Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2006
И. В. Архангельский. Анненшуле. Сквозь три столетия. — СПб.: Изд-во журнала “Звезда, 2004. — 240 с.
Наверное, если бы не вынесенный на обложку подзаголовок — “Школа на Кирочной События Учителя Ученики”, — мало кто из нынешних петербуржцев догадался, о чем пойдет речь в этой книге. Да, изрядно поистерлась наша историческая память за годы советской власти. Ну не полагалось ей, памяти, вольно простираться вглубь далее 1917 года. История Петербурга дозировалась, как и вся остальная. Вот места пребывания В. И. Ленина — пусть и два часа провел вождь революции на какой-нибудь конспиративной квартире — это пожалуйста. А для Анненшуле (второй по значимости немецкой школы после более известной Петришуле на Невском), где почти два столетия обучали — и хорошо обучали — детей всех наций и вероисповеданий, места даже для краткой статейки, даже в энциклопедических справочниках по Ленинграду, даже 90-х годов, не нашлось. Впрочем, и происхождение названия улицы — Кирочная (а успела она после Октябрьской революции побывать и улицей Воинствующих Безбожников, и, более продолжительное время, до 1992 года, улицей Салтыкова-Щедрина) — известно не всем. А получила она его от лютеранской кирхи, обосновавшейся в Литейной части с начала XVIII века. В здании Анненкирхен, церкви святой Анны, неоднократно перестраиваемой, любовно реконструируемой, в советское время открыли кинотеатр “Спартак”, в 90-е годы в продолжение кощунства в церковном здании устраивались шоу с татуированными мужскими и женскими телами, рок-концерты, были установлены игровые автоматы. И только после пожара 2002 года выгоревшее здание передали церковной общине. История церкви и существовавшей при ней школы, переехавшей в 1906 году в специально выстроенное для нее светлое пятиэтажное здание (проект А. Бубыря и Л. Ильина), которое по уровню благоустройства и качеству строительства может и в XXI веке служить образцом школьного строительства, подробно изложена в книге И. Архангельского. Вкладом автора в восстановительную копилку является и подробная история немецкой общины в Санкт-Петербурге: двести лет расцвета, неоднократные депортации немцев при советской власти и как результат депортаций — урон городской культуре.
В 1917 году была закрыта и Анненшуле. В одном из ее зданий разместилась уже другая, советская школа № 203, получившая в 1945 году имя А. С. Грибоедова. В этой школе с 1945 года по 1954-й и учился автор книги.
Рекомендуя редколлегии журнала “Звезда” книгу, большой писатель Игорь Ефимов, живущий ныне в США и когда-то учившийся в параллельном классе одновременно с И. Архангельским, писал: “У автора есть органическое чувство-переживание истории, вернее, того мистического процесса, которым повседневное трансформируется в историческое. Все детали и аспекты жизни в послевоенном Ленинграде — не только школьной — он воссоздает с таким вниманием и красочностью, что в будущем никакой социальный историк, занимающийся этим периодом, не сможет обойти его книгу. Также и предыстория, от самого основания Анненшуле в XVIII веке, исследована им с невероятной скрупулезностью. Стиль рассказа исполнен спокойного достоинства и сочувственного интереса к описываемым людям. Думается, эту книгу с благодарностью будут вырывать друг у друга учителя — в ней они, может быть, впервые получат подтверждение того, что их труд не пропадет даром, что они остаются в памяти учеников, оставляют свой след в их жизни”.
