Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2006
Штрихи к портрету мастера киносъемок
По заказу украинского ежемесячника “Новини кiноекрана” я писал творческий портрет народного артиста России Сергея Николаевича Филиппова “В зеркале ста ролей”. Начну с того, как мы познакомились.
В ноябре 1973 года мне как литературному консультанту Правления Ленинградской писательской организации по общим и организационным вопросам (так длинно именовалась моя должность!) пришлось побывать у старейшей детской писательницы Антонины Георгиевны Голубевой, автора знаменитой книги “Мальчик из Уржума” — о детстве С. М. Кирова. Написала она впоследствии и продолжение этой повести — “Заря взойдет”, и повесть о революционных событиях в Москве “Клаша Сапожкова”, и военные рассказы для детей, но подлинную славу принес ей, безусловно, “Мальчик из Уржума”. Писала она еще в 30-е годы, по горячим следам. Зимними днями и вечерами на санях пускалась в путь по вятским дорогам, успела застать, захватить то время, которому посвятила почти все свои произведения — начало XX века. Привел меня к Голубевой должностной повод (к преклонного возраста писателям я ходил домой, стараясь их не утомлять лишними походами в Дом писателя), но вскоре наше знакомство переросло в приятельство, а потом и в дружбу. Приближалось 90-летие со дня рождения С. М. Кирова, я сам очень хотел приобщиться к этому юбилею, подумывал сперва о цикле стихов, а потом и поэме, и Голубева неустанно раскрывала передо мной все новые и новые страницы биографии Кирова. В юности она успела поработать актрисой в Архангельске, выступала на эстраде в 30-е и 40-е годы, имела несомненный комический дар, и слушать ее было одно удовольствие. Особенно смешно она копировала Александра Прокофьева и Всеволода Вишневского. Первого, когда тот крайне болезненно реагировал на критику глав из поэмы “Россия”: (“Нет, вы только послушайте, что она говорит! Как она смеется над строкой └Настенька-грудастенька поила пивом мужиков”! Да я с фронта специально приехал, чтобы выдвинуться на Государственную премию!”), а второго за то, что он все время ругался с интендантом (“Товарищ Вишневский! Мне на вас тельняшек не напастись! Вы их на митингах разрываете на себе в клочья, расстегивая пуговицы на бушлате!..”). И так у Антонины Георгиевны эти байки уморительно получались, что я хохотал до упаду, слушая ее.
Хохотал, хохотал и вдруг замер — в комнату распахнулась дверь, и на пороге возник разъяренный… Филиппов, будто бы сошел с экрана его Казимир Алмазов из “Укротительницы тигров”, только держал он в руке не поводок от тигра Пурша, а пустую кастрюльку:
— Что это за безобразие! — заревел он. — Барабулька! Я есть хочу, а жрать опять нечего! Я на съемках продрог, с одним бутербродом весь съемочный день провел!
Потом, словно лишь сейчас заметив меня, буркнул: “Здрасти!”, и выскочил на кухню.
Все это было для меня как гром среди ясного неба. Откуда тут взялся Филиппов? Почему он позволяет себе кричать на нашу ветераншу детской литературы? Почему он ее называет какой-то Барабулькой? Я с трудом перевел дыхание и тихонечко спросил Антонину Георгиевну:
— А чего тут Филиппов делает? Как он сюда попал?..
— А я почем знаю! — взъерепенилась Антонина Георгиевна. — Сперва пропал, носило его черт знает где и сколько, а теперь появился — и сразу же на кухню! А у нас и ведро не вынесено стоит, и за квартиру не плочено!
Тут уже от удивления я совсем лишился дара речи, но все же выдавил из себя вопрос:
— А почему, Антонина Георгиевна, Филиппов должен вам ведро мусорное выносить и за квартиру платить?
— Нет, а ты скажи, должен быть в доме хозяин или нет? — уперла руки в боки крошечная, едва доходящая до локтя Филиппову Голубева, а потом замерла и залилась смехом:
— А ты что, не знал, что он — мой муж! А еще наш писательский кадровик называется!
