Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2006
Дневник, который мы представляем сегодня, ни в коей мере не претендует на то, чтобы называться произведением художественной литературы. Наоборот, его достоинство в подлинности, в достоверности, в невыдуманности. Автор дневника Дмитрий Юразин (Зинченко Юрий Григорьевич) родился в 1941 году в Ленинграде. Вместе с семьей был эвакуирован в г. Балашов Саратовской области. Окончил исторический факультет Саратовского государственного университета. С 1964 года преподавал в вузах общественные науки. Кандидат философских наук. С 1984 года живет в Ленинграде. Его дневник — это документ, свидетельство, в общем-то, обычной человеческой жизни с ее бытовыми неурядицами, волнениями и заботами. На страницах дневника речь идет и о бюрократическом, чиновничьем равнодушии, с которым наверняка приходилось сталкиваться каждому из нас, и о несовершенстве нашей системы здравоохранения (это тем более существенно, что автор дневника — человек, почти полностью потерявший зрение), и о безденежье, и о неумелых, заканчивающихся крахом попытках поправить свое финансовое положение с помощью покупки и продажи акций. Все это знакомые реалии нашей жизни. Разумеется, как каждый из нас, автор не может не размышлять и о тех социальных переменах, которые происходили в нашей стране, не выносить свои оценки тем или иным политическим деятелям. Политизированность нашего мышления — это ведь тоже весьма характерная черта последнего времени. Вместе с тем через весь дневник проходит одна тема, которая представляется особенно важной и которая особенно западает в душу. Мы становимся свидетелями поистине трогательной, повседневной и весьма нелегкой заботы и автора дневника, и его брата об их престарелой матери. Забота эта продиктована подлинной любовью. Именно в наше время, когда сердца многих людей ожесточаются, когда нередко на первое место выходит лишь собственная выгода, собственный успех, когда старые беспомощные люди оказываются порой никому не нужны, тема человечности, истинной доброты, любви звучит особенно актуально.
Остается добавить, что “Нева” смогла опубликовать лишь часть дневника, и автор надеется, что, возможно, какое-либо издательство проявит серьезный интерес к его труду.
Дмитрий Юразин
ВСЁ СОБИРАЕТСЯ В СЕРДЦЕ
8 сентября 2000 г. “Хорошо, когда бизнес основан на дружбе, но лучше, когда дружба основана на бизнесе” (Рокфеллер).
Только так? Они не допускают существование бескорыстной дружбы, а тем более пожертвования и самопожертвования в дружбе (“друг свои мне отдал два глотка”). Когда друг вызывает лучшие чувства? Когда общение ничем не замутнено. Что так украшает влюбленных? Почему мне с Мишей Кузьминовым легко и хорошо, и он источник моего бесконечного юмора? Потому, что мне от него ничего не нужно, кроме него самого, то есть наивысшая форма общения как раз бескорыстная, когда люди дороги и интересны друг другу исключительно как личности. То человеческое узнавание, которое лежит в основе человеческой солидарности, подлинной социальной экологии в противовес хищничеству или эгоистичному прагматизму. Говорят, в кругу друзей У. Черчилль был неудержимо весел и остроумен. “Юмор для друзей, сатира для врагов”. Это потому, что настоящий друг-источник искренней радости. “Нет уз святее товарищества”, — говаривал легендарный Тарас Бульба. И, напротив, задняя мысль, что мне от него что-то нужно, затуманивает общение, делает его неполноценным. И Кант призывал “ни при каких обстоятельствах не относиться к человеку как к средству, но только как к самоцели”. Как далеки люди от этого, и достижимо ли вообще такое состояние?
10 ноября. Всё в работе. Некогда отразить важные события, которые, конечно, не проходят незамеченными. У меня семь групп семинаров по философии и пять по политологии. Да еще три лекционных потока (пять часов лекций в неделю). Появляются и заочники. О них обычно сообщает лаборантка. Конечно, это с подачи заведующего кафедрой Олимовича. Но юридически он об этом “ничего не знает”, да и в индивидуальном плане эти сверхчасы не прописаны. Недавно одна коллега вдруг заявила, что шеф никогда не расписывается в инд. планах, хотя сам кипит от негодования, когда не расписываются преподаватели. Оно и понятно: не хочет отвечать за перенагрузку. А вдруг что…
20 ноября. Голова кружится у матушки. В это слово мы вкладываем свой теплый смысл. Может спросить: “Как варить суп?” Это мать, которая сварила за жизнь тысячи супов! В магазине она послушно стоит у стола или опасливо и тихо бредет вслед за мной, и мне приходится срочно возвращаться назад и брать ее под руку. Похоже, что наш боевой петушок деградирует: склероз. Это все последствия того, что десятки лет она варила супчики из обрубков костей и мяса, которые по рублю килограмм продавали ей мясники, а это, как известно, очень богатая холестерином пища. У матушки исключительная, поразительная жизнестойкость. Сказываются хорошая природа (ее сестры — сплошные долгожители) и прошедшая жизнь. С семи лет она вместе с отцом пасла стадо. Позади вставания затемно, студеные зори, пронизывающие ветры, испепеляющее солнце, беспощадные дожди и ужасные грозы на совершенно открытом поле. Работа заканчивалась с первым снегом. И все босиком, по колкой траве и снегу. Воду пили из того самого копытца, разогнав зеленых блох. Оттого и здоровье неслабое.
22 ноября. Так что же все-таки добавилось в мою жизнь осенью? Во-первых, без всякой мотивации вернулись мои документы из ВАКа с требованием рекомендации внешней кафедры (кто-то с кафедры нагадил). 2) Более чем сто тысяч рублей потеряли мы с Уважаемым1 в банке по причине мирового кризиса. Мы, как всегда, не успели выйти из бумаг. 3) Тяжелая работа, каждую неделю надо готовить две новые лекции по философии плюс уже девять учебных групп. 4) Нездоровье матушки, у нее кружится голова, и она многое забывает, что самое опасное, забывает, что у нее включен газ. 5) Кто-то очень чисто обокрал нашу квартиру, забрав две пачки лучших простыней и пододеяльников, которые мать всю свою жизнь “набирала для Димки”. 6) Мое собственное нездоровье. Обнаружил, что с этой осени я почти ничего не вижу, и медленно пробираюсь по улице почти наугад.
Все это наполняет жизнь абсурдом.
Между тем меня еще волнует образовавшаяся неопределенность с докторской диссертацией, а нагрузка сейчас не дает никакой возможности ею заняться.
27 ноября. Что же предшествовало возвращению моих документов из ВАКа? Всю зиму и весну яростно сопротивлялся Олимович, срывая обсуждение моего вопроса на кафедре, и вообще перестал меня извещать о заседаниях. Крайне непорядочное поведение зава и начальницы РИО продолжилось сразу после моей встречи с ректором. Вроде бы вполне доброжелательная беседа, но сразу после этого — она через меня требует к себе Олимовича (“немедленно ко мне”), можно подумать, что она очень важная птица, важнее всех. Так, видимо, это представляется ей самой. Я знаю, что эта встреча против меня, и она это знает и все же использует именно меня. Но при чем же здесь ее РИО (редакционно-издательский отдел)?
Ректор для нежеланных придумывает незаконное препятствие (“нужна большая публикация по методике”), хотя в “Положении о высшей школе” ничего не говорится об объеме работы, а просто написано, что нужны две публикации по теории и две по методике. Так вот, от человека требуют целой брошюры по методике, а Ирина Георгиевна составляет последнюю линию обороны, как Зееловские высоты на пути к Берлину. И тогда, поняв свою “высокую миссию”, эта дамочка превращается в фурию, полностью утрачивая порядочность. Сколько раз нужно сказать взрослому человеку, чтобы вернула случайно, в пачке ей попавшие три экземпляра рецензии на мою брошюру профессора, доктора философских наук? Один раз, а дальше уже неудобно как-то. Ей же мне пришлось напоминать 7–8 раз! И что же, она мне отдала? Ничуть не бывало. А почему? А потому, чтобы не усиливать мои позиции по брошюре, которую она критикует.
Также требовалась всего-навсего подпись заведующего на подготовленную выписку из протокола заседания кафедры. Так он сто пять дней не подписывал мне рекомендацию. При этом он ссылается на желание выдать мне “компьютерный вариант на хорошем картридже”, а отдал ту же рукописную бумажку.
Много раз уже слышал, как И. Г. говорит сомневающимся в возможности напечататься в университете: “А вы пробовали? Вы пытались?” Как передать на бумаге эту манеру говорить, этот апломб, эти интонации?
Так вот, я прошел весь мучительный путь с И. Г. от подачи текста до публикации и увидел, насколько она непорядочна. Так, она всячески изымает из текста все, относящееся к методическому характеру публикации: пояснения, указания, библиографические справки, печать столбцом и т. п. Это понятно: чтобы облегчить набор. Но потом она же с напором говорит: “Я не вижу, я не вижу здесь методики!” И вот это ее “я не вижу” употребляется уже и в отношении содержания публикации. Доктор наук, профессор “видит”, а она “не видит”. Она же не лезет в химию, в физику, в математику, где она ничего не понимает, а в историю и в философию, в религию она лезет, здесь она якобы понимает. А все-таки интересно, как это беззаветное служение начальству совмещается с ее человеческими качествами? Ведь я наблюдал, как некоторые дамы ее обнимают и целуют в коридоре. Очевидно, что ее задача не только насмерть стоять против тех, кого не любят ее высокие покровители, но и содействовать тем, кого они любят. Позади уже очень длинная и, конечно, непростая жизнь. Однажды после того, как я бросил трубку, обещал пойти к ректору и таким образом стал неуправляемым, она несколько дней караулила меня в коридоре возле ректората. Выполняет указания ректора, а все же не хотела бы, чтобы я о ней говорил с начальством.
Сообщила она страшную тайну: “У ректора изменилось отношение к кафедре общественных наук (ко мне)”. Не проскочил! Всю жизнь не проскакиваю, в чем дело? Всю жизнь попадаю в полосу нелюбви, начинаю шевелиться именно тогда, когда открываются циклы антипатии (какой: месячный, годовой, жизненный циклы?), когда начальство охватывает приступ неприязни. Должен сказать ради справедливости, что когда И. Г. печатает какие-то издания без интриги, она это делает моментально и очень качественно. Однако жизнь ее осложняется драмой стремления вставить себя в институтскую, пардон, университетскую элиту. А может, это не драма, а высокая трагедия, которая придает смысл ее существованию?
1 декабря. Родился сюжет. Группа сытых, наглых, невежественных студентов, уголовников и полууголовников, которых мафия за счет “общака” решила малость подучить для грамотного управления портовыми делами, травят немолодого, нездорового, неизмеримо выше образованного, умного преподавателя за то, что его лекции и беседы вызывают симпатию и интерес их девушек. Этот мотив ревнивцев усиливается и превращается в примитивное неистовство по мере того, как их попытки начинают давать результаты хотя бы в форме резкого ухудшения здоровья преподавателя. Это — порождение нового времени, вторжения менеджмента в университет.
Они беснуются в своем воинствующем азарте, как гончие, преследующие раненого оленя, они из той новой жизни, в которой деньги всерьез и надолго оттеснили нравственные ценности, где честность ведет тяжелые арьергардные бои с невежеством, глотающим сегодня свой кайф. Это те, кто совершенно не ценит просвещенный профессионализм и не может противопоставить ему ничего, кроме своего агрессивного примитивизма.
5 декабря. На майском заседании кафедры Олимович уже в седьмой раз отказался рассматривать мой вопрос. Без каких бы то ни было оснований. В ноябре 1999 года Олимович был просто взбешен, что я подал заявление, минуя его. Торжествуя, он показал мое заявление без резолюции ректора. Они, как всегда, шли неправовым путем. Затем заработало “ноу-хау” ректора для неугодных. Что они выгадывают таким образом? Чем оправдать аморализм, содержащийся в этом варианте? Сам Олимович уже на втором месяце своей работы стал доцентом и завкафедрой. Это после погромного изгнания из другого института по тем же мотивам (грубость, несправедливость, хамство). Я же после защиты восемь лет пробивался в доценты. Мои приключения на этом не закончились, все не доберусь до самого главного.
8 декабря. Памятно мое выступление на ученом совете университета, который я посетил всего второй раз за время работы в этом вузе и только в связи с присвоением доцентского звания. Любопытно, что при отсутствии кого-либо с кафедры динамики океанов был поставлен вопрос о ее закрытии в силу нецелесообразности. И вот мне, гуманитарию, пришлось защищать эту кафедру. А что я мог сказать в этой ситуации? А вот что.
Если все реки Земли — великие, средние и малые — соединить в одну, то мы получим всего одну двадцатую часть Гольфстрима. Что движет эту махину, зачем она течет, что питает его энергетику — проблемы. Между тем именно он дает жизнь Старому Свету, как дому паровое отопление. Когда-то на его пути возникло препятствие, и началось долгое и мучительное оледенение. Потом это препятствие устранилось, возможно, это была легендарная Атлантида, и теплые воды снова устремились на север, неся жизнь Европе. Мы видим, что океан по большому счету связан с историей Европы, с историей человечества, с историей науки. На этом фоне “динамика океанов”, конечно же, относится к числу фундаментальных наук, изучать которые призван наш университет.
Наш вуз уникален. Как философский факультет университета — единственное место, где парни и девушки на свиданиях обсуждают проблемы субъекта и объекта, так только у нас в темных коридорах можно услышать разговоры об океанических течениях. Романтики со всей России, а прежде из всего СССР ехали в Ленинград, чтобы всерьез изучать океан. Закрытие кафедры, а затем океанологического факультета нанесет урон России, где после отделения Одессы наш вуз остается единственным в своем роде. Если есть сегодня тайны на Земле, то они в океане. Ясно, что именно океан является системообразующим понятием, а прибрежная зона (хотят заменить изучение океана менеджментом прибрежной зоны) — понятием производным. Океанология куда больше соответствует профилю университета, чем менеджмент, который явно инженерная наука и соответствует профилю института. Так происходит коммерционализация высшего образования. Но эту фразу я уже не сказал. Так, снова я выступил против позиции начальства, хотя и предупредил, что так выглядит проблема с “позиции обывателя”. В этот раз кафедру динамики океана закрывать не стали. Возможно, что подлинной причиной было желание сместить какого-либо зава. Меня же возмутила попытка решать судьбы людей в их отсутствие, а потом ставить их перед фактом и ссылаться на волю совета.
10 декабря. Несколько лет назад летом я принимал зачеты по политологии у двух задолжниц, студенток 4-го курса. Загорелые, как черти, девушки не могли не вызывать симпатию. Я спросил девушек, где они так загорели. И они ответили, что участвовали в океанской экспедиции Академии наук, попросились измерителями и больше месяца стояли в карантине у знаменитого острова Пасхи. В город их не пускали, но они могли купаться в лагуне и от души загорали на палубе. В том же виде проводилась дискотека. Питание было плоховато, но студентам к этому не привыкать. Я искренне порадовался за девчонок и позавидовал им. Еще бы! Такой возможности вчистую нет у преподавателя, а у студентов есть, вернее, были. Редки теперь научные экспедиции. Раньше у института был свой корабль, и на практику студентов возили в залив Росса, и там они изучали смешение вод двух океанов и ледяных потоков, идущих от Антарктики. Теперь такой возможности у института нет, да он, как мне кажется, ее и не ищет. Интерьер в густо-темных тонах (а могло бы быть в голубых), совершенно не отражает уникальную специфику вуза.
Знают ли эти милые девушки, что это был лучший месяц их жизни?
12 декабря. Сегодня матушка сделала любопытное признание. С придыханием и мечтательной улыбкой на лице она сообщила, что где-то в возрасте 26–28 лет она “так хотела кого-нибудь любить”. “А Георгий?” — привязались мы к ней. “А его я не любила”, — добродушно призналась матушка. “А почему же после этого ты обвиняешь отца в том, что он тебя бросил, разве мужик не чувствовал, что он не любим?” Это признание во многом реабилитирует отца, просто заставляет по-новому взглянуть на старую историю. Каждый из нас за короткое время взрослого общения с отцом запомнил его как выдержанного (термин сталинских политработников), интеллигентного, спокойного человека. Много мы говорили ему колких вещей, но почти ни слова в ответ. Ах, наша болезненная, старенькая, глупенькая и бесконечно дорогая женщина! Жизнь прожить — не поле перейти. Вот и выявляются глубины в истории родителей. Конечно, матушка полностью искупила свои грешки в отношениях с отцом, всецело отдав свою жизнь нам. Вспоминаются “несмываемые” грехи отца, что были установлены нами с братцем (Уважаемым) еще в студенческие годы, когда мы в одно из ночных дежурств “матри” решили разобраться в семейном архиве и составить “объективную картину происшедшего”.
1) Главное. До исполнения нам с братцем 13 лет отец скрывал от нас свой основной доход — военную пенсию (подполковник запаса), а алименты платил из случайных заработков, иногда 2–3 месяца в году. Пенсию он получал в Евпаторийском отделении Госбанка, а сам проживал в Сакском районе.
2) Постоянно меняя места работы (по разным обстоятельствам), он неизменно возвращал исполнительный лист нам, и матери приходилось объявлять всесоюзный розыск.
3) В 1946–1947 годах отец ничего не сообщал о себе и не присылал аттестат на наше содержание. Говорит, что лечился в австрийском госпитале после того, как в последние дни войны взрыв снаряда сбросил его на скалу с пятнадцатиметровой высоты. Но в больнице, хотя это слово образовано от слов “боль” и “ниц”, не всегда больно, а иногда на стадии выздоровления — просто хорошо. По себе знаю, ибо по совокупности уже более трех лет провел в больницах, и это время оказывалось для меня наиболее плодотворным. Там же были наверняка и русскоязычные товарищи по несчастью. Они могли чиркнуть.
4) В 1947 году военком Ленинграда сообщил нам, что подполковник Юразин был у него на беседе и заявил, что возвращается к семье в г. Балашов Саратовской обл. Военком поздравил нас с восстановлением семьи. Но отец проехал мимо в Крым к другой жене, к другой семье. Поистине жены мешают нам стать великими.
