу пачками по сто штук в день писать, а вот гляди-ка — литературный памятник… Парадокс!” Действительно парадокс, но парадокс, надо сказать, закономерный. Такие тексты, как “Максим и Федор”, всплывают на поверхность литературного пространства сами но себе, независимо от воли автора. Про такие тексты принято говорить, что они надиктованы кем-то свыше. Кроме того, имеется у них замечательное свойство, а именно способность обрастать новыми и новыми смыслами. Учитывая данное свойство, издательство “Амфора” и сделало довесок в виде комментариев Секацкого — кто, как не он, разъяснит, что к чему.
Необходимо, однако, заметить, что не существует такого текста, который исчерпывался бы только одной интерпретацией. Поэтому выбор “Амфоры” имеет и свою слабую сторону. “Максим и Федор”, прочитанный вкупе с комментариями философа, — это “Максим и Федор”, загнанный в рамки мировоззрения Секацкого. Иными словами, текст Шинкарева сам по себе и текст, дополненный замечаниями философа, — два абсолютно разных текста.
Надо сказать, что Секацкий склонен к усложнению восприятия “Максима и Федора”. Цитаты, выбранные им для комментариев, под его пером превращаются в афоризмы из учебника по философии. Секацкий склонен и к сравнению. Для каждой выбранной им цитаты он находит аналоги из различных философских школ, предполагая наличие у читателя определенной эрудиции. Но текст Шинкарева может читать и человек неподготовленный, ибо идейно-художественная проблематика “Максима и Федора” достаточно ясна. Вот почему из всех комментариев Секацкого я отдаю предпочтение тем, в которых без излишних разглагольствований дается характеристика бытовых реалий времени создания текста. Замечательны пассажи философа о способах открывания пивных бутылок (он насчитывает шесть способов), любопытны размышления о том, какую нелегкую задачу брал на себя человек, отважившийся отправиться в поход за спиртными напитками. Подобные комментарии вскрывают контекст, но не затуманивают сознания читателя.
Если же отойти от комментариев и обратиться непосредственно к тексту, то можно легко обнаружить, что книгу, пожалуй, все-таки рано причислять к летописям безвозвратно ушедших времен. Советские реалии — это фон; он может быть самоценен как культурное явление, обозначенное в книге. Но можно и нужно взглянуть на “Максима и Федора” с другой стороны. Это книга об определенном образе жизни, и именно это обеспечивает ей пребывание в вечности. Заслуга Шинкарева в том, что ему удалось найти универсальный способ человеческого бытия. Его героям никогда не будет больно за бесцельно прожитые годы, так как их жизнь невозможно измерить с помощью понятий “правильная” или “неправильная”. Гармонию, в которой они пребывают, следует принять как аксиому. Они не конформисты, но и не диссиденты. Их бытие, с одной стороны, бессмысленно, а с другой — наполнено смыслом. Их нельзя назвать алкоголиками и уж тем более трезвенниками. Они — люди, уже нашедшие себя, но в то же время что-то постоянно ищущие.
Воистину надо обладать недюжинным талантом, чтобы написать о жизни беспробудно пьющих людей так, что не один литературный гурман мечтательно закатит глаза и, вздохнув, скажет: “Эх, жили же люди!” Это при том, что герои книги не обладают ни материальными благами, ни крепким здоровьем, ни красивой внешностью. У них есть нечто более ценное — уверенность в завтрашнем дне.
Бахтин писал о романе Рабле, что “Гаргантюа и Пантагрюэль” — самая бесстрашная из всех книг. Текст Шинкарева близок к этому определению. Но с Рабле его роднит не только это. Любовь героев к философии и бутылке, универсальный образ жизни, который является защитой от любых бед, — вот основные точки соприкосновения текстов Рабле и Шинкарева. Разница заключается лишь в том, что у Рабле правит телесное начало, тогда как у Шинкарева телесного почти нет, а все подвластно играм разума.
“Максима и Федора” принято считать книгой про “Митьков”, хотя это не совсем так. Художественная группа “Митьки” была создана только в 1984-м. Но здесь дело даже не во времени. “Митьки” благодаря своей деятельности стали известны как художники. Максима и Федора невозможно представить знаменитыми. Их самобытность заключается как раз в том, что они широко известны в узких кругах, но и только. И самое существенное: главной составляющей жизни Максима и Федора является алкоголь, без него их бытие неизбежно терпит крах. “Митьки” же давно не пьют, что не мешает им самовыражаться в своем замечательном творчестве.
В эпоху позднего застоя социальный статус человека не измерялся его богатством, дворник-интеллектуал тогда был более уважаем, чем директор магазина. Поэтому кто-то может назвать Максима и Федора героями своего времени. Я же с этим категорически не соглашусь — для таких персонажей не существует временных рамок, они бы прекрасно чувствовали себя и теперь, ибо они в совершенстве овладели самым важным из искусств — искусством жить.
Можно было бы много говорить о стилистических особенностях произведения Шинкарева (не исключено, что уже кто-то защищает подобную диссертацию). Можно было бы говорить о том, следует ли воспринимать этот текст как некое руководство к действию (не исключено, что особо пылкие молодые читатели захотят пойти по стопам Максима и Федора). Книга эта наталкивает на разные мысли. Но одна из них не дает покоя: неужели жизнь действительно так проста, как описал ее Шинкарев? И действительно ли человек способен преодолеть трагическое начало этой такой простой жизни?
Виталий Грушко