По роду работы я действительно занимался и оформлением документов, и пенсиями, и наградными а представлениями документов и материалов на литературные премии, и шефскими связями, и контактами с прессой, и многим-многим другим, но без надобности лишний раз личные дела не брал и, скажу прямо, меньше всего интересовался семейными делами наших литераторов. Меня гораздо больше волновало, чтобы новые книги были упомянуты, переводы обозначены, экранизации, инсценировки и так далее.
— А у вас, Антонина Георгиевна, в графе “семейное положение” Филиппова нет! — ответствовал я несколько смущенно и растерянно.
— Чего там в документах! И в мыслях-то Филиппова у нее нет! — послышался знакомый миллионам кинозрителей филипповский голос. Это слегка перекусивший, но все еще голодный Сергей Николаевич направлялся к нам из кухни, успев услышать обрывки нашего разговора.
— Ну, давайте знакомиться, молодой человек! Меня вам представлять не надо, а про вас мне Барабулька кое-что порассказала. Значит, стихи пишете, очерки, рецензии, кино занимаетесь. А про комедии статьи писали? Рецензии на комедийные фильмы? О природе комического специально не собираетесь писать?.. — Филиппов, держа в руках громадный самодельный бутерброд и жестяную кружку с чаем, подсел к нам за стол. Начав разговор об искусстве, он сразу же изменился: стал сосредоточенным, пытливым, углубленным… Такого Филиппова я на экране не видал!..
В моем мозгу с кинематографической скоростью замелькали кадры изо всех фильмов, которые я видел с Филипповым. Разве что Братишку из “Шторма” Билль-Белоцерковского как драматическую роль припомнил, а в остальном — всё роли комедийные, причем чем серьезнее он был на экране, тем смешнее он выглядел, тем громогласнее звучал смех в зрительных залах. Недаром его кинокритики называли мастером короткого эпизода, снайпером смеха. На эти стороны его таланта обращала особо пристальное внимание и критик М. Шувалова в книге “С. Филиппов”, вышедшей в свет в издательстве “Искусство” в 1962 году, то есть за одиннадцать лет до нашего знакомства. А за эти минувшие годы сколько новых ролей он нам подарил! Один Киса Воробьянинов в “Двенадцати стульях” чего стоит!
Конечно, чего-то я не знал вовсе в силу возраста своего и принадлежности к послевоенному поколению. Вот, говорят, в довоенную пору сколько замечательных сатирических киноминиатюр он сыграл: и белофинна, и матроса-анархиста в фильме “Яков Свердлов”, и театральных ролей десятки… Я лично как зритель его узнал и полюбил впервые в “Карнавальной ночи” в роли незадачливого лектора из “Общества по распространению…”. Да и все вы прекрасно помните эти филипповские слова с его неподражаемой интонацией: “И вот вы видите на небе одну звездочку, две звездочки, три звездочки… Но лучше всего, конечно, пять звездочек!.. Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, этого никто не знает… Асса! Асса!..”
Я таким занозистым балагуром и представлял себе Филиппова, и вдруг он оказался книгочеем, любящим теорию, артистом с широким творческим кругозором… А Филиппов между тем продолжал:
— Вот я недавно из Москвы вернулся. Мы там “Иван Васильевич меняет профессию” снимали. Я — шведский посол. Требую под шведскую руку русские владения! Смотри и слушай!..
И Филиппов при мне и жене сыграл сценку, которую мы все помним и любим и которая стала подлинно классической: “О, я, я! Кемска волост, Кемска волост!..” Мы с Антониной Георгиевной со смеху чуть не попадали со стульев, а Филиппов просиял:
— А-а! Смеетесь!.. Значит, получилось!
Мне так его слова эти понравились, что я их впоследствии стал постоянно употреблять и на занятиях по фельетону со студентами журфака, и сидя за редакторским столом, когда вел сатирические и юмористические авторские книжки и сборники.