8 июля 2001 г. Санаторий “Хилово”. Позвонил домой. Услышал родной хрипловатый голос милой матушки нашей, Кучки, Старой Жужелицы, ее непередаваемый разговор без протезов. Когда она улыбается, ее рот без зубиков выглядит как у лягушки. Спрашивает: “Дима! Где же ты? Ты так нужен здесь”. Уже забыла, бедненькая, что я в санатории. Такая дорогая женщина, ну почему же ты такая болезненная? Целую ее в морщинистую и такую дорогую мордочку и приговариваю: “Ну до чего же пустые есть женщины!” Все это я наговариваю ей и по телефону или болтаю, когда мы поднимаемся с ней по лестнице и я тащу ее, как паровоз, или когда согреваю собой ее постель, чтобы ей было не так зябко.
Совсем беспомощна стала женщина в магазинах. Опасна ее забывчивость: кипяток заливает огонь, и тогда жди всяких последствий. Уже не один раз заставал открытые без огня горелки и спокойно спящую Старую Мать. Это ее “маленький огонек”, который легче потушить, чем большой. Оправдывается тем, что “прилегла на минутку”, хотя я сто раз учил ее не выходить из кухни, пока там что-то греется. Как она там? Вот ведь неожиданность возникла! Господи, пронеси!!! Пока Он приводил меня вовремя, но неужели это неизбежно? У чайников голые ручки, все обгорело. Горящие ручки будили ее своим запахом, голый металл ничем не пахнет. Как, однако, важно здравомыслие! Глаза у нее смотрят прямо, излучают свет и ум. Так матушка борется со старостью и недугами. Недавно ей исполнился 92-й год. Живи дольше, дорогая мамочка!
11 июля. Весной я отчитывался в налоговой инспекции за свои шесть тысяч сверхзарплатных рублей, выигранных за год на акциях. Одна из шести инспекторов, занимающих помещение, в это время звонила какому-то мужчине и требовала от него отчитаться за 500 рублей, которые он не задекларировал. Это меня немало удивило, и я их всех спрашиваю: “А как же вот Руцкой, вроде бы не самый плохой человек, └приобрел” в Москве квартиру в 460 кв. м площади, а в Курске — квартиру-└малютку” в 130 кв. м, но это уже так, мелочь, и все это явно не на зарплату Руцкого. А ведь с ним в свое время люди связывали самые лучшие надежды. А у нас квартира 17 кв. м, и живем мы в ней вдвоем с очень старой матерью, и я уже много лет из-за одного этого не могу завести семью, ибо всем взрослым женщинам в Ленинграде самим нужна жилплощадь. А налоговую инспекцию в данном случае интересует вовсе не источник средств господина Руцкого, а то, что тот в налоговой декларации указал не 460 кв. м, а 60. А у генпрокурора квартира вообще стоимостью 500 тысяч долларов! А у замминистра финансов Вавилова, вернее, у его жены платье стоит не 200 тысяч рублей (стоимость дач министра легпрома советского времени Бирюковой А. П. и дачи маршала А. Ахромеева, за что их в свое время беспощадно критиковали), а две сотни тысяч долларов! И все-то у них по закону, все легко отбрыкиваются, └все с зарплаты”. Руцкой └к цифре 60 просто забыл подписать цифру 4”, да и эти квадраты можно было бы не указывать вообще: все └подсобные помещения””. Ничего не ответили мне женщины-инспектора. Только одна внимательно и долго на меня посмотрела. А тут у меня всего 50 долларов в месяц — и очень тщательный контроль.
Похоже, что госэлита, незаконно разбогатев, не хочет теперь, чтобы кто-то еще богател, обкладывает жизнь народа жесточайшим регламентом и контролем.
12 июля. По данным опросов, в брежневскую эпоху хотели бы жить 54% респондентов (ничего себе!), 25% — во время Хрущева, 8% — при Сталине, при Горбачеве — 2%, при Ельцине — 1%. Тоже удивительно. Видимо, сказался полный расцвет совершенно гнусного бандитизма, полная анемия государственной власти, политическая спячка самого Ельцина, неслыханная коррупция госаппарата, полная незащищенность народа. О Горбачеве и о Хрущеве — особый разговор.
12 июля. Кучка (куча добра) говорит по телефону: “Какая-то я утлая”, или “какая-то я квелая”, то есть слабая. Жалуется дорогая женщина: “Как долго тебя нет. Потеряла счет числам и месяцам”. А до чего толковая была! До чего же жалко Старую Мать! Ну до чего болезненные есть женщины! — это я всегда лопочу ей со страстью, при этом потрясаю руками, делаю страдающие глаза и т. п.
Проклятый атеросклероз! Как на глазах он стирает компьютерную информацию у матушки. Все питалась, бедная, мясными обрубками с разделочной колоды. Еще она страдает ишемией сердца, по которой у нее вторая группа. Кроме этого, еще 15 болезней, среди них такие серьезные, как аневризм аорты (“атомная бомба”, по мнению врачей), энфизема легких, сильнейший остеохондроз, от которого она крутится с утра, как вьюн, высокая гипертония, варикозное расширение вен, обезобразившее ее ноги, пиелонефрит, киста почки, анемия крови. Хватит? Но первую группу ей не дали. Это для блатных, обычно хорошо одетых и говорливых женщин и т. п. да заслуженных всякого рода. 101-я пол-ка Кировского р-на обидела матушку. Дело ведь не в первой группе, а в справедливости.
Как-то я беседовал со Старой Матерью по телефону из нашего второго корпуса на Металлистов. Вахтерша, улыбаясь, вылезла из окна и спрашивает: “Это вы со своей мамочкой так любезно говорите?” Я отвечаю: “Она этого заслуживает”. Еще бы! Безграмотная санитарочка на свои скромнейшие доходы смогла одна, без мужа поднять троих детей, дать им получить прочное образование, всем стать кандидатами наук. Такой успех значителен и для Ленинграда, а не только для Балашова Саратовской области, откуда власти гнали нашу беднейшую и честнейшую семью, не дав ни квартиры, ни комнатенки.
13 июля. Вчера детская вожатая пела девчонкам старые пионерские песни: “Картошку”, “Взвейтесь кострами, синие ночи!”, “Надежду”. Что и говорить, у Н. Добронравова куда как “замысловатые сюжеты”. Но все равно он, безусловно, один из самых светлых наших поэтов. Потом девочка долго пыталась исполнить свою песенку, пропеть трудное место, и все терпеливо слушали, и это было невообразимо хорошо.
14 июля. Как-то я стоял в очереди на прием к ректору. Стоял три дня. Он, конечно, видел меня при открытых дверях, но не хотел принимать, предполагая, что у меня какая-то жалоба или информация против Олимовича. А он его очень любит, у них все совместно. Им наплевать, как себя чувствуют люди под властью этого хищника, и не обращают внимания на текучку кадров на кафедре соц-гумнаук. Потому что они не государственные люди, а те, кто превращают институт и кафедру в частную лавочку. Тем более Олимовичу предстояло переизбрание, и ректор не хотел бы ему осложнений. Начальство желает Олимовичу только победы.
А между тем я выполнил за год не менее 600 часов горловой, аудиторной нагрузки. Это с одним процентом зрения. Ведь в вузе главное — преподавание, и я с такой нагрузкой объективно являюсь одним из столпов университета! Раньше такой нагрузки вообще не было в вузах, потом от нее бежали. А Олимович спокойно всучивает ее, “чтобы нагрузку выполнить”. Но не всем. Любимцы у него получают полставки за три часа в неделю. Мне же много раз приходилось выполнять восемнадцать часов в неделю за одну ставку без каких-то прибавок.
Итак, я стою в приемной ректора три дня, и он меня не принимал. Но все эти три дня к ректору без всякой очереди шли и шли царедворцы, мастера интриги, те, кто сегодня действительно составляет элиту института или считает себя ее частью. Это все люди, не имеющие ни одного часа преподавания, но фактически руководящие институтом. Дело в том, что все они приближены к финансовым потокам, делят институтский пирог. Кроме того, несколько человек считают себя обязанными ежедневно предстать перед светлыми очами ректора, напомнить ему о себе, показать, что они на работе, неустанно пекутся о благе вверенного им раздела. Разумеется, тут была и И. Г., которая со все большим усилием вставляет себя в элиту, но так и живет не укрепленной в своем гнезде. Увидев меня, она сказала, что должна позвонить в министерство (ни больше ни меньше). Но какому министерству она нужна? На самом деле она побежала, насколько это возможно на восьмом десятке, звонить Олимовичу. А вот и он! Сразу же ко мне: “Ну уйду я, уйду, но ваше положение не станет лучше”. А почему так?
А пока элита в этой забегаловке, назвавшей себя университетом, образована не на духовных факторах, как подобает университету, а на факторах материальных. Преподаватели, основа вуза, ни в коем случае не входят в элиту.
15 июля. Сегодня неудачный день. Не удались мои звонки в Ленинград, с 17 до 16 рублей упали акции Газпрома, а это значит, что мы за один день потеряли 1200 рублей. Не состоялся контакт с Екатериной Анатольевной, женщиной с восточным шармом и глазами как сливы. Она меня только спросила: “Вы живете в двухместном номере?” В этом вопросе все. Увы, и мой ответ означал все. Эта подлая наша советская привычка спаривать совершенно незнакомых людей, в первую очередь с целью взаимоконтроля. Незнакомые люди должны приспосабливаться друг к другу, а затем изливать друг другу свою душу. Но знаю я и другой случай, когда больной из 1-го корпуса проклинает все на свете, не чает, когда “закончится эта его тюрьма”. Дело в том, что он живет в одноместном номере согласно путевке. С каким удовольствием я поменялся бы с ним проблемами! Но таких номеров всего несколько. Предлагают доплатить за одноместность, но в размере намного большем стоимости самой путевки. Нет у нас культуры содержания людей, нет уважения к личности. Двухместность — это масса упущенных возможностей. Здесь осмелевшие женщины, особенно в последние два дня пребывания, могут подойти на дорожке, или на пляже, или в ванном корпусе, как одна гражданка в красных шортах, и спросить: “Вы в одноместном номере живете?” Но, увы… и она отходит навсегда.
16 июля. Вспоминаю свою вторую поездку в Пады к Верке, а этого не нужно было делать. Родители ее отнеслись ко мне куда прохладнее, чем в первый раз. Мы еще не были женаты. Пошли на станцию. Там стояла электричка на Балашов. Думая, что она отходит, я побежал, но споткнулся и упал, и моя белая чистая с короткими рукавами рубашка пропиталась мазутом. Машинисты над моей головой говорили: “Вот так люди и попадают под колеса”. Верка, совсем еще девочка, что-то сочувственно говорила мне с перрона. Так, толчками открывалось ей, как плохо я вижу. А я не понял тогда, что мне послан знак: в этом варианте жизни я только испачкаю свои белые одежды. Но нам не свойственно обращать внимание на знаки даже тогда, когда их смысл вполне ясен. Так оно и случилось в жизни.
19 июля. Мать я называю “Старая Мать”, “Благородная”. Говорю матушке: “Ты за мной живешь, как за каменной горой”, как “мышь в коробу”, “как у Христа за пазухой”. Она говорит: “Хорош пазух”. Или: “Как сыр в масле катаешься”. А Уважаемый добавляет: “Как корова в масле кувыркаешься”. Это смешно, если представить. Когда сосед, дядя Коля, слышал это, он прыскал со смеху: уж он хорошо знал, как живется соседке с тремя детьми без мужа. “Мать-старушка”, — я провозглашал еще тогда, когда ей было всего 50 лет, а дядя Коля и тетя Настя слышали все через стену и весело смеялись.
Когда мы гуляем со старенкой по улице под руку, это не оставляет людей равнодушными. Раздаются смешки, многозначительные покашливания или неприятные междометия. Так они на нас показывают как на любовников. До чего же убога фантазия у людей, не могут они допустить прогулки сына со своей матерью и судят о людях в силу собственной испорченности.
20 июля. Снова появилась забытая в санатории нервозность в отношениях с матушкой. Что бы я ни сказал, переспрашивает по несколько раз. Я забываю, что первая моя фраза — это только сотрясение воздуха, придется обязательно повторить, а первые слова — это только способ обратить ее внимание. При этом совершенно старая женщина искажает смысл, причем в связанных предложениях или рассказах она устанавливает прямо противоположный смысл, что удручает, потому что вся работа идет насмарку. Спрашиваю: “Есть ли у нас яйца?” Она переспрашивает: “Есть ли у нас деньги?” Что общего между яйцами и деньгами? Во всем перечит. Уже выбил чек на хлеб: “Зачем нам так много хлеба?” “Зачем ты лезешь в почтовый ящик, там ничего нет”, а там как раз может быть. Или: “Зачем ты выключаешь свет?” (когда уходим гулять), или: “Зачем идти и проверять кухню? Там все в порядке”. А там как раз горит ненавистный мне “маленький огонек”, из-за которого уже столько случаев и ссор. Непросто и гулять с ней, так как она дергает меня под руку прочь от каждой лужицы, в итоге — никакой свободы. Снова ее болезни, от которых она непрерывно стонет и корчится: спина и рука, а также десяток других, менее выраженных. Стоит ей чуть понервничать, в том числе от наших выговоров, как обостряются все ее болезни, она становится плаксивой и говорит: “Зачем жить?”, “Устала жить”, и нам же становится хуже. И как представлю, что когда-то буду гулять один и рядом не будет этой нелепой, отдавшей нам всю свою жизнь, бесконечно дорогой женщины, становится очень тоскливо. Будешь думать, что хоть бы на часок появилось это добрейшее, все старающееся угодить существо.
1 августа. Интересно, что президент не подписал закон Думы о запрещении приема цветного металлолома на местах. Я знаю, например, что после того, как местные гнусы в целях продажи обрезали все провода в садовом товариществе, в г. Чудове, дачи заметно обезлюдели, жители перестали оставаться там на ночь и задерживаться до темноты. Цена и меновая (рыночная) стоимость всех участков резко упала, вообще, интерес к этой форме деятельности резко понизился, но возросло пьянство пролетарского в основном населения. Обезлюдевшие участки подвергаются тотальным зачисткам приезжими грабителями; и в целом опасность пребывания на дачах для подлинных хозяев в вечернее и даже в дневное время стала вполне реальной. Вот что такое сдача цветных металлов. И это на всем огромном пространстве Северо-Запада, да и других районов. Все это ведет (вместе с безнаказанным воровством) к радикальному снижению качества жизни, к нарушению прав человека и тому подобным неприятностям. Поэтому я не знаю, почему президент не подписал очевидный законопроект. По-видимому, есть круги, по-прежнему баснословно наживающиеся на десятках эшелонов, пересекающих эстонскую и другие границы. Только в вагонах-то — металлическое выражение горя и слез горожан, расставшихся с надеждами на связь с природой, на нормальную, здоровую, безопасную, устроенную, богатеющую и интересную жизнь в России.
5 сентября. Уже неделя, как Уважаемый ушел от Инги и живет у нас. С горечью рассказал он мне один эпизод из их безрадостной жизни. Шли они недавно с Ингой на кладбище к ее матери. Инга заглянула в почтовый ящик и извлекла квиток МТС на шесть (!) рублей. Так она насмерть к нему пристала: “Кому звонил? По какому поводу? Почему позволяешь тратить семейные деньги, с домашнего телефона ведешь платные разговоры?” Сумерки им не позволяли разглядеть квитанцию. Он ей говорит: “Ну, ей-Богу, не помню, может, нашим пришлось позвонить, может, звонил по работе”. Но Инга не отставала, пока он не исказился, пока у него совершенно не испортилось настроение. И вспомнить он не мог, кому и по какому поводу звонил. Он повернул домой, потому что “на кладбище в таком настроении не ходят”. А при свете они увидели, что квиток вообще не их, что он брошен в их ящик по ошибке. И что же? Инга никоим образом не извинилась, не пожалела, что такую свирепую и грязную атаку вела на мужа. Так Инга безжалостно разрушает доброе настроение мужа, разрушает семью. И когда он полностью переменится, когда он на грани инфаркта, она прекращает атаку. Ей хорошо и замечательно.
8 сентября. Когда наша мать улыбается, мы видим у нее узкие щелочки, откуда выглядывают молодые веселые глазки. Мы с ней ведем беседу: “Что же ты, старая мать, не имея ничего за душонкой, а оставаясь всего-навсего санитарочкой на веки вечные, принялась плодить детей? Да сразу троих! А вот теперь прибилась к нам и живешь около нас уже много десятков лет. Не в этом ли состоял твой давний расчет?”
Она отвечает: “Я вас рожала”. А мы: “А откуда это известно?” У матушки дефицит энергии, и очень часто я прикладываю руки к ее спине, где у нее очень болит (то ли остеохондроз, то ли там прикрепляется отягощенная неизвестной этиологии кистой почка). Ей становится легче, с новыми идеями несется на кухню. Но я чувствую убыток энергии у себя. Замечал я, что и глаза после таких сеансов не раздерешь, как после крупного недосыпа, или после долгого посещения парной, или после продолжительного секса. Это как шагреневая кожа — мои глаза. Если почитать, пописать побольше, посмотреть кино или телевизор, подольше поплавать, просто поработать физически или предаться от души любовным утехам, как результат уже на следующий день один и тот же: качественное ухудшение и без того ничтожного зрения. Это прямо изводит до бешенства. Переработал я однажды на чудовском огороде, не охлаждая свою голову купанием в реке (работал, между прочим, с удовольствием), а на следующий день уже не видел лопату как раз ни в том месте, где на нее ставится нога, ни в том, где лопата втыкается в землю. Все отражается на этом слабом месте. Это какое-то проклятие. Но раньше я больше переживал по этому поводу.
8 сентября. Матушка непрерывно, глубоко и надрывно вздыхает. Это началось уже давно, но это опасно! Что это значит?
