Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2006
Больше полувека назад, еще при жизни “отца народов”, вместе с автором книги “Утешения цирюльника”. Дневник 1963–1977. СПб., 2005, Львом Левицким мы покинули “салатный домик” (таким он запомнился) на берегу Невы — филфак Ленинградского имени А. А. Жданова университета. На нашем курсе было много фронтовиков и чуть меньше (на журналистском отделении) способных вчерашних школьников… Одни пошли путем науки, другие заняли место в официальных кругах. Поэт, бывший блокадный мальчишка Юрий Воронов совместил обе стези — “лирическую” и служебную. Был редактором “Комсомолки”, работал в ЦК партии. Среди наших выпускников — профессора, переводчики, учителя, больше десяти членов Союза писателей…
Лев Абелевич Левицкий, которому карьера не светила, с годами оставил след в культурной жизни столицы. Но сначала, еще в Питере, прошел через многие месяцы безработицы, да и в дальнейшем не имел лишних средств для содержания семьи, но никому не завидовал, оставаясь человеком независимым и самостоятельным.
Чудом успев мальчишкой покинуть Каунас в первые дни войны (в Литве остались и сгинули родители), осенью 1941-го встретил на Урале добрых людей (из эвакуированных), взявших его в свой дом. Они помогли ему закончить в 1947 году уже ленинградскую школу, поступить в университет. Да и первые шаги в Москве Левицкий сделал не без поддержки приемной матери — критика Тамары Трифоновой, у которой и без него было двое детей!
Обо всем этом и многом другом узнает читатель из дневника Левицкого, автора монографии и воспоминаний о К. Г. Паустовском и рецензий (реже статей) в периодике 60–80-х годов. “Дневник”, о котором шла речь, частично печатался в “Знамени” в начале нового века, но больше связан с “Новым миром”: в нем критик работал полтора десятка лет рядовым сотрудником. Новомирская тема не единственная у Левицкого, но весьма важная. Теперь, когда видные члены редколлегии времен Твардовского оставили свои мемуары (В. Лакшин, А. Кондратович) и вышла книга секретаря редакции Н. Бианки, да и другие публикации, есть смысл прочитать и этот важный документ эпохи.
Автор не был близок к главному редактору журнала и некоторым членам редколлегии, но еще по Ленинграду знал А. Дементьева, а уж за многие годы смог оценить журнальных тружеников редакторов, готовивших каждый номер: А. Берзер (проза), Г. Койранскую (поэзия), К. Озерову (критика), И. Борисову (проза). При сегодняшнем, почти брезгливом отношении к самому слову “редактор” работа этих замечательных женщин была сродни фронтовой: едва ли не каждый второй номер задерживала цензура. Приходилось “латать” очередную журнальную книжку.
Прямо, честно сказано об А. Г. Дементьеве, прошедшем путь от доцента — проработчика конца сороковых в Ленинграде — до верной опоры Твардовского в трагические дни “Нового мира”. А вот с одной репликой автора согласиться не могу. “Я сказал Дементьеву: защищали город, отбивали атаки, а потом взяли да и вынесли на подносе ключи от города. Сделали подарок литературным врагам. Тем самым, с которыми яростно сражались”.
Такова весьма образная запись от 6 июня 1969 года. После нее город еще продержался полгода. Но стоит добавить слова, сказанные главным редактором в феврале 1970-го, когда был сменен состав редколлегии: “Они ввели свои войска”. Явная аналогия с Прагой 1968-го. Ключи от города взяли силой. Это случилось после унижения наших братьев-чехословаков, после исключения из Союза писателей Солженицына (ноябрь 1969-го). Теперь даже такая скала, как Твардовский, устоять не могла. Общественное мнение, несогласное с официозом, перестало существовать.
Как и всякий дневник, этот субъективен, иначе быть не может. В отличие от Л. Левицкого я видел В. Лакшина лишь издали. Я читал его инвективы Солженицыну, они не убедили меня. А вот новомирский дневник, опубликованный Лакшиным в “Знамени” в 1990 году, считаю в высшей степени интересным, как и его заметки “После журнала”. И с Твардовским, и с Эренбургом, и со многими крупными деятелями эпохи В. Лакшин встречался так же близко, как Л. Левицкий с Паустовским. Это важно. Встречались и многое запомнили. А мы, читатели, запомнили статьи В. Лакшина. Он был одним из крупнейших критиков 60-х, определявших лицо “Нового мира”, а потом автором “Второй встречи” и еще книги об А. Н. Островском. Максималистская поэзия В. Лакшина по отношению к оставшимся в журнале после разгрома “Нового мира” сотрудникам и авторам, мне кажется, не может перечеркнуть сделанного им. Это вовсе не означает, что я сомневаюсь в искренности того, что сказано в “дневнике” о том или ином персонаже, но, готовя его к печати, можно было бы дать объективную справку.
Атмосфера культурной жизни столицы дана в “дневнике” через характеристики ближайших автору людей. Тут есть и фигуры общеизвестные (см. указатель), такие, как Б. Балтер, Л. Семин, А. Гладков, Б. Сарнов, Г. Владимов, Ф. Искандер, Б. Можаев, а есть и давние привязанности, которые дороги автору вне зависимости от их литературных и прочих достижений. В этом проявляются широта и демократизм Левицкого.