Цитату можно скорректировать — не только социальный историк будущего, но и современный найдет в книге немало запамятованных составляющих прежней жизни — привычки, обычаи ускользают из памяти, уходят вместе с людьми, чьи отрочество, юность, молодость пришлись на середину XX века. Ленинград как самый чистый город в стране: никто не бросал окурки на тротуар, даже на Невском, где всегда было много гуляющих, в том числе и курящих. “Если кто-нибудь все же швырял окурок на асфальт, тут же откуда-то появлялся милиционер и требовал поднять окурок и заплатить штраф. Никто не спорил, поскольку считали наказание справедливым. На улицах города тогда можно было увидеть плакаты “└Ленинградец, будь культурным, бросай окурки только в урны!“”. Но и без призывов ленинградцы не мусорили в своем городе”. Трамваи, куда люди входили через заднюю дверь по очереди, не отталкивая друг друга, и только инвалидов, женщин с детьми и стариков пропускали в вагон через переднюю дверь, предназначенную для выхода. Острая реакция окружающих на нецензурную брань в общественных местах. Ленинградцев всегда узнавали в других городах — по свойственной только им манере обращения, по литературной речи.
По мнению автора, своей приверженностью к чистоте и порядку петербуржцы обязаны немцам, чья колония вплоть до 1914 года была не только самой многочисленной в городе, но и самой активной. “В психологическом портрете истинного петербуржца прослеживаются типичные немецкие черты: вежливость, сдержанность, аккуратность, пунктуальность, дисциплинированность. Это не значит, что петербуржец является точной копией немца. В нем видимы и истинно славянские черты: открытость, радушие, доброта. В петербуржце соединились немецкая рациональность и славянская эмоциональность, что и отличает петербуржца от жителей других городов России. Характерные черты петербуржцев, заимствованные от немцев, передались и следующим поколениям, жившим уже при советской власти в Ленинграде”.
Фактографическая насыщенность и подчас неожиданные экскурсы и обобщения — таков стиль этой книги, где рассказ о своей школе превращается в многослойную картину послевоенной ленинградской жизни.
Полуразрушенный, заново отстраивающийся Ленинград, питерские коммуналки, дворовая шпана и шайки юных воров, послевоенные анекдоты и школьный жаргон, мальчишеские игры — “в слона”, “маялку”, “жу-жу”, чехарду, “давить масло”, запрещенные азартные игры на деньги — “чха”, “пристенок”, “орлянка”, гонения на картежников, танцевальная культура тех лет — модные танцы, запретные, иногда прорывающиеся и на школьные вечера: фокстрот, танго, румба, слоу-фокс. Кинотеатр “Спартак” как третий дом, хитроумные способы пробираться туда бесплатно. Неизбежные детские драки, для послевоенных мальчишек — норма разрешения конфликтов между собой, заимствованная из школьной программы по литературе (“Евгений Онегин” и “Капитанская дочка” А. Пушкина, “Герой нашего времени” и “Песня про купца Калашникова” М. Лермонтова, “Война и мир” Л. Толстого, “Отцы и дети” И. Тургенева). Четко разработанные правила превращали мальчишеские стычки в поединки в лучших традициях русского кулачного боя и дворянских дуэлей.
Повсеместное воровство — квартирное, в транспорте, в магазинах, на катках, в кинотеатрах, на пляжах, в банях. И — неожиданное заключение — воровство стимулировалось и привитым с детских лет неприязненным отношением к частникам и романтизацией преступного мира, чему, выполняя социальный заказ, немало способствовали и советские писатели. Причина же создания культа благородных воров в том, что в сталинских лагерях воры являлись правой рукой лагерной администрации в деле уничтожения политических заключенных, “врагов народа”.