9 сентября. При нас Старая Мать молодеет. А то приехал я из санатория, а она сидит на матраце и ничего не понимает. Сестра давала ей ноотропил нерегулярно, а в последнее время мать вообще не принимала лекарств. Вот головешка ее и загатилась. Ужасно жалко Старую Мать. Надо бы почистить ее головешку, вернее, сосуды перед осенью. Между тем у меня самого голова кружится. В санатории привязалось ко мне давление в 165 мм. Там мне сделали десять уколов, по-моему, эналаприла, и я уехал как бы в норме. Сейчас спасаюсь папазолом, но давление, особенно нижнее (сердечное), продолжает оставаться высоким. Матушка дотошна очень, всюду ходит за мной и появляется там, где я. Всюду натыкаюсь на ее расставленные руки и на нее. Я понимаю, что руки у нее действуют как электроды. У нас ведь можно разойтись по разным углам, но из-за этой ее манеры всюду тесно. И везде она лезет со своим носом. Так, вчера я установил “Панасоник”, который держался на краешке стола. Хотел записать фрагменты Шестой Патетической симфонии Чайковского. Строго запретил ей соваться в ту сторону. И что же? Уже в начале записи слышу удар, способный вызвать инфаркт. Ведь такие удары губят всю тонкую настройку. Вот чего она полезла в ту сторону? Лепечет и что-то оправдывается: замести хотела. А подождать она не могла, ишь какая необходимость, нужно мне это подметание! Прямо зла не хватает порой! И в то же время жалко ее невозможно!
20 сентября. Глубокая ночь, где-то 2–3 часа. Матушка и Уважаемый крепко спят. За окнами силуэты деревьев. Стучит будильник литовского про-ва и ужасно врет.
Нелегкие времена переживает наша семья. Две недели живет у нас Уважаемый. А ведь его Инга считает, что он живет у своей… И его сынок тоже. Впрочем, думаю, что не так все примитивно: им нужен повод для того, чтобы не звонить. Вроде как они на него сильно обиделись. На них Уважаемый 20 лет гнул свой хребет. Особенно мерзко поведение сыночка. Не Уважаемый ли играл с ним в детстве, носил и водил его по врачам, отстаивал его в конфликтах, детских авариях и переделках, ходил вместо Инги на родительские собрания, устраивал его в элитные гимназии, затем — в Финэк, закатав рукава, садился с сыном и вспоминал школьный курс алгебры, когда тот утратил к ней интерес, вывел отпрыска в число победителей районной олимпиады по экономике и математике, нанимал ему репетиторов по языкам, давал деньги на поездку в Америку?
Мне снова вспоминается картина возвращения всех с дачи: она повторялась почти всякий раз. В центре идет Уважаемый. Он быстро, нервно (всегда опаздывали) ведет велосипед, к которому привязаны лопаты и два мешка овощей. На спине у него рюкзак с картошкой, а сверху еще сидит Жора. Инга идет налегке, пряча в куртку озябшие руки. А между тем у Уважаемого радикулит, который время от времени низводит его до животного существования.
Уважаемый строил дачу на века. Поражает погреб, который представляет собой стальную камеру, при установке которой Уважаемый едва не погиб.
10 октября. У всех на устах Америка, “боинги”, Всемирный торговый центр… Но ведь это модель отношений между людьми. Во многих семьях и в жизни многих людей появляются свои “боинги”. Вот у нас в семье есть свой “боинг”. Это пьяный зять Петров. Еще задолго до американских событий он нанес удар по нашей семье. 14 декабря прошлого года он явился к нам из Гатчины и своим гнусным матом выжигал все пять этажей нашего подъезда. А чем мы ему не угодили? Сестра говорит, что он злится от того, что понимает: никогда ему не остепениться. Но ведь такая же подоплека у террористов: они понимают, что безнадежно отстали от Америки. Они ненавидят других за то, что те благополучны, что просто “другие”. Они религиозны, но, по существу, ненавидят многообразие мира и богатство Божьего творения. А Петров нас ненавидит за то, что работаем над собой, что растем в служебном и творческом отношении, что чего-то добились в жизни. Хотя мы считаем, что достижения наши — скромные. Уважаемый по своим способностям вполне мог бы быть и ректором вуза, и мэром города. Мне не позволили сделать карьеру нездоровье и социальная борьба, а также ненависть более слабых коллег и десятка из 14 заведующих, сживавших “неудобного” преподавателя. То есть “боинг” — это материальное образование из человеческой ненависти, зависти, из пороков плебеев. Порядочный человек в первую очередь спрашивает с себя за свои неудачи, а тем более — за свою несуразную жизнь.
11 октября. Америка помогала, помогала слаборазвитым (пардон, развивающимся) странам, а они ответили “боингами”. Вот и вопрос возникает: нужно ли помогать неблагодарным людям и странам? В этом случае помощь только развращает, порождает ожидания и даже требования.
Ненависть к тем, кто удачливее, здоровее, талантливее. На кафедре после того, как я все же нашел в себе силы завершить диссертацию в госуниверситете, нашлись амбициозные ничтожества, которые ринулись по начальственным кабинетам и стали призывать высокое начальство не признавать моего достижения. И добились ведь успеха! При этом явно подразумевалось, что они-то сами, конечно же, первоклассные преподаватели и что начальство, конечно же, разделяет эту оценку. Я не знал, что у меня так много врагов и завистников. Я всегда относился к людям предельно доброжелательно, открыто и никогда не тратил сил на сознательное построение своего имиджа. Как я заметил, всегда при развитии отношений с новыми людьми я руководствуюсь “презумпцией доброжелательности”. Чтобы “обратиться” и выступить открыто против человека, мне нужно шесть-семь лет, которые убедили бы меня совершенно в моей правоте.
12 октября. Я заметил, что в движении людских потоков что-то изменилось. Много участников движения, особенно юного возраста, лет с 8–9, именно молодежь, стремятся во что бы то ни стало на высокой скорости перейти дорогу перед самым носом, подчас касаясь одежды. Я при этом всегда оглядываюсь, мне интересно, есть ли позади пространство, или поступить таким образом заставила теснота. И почти всегда я вижу позади огромное пустое пространство. Почему-то не сзади, а спереди надо пересечь дорогу? Причем иногда это делается по дуге, как бы обежав. Что это значит? Недавно два гаденыша из тех веселых черноглазых, которые бойко кричат в вагонах: “Люди добри, помогите!”, таким же образом перебегали к поезду, но запутались у меня в ногах, а потом побежали к вагону, но не вперед, а назад, наискось. При этом они орали: “Косая! Слепая!” Это не нищие, а хулиганы, начинающие преступники. Вот и подай им после этого милостыню. Я оглянулся. Позади, до самого эскалатора, не было ни одного человека. И девицы такие же невежи. Вчера мамаша с дитем двух-трех лет перешли у “Нарвского” мне путь почти по ногам, и ноль внимания на меня. В этом разгадка: люди совершенно заняты собой, другие люди для них утрачивают свои живые черты и существуют лишь как манекены или как препятствия. Это означает утрату уважения к другому человеку. Это же есть “следствия конкурентной психологии”: другому человеку надо непременно пресечь путь.
13 октября. Это невероятно безотрадно — терять время на кухне, когда есть дела повыше. Я помню, как Верка (моя жена) кричала с кухни: “Я провела три часа на кухне!” То же самое сказал однажды Уважаемый: “Я провел на кухне четыре часа!” Мне нечего им было ответить. В каждой семье, вернее, во многих семьях находится человек, который берет на себя эти бездарные бытовые труды, отказавшись от саморазвития и фактически принося себя в жертву. У нас таким человеком стала наша мать, наша Козочка, Коза-дереза, наша Девочка, как мы ее называем. Во многом в благодарность за ее самопожертвование. А если такого нет и нет человека, который “очень любит готовить”, тогда что? Вот здесь и должен юмор сделать свое дело, скрасить бытовуху: сделать труды более приятными, ибо пережить годы бездарных забот без изменения отношения невозможно!
17 октября. Недавно возвращался из Иванова и снова услышал гнусные записи, которые передавал поездной радиоузел. За три года ничего не изменилось. 1. Балбес (однажды его показывали по ТВ) мечтает о том, что его девушка скоро ему скажет: “Восемнадцать мне уже, ты целуй меня везде”. 2. Другой орет: “Я хочу! Хочу!” И так 18 раз. Вот и вся песня. В третьем случае девушка робко спрашивает своего плейбоя: “А может, дождемся маму?” На что тот раздраженно отвечает: “Мать твою! Мать твою!” — мат прорвался в песенное искусство. Подать в суд, что ли, на дорогу за издевательство над людьми?
30 октября. Еще Анатолий Шевелев, мой коллега по работе в Балашовском пединституте, как внештатный секретарь ГК ВЛКСМ был завсегдатаем вечеринок в ГК. Там с секретарями они играли в домино, скалозубили насчет тех, кто не умеет жить, меня в первую очередь. Пили на нереализованные деньги, отпускаемые на спортивную работу с молодежью. Их списывали по статье, которую было трудно проверить, например, “нижняя одежда для девушек-спортсменок”. Проигравшие должны были лезть под стол и кричать “ку-ка-ре-ку!”. Они переживали кайф тех, “кто на вершине жизни”. Все это закончилось печально. Став первым секретарем горкома партии, вконец спившийся бывший руководитель балашовской комсомолии Жижин был замешан в присвоении дорогостоящих вещей, приходящих в город, например японского сервиза, и в перспективе неизбежного освобождения от должности застрелился из карабина. Я помню, что, когда меня исключили из комсомола “за неправильное по существу” выступление на областном семинаре пропагандистов, я сказал ему: “Мы еще, Валера, посмотрим, кто из нас в жизни честнее окажется”. А тогда Валера смотрел прямо, этот брюнет с синими глазами выглядел настоящим комсомольским вожаком. Толю Шевелева можно видеть теперь на базаре, где он в разных галошах на босу ногу помогает оптовым покупателям за денежки что-то грузить. А какой был способный преподаватель, любимец девушек и какой симпатичный товарищ и шахматист (до своей наушнической деятельности, которая поощрялась сребрениками на пропой)!
14 ноября. Говорили по ТВ о Дмитрии Морозове, создателе общины “Китеж”. Это чисто социалистическая община, наподобие израильских кибуцев. Кстати, есть и эксплуатация неофитов, тяжелый бесплатный, в основном физический, “испытательный” труд на общину. Но самое главное — требуется полный отказ от своего “Я”, то есть от своей личности. Как скучны эти повествования о фаланстерах, утопистах, обитателях города Солнца… Здесь нет личности, о ней не говорится, зато слишком много говорится о социальной организации. Классический социализм не выносит личности, потому что он с ней не справляется, она его разрушает. Управленческие структуры заняты только проблемой управляемости, а тут появляется личность со своими потребностями. Отсюда рождаются сентенции-мечты о “людях-винтиках”, о том, чтобы “каждый на своем рабочем месте” (заземлить сознание личности на рабочее место, сделать его функциональным, до предела ограничить кругозор людей, превратить их в “говорящие орудия”).
В общине “Китеж” даже решение о покупке ребенку игрушек принимает совет общины. Избыток социальности рано или поздно надоест людям. Денег у людей нет, но они есть в коллективной кассе общины. Необычайно высок авторитет Учителя (Морозова). Это обще всем тоталитарным сектам. И эти секты живут ровно столько, сколько их организатор. Даже самые благородные из них начинают распадаться со смертью наставника и бесследно исчезают в истории. Такие общины обычно объединяют людей неустроенных, бывших алкоголиков, бомжей, верующих. Для создателей — это способ самореализации. Яркая жизнь все же лучше, чем бесцветное и бесплодное прозябание. Такие общины должны иметь право на существование, как имеют право люди на социалистическую организацию и образ своей жизни. Хорошо же то, что они пригревают детей из детских домов, но потом неизбежно возникают телесные наказания, и будет в конечном счете как в Джорджтауне, где наказания детей и взрослых закончились общим самоубийством. Общинный характер социализма говорит о том, что эта форма организации должна иметь спорадический характер, исходя из вкусов людей, но никак не всемирный масштаб. Непрерывное разрушение этих общин не мешает существовать мировой идее социализма и все новым попыткам воплотить ее в жизнь как мечту о явленной справедливости, защищенности и братстве людей.
16 ноября. Сегодня Трубачева вела передачу о судебной реформе. Вся проблема свелась, как обычно, к увеличению зарплаты судьям (для усиления их “независимости”) и выделению должных сумм на канцелярские расходы. Они сознательно, что ли, мельчат проблему? А она как раз кричащая, потому что наши славные судьи как раз могут быть очень независимыми от властей, от чего они были очень зависимы в советскую эпоху, но крайне зависимы от “денежных мешков”. Я видел ужасно несправедливых судей и стоял, выслушивая их необоснованные, нечестные решения, когда они запихивали одну знакомую женщину в подвал, за счет чего вся цепочка значительно улучшала свои жилищные условия. Какие это были наглые судьи в Октябрьском районе! Там и не пахло законом, там было только их право решать. Когда же перевес документов оказывался на стороне жертвы, они просто закрывали судебное рассмотрение. И передо мной вставал другой вопрос: откуда они берутся, эти судьи, как формируется судейский корпус, какой силой они, эти случайные и глубоко аморальные люди, приобретают власть решать судьбы других людей? Как обуздать их своеволие, только внешнюю (для их удобства) ссылку на закон? Зарплатами хотят остановить? Но взятки в десятки тысяч долларов выше любых зарплат, а человеческие аппетиты бесконечны, особенно у жен и любовниц. А чем мы, преподаватели, хуже судей? Или они больше нас тратят нервов, или больше нашего работают над собой? Или мы меньше нуждаемся в деньгах? Как поставить судей под контроль общества — вот сегодня в чем проблема. Как ограничить их произвол и безответственность?
Видел я в суде Октябрьского района, как судья нагло, грубо прерывает потерпевшую женщину и сколь угодно дает говорить хищникам, обманом затолкавшим ее в подвал и угрожавшим похитить ее ребенка. Интересно, что городской суд признал незаконным решение этого суда, однако никто, в том числе районный прокурор, поддержавший решение своего суда, ничуть не пострадал, стало быть, могут и впредь принимать любые незаконные решения, и никаких последствий. Не дай Бог, если нечестный и берущий судья сегодня еще станет и пожизненным! О горе нам! Вот в чем проблема судебной реформы.
17 ноября. Сегодня на “Ленинском” чуть не ухнул на рельсы перед поездом в метро. Поезд отходил, а я спешил и едва успел ухватиться за угол поезда. Надо медленнее ходить и плевать на опоздания. Также есть риск показывать мои картины “Возвращение блудного сына” и другие, когда я их интерпретирую, вверх ногами. Вот смеху-то будет! Поэтому особым образом укладываю их в папке. Еще были случаи: с размаху я во время беседы со студентами сажусь на стул, а его там нету, и я исчезаю за столом. Перевожу все на юмор, а по сердцу кошки скребут. Или трудно увидеть стул далеко от меня, а они кричат: “Вот там он!” А когда я начинаю его искать, они кричат: “Не там!” Слышу и “Ах!”, “Кошмар!”, и потихоньку, но трещит мой авторитет. “Стулья” только напоминают стулья. Иногда в аудиториях их вовсе нет. Потом на моих занятиях стулья, как правило, появляются, но осадок остается тяжелый. А то и роспись в зачетке по написанному или не в той графе. Вот мне нужно сесть очень удачно, к окну, чтобы со стороны света никто не оказывался. Или путание дверей при входе в институт. Или кувыркание по лестницам, они у нас со сложными поворотами. После операций стало чуть-чуть легче, но и сейчас сталкиваюсь со студентами, не узнаю и не здороваюсь с начальством, что их очень раздражает. А самое главное: не могу читать “с листа”, а это значит, что если я покинул дом, то заглянуть в мои конспекты уже не смогу и любой планчик мне бесполезен, а как это важно — хотя бы перед лекцией напомнить. Однажды я читал лекцию у океанологов и вдруг начисто забыл, что говорить дальше (о каком-то конкретном философе). Это было так остро, что я уже был готов спустить флаг и сказать: “Больше я не справляюсь с работой и ухожу из института”. Но тут прозвенел звонок. А за перемену я вспомнил и дочитал лекцию. Но как просто ведут себя профессора и даже простые преподаватели из нашего института или из ИПК! Если лекция у них не идет, они отменяют ее, к великому удовольствию студентов. Но самое печальное: я не вижу людей в лицо, не могу работать со списками, вызывать по фамилиям, не могу по журналу группы спрашивать со студента его работу. Не могу наладить должный индивидуальный подход и контроль, все приходится по памяти, по фамилиям. А они этим пользуются. Беру интересом, содержанием.
19 ноября. Аморальный Олимович. Сегодня я выяснил в учебной части, что проверка двух контр. работ на заочном отделении стоит один час. Олимович же говорит, что один час дается за пять работ. И в то время как учет работы в вузе производится в академических часах, то есть 45 минут, Олимович требует исчисления в астрономических часах. Разве это не эксплуатация? Ею он выдавливает кадровых работников, из которых семеро уже ушли.
20 ноября. А меня он так не терпит, что однажды произошел такой случай. В дни, когда меня отстранили от преподавания вместо подключения оплачиваемого помощника, мы встретились с Олимовичем перед кафедрой у забора, за которым Маньков делил мою нагрузку молодым начинающим коллегам. Мой вид был настолько неприятен Олимовичу, что он вдруг вскипел в своей азиатской ближневосточной манере: “Ну, вы можете куда-нибудь (!) деться? Туда, сюда?” Когда я встречаюсь с неприкрытым хамством, я вначале теряюсь и не знаю, что ответить. “Ну, куда же?” — говорю. Ну а потом я подумал: а почему я, кадровый работник, избранный по конкурсу, должен отсиживаться на кафедре в темном углу? У меня нет преступлений, и как сказала мне одна знакомая: “Вы — герой”. А это объективно так, потому что с остаточным зрением я доблестно преподавал, о чем свидетельствуют студенческие рейтинги, иногда высшие по кафедре и по институту, о чем я храню приказ. Потому что недавно хорошо защитил диссертацию в госуниверситете. А тут вдобавок последовали две операции катаракты на глазах в течение месяца, хотя между этими операциями положено устраивать интервал не менее полгода. И никакой поддержки, ни одного звонка за месяц. Всю свою жизнь я провел без степени, получал меньше всех, сидел на краешке стула, единственной страстью были мои выступления на теоретических семинарах, с университетских лет люблю дискуссии. Но со стороны кафедральных “мэтров” ответ на дискуссию не теоретический (им нечего возразить), а организационный: “держать за непрофессионала” (Маньков) вопреки реальной квалификации и исполняемой работе или добиваться увольнения через абсурдно тяжелую нагрузку или через ректора. Был однажды у меня случай: только мне так сформировали нагрузку, что занятия были каждый день в обе недели. И Маньков сразу: “Уходите, Дмитрий Георгиевич”. Но вот что я хотел бы сказать молодым коллегам. Мы проводим в институте лучшее время дня и лучшее время жизни отдаем работе. Это наша жизнь. И не следует делать ставку на заведующих кафедрами или ректоров. Мы работаем не у них, а у государства или у общества, а это лишь их менеджеры, пытающиеся только себя сделать хозяевами жизни. На самом деле таковыми являемся мы, а эти существуют при нас, при нашем труде. И надо в полную меру демонстрировать свои способности и проявлять себя, не стесняясь. Ведь это нам отпущенная жизнь. Надо полной стопой ходить по полу тем, у кого это основное место работы. На цыпочках пусть ходят привходящие начальники, вроде Олимовича. Мы — хозяева жизни, хозяева кафедры.