По натуре своей автор — больше говоривший, чем писавший. Многие его замыслы — от книги о Кони до очерка о первой поездке в Америку — ушли в разговоры. Он, насколько я его помню, был достаточно безогляден, как в студенчестве. Подписав письмо в защиту Даниэля и Синявского, Левицкий потерял право печататься, что всерьез ударило по финансовому положению семьи. Но само его присутствие в литературном мире ощущалось. За последние годы, уже после его отъезда в Америку, я встречал имя Л. Левицкого в публикациях о Л. Семине, А. Гладкове и других литераторах, высоко ценивших талант дружбы, которым исследователь творчества Паустовского был наделен в высшей мере.
В книге этой весьма ценно все, что касается К. Г. Паустовского, явно благоволившего своему биографу. Размышления автора о будущем этого несомненно талантливого прозаика заслуживает внимания. Он пишет, что вряд ли современники М. Булгакова предполагали бум, который возникнет вокруг его имени. Разница с Паустовским тут, по крайней мере, в том, что у Булгакова (после него) остались “Мастер и Маргарита”, “Театральный роман” и такие документы, как письмо Сталину, и пр. История с пьесой “Батум” касается не только судьбы одного драматурга. На мой взгляд, за Паустовского говорила его отдаленность от официоза, казенного пафоса. Даже некоторая сентиментальность шла ему в “зачет” на фоне сурового и жесткого письма современников. Но была и литературная вторичность при всей безупречности личного поведения. Наверное, автор мог бы оспорить эти мои неосторожные суждения. Но, увы, во всяком случае, в дневнике больной стареющий мэтр предстает человеком твердых суждений и большого благородства.
Одна из самых замечательных сторон “дневника” Левицкого в том, что автор относится к дневнику как документу эпохи. Он не вносит в него поправки, диктуемые временем. В наше время только ленивый не сводит счеты с Солженицыным (а он дает для этого “материал”), но автор возвращает нас к тем дням, когда Александр Исаевич был впереди самых передовых своих сограждан. В этом отношении две записи — “знаковые”. Первая — от 28 ноября 1969 года, уже после исключения писателя из союза, вторая — через пять лет. Вроде бы автор “дневника” должен печься о журнале: не помешают ли ему откровения Солженицына. Левицкий смотрит на вещи по-другому, понимая, что письмо писателя в “Литературную газету” — крайняя мера: “Боюсь, как бы редакционные помощники Твардовского не подали ему мысли публично отмежеваться от автора письма… Человек бился, доказывал, приводив один довод убедительней другого, — и все отлетало, как горох от стенки. Пальцем не пошевелили, чтобы напечатать его вещи и защитить от бессовестной клеветы… Все это совершалось при полном нашем безмолвии”.
Спустя пять лет развитие той же темы, но еще пронзительней. Запись 15 мая 1974 года: “Вышел └ГУЛАГ”, и наша самая свободная печать пошла лить помои на Солженицына. Каких только клеветнических небылиц не сфабриковали против него! Я понимал, что ложь… Мысленно составлял письмо, какое напишу. И тут же цыкал на себя. И презирал себя. И продолжаю презирать”. Человек, способный видеть свои слабости и осуждать их, проявляет силу. Не зря автор так любил еще в студенческие годы Герцена, разделяя его отношение к восставшим полякам.
Л. Левицкий смолоду читал больше многих из нас. Эта высокая болезнь осталась с ним до его конца в минувшем году. Если бы он опубликовал в свое время хотя бы часть своих размышлений, отданных “дневнику”, имя его стояло бы в одном ряду с видными критиками “Нового мира”. Но Левицкий ограничивался краткими отзывами на книги. Между тем ни в 1968-м, когда сделана запись, ни спустя двадцать лет я не читал столь четкой, ясной реальной критики, объясняющей официальное неприятие А. Платонова: “Платонов писал о реальной жизни, о реальных людях, о реальном быте, а это было то же самое, как если бы в среду умело изготовленных кукол, облаченных в парчовые одежды, затесался живой человек, в поношенном пиджачке и стоптанных обутках, с усталым лицом и мешками под глазами. Это было покушением на святая святых. Это было прицельным ударом по мифу о всеобщем благоденствии…” Добавлю к этому, что, продолжая свою мысль, Левицкий утверждает, что у нас каждое прикосновение к живому “вызывает дикую ярость”, и продолжает: “…потому удар не только по Солженицыну, задирающему начальство, но по Семину, по Войновичу, по каждому, кто, не считаясь с официальными предписаниями, пишет правду”.
Литератор Л. Левицкий написал замечательно об авторе “Котлована” и других талантливых писателях в своем “дневнике”. Можно привести множество свежих соображений и касающихся русской классики. Критик Л. Левицкий, к сожалению, не развил все это в своих статьях.
Эта книга побуждает к спорам, вызывает сопереживания, она предельно искренна. Жизнь оказывается щедрее выдумки. Чего стоит хотя бы история с найденными через тридцать с лишним лет сестрами, одна из которых оказалась в Израиле, другая — в Америке. Эта книга, прекрасно изданная, — достойный отчет о жизни и одновременно достоверное свидетельство о нашем времени. Оно надолго переживет автора.
АЛЕКСАНДР РУБАШКИН