— Ты знаешь (он очень легко перешел со мною на “ты”, хотя, как я потом убедился, с чужими и чуждыми людьми сходился трудновато, держался холодновато и настороженно), самое важное в нашем деле, как говорят в Одессе, научиться “делать смешно”. Это очень трудно! Очень! Гораздо легче научиться зрителя и читателя жалобить, заставлять их грустить, скорбеть, быть в унынии. А самое трудное — это умный и многозначительный смех! Слушай, а ты сам смешное пишешь?
Я ответил, что пишу маленькие юморески на темы литературной и редакционной жизни, что самые мои излюбленные мишени — это литераторы-халтурщики и графоманы, есть, мол, несколько пародий и эпиграмм…
— А про нас с Барабулей напишешь? — неожиданно не столько спросил, сколько потребовал Сергей Николаевич. — Тут у меня скоро День Возрождения. Мы тебя приглашаем. Будут два гостя — нейрохирурги, которые мне жизнь спасли, и мы с Барабулей (барабулька — это такая рыбка вертлявая!)…
— Я тебе покажу — вертлявая? — взвизгнула Антонина Георгиевна.
— Не мешай давать человеку задание! Так вот, Коля. Мы тебя на наше торжество приглашаем, но ты без подарка не приходи. А подарки — остро2ты про меня и про Голубеву, да и про нейрохирургов напиши!..
— Но я же их, Сергей Николаевич не знаю! Вас я знаю как зритель кино (театральные постановки о вашим участием не видел), Антонину Георгиевну — как читатель, а их…
— А что — “их”? Вот тебе юмор в двух словах! Они меня с того света вытащили! Опухоль в мозгу вырезали, к творческой работе и жизни вернули, а зарплата у них — по сто шестьдесят рублей в месяц! Вот тебе и юмор, правда — черный! — вздохнул и довольно грубо выругался Сергей Николаевич. — Приходи обязательно. Хотя бы ради пирожков. У нас будут особые пирожки с белыми грибами? Ну, каково?..
…И вот наступил праздник Дня Возрождения. Так Антонина Георгиевна как любящая жена отмечала годовщины выздоровления своего мужа. Над праздничным столом висело четыре елочных красных шара, что означало — четыре года со дня начала новой, после выздоровления эры прошло. Видел я потом и пять шаров, и шесть…
Сперва ушла из жизни старейшина детской литературы, которая была на 13 лет старше своего мужа. Я ее застал еще один, последний раз в коридоре пятого этажа Лениздата, и она меня… не узнала. А потом в конце апреля 1990 года ушел из жизни мастер киносмеха. Почти на 20 лет продлили ему жизнь, а нам, зрителям, радость встреч с комедийным талантом нейрохирурги с зарплатой в 160 рублей! Я потом сидел с ними за столом. Милые скромные молодые мужчины, немного стеснительные, молчуны. Они в кругу литературно-артистическом немного тушевались. Зато в операционной были богами. Так и начиналось мое к ним шуточно-патетическое обращение: “О, нейробоги, нейробоги!..” — как бы стихотворный монолог от лица Филиппова. Так что могу похвастаться — и я хоть одной миниатюрой, хоть для одного творческого вечера, пусть и семейного, пополнил репертуар мастера смеха.
Антонине Георгиевне я посвятил шуточное послание как бы ее как бы к мальчику из Уржума, намекая на то, что она сама давно ничего нового не пишет (Филиппов язвил — авторучки теряет, как курица перья!”) и на то, что переиздание этой книжки — главная статья ее литературного дохода:
Что-то долго не пишу я!
Кошелек от денег чист.
Где ты, мальчик из Уржума?
Где ты, мой Оливер Твист?..
Досталось и самому Филиппову — в дружеской эпиграмме я съязвил, что такому маленькому мальчику (всего-то четыре года — шаров-то над столом у елки четыре тогда было!) нельзя: 1) не слушаться Барабульку, 2) пить горькую водичку с крепкими градусами, 3) ругаться нехорошими словами и т. д. Заканчивалось послание словами о том, что пусть всем зрителям на радость растет “артист народный, крошка Серж”!