21 ноября. Летом в “Хилове” был у меня такой разговор с Валентином, проректором одного из вузов на ст. м. “Технологическая” и его другом, профессором. Так пристали они ко мне с вопросом, узнав, что я философ: “Назови одним словом то, что происходит в Чечне: если это война, тогда оправдано применение армии, если же это антитеррористическая операция, тогда там должны оставаться только милиция и в крайнем случае органы ФСБ”. На мой взгляд, это пример метафизического мышления. Разве можно однозначно определить бесконечно сложное явление — Чечню. Это место иностранного вмешательства, потому война не прекращается. И это оправдывает применение армии, тем более что с артиллерией милиции воевать не под силу, как и с крупными формированиями противника. Есть там масса наемников и агентов из других стран, в том числе из Грузии, и поэтому есть дело для ФСБ. Там скрывается уйма убийц, совершивших преступления и в России, и в Чечне. Значит, есть масса работы для милиции. Есть геополитические интересы и борьба государств и за стратегический регион, и за нефтяную трубу. Если Америка объявила Каспий, находящийся в другом полушарии, “зоной своих жизненных интересов”, то почему ей в этом должна уступать Россия? Есть в Чечне очень сложный религиозный момент, весьма осложняющий ситуацию. Есть странные интересы олигархов, не только извлекающих доходы из Чечни, но убивающих, напротив, уйму денег на поддержание в Чечне постоянного очага напряженности. Есть национально-освободительный момент, который мы обязаны уважать, и т. д.
28 ноября. Сегодня Олимович объявил, что теперь он всем добавляет ежемесячно 350–400 рублей. Я с грустью это слушаю. Мне он как раз срезал зарплату за сентябрь на 400 рублей. Таким образом, я лишь буду получать свою обычную зарплату. Во-вторых, у меня будет, конечно, 350 рублей, а не 400. Не может он по своей нечестности, без амплитуды даже в пустяке. Вот так и живем с Олимовичем. Но так, конечно же, ему позволяет начальство. Ему дают грабить тех, кто имеет сверхнагрузку. Вот бы расследовать всю его деятельность по распределению добавок, ставок и полставок. Но как обратила внимание Торбина, Олимович никогда не подписывает индивидуальные планы перегруженным преподавателям, чтобы не было вещдоков. В 1999–2000 уч. году я работал весь год за Торбину и Лазана, которые уходили в ИНК. Мне же в ИНК было отказано: “некем заменить”, а начальство не выделяет средств, чтобы нанять преподавателя на время моего отсутствия. В этом году у меня три лекционных потока, восемь семинарских групп и все заочное отделение. Это явно больше, чем на полторы ставки, но мне их не платят, хотя Маньков, который почти не работает со студентами, непрерывно получает полторы-две ставки. Будет им всем от Бога: и Манькову, и Олимовичу, и ректору. Дело в справедливости.
30 ноября. Юрий Болдырев, пожалуй, самый честный политик нового времени, а сейчас самый настоящий джентльмен и красавец, сообщил в программе “Свобода слова”, что в 1997 году Счетная палата установила: в 1995 году через Фонд спорта из государственного бюджета того времени была изъята ровно половина — 9 млрд долларов, и они бесследно исчезли. И это по указанию либо самого Ельцина, либо Черномырдина, да и Чечня тут нужна как воздух для оправдания. В это же время элита страны, включая все правительство и министерства, могла покупать и покупала ГКО уже после объявления цены отсечения, то есть с гарантированными и известными доходами, задним числом оформляла себе покупки ценных бумаг. Это мы постоянно рискуем и ждем по полгода небольших процентов. Мы для этих хищников со своими жалкими средствами только планктон, за счет средств которых и жируют те, которых хотелось бы уважать. И вот кто является и был крупнейшим игроком на рынке ГКО с немедленным (!) доходом. А потом они нажились и закрыли ГКО. А. Чубайс воскликнул, подписав дефолт: “Вот это мы их кинули!” Крупнейшие кидалы, оказывается, сидели в Кремле. А потом премьер поехал в Австралию устраивать деньги элиты, заработанные в период дефолта, на выгодное, длительное и безопасное хранение в австралийские банки. Разве это не повод для возбуждения крупнейшего расследования и уголовного дела? Мы же за время дефолта обеднели в три раза. Кириенко говорит, что некоторые могли разбогатеть. Правильно. Могли и мы разбогатеть, но многословный премьер, планируя дефолт, нас не предупредил и не запретил накануне прием денег в банки. А сами они успели поменять деньги на доллары, ибо сами организовывали дефолт. Ведь одни богатеют за счет разорения других, и такие люди, как мы, были нужны как воздух. Я бы задал эти вопросы Кириенко.
1 декабря. Недавно А. Лукьянов сообщил, что ежегодно в России жертвами преступников в той или иной степени становятся 14 миллионов человек. У нас у матушки сумку с деньгами и талонами прямо у нас на лестнице.
Оказывается, что вся наша семья в той или иной степени уже стала жертвами проходимцев и кидал, и почище, чем у метро. Все мы явились жертвой дефолта, а это тоже преступники. Крупнейшими богачами стали управители России. Кроме того, вся банковская челядь и финансовая элита имели возможность брать беспроцентный банковский кредит для покупки ГКО и МКО. Березовский затравленно говорит из Лондона: “У олигархов жизнь тоже превратная”. Это верно. Это показал еще А. Чехов: бесконечно унылая, беспросветная жизнь богачей, не замечающих своего богатства. Дело в том, что деньги вовсе не составляют их сущности. Это ее какая-то сторона. Сущность, в отличие от марксизма, не тождественна функции человека или общественным отношениям. Последние составляют не сущность, а содержание личности. Однажды у нас с братцем было 35 ваучеров, но что делать с ними дальше — мы не знали. И не было никакого желания заниматься торговлей или производством. Да и не умели мы.
7 декабря. Воет матушка от боли в спине слева. Забирается на диван: “Я умираю”. Это все сердце надрывает и очень влияет на мое настроение. Сегодня давали ей ноотропил, и Уважаемый сделал ей компресс из мази и собачьей шерсти. Еще давали мезим-форте, аспирин. Этой осенью она вроде бы покрепче, чем в прошлую. Арбузов одних съели на 500 рублей. Их Уважаемый покупал и носил сразу по два. В целом питались лучше. Сейчас она в окружении сразу двух сыновей, которые в ней души не чают. Еще недавно ей сделали “тревожную кнопку” из гериатрического центра. По ней можно консультироваться с работниками центра, а также вызывать “неотложную помощь”. В этом случае она намного быстрее приезжает, чем если вызывать самим.
8 декабря. Уважаемый необычайно много помогает нам по дому и по хозяйству. Недавно он с огромным упорством приклеивал кафельные плитки, сорванные “мастерами” во время смены смесителя. Они с каким-то рвением обчищали стену намного больше, чем требовалось. А потом сказали: “Не наше это дело”. Несколько лет стена в ванной была изуродована. Уважаемый прилаживал плитки и вскрикивал, когда они отрывались и разбивались о пол, и это ранило мне сердце. Я тоже вскрикиваю, так мне жаль Уважаемого. Ах, этот молодец из ЖЭКа, обезобразивший нам стенку своим гвоздодером. С таким смаком он отрывал плитки, а там вообще ничего не надо было отрывать. Три полных дня по 10–12 часов Уважаемый провел в ванной и полностью ее преобразил.
Наблюдая матушку, мы видим, что труд снова и снова создает человека… Но приходится по много (7–8) раз повторять сказанное. И тут же забывает! И тут же забывает! И все понимает наоборот. Вот я ей рассказываю, что Путин был в гостях у Буша. Она тут же спрашивает: “Буш был в гостях у Путина?” Хочется подпрыгивать от ярости или удариться головой о стену. Так однажды кондратий хватит.
13 декабря. А сейчас мы с матерью сварили себе картошек, потом давили их и ели с подсолнечным маслом и хлебали картофельный суп из одной чашки. Мать — величайшая труженица из того уходящего поколения, на долю которого выпало несметное количество грубого физического труда. Она была тем человеком в семье, которая пожертвовала своей личностью, своими способностями ради того, чтобы дети получили полную свободу развития. Сейчас она сидит между столом и холодильником на легком стуле, из тех двух, которые мы с Веркой пронесли через весь Куляб из магазина и на которых сидели потом четыре года нашей азиатской и восемь лет моей ивановской жизни. А мы с братцем смотрим на нее и не можем нарадоваться на нашу живую еще пока старую мать.
20 декабря. Сестра рассказала замечательную историю про своего кота. Будулай, прозванный так за отсутствие хотя бы одного белого волоска, поймал мышонка. Долго он играл и мучил бедняжку, показывая хозяевам свои кошачьи стати, даже подбрасывал и ловил. А потом, утомившись, положил бездыханного страдальца на пол. Но тут случилось неожиданное. Мышонок собрал последние силенки и юркнул в норку. Кот весь день ходил злой и облизывался. А я смеялся, как ребенок, так я сочувствовал бедному существу, так боровшемуся за жизнь. Я представлял, как в норке обливались слезами его родители. Уж они залижут его раны.
Вспомнил один эпизод. Я преподавал в аудитории 206. Зашел на кафедру, а там лаборантка Света сидит на диване, поджав ноги, и кричит, что в урне для бумаг оказалась мышь, которая оттуда не может выбраться. Я стал собирать бедное животное в коробку, приговаривая: “Ах, бедный мышонок! Попал в беду, дорогой. Если бы знать, где твоя норка!” Света говорит: “Он вас цапнет”. Но что он может с такими крохотными зубками? Потом я вышел к студентам и сказал им, что нужно помочь мышонку, который у меня в коробке, что если кто знает, где находится отверстие в полу, то… Но тут изумленная Света вышла в аудиторию, сказала, что знает норку и определит мышонка. А я заметил студентам: добро — понятие конкретное и не знает мелочей.
21 декабря. Все напряженно у нас. Я не случайно говорю, что танки на нас в атаку не идут и нет погромов, что я считаю самой жуткой из неприятностей. Так чего же нервничать? Надо жить и радоваться жизни.
Наш однокомнатный пятачок, все, что мы с матерью приобрели за жизнь, работает с полной нагрузкой. Любопытно, что мне по случаю моего большого юбилея не было издано даже жалкого приказика, а когда такой случился у Манькова, то было спецзаседание кафедры, где его “чествовали”. Я сказал о своем юбилее секретарю ректора Нине Фроловне, умной, опытной работнице. Она ответила: “Все в руках Олимовича”. А какие себе они банкеты устраивают по куда более скромным поводам! Но другой жизни у них нет, только одну проживут. А дело в том, что за эти годы Олимович много гадкого наговорил обо мне начальству. Как недавно мне сказали в месткоме, он вообще не стесняется порочить своих же работников. А если составлять приказ или грамотку, то надо находить хорошие слова. А у него язык не поворачивается. У Уважаемого хоть кафедра нормальная. Не как моя, где не могут оценить работу в 600 часов аудиторных в год при остаточном зрении. Уважаемый тяжело и надрывно кашляет. Это его очаровательная семейка довела. С ней он связывает теперь только 30% своей будущей жизни. Очень печально. Очень обидел его сын, оказавшийся нечутким, самодовольным субъектом. Какое же будущее ждет его, нас? Я махнул на себя и не вижу своего семейного будущего. И с каждым днем мы все более слабеем, только вместе мы еще держимся. Впереди, стало быть, может быть лишь худшее.
24 декабря. В воскресенье передавали редко исполняемую песню. Пел Марк Бернес. Эта песня мне запомнилась. В 97 году мне дважды за месяц проделали катаракту в прославленном, вернее, в хваленом заведении. Когда меня вели на первую операцию, я искал какого-то знака благоприятного исхода. И тут из палатного радио запел Бернес: “Самая главная песня не спета. Самая лучшая девушка, где ты? Все еще впереди, все у нас впереди!” Как будто бы Бернес подавал мне знак с того света, и лучшего знака и быть не могло. И я пошел, повеселевший.
Потом со второй операцией был провал. Меня сестра одевает к операции и приговаривает: “Родненький, миленький, быстрее!” Я спрашиваю: “Что, бомбежка, что ли?” Она отвечает: “Мы к Первомаю хотим как можно больше прооперировать и выписать”. Ну, раз дело касается глаз, то я мог бы и подождать. Потом мне требовалась щадящая операция по интеркорпоральному методу, а они не готовили меня, как к первой операции, и анестезия была неглубокой, и использовался экстракорпоральный метод. Грубо сорвали хрусталик.
Потом я ощутил полное бездушие. Завотделением спешит скорее проводить меня домой, когда выяснилось, что они (некто кандидат наук) внесли мне вторичную катаракту, требующую специальную, уже третью подряд, уже лазерную операцию. Только после операции завотделением мне сообщил, что искусственные хрусталики мне не положены из-за высокой рефракции. Если бы он сказал об этом раньше, я, может быть, подождал бы с операцией, есть еще не использованные консервативные методы, например, герурдотерапия. До операции зав на мой вопрос, смогу ли я читать после операции, бодро отвечал: “Да, что-нибудь подыщем”. После операции — молчок или уклончиво: “Где-то в городе есть”. А девица из кабинета рефракции режет правду-матку: “Нет, вы не сможете читать, потому что без хрусталиков силы ваших глаз не хватит”. Смотрел меня заместитель главного врача в грязном халате, очень неопрятный, очень спокойно отнесся, даже не обратил внимания. Только удивительные врачи Людмила Михайловна и врач Переведенцева со всей душой отнеслись к моей беде. Так, Людмила сказала заму: “Он же преподаватель, нужно что-то делать”. Почему я не попал в их золотые руки, а к этим мужикам? Поток их губит, не видят они за ним человека с его проблемами. Но зато в отделении развитые хватательные движения у сотрудников. Помог мне толковый врач из лазерного кабинета. Он пробил окошечко в пленке, и я увидел трамваи сразу же после его операции. За девять месяцев до этой операции я не смог прочитать ни одной строчки. Это была настоящая драма. А на кафедре меня в это время отстраняли от работы “за недостатком профессионализма” (после защиты диссертации в госуниверситете).
27 декабря. Национальная элита и национализм и сегодня — главное препятствие интеграции на новом уровне. Много было хорошего в прежней стране. Анкеты о структуре ценностей сознания студентов Кулябского пединститута (“русские группы”) и студентов ивановских вузов фактически совпадали. В них доминировали мотивы “нестяжания”, “честно прожитой жизни” и т. п., в то время как мотивы активности были ослаблены. В системе ценностей ощущалось присутствие сильного идеологического влияния. Но я уже писал о том, что макромотивация не была помехой личным несовершенствам, а, напротив, была их прикрытием. Сейчас, напротив, макромотивация ослаблена, а личное превалирует. Но почему-то и сейчас, и тогда идеи “честно прожитой жизни” не сочетаются с активной деятельностью. Мотивы нестяжания сейчас вообще оттеснены на периферию, особенно в общественной морали. Они выполняли какую-то позитивную роль, заставляя людей, по крайней мере, скрывать свои грешки.
Но были и вопиющие изъяны. В первую очередь это перманентный тотальный дефицит продуктов и продукции. У нашей матери дрожат руки, а левая вообще в непрерывном движении. Отчего это? А оттого, что вся история советской власти — это история дефицита. Вечное стояние в огромных очередях. Они с теткой ходили даже в магазин на ночь, взяв с собой одеяла в период перебоев с хлебом. Было это в Балашове Саратовской области. А руки дрожат потому, что все тревога: а вдруг не хватит, вдруг оборвется за два-три человека, а дома — четверо детей, включая племянницу! Особенно тогда, когда давали сахар. Это было несколько раз в году, когда к празднику выбрасывали одну-две тонны сахара. Сам слышал в кабинете секретаря горкома И. Г. Дубинина, когда он просил об этом начальника горторга. И главное. Когда я старую спрашиваю, какое время она предпочитает: или старое с бесконечными очередями, или теперешнее, когда все можно купить, она безоговорочно предпочитает современность.
14 января 2002 г. Очень холодная ночь. Матушка спит, укрывшись своими одеялами и пальто. Скоро и я лягу на пол на свою постелешку. Это старый-престарый матрац, совершенно сбившийся в плотную подстилку с вылезшей кругом ватой. Он еще служил несчастливым ложем с моей первой (она же и последняя) Хавроньей Васильевной. Он был свидетелем нашего семейного энтузиазма в Азии и нескончаемых разговоров по вечерам в темноте, когда мы лежали целый час в ожидании кипящего чайника. На город, совершенно не приспособленный к суровым зимам, с одинарными рамами и отсутствием парового отопления, вдруг обрушились морозы в 25╟, электричество же было отключено во избежание пожаров. Чуть-чуть теплился газ, а мы говорили и говорили, и было нам хорошо, потому что все было впереди, а мы были молодые, здоровые и красивые.
18 января. Мать болеет все сильнее и искренне говорит: “Я умираю” — и просит полежать рядышком. А мне все некогда. Прибавили нам зарплату и пенсию на 1500 рублей, а недодали еще 1500 рублей. Так, моя пенсия должна бы составлять 1400 рублей, а составляет 1000 рублей. Обещали зарплату прибавить на 85%, а прибавили на 700 рублей. И так во всем. Под Новый год мы удачно купили “Сургутнефтегаз”, и за 3–4 января без ведома для нас они дали 5 тыс. рублей прибыли. Кредитнуться бы, но при моей и, особенно, Уважаемого занятости для этого нет никакой возможности.