Таврический сад, сильно запущенный в первые послевоенные годы и постепенно благоустраивающийся, купания и прогулки на лодках летом, каток и лыжные прогулки зимой. Свой притягательный Бродвей (Невский от улицы Восстания до Литейного): хорошие кинотеатры, сосисочные в подвальчиках, где продавали вкусные недорогие сосиски и сардельки со жгучей горчицей, мороженицы с доступными по цене разноцветными шариками мороженого-ассорти и газированной водой из сифона. И. Архангельский любовно, красиво описывает свой район, район, в котором он жил (известный ленинградцам как бывший Дзержинский), — левый берег Невы, от водонапорной башни напротив Таврического дворца до Эрмитажа. И очередное неожиданное заключение: официальная пропаганда никак не отмечала центральные районы, и в песнях, написанных по заказу, пелось о рабочих окраинах, словно, кроме дымящихся заводов, в Ленинграде ничего не было (“За далекою Нарвской заставой парень идет молодой…”, “Ах, Выборгская заводская, моя сторона…”, “С Васильевского острова, с завода └Металлист“”). С горечью пишет он об утратах, о прекрасных храмах, что сносили уже после войны и о которых нынешние петербуржцы даже не знают. Впрочем, автор отмечает, что “не только советская власть уничтожала исторические памятники и названия. Память о прошлом стирали и сами горожане. Так, в начале 60-х годов жители района как будто по чьей-то команде стали разбирать облицованные красивыми изразцами печки и камины и выбрасывать их на помойку. Одновременно выкидывали старинную мебель из ценных пород дерева с искуснейшей резьбой, заменяя ее полированными, похожими на ящики шкафами и сервантами”. Именно в начале–середине 60-х началось разложение бытовой петербургской культуры, считает автор.
Великолепный бытописатель, И. Архангельский умеет ярко и увлекательно рассказать и о людях, которые его окружали: о своих одноклассниках, соседях, учителях. Каждая судьба, каждый характер как краткая зарисовка для романа, судьбы одних уводят читателя в довоенное прошлое, других — в будущее, вплоть до наших дней. Главными педагогическими приемами преподавателей тех лет, позволяющими справиться и с детскими шалостями, и озорством, иногда граничащими с хулиганством, и передать необходимые знания, были любовь, доброта, терпение. Вот почему с такой благодарностью, так уважительно вспоминает своих учителей человек уже преклонных лет.
И не в последнюю очередь благодаря учителям, блюдущим дореволюционные традиции многонационального Петербурга, где неприязнь части населения к инородцам, за исключением редких случаев, никогда не переходила в насилие, школа № 203 оказалась тихой бухтой в бушующем море антисемитизма, словно и не было апофеоза антисемитизма — дела врачей 1952 года. В школе, где учились и русские, и евреи, и немец, и финн, и татарин, и эстонец, никто никогда не заострял внимания на национальной принадлежности. И не было ни одного недоброго слова в сторону евреев, и не было лиц кавказской национальности, а были отважные и гордые горцы (впрочем, оговаривается автор, о депортированных народах Кавказа не знали, ибо о них не писали в газетах).
Наряду с национальными проблемами, отнюдь не идиллически разрешаемыми, автор рассматривает и особенности социального неравенства в Советском Союзе (в общем-то имманентного любому обществу в силу различия физических, творческих, интеллектуальных, материальных возможностей каждого индивидуума): двоечники и троечники переводились в ремесленные и фабричные училища, становились гегемоном и получали больше, чем те, кто кончал техникумы и институты, интеллигенции, униженной зарплатой, отводилась унизительная роль прислуги. Продвижение по службе — только партийных, очереди в партию.
Книга побуждает читателя все время размышлять, соотносить разные времена. Выпускниками дореволюционной Анненшуле были создатель системы физического воспитания П. Лесгафт, замечательный врач и организатор, основатель первого в мире института усовершенствования врачей Э. Эйхвальд, блестящий юрист и общественный деятель А. Кони, известный путешественник, антрополог и этнограф Н. Миклухо-Маклай, они жили и трудились в России и во благо России. Им посвящены просторные очерки. 203-я школа также дала России и всему миру выдающихся людей: поэт Иосиф Бродский, геолог, философ, художник Я. Виньковецкий, писатель и философ Игорь Ефимов, шахматист В. Корчной, поэт-бард Е. Клячкин, философ и эссеист Борис Парамонов. Почему они оказались в Советском Союзе “лишними людьми”, почему эмигрировали? Им, тем, с кем учился в одно и то же время в одной и той же школе, И. Архангельский также посвящает подробные очерки: как уезжали, как адаптировались за границей, как жили и умирали.