“Вот теперь тебя люблю я — Мойдодыру угодил!” — забасил Филиппов, и тихонечко затрепетала, давясь от смеха, Голубева. Громко, раскатисто хохотали нейрохируги. Все при этом уписывали особые пирожки с белыми грибами. Пирожки были воистину отменные!..
— Ешь, ешь! — приговаривала Голубева. — Заслужил, сатирик ты эдакий!..
Смех был кумиром их маленькой и дружной семьи. Смеху молились. Смех почитали. Смеху служили. Хотя и горестей у пожилых, больных и, прямо скажем, довольно одиноких людей было хоть отбавляй, а с каждым годом — все больше и больше. Вскоре они совсем замкнулись и не устраивали у себя даже таких малолюдных приемов. Трижды я был у них на Днях Возрождения, и каждый раз все грустнее они проходили… Годы, болезни, невзгоды брали свое. Но я все яснее и яснее с каждым годом вижу наш первый совместный праздник, нашу, как пошутил Филиппов, “Карнавальную ночь”.
Да, он тогда был воистину “в ударе”! Пространно и с большим знанием дела углублялся в историю постройки в украшения Грановитой палаты, вступил со мною в длительный спор о предмете социологии искусства как философской науки (я до этой встречи как раз редактировал несколько брошюр и статей на эту тему), разыгрывал перед нами сценки из своей жизни. Особенно хороши были три пантомимы: первая — о том, как Филиппов учился на балетного артиста, вторая — о том, как он до войны проходил военные сборы в так называемой терчасти по специальности “телефонная связь”, а третья представляла из себя пародию на скупого рыцаря из одноименной трагедии Пушкина.
Получив в кассе “Мосфильма” неплохой гонорар, Сергей Николаевич почти весь его потратил на книги (за что его Барабулька страшно ругала — были долги и более нужные необходимые траты!). Вот они до сих пор и стоят в коробках, а перед ними на коленях Филиппов читает монолог скупого рыцаря. Воистину в этой семье книги при всем скудном быте супружеской четы являлись главной драгоценностью и предметом культа. Все это были уморительные мини-спектакли, и мы с Антониной Георгиевной чуть на пол со смеха не попадали!
Настала пора прощаться. В прихожей Филиппов ткнул пальцем в зеркало: “Мы, балетные, все время как бы в зеркале себя видим со всех сторон, даже если не танцуем! Со всех сторон у нас зеркала!” Название творческого портрета пришло сразу — “В ЗЕРКАЛЕ СТА РОЛЕЙ”!
Не разбилось это зеркало, не затерялось, не потускнело. После той давней встречи Филиппов сыграл еще немало ролей: певца-позера в фильме “Не может быть!”, рабочего-кировца в фильме “Блокада” и много-много другого, что ждет еще своего пытливого исследователя.
Была у него и еще одна роль, о которой почти никто не знает. Роль-мгновение, роль невольная… Среди многих трагических, известных во всем мире фотографий ленинградской блокады не затерялся портрет пожилого, донельзя исхудавшего ленинградца с хлебом блокадным в руках. Это подлинный шедевр фотоискусства! Недавно я вновь видел эту фотографию на плакатах в центре города. Обычная подпись под ней: “Блокадник”, бывает и иной вариант: “Блокадный хлеб”. Увидите — вглядитесь пристально! Кого вам напоминает этот изможденный блокадник? Неповторимые черты все равно проступят. Да это же Филиппов! Он жил в блокаде. Он был блокадником. Поэтому он так блистательно сыграл роль рабочего-кировца, который аплодирует из последних сил известию о прорыве блокадного кольца!
Прекрасный комедийный актер все-таки сыграл свою лучшую трагическую роль! Когда он ушел от нас, ему было 78 лет. “Смех мне состариться не даст!” — твердил, словно заклинание, эти слова снайпер комедийного кинематографа.