20 января. Сегодня мне приснился сон. Будто бы я плыву по мутной, инфицированной реке, полной нечистот. А навстречу в мутной воде — черные мокрые предметы. Присмотревшись к ним, я увидел, что это гробы! Я содрогнулся от ужаса. Далее плыл, лавируя между ними, и ни с одним не столкнулся. Что бы это значило? И снился мне еще поросенок, который, едва я освободил его из мешка, с визгом погрузился в пучину жидкой грязи. А под утро приснились совсем юные девушки. Я от всей души целовался с ними, а они наперебой распахивали свои халатики и демонстрировали свои прелести. Я отнесся к ним ласково и с благодарностью, без тени насмешки. Что бы все это значило? Чем скучнее моя реальная жизнь, тем интереснее, ярче цветные сны.
Потом я пошел на деканатский день. А на обратном пути около института меня едва не задавила огромная грохочущая черная машина, скорее всего “КамАЗ” с прицепом. Шофер видел красный свет, но не смог или не захотел сразу остановиться, а проехал еще с десяток метров. Я же переходил дорогу по своему сигналу. Еле отскочил, и огромный грохочущий монстр проехал мимо моего лица сантиметрах в двадцати.
30 января. Сегодня сделал непоправимую ошибку. Я долго не мог найти свои носки и привязался к матушке. Она спутала носки и мои, самые теплые, надела на себя. Я ее об этом сердито спрашивал и показывал ей ее носки. А она протягивала мне довольно сносную пару и совсем не понимала, что я хочу от нее. Я взбесился от такого непонимания. К тому же она спутала наши шкафы: в моем шкафу оказалась ее одежонка, а вот пакет с моими носками куда-то исчез. Короче, я, как сволочь, наорал на свою дорогую женщину. Она вдруг схватилась за головешку слева и заохала: “Ой! Ой! Ой!” Раньше у нее страдала правая сторона, а теперь впервые заболела левая! Выходит, это я пробудил этого зверя! А очень нужны мне были эти носки? Потом я подготовил кофе и угощал ее. Но вдруг она опять вскрикнула: “Димк!”, выбросила, а не уронила бокал из рук, вскочила и упала на пол. Когда я ее обтер, обмыл и отвел на постель, она потеряла дар речи. И всё эти несчастные носки! Правда, и до этого она уже плохо передвигалась по комнате, повисала на мне, как во время наших последних прогулок. Потом она называла меня “Тео”, потом мычала, потом просто перестала реагировать на мои слова. Так у меня возник образ матери, потерянной нами при жизни, обездвиженной, не отдающей отчет своим желаниям и поступкам. Утрата матери при жизни — что может быть печальнее! Я сидел, обнимал ее, ласково и грустно гладил ее по мордочке. Вот и к нам пришла большая беда. Время от времени она охватывала меня руками, возможно, прощалась со мной? Я насильно дал ей выпить ноотропил и прилег с ней рядом, разумеется, в одежде. Мать заснула. Никого я не стал вызывать, а без конца читал известные мне молитвы. Матушка заснула, а я радовался от всей души, мечтая о том, чтобы старая снова обрела контакт с нами, ясность мысли и элементарную дееспособность. Итак, мать спала, а я просил всех святых продлить ее дни во здравии. И произошло чудо! Поспав час, мать заговорила со мной как ни в чем не бывало. Я думаю: для матушки и для других больных лучшее лекарство — это доброта, лучшее отношение, что бы они ни делали. Я горячо благодарил Господа за чудо.
28 февраля. Сегодня я уже выигрывал 1600 рублей, но решил провести занятие, чтобы деньги подросли еще. Занятие к тому же затянулось, и я уже проиграл 900 рублей! Это Бог карает за жадность, за неблагодарность. Уважаемый совсем потерял настроение.
28 февраля. Пережили ужасную неделю, самую тяжелую у Тельцов из всех знаков Зодиака. Это уже вторая скорбная неделя в этом месяце. В ночь на 23 февраля у матушки начался потрясающий гипертонический криз. Вызывали неотложку, участкового. Все являлись очень обиженные, разговаривали с амбицией, на повышенных тонах, все наперекор. Спрашиваю Веру Борисовну: “Вы сделаете матери укол?” — “Никаких уколов я делать не буду. Врачи не должны делать уколы, и ничего для этого у них нет!” А почему, собственно, врачи не должны делать уколы? А если возникнет необходимость? Если ты не захватила сестру, то тогда просто обязана исполнять обе роли. Кто же их так обучал? Что это за врач с пустыми руками? Кстати, попадались врачи, которые делали уколы сами, пытались конкретно улучшить состояние больной. Вот характерный эпизод. Я говорю: “У матери нет речи”. Вера Борисовна сразу же: “Но это не значит, что у нее нет сознания!” И все с гонором. Сердце у матери не прослушала, живот не потрогала, не померила давление. Умственная проблема матери ее совсем не волнует. Говорит: “А как же вы хотели, ведь это естественный процесс угасания функций”. Вот здесь выясняется коренной порок нашей медицины, она совершенно неверно ориентирована на болезненность старости как норму. Ведь угасание матери происходит как раз не естественно, а резко, толчками, после очередных потрясающих всех ударов гипертонии. Ведь старость может быть и иной — как раз с сохранением функций. Вон как прекрасно выглядит художник Б. Ефимов в свои 100 лет или незабвенная И. Юрьева! А смерть в таком случае — внезапна. И обязательно ли умирание должно идти через такие страдания? Недавно показывали старого поляка 112 лет. До сих пор действует самостоятельно, ходит на базар и сохраняет ясность сознания. Почему же здесь все должно быть наоборот? Мужики-врачи и слушали, и смотрели живот, и вели беседу в более широком контексте. По их мнению, у матери произошел закрытый инсульт в форме резкого нарушения мозгового кровообращения, и теперь мы имеем дело с последствиями. Но будут ли паралитические явления, каковы перспективы, каких последствий самых тяжелых следует ожидать, насколько они необратимы? Ни один из врачей не затрагивал эти вопросы, но все дружно намекали на необратимость, ухудшения, на неизбежную ригидность поведения и т. п. Никто не пытался нас вооружить программой борьбы за очищение сосудов и за нормальное кровоснабжение. Как, однако, беспомощна наша медицина, и какие пессимисты наши врачи! Так что, они намеревались иметь дело со здоровыми людьми? В таком случае они ошиблись профессией.
2 марта. Наша муттер героически борется за жизнь. После смертоносных приступов она опять рвется в бой, ищет себе работу. Плохо соображая и сообразуя движения, она подметает, убирает со стола, замачивает полотенца, моет посуду, собирается помыть пол в кухне. И не только ради помощи по дому, а для того, “чтобы я все могла”, то есть для восстановления этих функций, во что не верят местные эскулапы.
Нас она путает, говорит мне, что “ждет ребят”, а я здесь. Все время ждет еще кого-то. Ей все время кажется, что в дверь из передней кто-то входит. Часто подходит к дверям и спрашивает: “Кто там?” Я прошу смерть (ее, его) подождать, нам еще рано, продли дни нашей матушки, нашей дорогой тетерки, нашей глупенькой древесной курочки. Уважаемый профессор Пигров К. С. призывал недавно стариков к философским осмыслениям их уникального опыта. Но это к другому возрасту, а не к тому состоянию здоровья, когда только помощь ближних продлевает жизнь. А как быть в случаях с потерей памяти, сознания, с жестокими болями, с утратой важнейших функций, что наши недоучки считают естественным делом?
Недавно сдал на кафедру в университет тезисы о социальных слагаемых долголетия, где доказываю, что таковое зависит в первую очередь от качества отношений с ближайшим окружением и их гуманистического наполнения. В европейских и, как это ни странно, христианских странах благополучие стариков имеет случайный характер, зависящий в первую очередь от нравственного уровня, в основном невесток, ибо с их подачи сыновья превращаются в неблагодарных скотов. Масса стариков отторгнута своими детьми и их друзьями и подругами. Их не сводят на прогулку или к доктору, не дадут вовремя спасительную таблетку, не сварят обед, не поговорят по душам. Полная заброшенность, всюду — доказательства их ненужности. Какая тут философия? У стариков возрастающие трудности жизни, мощное наступление болезней, убыток сил, жалкое жизненное пространство и т. п.
10 марта. В нашем доме в основном согласие и взаимопомощь с оценкой “хорошо”. Только иногда их омрачает “избыток информации”, и тогда сдают нервы.
12 марта. Сегодня в институте в полумраке столкнулся с кем-то из начальства, скорее всего с проректором Фуктовичем, тот брезгливо отшатнулся. По дому я передвигаюсь уверенно и по улицам, которые знаю. Мои враги — машины, пересекающие тротуар или едущие по нему. Недавно в полуметре от меня остановилась машина. Шофер-то думает, что я вижу, и был недоволен. Это легко жить, когда ты вооружен здоровьем. А ты повертись, когда нет ничего. К сожалению, природа или жизнь распределяет свои блага по-разному. Кант рекомендовал сохранять достоинство даже в ситуациях, объективно совершенно безнадежных. Наш участковый доктор говорит, что мне может помочь только чудо (он православный христианин), и добавляет, что чудо уже происходит. Его он находит в том, что я не должен видеть по состоянию моих глаз, а все-таки вижу. Еще он мне советует развивать “внутреннее зрение”. Говорят, что великий философ древности Демокрит специально ослепил себя, чтобы освободиться от власти “кажимости” и проникать в сокровенные глубины вещей (в сущность, в причинность, во всеобщее). Так что у меня еще есть преимущества перед по-настоящему слепыми людьми, по понятиям которых я баснословно богат. Это и в самом деле так.
13 марта. Недавно, гуляя с матушкой, мы зашли с ней в магазин на улице З. Портновой. В овощном к нам удивительно тепло отнеслась продавщица, молодая баба. Увидев Старую Шейку, она расплакалась: очень похожа на ее мамочку, которую она недавно похоронила. Продавщица взяла руку Старой Жужелицы и принялась ее гладить и поливать слезами. Она была немного “под парами”. Но едва только выяснилось, что чеснок весит больше, чем сказано, она моментально все пересчитала, хотя речь шла о копейках.
16 марта. И приснился мне сон из детства, когда мать в единственный раз взяла меня, лет в пять, в женскую баню. Вокруг собрались голые женщины. Они ругались на мать. А она говорила, что он ничего не понимает, что было совершеннейшей правдой, так как мне это было глубоко безразлично. Это продолжалось недолго. Самая активная женщина подхватила меня на руки и унесла к себе на стол купать. Я сидел у нее в тазу, но вскоре подошла другая женщина и перенесла меня к себе и стала мыть снова. За этой сценой наблюдали еще две гражданки, которые, не дав завершить дело, унесли меня и принялись сообща трудиться надо мной. И так довольно долго. С каким удовольствием я бы предал себя в их руки теперь! Но тогда мне все это быстро надоело. Я не понимал тогда, что эти женщины — молодые, лет 25 — все они пережили страшную войну, на которой погибло так много мужчин. У многих не было семей и детей. А многие мечтали о мальчиках. И если бы я осознавал свою глубоко гуманитарную роль в этом сообществе, я бы без сопротивления терпел их бесконечные и, в общем, ласковые перемывания. Ах, милые женщины! Как сложились их судьбы, и где они теперь?
А теперь я смотрю, как отцы в бане моют своих детей, и мне грустно, потому что у меня их нет.
21 марта. Недавно думал о том, использовать ли мне маньковскую палку или нет при переходе улицы. Едва я открыл сумку и потрогал, палка как-то чуть не выпрыгнула из сумки и сразу собралась. Это, конечно, призыв к ее использованию. Я сходил в библиотеку с палкой и увидел, сколь отзывчивы люди, как они стараются помочь, особенно вот этот жест — брать под руку на переходе. Но это начисто снимает специфический интерес прекрасного пола.
Леонтина наблюдает, как мы таскаем нашу мать в туалет, на кухню, делаем компрессы, даем лекарства. Один дает попить, другой подносит кулак под нос и делает страшные рожи. И все мы хохочем. Нам невероятно приятно видеть нашу старую мать, вновь в который уже раз возникшую из пепла и снова пришедшую в сознание, хотя и неполное. Леонтина говорит, что мать наша расцветает, как роза, среди мужских ласк. Поживи больше, наша матушка, поживи на радость нам!
29 марта. Однажды в “Хилове” на сеансе массажа я обратил внимание на неуверенность движения медсестры, совсем еще нестарой женщины. К тому же она не посмотрела на мое назначение, а когда закончила работу, не сделала отметку в моей карте: “Отметьте сами”. Но я тоже не могу. И я спросил ее о причинах. Она ответила: “У меня катаракта”. Я стоял пораженный. Вдруг горячая влага хлынула к глазам. Да ты моя сестра по несчастью! У меня тоже катаракта и неудачные операции. Плюс две отслойки сетчатки, плюс дистрония сетчатки. Остался маленький островок в правом глазу, которым я еще чуть-чуть вижу. Я подошел к ней и погладил по руке. Сестра по несчастью! Только мы знаем, как нам трудно! Но у тебя, в отличие от меня, сетчатка здоровая, там, в клинике, ты попадаешь в “коридор счастья”, где больные, которым операции очень много дают. А пока не трать лишней энергии на больных, от этого у тебя преждевременная катаракта. Теперь я стал всякий раз оставлять по пять рублей, тогда еще деньги.
4 апреля. Ночь. Исключительно нервная безотрадная жизнь. С матерью то же самое. Уже восемь приступов до полной потери сознания. Но какая живучая наша матушка: уже час спустя после обретения сознания она устремляется искать себе работу по дому. Как будто бы ничего и не было. Вчера за два дня до приезда Уважаемого я сделал непоправимую ошибку. Уже несколько дней подряд росли бумаги “Сбербанка”. Завороженный ростом цен с 4339 рублей до 4375 рублей за короткое время, я настоял на покупке бумаг. Еще брокер Михаил переспросил: “Так будем становиться на покупку?” И это был повод отказаться от покупки. А я не отказался. Все предупреждения я проигнорировал. Как только я купил бумаги, начался ужасный провал, и я продал их по цене 4265 рублей и проиграл таким образом 2992 рубля. Мало того, деятель в малиновом пиджаке из 39-го кабинета вызвал меня, чтобы на меня взглянуть. Пришлось продать часть моих бумаг. Постылым был мой путь в банк, где я должен был расстаться с четырьмя тысячами рублей. А тут еще с матушкой нервотрепка. Услышала она от меня, что я “что-то хотел”, и пристала ко мне: “Что ты хотел?” А я: “Сесть, сесть я хотел!” А она: “Съесть?” Я: “Сесть я хотел! сесть! Но это все не имеет уже значения и слишком мелко!” А она: “Молоко? Как ты сказал?” И каждый раз неожиданно вдруг какое-то слово становится камнем преткновения, а мать дотошно привязывается ко мне за установлением точного смысла. И я такой же, это от педагогики, не могу оставить дела, пока не добьюсь ясного понимания, а это очень трудно с матушкой, так как она плохо слышит и понимает. И чего она добивается ясности при отсутствии адекватного понимания? Хочется грубо спросить ее, разве она не видит, что я на грани инсульта или инфаркта? Как же трудно с плохо слышащими, плохо понимающими! Нет, чтобы сказать: “Это пустяк, мне это не нужно”. Но она борется за ясность не только в конкретном вопросе, но и за свое ясное понимание мира. А тут еще хлеб в холодильнике, лекарства в хлебнице, совок для мусора — в ведре, уже дважды по недосмотру выбрасывал его на помойку с мусором, приходилось возвращаться. А главная опасность — это газ. Дважды уже выливала грелку: на пол и на постель. Во время приступа открутила пробку у очень горячей грелки, которая лежала на ней. Еле успел.
5 апреля. За год я должен проглотить 730 таблеток валерианы. Кроме этого, употребляю циннаризин, который очищает сосуды и вдвое улучшает мне зрение на следующий день. Леонтина рассказывала, что зашла к матери и увидела, что та перегрела чайник и очень огорчилась, до слез: “Ребята узнают, заругают”. И села чистить чайник. Это она ставит чайник и засыпает. Бедная, нелепая и такая родная старенькая мать. За что же преследует Бог? За то, что кредитуюсь? Уже четыре неудачных попытки. Или за то, что забываю Бога и много реже, чем раньше, хожу в Церкву Божию? Или: не надо жить мелкой суетой, а надо жить высоким? А куда же девать ее, мелкую суету, куда девать быт, матушку? Мать уже не может без меня, в мое отсутствие ее непременно должна забирать Леонтина, а это обещает радикальное ухудшение комфорта матушки из-за жизни у Петрова. Мне говорят, что есть какая-то несправедливость в жизни матушки со мной. Она не дает мне создать семью и даже остаться наедине. Все это так, но ведь матушка стелилась под нас всю жизнь и потратила ее на нас, в первую очередь на меня. Вот это в то золотое время мне надо было писать книги и защищать докторские. А теперь мне по карме лишь возвращается мой долг. Теперь мне платить по векселям. И я должен вносить тепло и свет в темнеющую пещеру ее души, как она вносила тепло в мою душу. А личная жизнь?..
5 апреля. Сегодня “Сбербанк” поднялся на 180 рублей, и это то, что нужно было вчера. Заканчивается одна из самых несчастнейших недель, хотя была и прекрасная встреча с заочниками, и моя четырехчасовая лекция для них. Это была дополнительная лекция. Я думал, что придут несколько человек, но пришедшие заполнили всю 13-ю аудиторию. И долго не хотели уходить. Эту неделю я на высоте.