Не раз мемуарист поминает недобрым словом советскую власть: унижения в армии, на работе, в парткомах, райкомах, райисполкомах, жилконторах, столовых, ресторанах, магазинах, поездах, такси… “Мы испытывали унижение целой системой. Поэтому многие не выдерживали и уехали навсегда”.
Но цепкая память мемуариста хранит и другие подробности прежней жизни. И не “забыть ему послевоенную, когда город еще лежал в руинах, школу — красивую, теплую, идеально чистую внутри, зимой настолько теплую, что открывали окна для проветривания. И кабинеты, набитые учебными пособиями — бесплатными! — и пусть плохонькие, но бесплатные ботинки, одежду, еду для учеников. И доступные детские спортивные школы, и стадионы, где можно было играть в футбол, волейбол, баскетбол, и доступные катки, и лыжные трассы. И становились послевоенные хилые дети сильнее, выше, быстрее. И при той власти дети (а у многих из них не было отцов, у кого-то и матерей: погибли на войне, в блокаду, пропали без вести, были репрессированы, — но дети, не брошенные родителями, как теперь, в мирное время) могли состояться как личности, примером чему одноклассники самого И. Архангельского. В списке тех, кто встретился через пятьдесят лет после окончания школы, — ведущие инженеры, конструкторы, заведующие лабораториями или отделами НИИ. И работали они не охранниками или менеджерами (самые предлагаемые ныне профессии для молодежи), а являются авторами изобретений и научных трудов, разработчиками в области космоса, кораблестроения, надводного и подводного, связи, самолетостроения, имели признание и правительственные награды. Сам И. Архангельский стал геологом.
И приходит на ум незабвенный Н. Гоголь: “Ах, если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять… да прибавить…” Как разборчивая невеста из “Женитьбы”, смотрим мы в наше прошлое: “Ах, если бы позитивы прошлых времен да соединить с приобретениями времени нынешнего!” Не получается! И неизвестно, что лучше: советские фильмы и книги, в которых образцом для подражания, пусть и практически недостижимым, были комсомольцы, которые “не врали и не совершали хулиганских поступков. Никогда не крали, не курили и не сквернословили. И, конечно, не говорили гадостей о женщинах, и не пили водку в подворотнях и подвалах. Они хорошо учились, а если работали, то всегда выполняли и перевыполняли норму выработки. Помогали старым и немощным, почитали родителей. И самое главное — готовы были отдать свою жизнь за дело Ленина—Сталина”. Ходульные идеалы тех времен или нынешние — бисексуалы, трансвеститы, наркоманы или просто пивопоглотители?
Книга И. Архангельского отражает неустойчивость нашего нынешнего сознания, своего рода синдром постплюрализма, когда о прошлом невозможно говорить однозначно и любая попытка привесить ярлык на какой-либо элемент прошлой жизни оборачивается тем, что у этого ярлыка обнаруживается оборотная сторона, совершенно непохожая на ту, что выдается за лицевую.
А может, прав был великий Бродский, когда по приезде в США в письме в “Нью-Йорк Таймс” заявлял: “Я покинул Россию не по собственной воле… И я могу сказать, что я никогда не был в обиде на свое отечество. Не в обиде и сейчас. Со мной там происходило много плохого, но ничуть не меньше — хорошего. Россия — великая страна, и все ее пороки и добродетели величию этому более или менее пропорциональны. В любом случае размер их таков, что индивидуальная реакция адекватной быть не может…”
И все-таки несомненно одно — настали времена, когда историю одной школы, одного города можно рассказывать, начиная не с семнадцатого года и не с 90-х, а во всем ее трехсотлетнем масштабе. И не так, как представлялась бы она идеологам из определенных инстанций, а так, как она видится автору, опирающемуся на недоступные, запретные когда-то письменные источники и на свою собственную чуткую память. Современники, ровесники И. Архангельского узнают свою действительность в его рассказах.
Елена Зиновьева