6 апреля. Вот сегодня вроде все было хорошо. Я собирался на работу, но мать 6–7 раз спросила: “Когда ты придешь?” Я терпеливо объяснял. И вот перед самым уходом она вдруг спрашивает: “А вопрос можно?” — “Спрашивай”. Она: “Скажи, когда придешь?” И тут я не выдержал: “В шесть часов, в шесть часов я приду!!!” А она в ответ: “Не поняла”. Это прямо как издевательство. Не такой уж простой человек наша матушка временами. Ну как мне быть: в окно броситься или зарезаться, что ли? “Да ты что меня нервируешь?” А она: “Кто тебя нервирует, кому ты нужен?” А ведь мне предстоят работа и длинный путь. Все моментально изменилось. И нужно ли ей знать, когда я вернусь, ведь через три минуты все равно все забудет. Слава Богу, подобные конфликты случаются у нас очень редко. Сегодня с ней что-то творилось. Я выключил горелку, открытую без огня. Может, это от магнитных бурь?
8 апреля. Не понравилась мне история с коммунистами в Думе, их отставка, обвинение их в застое. Все это напоминает старый стиль “найти рыжего”. Видимо, у правительства нет больше резервов и идей, и это тревожит. Вот сдерживание среднего и мелкого бизнеса. Но мешает само правительство. Это примерно двадцать тысяч крупнейших чиновников, тех, кто делает евроремонт, получает десятки тысяч долларов при официальной зарплате в восемь тысяч рублей и жилплощадью в 400–600 кв. м. Им как раз не нужно конкуренции, и они всеми силами будут тормозить появление новой элиты. Мне стало понятно, почему мэрии малых городков отнюдь не в восторге от усилий Уважаемого открыть у них учебные пункты от своего института. Казалось бы, только радоваться тому, что молодежь их городков на месте получит высшее образование, и таких будет больше. Отнюдь! А вдруг они тоже захотят в мэры и пэры? Но зачем начальству увеличение числа конкурентов? И, как прежде, они спрашивают: “А кто будет у станка стоять?”
У нас 17 кв. метров на троих, и то это мы получили в последние советские времена, именно в 1985 году. Сейчас мы никогда бы не получили, несмотря на наши инвалидности. Говорят, в демократическом обществе я сам должен купить жилье за свою зарплату. Но что можно купить на зарплату в 2800 рублей? Попытались разбогатеть через банк, но намедни меня водили в банке едва ли не по всем этажам, едва ли не с табличкой на грудях “растратчик”. Те деньги, которые мы набрали за счет жесточайшей экономии, — ну это просто смешно. Кстати, да и их то и дело ополовинивает государство, заставляя нас расплачиваться за их экономические “успехи”. Кстати, если последняя степень износа рубашки состоит в том, что голова то и дело вылезает не туда, то последняя степень износа трусов — это когда можно совершить urinatio, их не снимая.
9 апреля. Матушка после дневного сна снова вопит: болит спина. Раньше эти лежания спасали, спина успокаивалась, и в этом случае, конечно, не было онкологии, раз отпускало в лежачем положении. А теперь она кричит: “Лежать не могу, вот как болит спина!” Наша участковая Вера Борисовна считает, что это остеохондроз, а ее не обойти и не объехать. Да и отправлять в больницу… Сама мать не может, стала капризной и суетливой, может устроить там переворот. А кто с ней? Да и кто будет делать операцию бабке в 93 года? Да и выдержит ли она в случае чего? Еще у нее болит голова, но раньше это было один раз в году — кризис, потрясающий и ее, и нас, а теперь только за конец февраля–март мы имеем восемь приступов с потерей сознания и утратой речи. Вот тебе и старость — самое благоприятное время для философского осмысления жизни. Ничего не остается, как изматывающую службу возвращения долга матери нести с удовольствием, легко и радостно. Получится ли? Ведь она когда-то стояла у нашей кровати ночи напролет, и 11 лет в три часа ночи ходила на станцию сеять золу из топок паровозов, чтобы выбирать, как золотоискатель, кусочки угля.
9 апреля. Наша кафедра единственная не подала еще заявку на переизбрание, чем недоволен ОК (отдел кадров). Именно моя фамилия, моя кандидатура Олимовичу поперек горла. Разве Олимович не затягивает специально? Разве это не интрига?
10 апреля. Недавно видел во сне умерших Панкиных — Марию Яковлевну и Василия Петровича, которых жалко, конечно. Они приехали к нам в гости. Потом появилась тихая и виноватая мать. Когда-нибудь такие сны с их необыкновенно яркой реанимацией реальности останутся единственной возможностью пообщаться со своей матушкой. Хорошо, что есть сны.
11 апреля. Что происходит с матушкой? Уже три дня она пребывает в оцепенении. Во вторник в 11 утра новый приступ с потерей сознания. Потом — медленное исцеление в течение дня. В среду вроде бы ничего, но замучила вопросом: “Кто ты?” Боже мой, это живая мать! Потом: “А где у нас Тео?” (раз семьдесят), “А вот они приедут”. Я спрашиваю: “Кто они?” — “Мальчишки: у нас двое мальчишек. Один — Тео, другой — Дима”. — “А я кто?” — “Ты Дима”. — “Но ведь я никуда не уехал, так кого же ты ждешь?” — “Но вот приедет Тео и привезет с собой этого”. — “Кого?” Чудится ей, что кто-то еще среди нас, а назвать не может. До ста раз за день назвала меня Тео. И что интересно: до сих пор она считает нас мальчишками. Это явные признаки материнства, что мы — ее авторская программа. Но мы, конечно, шутливо домогаемся: “Как, как ты докажешь, что ты нас рожала?” В ответ она в какой раз рассказывает сцену рождения. “Смотрю, несут одного: ваш сыночек. Через 15 минут показывают второго: ваш мальчик”. Я говорю: “Как же я буду с ними справляться, хотя бы один умер”. Но доктор — баба толковая, говорит: “Нет, мамаша, ваши детки не умрут, они крепенькие”.
13 апреля. Вчера мать до двухсот раз спросила: “Где Тео?” — “В командировке”. — “А что он там делает?” — “Преподает”. — “Да какое же отношение он имеет к преподаванию?” — “Ничего себе, он уже более тридцати лет работает в вузе!” Она: “Да когда же это было, ведь он еще студент?” — — “Ну ты, мать, даешь! Он доцент, один раз я был у него на лекции и один раз на семинаре. И это были очень хорошие занятия с полным откликом студентов”. — “А ты тоже преподаешь?” — спрашивает старая. “Да, преподаю”. — “Да по какому же праву, на это же надо учиться”. — “А я учился в университете и диссертацию защищал”. — “Да когда же ты учился?” — “Да было время”. Ах, мать, как ты забыла мои эпопеи в Балашовском пединституте, в Таджикистане, в славном городе Иванове, здесь, в Ленинграде? Она: “Я помню, но это было не с тобой. У меня два сына, но их здесь нет”. Как будто вирус попал в компьютер у матушки. Очень невесело. Всерьез думаю показать ей семейные фотографии, где все мы вместе. Леонтине даже плакать хочется от того, что при жизни от нас уходит мать. Как будто бы мы ей чем-то не угодили. И от нашей истории тоже. А сколько было в свое время разговоров о работе, о диссертациях, с которыми мы связывали свое будущее и прочное, приличное положение. Мы надеялись на научный прогресс, а он оказался небыстрым. И к тому же эта ученая степень так много отняла времени: я работал без руководителей, без аспирантуры и все не попадал в струю конъюнктуры. А наиболее смешное — это “прибавка” за ученую степень: 300 рублей в месяц. Да еще Олимович обкрадывает. А еще семь увольнений, которые мы переживали вместе. А мои мучительные отслойки сетчатки и твои, старенькая, поездки в Саратов, в клинику глазных болезней? Неужели все забыла дорогая мать? А прекрасные врачи — Аза Петровна Дронова и Александра Федоровна Корнилова, которые спасли мне глаза? Неужели забыла? Ведь это забыть невозможно! И наши мечты об улучшении ситуации и метания по периферии в поисках лучшего и невозможность его обретения до последнего времени, неужели не помнишь? Но нет, не помнит, дорогая печальница.
15 апреля. В среду мать меня вконец разозлила этим бесконечным неузнаванием, ожиданием кого-то третьего (кого бы это?), бесконечными вопросами, благо она лежит на диване возле моего рабочего места. Не расщепление ли это личности? Вдруг решила облиться холодной водичкой, что я всячески одобрял как признак выздоровления. А вчера утром, тихая и старенькая, она сварила овсяную кашу, что я тоже приветствовал. Но едва только присела на диван, как случился новый удар. Моментально все преобразилось, расстроилась речь, погас свет в ее глазах. Успела она, правда, задать свой изрядно опостылевший вопрос: “Я вот этой путаницы никак понять не могу: сколько у меня сыновей?” Она стала собирать и плести абы что, но подчинялась моим действиям. Трижды я парил ей ноги, чтобы сбить давление. Вызванные врачи дважды заставали меня за этим сугубо гуманитарным занятием. Потом обтирал ей ножки полотенцем, кормил таблетками (адельфан, пирацетам, аспирин). Часам к шести вечера она улучшилась и настояла на том, чтобы я взял ее с собой за пенсией. Живет в ней боевой петушок, в год которого она родилась. Я повел ее, но раз мы с ней упали, и я не мог ее удержать, очень уж она потяжелела. Четыре раза останавливались и садились на ступени. Потом зашли в магазин. Матушка у нас героиня. Редкий человек способен на такое после приступа гипертонии. Но у государства она не получила ни одной медальки, ни одной грамотки. И нигде не было отмечено, что она подняла в одиночку троих детей. И никоим образом ей за это не были прибавлены ни зарплата, ни пенсия. Редчайший случай: у санитарки все дети — кандидаты наук.
17 апреля. Сегодня я впервые за много-много месяцев просто погулял. Какое же это удовольствие — просто неспешная прогулка! Была чудная погода. Неожиданный снег закрыл весеннюю грязь. Все деревья, ветви и кусты облеплены снегом. Медленно и торжественно опускались крупные снежинки. Тихо и тепло. Погода эта вызвала у меня большое волнение. Она напомнила мне такую же погоду в тот день в Кулябе, когда я получил телеграмму об избрании меня на должность старшего преподавателя Ивановского химтехинститута. Тогда я неспешно шел по городскому заснеженному парку с невероятно красивыми сказочными деревьями и думал о серьезных больших переменах, надвигающихся на меня. В Кулябе мне уже светило место внештатного кандидата в члены бюро обкома партии. Но ведь я сам сказал: “Приехав в Куляб, не забудь уехать”. А впереди было расформирование Кулябской области, гражданская война, гуманитарная катастрофа всего кулябского ареала, трагическое отделение от России. И я тогда не знал, что надолго теряю квартиру, что предстоит восемь лет прожить в тараканьем общежитии, что возникнет жесточайший конфликт с властью на нравственной основе, что впереди абсурдная травля, что обком мобилизует “всю свою рать”: институтскую сволочь, РОВД и райпрокуратуру, суд и психиатрию. Я тогда не знал, что, приезжая на новое место, ты начинаешь с нуля, что ты — никто. Я тогда не знал, что масса людей, не имея достаточных способностей, живут за счет травли других людей в угоду начальству. Но надвигалось неизбежное обновление, и это было хорошо, и я надеялся на лучшее. Я тогда также не знал, что по отношению ко мне именно Куляб окажется высшей точкой моей жизни. И по ценностному состоянию души, по светлым ожиданиям, по яркости жизненных впечатлений. В общем, все было еще впереди.
18 апреля. Недавно, только один раз за 15 лет, Олимович подошел ко мне и просто сказал: “Здравствуй, Дмитрий Георгиевич!” Это было очень просто, человечно, приятно, вот так бы всегда. Интересно, сообщит ли он мне об объявленном конкурсе или же поведет себя как обычно в случаях крайнего недоброжелательства к работнику: только в день или за день до завершения конкурса позвонит лаборантка. Нет, он сказал: “Подавайте документы на конкурс”. Это меня успокаивает. Но вот сегодня он прошел, “не кивнув тупеем” на мое приветствие. Это уже хамство. Что бы это значило?
Вот уже почти год, как Петров не пьет. Полежал в больнице, подшился. Ведет себя достойно, резко выступает против пьянства сыновей.
21 апреля. А вчера мы гуляли с матушкой и грустно говорили о том, что жизнь прошла. Что у всех нас она сложилась невесело и, во всяком случае, не лучшим образом, что не повезло нам ни с женами, ни с детьми, ни с семьями. Не достигли мы и больших высот, хотя Уважаемый вполне мог бы быть и ректором вуза, и мэром города, а я вполне мог быть профессором, хотя в публичном смысле изменилось бы только слово или два в некрологе. И Леонтина вполне могла бы быть доктором наук при ее воле и работоспособности. Но она с запозданием лет в десять обнаружила в кипе старых газет письмо членкора АН СССР Золотова с приглашением работать над докторской в его лаборатории Института геохимии и аналитической химии им. Вернадского. Это та лаборатория, в которой исследовался лунный грунт. Все это глубокая пьянка супруга Петрова. Очевидно, в день получения этого письма она скиталась где-то, скрываясь от грубости мужа, который в пьяных погромах восстанавливал свое мужское реноме. Большие люди такие письма дважды не пишут. И квартиру мы приобрели за жизнь только одну, и ту однокомнатную. Правда, в Иванове меня подло обманули, пообещав квартиру и вместо этого почти девять лет продержав в общежитии, а потом вместо квартиры выкидывали из института. И здоровье пошатнулось, и жизнь в любом случае не шибко удалась. Я думаю, что карьеры наши не удались потому, что в нашу эпоху начальственные места заняты хищниками, которые всячески теснят людей с иным моральным статусом и не дающих взяток. Во всяком случае, в Ивановском химтехе мне пытались внушить мысль, что я хуже всех в преподавательском корпусе. А я с остаточным зрением выполнял огромную нагрузку. Как же иначе это обращение со мной можно объяснить?
11 мая. Матушка стонет и без конца жалуется на боли в спине. Раньше я синхронно вскрикивал вместе с нею, так мне было ее жалко. Теперь у меня просто закладываются новые рубцы на сердце, как тогда с Веркой. Еще она достает своими каждодневными разговорами о смерти. Еще она докучает вопросами: “Сколько мне лет? Сколько времени? Кто ты?” Тяжело на нее смотреть. Еще тяжелее думать, что это веселое, теплокровное, бесконечно доброе существо вдруг исчезнет с лика Земли, уйдет навсегда, и за дверью, топ-топ, не затопчут ее ножки, чтобы открыть дверь. И никогда не появится в комнате, сколько бы ее ни ждали. А теперь после ее очередного возвращения к жизни она сидит на кухне на своем обычном месте между холодильником и столом (чтобы не упала), а мы не можем на нее нарадоваться. Здесь открывается природа юмора: хороший, приятный нам человек — источник хорошего настроения и радости. Мы без конца шутим над ней. Мать как может, то есть как позволяет ей сознание, отбрехивается. Ей очень нравятся прогулки с нами обоими. Она хватает нас под руки и вся расцветает. Мы, ее сыновья, — ее богатство, ее самое важное жизненное достижение.
28 мая. Вчера был мой вопрос на кафедре. До последнего момента Олимович не сообщал, будет ли ставиться мой вопрос о переизбрании или нет. Об этом не было сказано и в повестке дня (в нарушение правил). Олимович — торгаш и садист. Он обожает разговоры (торг) с работником об условиях его дальнейшего пребывания на кафедре. И он понуждает работника к этому, удерживая его как можно дольше в подвешенном состоянии. Нервозность работника доставляет ему истинное наслаждение, и Олимович без этого не может. Это уже болезнь. И, кроме того, он пытается как можно больше взять от работника за должность (не обязательно денег: у Лилит он требовал сокращения ее активности по поводу несправедливой оплаты труда). Но ему важно, чтобы человек, не выдержав неопределенности, сам вступил в разговор с ним, начал торговаться, что-то предлагать.
Было объявлено тайное голосование в официальной обстановке, что только добавило напряжения. Когда Олимович голосует за себя, то дело ограничивается общим гвалтом. Когда за его приближенных, то проводится открытое голосование, и ему предшествует камертон Олимовича, например: “Все мы знаем Валерия Михайловича…” Когда же надо прокатить человека, то только закрытое голосование. Но таковое проводилось всего дважды за 15 лет (когда голосовалась кандидатура ненавистной ему профессионалки-исторички Елены Вячеславовны и моя). Проголосовали 12:2 в мою пользу. Против голосовали, как сообщают наблюдатели, полставочники: Олимович и профессор. Получается, что трудовые книжки у них в других вузах, где они имеют прочное положение, и я не могу ответить им тем же. Это несправедливо. А незаконно еще и потому, что они в двух местах имеют право решающего голоса, а я только в одном, в то время как по Конституции мы равны. Теперь он обязан в трехдневный срок передать выписку в совет факультета.
29 мая. Олимович ко мне относится терпимо только в периоды моего стабильного статуса. Но когда я оказывался в маргинальном положении, скажем, в период очередного переизбрания, он просто срывается с цепи, создавая мне нестерпимую обстановку: такое отвращение я у него вызываю. Все это началось с самого момента моего поступления на работу вопреки его воле. А так с ним можно жить. Он не лезет в чужие дела, не нервирует посещением занятий, ибо у самого так много слабостей, что ему не следует кому-либо делать замечания.
16 июня. Недавно посетил баню на Зайцева. Раньше там было хорошо. На четвертом этаже располагался зал с общим бассейном, который теперь демонтирован. Он соединялся с другим огромным залом с сауной и бассейном с совершенно холодной водой. Здесь некоторые мужчины и я делали зарядку и могли на время стать греками в гимнасиях. Потом идешь получать другие блага: душ, парная и снова — бассейн. В бассейне кувыркаются голые мальчишки, оглашая баню звонкими воплями. Вообще, баня без детей не баня, а мрачное скопище инвалидов. Мальчишки бегают по бане, забавно размахивая своими хвостиками. Молодые отцы купают своих сыновей, и мне немного завидно. Сам я устраивал соревнование между детьми. Например, давал команду, и мальчики бросались в воду и наперегонки плыли к противоположной стенке. Или я исполняю роль спасающего дельфина, располагаюсь по дну, а какой-нибудь мальчик устраивается у меня на плечах, усаживаясь прямо попкой на спину, свешивая ноги с плеч и держась за мою голову. Моя задача доставить его “до берега”, а там на его место садится другой мальчик, и все повторялось. Или я включаюсь в их соревнования. Но я незаметно и мощно отталкиваюсь ногами от стенки и неизменно оказываюсь у финиша раньше их, вдобавок без помощи рук. Они же думают, что я очень хорошо плаваю, и зовут меня Ихтиандр. Или я ползу, как рак, по дну бассейна, удерживаясь руками за неровности дна, а мальчик сидит на мне, возвышаясь головой над водой. Двое мальчишек особо привязались ко мне, и, когда я мылся под душем или занимался своими делами, они снова и снова прибегали звать меня в парную или — чаще всего — в бассейн. Это мои друзья Миша и Коля, оба 11 лет. Они взяли у меня телефон, и мы уже несколько раз договаривались и встречались в бане. Быстро помыв друг друга, мы устремлялись в бассейн. А если подмерзали, бежали в парную. Я с этими мальчиками омолаживался лет на сорок. У обоих, по-моему, неблагополучно с отцами.
Теперь в бане тихо и мрачно, и масса детей и взрослых лишена возможности побыть в единстве с водной стихией и приобщиться к молодости и здоровью. Что за идиотские решения у нас принимаются, кому не давал жизни бассейн? Да и экономически много ли они выиграли, закрыв его? Раньше в бане было куда люднее, дети тащили за собой своих отцов, спасая их от пьянки, привлекая к здоровому образу жизни. И за дополнительные услуги можно было бы поднять плату, я с этим был бы согласен совершенно. Зато стали явными недостатки этой подешевевшей бани; плохие краны душевых, подозрительная и опасная осклизлость пола, выщербленные плитки. Ждешь улучшения, а получаешь только ухудшения.
В бане всего двое детей, а раньше было не менее полутора десятка. Где теперь мои дорогие мальчики? Наверно, уже большие и заканчивают школу. Дай Бог счастливой судьбы моим малолетним друзьям!
Добрыми воспоминаниями я отодвигаю все нарастающие тревоги и напряженность. Олимович все еще не передал мои бумаги в совет. Он меня принуждает к торгу или хочет, чтобы я, как собака, прыгал под его рукой за приманкой. Но я работаю не у Олимовича и не у ректора, а у государства и не хочу, чтобы они торговали государственными должностями. Через каждые два дня я звоню в деканат и получаю неутешительные ответы, что Олимович бумаги не принес, хотя на факультет приходит. “Но ведь так можно и инфаркт получить?!” — “Да, можно, — грустно соглашается декан. — Но такой он человек”.
18 июня. Ужасно нервный сегодня день. С утра очень долго пытался дозвониться до деканата. Все время был занят телефон, которым наслаждалась стареющая дама, “приятная во всех отношениях”, с параллельного телефона. Я ее знаю, но разве можно так долго занимать общественный телефон? Теперь же у нас на каждом телефоне минимум три-четыре точки, все остальные проданы фирмам. Не я продавал, и не я наживался, но я из тех, кто от этого терпит неудобства. Продавцы государственного добра нас не спрашивали. Наконец-то дозвонился. Гадливый Олимович, дрянь, конечно же, не передал мои документы в совет… Теперь я просто обязан выступать на кафедре 21 июня с рассказом о его подлом поведении. О том, как до предела он затягивает и саботирует решение насущных, жизненно важных проблем своих работников, нарушая все сроки и приличия. Это и есть разгул служебного произвола должностных лиц, что в правовом государстве требуется всемерно пресекать.
Бесконечно нервный день. Докучает матушка, окружая меня стенаниями. Но таких дней все больше. Очень много работы. Кроме моих семи групп, я должен принять экзамены у ста пятидесяти заочников, их, конечно же, нет в индивидуальном плане. Олимович говорит: “Я вам оплачиваю добавками”. Лжет. Я получаю те же 2800 рублей. Сама работа с заочниками приносит удовлетворение, а иногда и радость, несмотря на усталость. Благодарная аудитория, приятные девушки.
Вчера во время прогулки ощутил очень сильную боль за грудиной, будто бы кость лопнула или что-то отрывают. Это длилось минут десять. Заглушал боль, давя пальцами на грудь, изо всех сил. Садился прямо на газон. Мать сочувственно стояла рядом.
1 июля. У меня инфаркт миокарда. Уже десять дней я нахожусь в отделении интенсивной терапии, здесь же и реанимация со знаменитой ванной, но пока она пустует. Здесь, в больнице 14, нравы простые: врач и медсестра, отвернувшись, ждали, пока я освобожусь от лишней влаги, прежде чем лечь под долгие капельницы. В этой комнате внизу темно, пахнет мочой, но здесь спасают людей. Много внутривенных уколов. Это, как и капельницы, обеспечивает быстрейший подвод лекарств к сердцу. Других уколов мало. Добрые медсестры. Укладываясь, я спросил Марину Сергеевну, нет ли у них кабинета эротического массажа для начинающих инфарктников. Та ответила, что такого кабинета еще нет, но они постараются меня поднять до “девочек”. А девицы, сопровождавшие от дома, прохлопали момент, когда я, выходя из машины, упал во весь рост. Это опасно с инфарктом-то, и признак плохой. Так я и не понял, зачем эти девицы. Но они сказали: “Хорошо еще, что юмор есть”.
Мы предполагаем, а только Он располагает. Я 21 июня собирался на кафедру, чтобы поставить вопрос о саботаже Олимовичем своих обязанностей. Также должна быть консультация. Но случился инфаркт.
Уже несколько дней накануне у меня болело за грудиной, да так, что я садился на первое возвышение, например канализационный люк, и изо всех сил давил на грудь вокруг сердца. После этого грудь у меня долгое время была черной. Каждый раз приступы становились все продолжительнее. Мать не понимала, что со мной происходит.
Раз в два дня я звонил декану, и та грустно говорила, что Олимович еще не подал мои документы на переизбрание. Обещала позвонить Олимовичу домой. И признавала, что есть у Олимовича такое качество — бесконечно затягивать с документами. Я с ненавистью вспоминал, как Олимович преследовал нас за малейшие недоделки, а что себе позволяет? 18-го вечером позвонила Лилит и подтвердила, что мои документы еще не в совете. Просила поддержать ее на кафедре 21 июня. Я поддержу, но она нехорошо себя повела, подав на мое место. Значит, придется выступать на кафедре? А так не хотелось.
3 июля. 20 июня было решающим в развитии инфаркта. С сильной болью поехал я в Дом офицеров и долго блуждал там по подъездам, присаживаясь на ступеньки. Получил еще две свои публикации в “Институте человека”. И здесь — повод для огорчения. Статьи вышли в переложении. А дело в том, что я отказался от квитанции за двести рублей (публикации платные). И вот как все обернулось. Мои статьи из-за моего подарка оказались финансово необеспеченными, и произошла двойная потеря. Сотрудники ссылаются на профессора, отклонившего якобы мои публикации. Но так ли это? Одна из статей — “Камбоджийский абсурд — апофеоз метафизического мышления” — даже неожиданна, и обе имеют философский характер. Урок на будущее.
Второе. Олимович как раз выходил с кафедры. Я поздоровался, как положено. А он не ответил, сволочь такая! Ай да заведующий! А мне было очень важно знать, отдал ли он документы в совет. Я абсолютно уверен, что, если бы он тут сказал мне, что документы в совете, я бы все ему простил и не было бы инфаркта. Но он ничего не сказал и даже не ответил на приветствие. Я еще зашел на кафедру, сдал контрольные и занес очень важные ведомости с зачетами на заочное отделение. А потом я, негодуя на Олимовича, пошел домой.
4 июля. В свой микрорайон я зашел со стороны “Нарвского”, идя от м. “Ленинский проспект”. Прошел его насквозь, и вот передо мной ручка двери поликлиники так называемой “общей практики”. Все ведь эксперименты делают на нас, чтобы потом забить в литавры о новом “ноу хау”. Нарастающая боль в груди побудила меня зайти сюда. Нашей участковой, слава Богу, не было. Заменяющая ее Е. Ф. уже стояла за столом, собираясь домой. Я сел и сказал: “У меня инфаркт”. Она весело опровергла: “У вас остеохондроз”. Измерила давление: “немножко повышенное”, велела купить эналаприл, ЭКГ только утром. И надо же, в ближайших аптеках его не оказалось, а сердечных средств не спрашивал: диагноз не подтвердился. Ах, если бы в эту ночь у нас дома оказался эналаприл, или что-то сердечное, или хотя бы аспирин, то инфаркта бы такого не было. А то в доме мешки лекарств, а самых нужных в эту ночь не оказалось.
5 июля. Всю ночь я произносил речь против Олимовича. Я открывал глаза новым работникам кафедры на то, кто такой Олимович, на его методы управления. Я вспомнил ему: диссертацию, вероломно отданную на экспертизу, заявление на оплату мне помощника, похеренное им, непоявление на кафедре в течение десяти дней, еще раньше — “исчезновение” из его стола моих документов накануне избрания и отказ подготовить новые, неподписывание в течение 105 дней выписки для опубликования брошюры и вот теперь — предельное затягивание передачи моей бумаги в совет факультета. Я громил его короткими резкими фразами, убийственными, как удар ножа, словами. Боль за грудиной становилась невыносимой. С трех до семи утра что-то начало отрываться в груди от сердца. Я нашел одну только позу: спиной к стене, предельно вытягиваясь вверх. Позже я узнал, что эту позу принимают все во время инфаркта. Я все еще надеялся на остеохондроз и ждал ЭКГ. И думал о том, что если это у меня новая и хроническая болезнь, то жизнь такая мне не нужна. Всю ночь я еще лихорадочно искал сердечные средства (тусупрекс и т. п.). К утру после семи боль стабилизировалась на одном уровне. Это инфаркт (он за эту ночь стал проникающим) прошел все, что можно, и остановился.
6 июля. Мать спала. Я стонал. Главное, почему я не вызвал “скорую”, состояло в том, что я собирался выступать на кафедре и должен был провести консультацию. Не было Уважаемого. Он обязательно вызвал бы “Скорую”. В десять утра я был в поликлинике. Однако ЭКГ сняли не сразу (“медсестра занята”). Тогда я возвысил голос, сказал, что у меня инфаркт. Почему-то без этого нельзя!
Появилась медсестра, сняла ЭКГ и убежала наверх. Ко мне спустилась Е. Ф., сегодня она была молодцом. Сказала, что, скорее всего, у меня инфаркт, что после окончания приема она сходит еще к своей подруге-кардиологу, в 43-ю поликлинику, а я должен немедленно идти домой и готовиться в больницу. Но ведь мне надо на кафедру! Я пришел домой. Уважаемый без радости встретил эту новость и стал собирать меня в больницу. Пришла к нам доктор. Подруга подтвердила, что у меня кардиограмма классического инфаркта, по которой обучают студентов. Врач сама позвонила в Центр вызова и сообщила, что у меня острый инфаркт. Пришла Леонтина, и с ней мы закрыли проблему моих обязательств перед студентами. Уважаемый категорически высказался против моей поездки в институт. Хорошо, что он подъехал, а то бы я поперся. К этому времени выяснилось, что 21-го утром, в этот день, Олимович успел подать в совет мои документы, чтобы обезоружить меня перед кафедрой. Это Лилит просигналила ему, что я собираюсь выступать. Но я все равно собирался выступить с претензиями к его стилю, обвинить его в “служебном произволе должностного лица”, в самоуправстве, использовании служебного положения в корыстных (садистских) целях, в аморализме. Но братец сказал, что я умру по дороге. Скорее всего, так бы и вышло. Спасибо, Леонтина зачитала список студентов с оценками за семинар, а я диктовал их по телефону Яне. Еще оставалось подготовить лекарства для жизни матушки у Леонтины. Не может уже без меня славная женщина, и с моим уходом из дому ее жизнь резко ухудшается. А тут и карета подъехала. Мы отправились с Уважаемым в больницу.
7 июля. Сегодня ожидаю самого Олимовича с миссией доброй воли. Я добрый и отзывчивый человек, и даже небольшие благие жесты могут полностью изменить мое отношение. Это очень хорошо в данной ситуации. Ведь у Олимовича накопились огромные преступления против меня. Могут всколыхнуть меня добрые знаки. А все злоупотребления Олимовича связаны с узурпацией им власти, с произволом до беспредела.
8 июля. Из отделения реанимации и интенсивной терапии меня перевели в общее отделение. Здесь бесконечные капельницы. Здесь светлее, реже приходят медсестры. Внизу больше смертных случаев. Я лежал на кровати, на которой до меня скончались подряд двое больных. Здесь народ более неспокойный, шаркают ногами, не считаясь с другими. Туалет общий, кто захватит. Здесь из одной женской палаты слышатся непрерывный плач и жалобные стоны какой-то бабушки. Что она, сердечная, так убивается? Ей дают успокоительные уколы, она на время замолкает. Очень хочется зайти в палату, взять ее за руку, спросить: “Чего же ты плачешь, бабушка? Разве не было в твоей жизни светлых дней? Ведь была у тебя родная мать, была молода, здорова, имела поклонников, а может, и мужа, а может, были и дети? Так не следует обижаться на жизнь, ведь многое было отпущено и тебе, и мне”. Мне так очевидны многие ошибки моей жизни, где я не смог распорядиться данными мне возможностями. Но она плачет так, как я пьяно и жалобно плакал глубокой ночью в своей комнате общежития на Советской, 7 в Иванове, когда сработали механизмы релаксации, и до меня дошло вдруг предельно остро, что семья наша рухнула безвозвратно. Все общежитие затаенно тогда слушало. Тактично вели себя Мишка и Андрей. За стеной тревожно переговаривалась комендантша с дочерью. А на следующий день — вопросительные взгляды на кухне.
9 июля. Вспомнилось, как давал своей бывшей жене Вере советы на счет того, как надо правильно рожать. Когда мы были вместе, то долго не заводили детей. Форсировали научный прогресс, а он оказался небыстрым. А женщина, как показала еще Дева Мария, должна быть прежде всего матерью. Тогда Вера начала нервничать, срывать все на мне. Ее живо интересовали молодые таджикские мамаши с голенькими младенцами. Мы собирались выезжать из Таджикистана, жилья у нас не было, кроме квартиры в Кулябе, и мы не намеревались с женой расставаться. Но Вера уехала раньше в аспирантуру, и, когда мы встретились, от наших отношений оставались одни развалины. Я это объяснял тем, что она попала в иной информационный поток (международная аспирантура, Москва, дача родителей в Апрелевке), а я остался во власти прежних представлений — отсюда расхождения. Но вот Вера сказала, что она разводится со мной, и мы вместе составили заявление. А потом она сообщила, что у нее новый муж, а потом — что беременна, и, наконец, о своей тревоге в связи с ожидаемым. Итак, услышав жалобы своей Хавроньи Васильевны, я как философ дал ей несколько ценных советов о том, как надо правильно рожать. Во-первых, думать, что самое больное еще впереди. Во-вторых, настраивать себя на то, что боль благодатна во имя большой любви к дитю, что она даже эротична и миллиарды женщин на Земле уже прошли через это. В-третьих, направлять дыхание и крик вовнутрь, чтобы помогать плоду двигаться беспрепятственно по родовым путям. В-четвертых, не порывать связи с акушеркой. Она баба опытная, подскажет, и покажет, и поможет. В-пятых, не терять самоконтроля и не пускать ситуацию вразнос. Вера послушалась и родила богатыря на 4 кг 700 г. Но на самом деле она вместе со схватками начала орать и закончила орать через час, когда все завершилось.
А еще однажды она вдруг позвонила прямо из дома и торопливо сказала: “У меня свекровь умирает!” Ну что я мог сделать в этот момент? Я выразил им крайнее сочувствие, спросил: “Что я могу для вас сделать?” А надо было обратиться к Богу и перекрестить женщину.
10 июля. Потом я собрал свои теплые прибаутки про Мышонка — тот стиль в поведении Веры, который мне так нравился и которым она меня купила, и отправил ей, надеясь, что эти прибаутки, ей во многом известные, согреют ей сердце в дни невзгоды. Вот некоторые из них: “Мышиная феерия”, “Где-то есть город, тихий как Мышь”. С подачи матери я стал называть ее Мышом.
Но продолжим: “И на стуле Мышь, и под стулом — Мышь, на кровати — Мышь, под кроватью — Мышь. Мышь в шкафу и на полу, Мышь под шкафом и в углу”. Вопрос: сколько всего мышей, и сколько из них на полу? Уважаемый с его инженерным подходом берется всерьез решать эту задачу.
“Моня на крыше, Моня на крыше (на любой, лишь бы не внизу) — мир на земле”. “Моня Шиндер” (по-еврейски шиндер — живодер), но сама Моня — чистая русачка из села Пады Балашовского района Саратовской области. Итак, “Моня Шиндер! Что такое? Не сготовлено жаркое! Не готов ни суп, ни чай! На за это, получай!” Это можно произносить как детскую считалку или угрюмо-злобно, гремя крышками и заглядывая в кастрюли, а всего 16 интонациями, как говорил Макаренко.
Есть у меня изумительный текст про Мыша. “У меня есть Мыш. Давно я не видел Мыша. Поеду-ка я к Мышу. И вот передо мной — Мыш. Мне хорошо с Мышом. И снова я думаю о Мыше”. Я вижу, по крайней мере, пять особенностей этого почти гениального текста.
“Позарастали стежки-дорожки, где проходили Моники ножки”. В этом я еще раз убедился, проходя по тем местам Балашова, где мы гуляли с Моней в Осень Желтого Цыпленка. Это была свежая золотая осень после второй моей кошмарно тяжелой операции отслойки сетчатки правого глаза. Это было под злорадным взглядом местного кагэбэшника подполковника Мовчана, который считал, что вызревает новое “предотвращение органами попытки уйти за границу через связь с родственницей ответработника”: у Веры брат — был советником-посланником в африканских странах, а в последние годы — послом России в Болгарии и в Молдавии — высший взлет его карьеры.
“Важней всего — Мышонок в доме,
Все остальное — ерунда.
Есть я и Мышь…”
***
“Над нами тучи бегают, дождями сумрак сжат. Под старою телегою мышата все лежат. Мышонок Моня Шиндерман, он главный среди них. └Через четыре года…” — сказал он и затих”. “Золотился закат, шелестел листопад. По дорогам мышата шли с победой назад”. Вот некоторые результаты моей музы. Могу с полным основанием сказать: “Я лиру посвятил Мышонку своему. Конечно, я умру, все дело ведь к тому. Но я служил Мышу, и сердцем я спокоен”.
Так мы и расстались с Хавроньей. Пережалел я ее. И тоже не был инициатором ни одного скандала. Постепенно те стервозные моменты, которые меня пугали иногда прежде, вырвались наружу и заняли все пространство. А Мышеньку Лю-лю мы похоронили еще в Кулябе. Однажды мы обнаружили в тазу погибшего мышонка, неизвестно как сюда попавшего и не сумевшего выбраться. Он был маленький в бархатной серо-голубой шкурке с розовыми лапками, очень аккуратный. Я сильно горевал, представляя, как мучился он от жажды. Жена, что значит упрямая (см. Лескова или слушай изумительное исполнение Орлова), послала меня в магазин, а когда я вернулся, мышонок был уже выброшен с балкона. Не случайно у комаров кусают только самки. Так был похоронен один стиль и бурно принялся развиваться другой.
Реакции на мое послание не последовало. Только однажды, когда я подумал, не обидел ли я ее чем из своих прибауток, из закрытого крана вдруг полилась полная струя воды. Скорее всего, взгрустнула поросятина. Она же и Мышонок, и Лягушонок, и Козленок, и Верблюжонок, и Хавроненок, и Ряпушонок, короче, весь зверинец. А обидеть ее могла моя реприза: “Как-то раз Мушонок Вера собирала виноград, и тут Леня (вот ведь глупомордый!) заглянул в соседний сад”. Но я не жалею, точнее говоря, эти четыре года не сделали меня хуже, а, напротив, показали, что семейный этап — это не конец жизни, а очень интересный и новый вариант.
И все-таки я скажу, что, кроме любви, есть еще Верность.
14 июля. Приснилась Элька Акчурина. Однажды мы шли из замечательной научной библиотеки Саратовского университета по улице Вольской. Был апрель. Элька шла в синем городском пальтишке с непокрытой головой. Ее тяжелая золотоволосая прическа клонила голову назад. Удивительно чистое лицо, широко расставленные глаза. За все это я звал ее Античность под ядовитые усмешки сокурсников. Она была эффектна в высшей мере. Вдоль тротуара тихо ехала машина с какими-то наглецами, ехала навстречу движению, нарушая все правила. Сведения об Эльке перестали поступать после драматичных событий в Баку в 1990 году. Просила она до этого поменять им место жительства для семьи в четыре человека. Я вызывал ее на переговоры, чтобы уточнить параметры ее квартиры для обмена, но связи уже не было…
Волшебник-сон. Он не только воспроизводит события прошлого, но и именно те же наши переживания, чувства, ощущения. Приснилось мне кулябское время. Что-то там было свежее, интересное, небезразличное нам, все интересно, все трепетно, все было еще впереди. Это и есть ценностное состояние души, и оно бывает только в молодости.
20 июля. Похоже, я это писал, но это меня волнует.
Уважаемый как-то с яростью сказал: “Сожрали мы отца. Кому мешал человек? Сидел бы себе на кухне, пил бы чай, смотрел бы и радовался на своих великовозрастных детей и внуков”. А он в одно из последних своих посещений тихо сказал: “Прописали бы вы меня…” Но Уважаемый не ответил ему. Это уже зависело не только от него, но и от его жен: кто тогда у него был — Галашка, Инга? Жены помешали нам стать великими.
Всю жизнь отец стремился к знаниям, а однажды он наговорил мне о Гераклите раза в четыре больше, чем знаю о нем я. А так бесславно умер в Крыму, гневаясь на своих детей, не признающих его. И это было самое главное у нас преступление. И непростительное. Мы потешались над его попытками приехать к нам надолго. Леонтина ответила ему, что уезжают в отпуск, хотя это состоялось позже. Мы с матерью обсмеялись, когда он сказал ей, что поедет ко мне в Иваново. И все хотел, чтобы мы помогли ему написать книгу о войне, у него была удивительная память на людей, на детали.
6 августа. Уехал Уважаемый, и сразу стало скучно и пустынно. Днем приснилось, будто бы у меня второй инфаркт, и я умираю. А перед этим моя знакомая сказала: “Сегодня ты умрешь”, кто-то из близких повторил это, и, наконец, товарищ Сталин негромко, но неопровержимо сказал: “Вы сегодня умрете”. И вот реченное стало сбываться. Уважаемый сидит рядом и говорит: “Бегемотик, не умирай”. Но я мог отвечать только тем, что гладил его по голове. Эта картина увлажнила мне взор.
Между тем меня уже беспокоит то, как я буду с таким инфарктом читать в огромных залах, ездить в переполненном транспорте, во что будет обходиться борьба с нерадивыми студентами, а они непременно возникнут, кроме добросовестных. Уже сейчас мне говорят о вредности моих любимых занятий: купание в прохладной воде, парная. Как буду гулять с курочкой, мне нельзя таскать тяжести. Опасаюсь, что меня ненадолго хватит. В целом если раньше у меня был один негативный фактор, то теперь к нему добавилось сердце, о котором я прежде не подозревал.
7 августа. Номенклатура была партией БЕРУЩИХ СО СКЛАДА. Помню, как в Кулябе лаборантка сказала, глядя в окно: “А из обкома опять апельсины несут… Вот возьму и не пойду на выборы!”
Я состоял в партии, в которой было много партий. Но я, заходя в любой зал, безошибочно становился в самую большую очередь. У меня нет никаких привилегий, да я и не смог бы ими воспользоваться. Я живу на уровне общей законности или всеобщего беззакония!
Наша матушка продолжает быть источником радости и хорошего настроения и бесконечных шуток. Да и сама она колоритно говорит: “Улетела без тебя Земля”; “С пеной во рту”; своего великого кота Василия мы звали Дон Базильо, а она — Дом Базильо. Но матушка же и источник постоянного раздражения. Например, ей хочется побыть рядом со мной, и она развивает кипучую деятельность возле меня: подметает, корчится от боли в спине, моет посуду, а потом громко бросает ее в стол, с грохотом ставит кастрюли на плиту, что-то бесконечно переспрашивает. Нет никакой возможности сосредоточиться. А если ей намекнуть на избыток общения, она обижается. Но я ей сказал, что рад буду жить с ней до конца ее или моих дней.
Но вот уже три раза матушка вылила грелку на пол, а сегодня не успел я оглянуться, как она куда-то задевала (“спрятала”) трое моих плавок, отобранных мной за час для бассейна. Теперь — до весны. Сам я терпеть не могу искать что-то. И трудно мне.
25 сентября. Моя душа полна музыкой. Мелодии из симфоний, концертов и песен звучат во мне почти все время, когда я не занят конкретными размышлениями. Это тоже “белый шум”, который у людей обычно занимает пространство духа. Недавно по РТР в фильме “Ширли-мырли” после всей чернухи и суеты преходящего, и, скорее, вопреки им вдруг светло и мощно зазвучала великая эпическая “Степь” в прекрасном исполнении Республиканской капеллы им. Юрлова. Аналогичное произошло в неожиданном “Андрее Рублеве”, где над чернотой и жестокостью земной жизни вдруг открывается в цветах и музыке горний мир. Песня “Степь” могла бы иллюстрировать все дискуссии о национальном характере, или, как теперь принято говорить, “о менталитете”. Да, еще одна песня навсегда запомнилась. Это “Полюшко-поле” Книппера в могучем исполнении Поля Робсона, и только его. Говорят, что это лучшая песня XX века. Я бы сказал: лучшая песня об армии. Ее любит матушка, жена офицера. Эквивалент души матушки “Липа вековая” или великая мелодия из сюиты Аренского “Фантазии на тему Рябинина”, очень редко исполняемая.
26 сентября. Что-то первое поколение наших потомков не только демонстрирует ослабленное долженствование к своим родителям, но, более того, просто хамство по отношению к ним. У моей одноклассницы сын уже много лет не знается с матерью, хотя они живут в одном небольшом подмосковном городке. Это, конечно, по требованию дорогой жены. Как матери это должно быть больно!
У другой сотрудницы молодые (дочь с супругом) вытеснили ее с дачи, потом завладели ею, потом продали. Потом заставили разделить трехкомнатную квартиру и получили ее большую часть. А теперь не дают бабушке встречаться со своей семилетней внучкой. Муж Л. А. — демократ, он не смог составить должную оппозицию хамству. Демократия подтачивает авторитаризм, но в прямом столкновении всегда ему уступает, потому что тот не стесняется в средствах. О себе хамы самых высоких понятий, разумеется. У другой знакомой сын не разговаривает с ней, считая ее недостойной, но регулярно выходит на кухню поедать подготовленные для него обеды. У Уважаемого сын оказался неблагодарным, быстро прогрессирующим эгоистом. Складывается панорамная картина, однако. Можно добавить еще детей Леонтины, которые за ее усилия, а на них она уж ничего не жалела, говорят ей циничные крайние слова.
Вот такое смещение морали произошло за одно поколение. Социолог говорит, что каждое новое поколение теперь эгоистичнее предыдущего, а мы надеемся на обратное.
28 сентября. Недавно был запущен американский “Пионер”. Двигаясь в 12 раз быстрее скорости пули (!), он только через два с половиной миллиона лет (!) войдет в созвездие Тельца. Сколько же Адов и Раев можно устроить на этом “кратком” пути! А Телец — ближайшая система.
Тогда вопрос: для чего все это? Я думаю, что человек — космическое существо, что только он может переносить жизнь в космосе. И в самом деле, ничего нет интереснее звездного неба. Но пока людям по силам только создать устроенный мир на нашей планете, наполнить добром наш участок Вселенной, прежде всего прекратить “межплеменную” войну.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Собираясь перепечатывать свои дневниковые записи, я обнаружил, что они, в общем, при всей неисчерпаемости впечатлений уже не несут выраженной новизны, и это понятно, потому что я нахожусь в определенном круге обстоятельств. Это склоняет меня к свертыванию работы и к избранию иного типа повествования, а именно — к изложению наиболее значимых — и жизненно, и морально — сюжетов.
Тяжелое событие произошло 13 января 2003 года. В это утро я о чем-то спросил матушку. Она, не ответив, молча стала укладываться на диван. Я сказал Уважаемому: “Да она не в себе!” И точно. За сутки она не сказала нам ни слова, жила сама по себе как бы. Никакого контакта с нами, только мычала: давление! Приглашали докторов, и те сказали, что у нее развивается закрытый инсульт, а может, и открытый. И что это на 80% вероятно. Мы запечалились. И говорили врачи, что теперь лучше не будет, а будет только хуже. Была матушка суетлива, поминутно меняла положение, все вскакивала, пытаясь куда-то бежать. Вечером я позвонил Леонтине на дежурство. Она заплакала в голос: “Милая мамочка!” Короче, мы думаем, что теряем нашу мать навсегда. А звезды обещали, что январь — самый лучший месяц у тельцов.
Но через два дня понемножку к матушке стали возвращаться качества нормального человека. Однако долгое время наши прогулки совершались только вдоль нашего дома, и удлинение их мы расценивали как победу. Потом матушка стала обычной старенькой женщиной, только с развитым склерозом. Сейчас у нее несколько “пунктиков”. Например, вообразила, что ее сестра, тетя Поля, жива. Сотни раз я говорил ей уже, что в 1998 году в Балашове мы были у нее на могиле. И снова: “Почему мы у Лильки (племянницы) не спросили, жива ли тетя Поля?” Я понимаю, конечно, трудно смириться с мыслью, что ты единственная, оставшаяся от многочисленного семейства Стромовых и из этого поколения, и никого вокруг нет.
И еще одна “идейка” не дает ей покоя: “Когда мы поедем в свою квартиру?” “Это наша квартира?” “Когда же мы сюда переехали?” “Нас никто не прогонит из этой квартиры?” “Ну пора собираться на свою квартиру” и т. п. Это в ней так глубоко сидит застарелая боль от отсутствия у нее своего угла, которая теперь всплывает. Но я думаю, что есть и глубинные архетипы, связанные с предстоящим переселением в иные миры. С этим же связано ощущение еще кого-то, кто скоро должен приехать или уже приехал. Даже готова оставлять “ему” еду на столе. Мы — свидетели и участники обратимости ее катастроф, многократных возвращений из небытия и уверовали, что положение ее не так уж плохо. Нам тяжело достались эти два года, но до чего же жалко Старую Мать!
Матушка живет нашим хорошим отношением. Это конкретика (прогулки, вызовы врачей, лекарство, вовремя сносное питание, шутливое отношение, которое преобладает). Однако ловлю себя на том, что последний ее отъезд в Гатчину на несколько часов год назад вызвал у меня прилив настроения. Я обременен избытком общения и тоже нуждаюсь хотя бы в гигиеническом одиночестве. Но пока я глубоко смирился с ситуацией. Время отдавать долги. Уважаемый, наблюдая возню своей дочери Кати с ее дочкой Анной-Розой, справедливо говорит, что дети в лучшем случае возвращают своим родителям всего один процент от забот матери. Но и этого процента хватает на то, чтобы обеспечить родителям более или менее сносное существование. Отец от нас этого процента не получил.
В принципе родители никому не нужды, кроме своих детей, и, если этого нет, тогда их дела плачевны. Леонтине дико повезло с братьями, а матушке и мне повезло с Уважаемым, которого Бог привел к нам в эти годы, но и он часто убывает в командировки. Так что дело в моем постоянном присутствии дома. Ведь стоит мне попасть в больницу, как матушку перевозят в Гатчину к Леонтине и зятю с радикальным ухудшением жизненных параметров. Разве приятно слышать слова “Ты жрешь мой хлеб” женщине, которая всю жизнь спасала эту семью и скормила ей половину своей санитарской зарплаты?
“Удивительное рядом”. Мое первое философское открытие, независимое от мировой литературы, было сделано в мои школьные годы. Наша улочка имени первого революционера Тараканова насчитывала домишек сто и просматривалась от и до, от грязного красно-коричневого здания депо до ряда домов, отделявшего нас от базара. Зеленая летом, грязная в дожди и белая с черными пятнами помоек зимой, смываемыми бурным весенним половодьем, она обычно была малолюдна, и я легко узнавал свою жену Веру, появлявшуюся в начале улицы во время обеда. Но улица наполнялась народом в дни очередных похорон, и люди скорбным молчанием, порожденным действом смерти, созерцали чужую трагедию и провожали в последний путь усопшего соседа. Так вот, эта маленькая улочка подарила мне три удивительных жизненных факта. Однажды в седьмом классе по “долгу службы” (я был председателем совета дружины) я просматривал областную молодежную газету. В статье журналиста Ашанина я прочитал невероятное: говорилось о машинисте с крейсера “Варяг” Прокопии Кузьмиче Михалеве. Боже мой! У нас в области машинист с “Варяга”! Такая реликтовая редкость. Но более всего я поразился далее: сообщалось о посещении ветерана на дому под номером 41 по улице Тараканова! А у нас дом 31. В одном квартале с нами, через четыре домика от нас жил легендарный человек. Разумеется, мы пригласили его к себе в класс, разучили песню “Варяг” (“Наверх вы, товарищи”) и грянули ее, когда старик вошел в класс. Он прослушал песню стоя, держа руки по швам, выгнув ладони, а потом долго рассказывал о героическом сражении. Больше всего меня удивило, что, когда они, обогнув Индию и Африку, пришли в Одессу, каждому уцелевшему защитнику крейсера были вручены именные золотые часы от “благодарной России”. Потом им и капитану Рудневу все режимы назначали хорошую пенсию. Наш герой имел 60 рублей в месяц, тогда неплохие деньги.
На нашей же улице жила еще странная женщина. Ее считали “не в себе”, грубо закрывали рот всюду, где она пыталась только что-то сказать: у колонки, на ступенях у третьего магазина в ожидании хлеба. У нее была странная и горькая жизнь: каждую ночь она ночевала у новых хозяев, своего угла у нее не было. Однажды, примерно в девятом классе, я увидел ее на вокзале. Со старой сумкой женщина сидела на скамье, а милиционер гнал ее. Она пересела на дальнюю скамью. Я спросил о ней у милиционера, и он рассказал мне следующее. В годы войны на этом месте ее оставил офицер, и с тех пор она не просто сидит, а ждет его (!), хотя прошли уже десятилетия. Поэтому и с улицы не съезжает, надеясь облегчить встречные поиски. Но что случилось с офицером: или погиб, или просто покинул ее — неизвестно. Но, видно, через ее сознание он крепко прошел. Вот такая судьба одной из многих миллионов женщин. О них не писали сводки, но это тихие жертвы страшной войны. Они навсегда потеряли возможность не только выйти замуж, но и как-то устроиться. И еще с одним случаем столкнулся я на нашей улице. Там жила бойкая активистка, жена погибшего полковника Прохорова. Я считал ее старой, а было ей всего лет пятьдесят. В годы войны ее супруг выполнял специальные задания. Когда Северный полюс был закрыт пургой, а это могло продолжаться недели две, он перевозил почту Верховного Главнокомандующего Рузвельту через Атлантику. Это были безумно опасные рейсы. Дальность полета тогда была невелика, а нужно было долететь до линии фронта и пересечь ее. Потом — территория, занятая врагом. Потом — воюющая Европа. Потом открывалась Атлантика без посадки внизу и, не дай Бог, встречный ветер. С трудом дотягивали до американского побережья, делали аварийную посадку на пляже, да такую, что подчас самолеты не подлежали восстановлению и приходилось возвращаться на американских “харрикейнах”. За один такой полет давали орден, а за два присваивали внеочередное воинское звание. Сделав шесть рейсов, капитан Прохоров стал полковником и не вернулся из седьмого полета.
Вот три такие емкие судьбы, и все на одной улочке! Мне оставалось только сделать простой вывод, и я его сделал. “Удивительное рядом”! Оно в жизни простых людей, в их судьбах. Надо только пробудить их воспоминания.
***
Случай в нотариальной конторе. Однажды мне понадобилась копия доцентского диплома для бухгалтерии. В нотариальной конторе по бульвару Новаторов у м. “Ленинский проспект”, был восемьдесят шестым по очереди. Простоял уже четыре часа. Когда к нотариусу пошли восемьдесят вторые, неожиданно появились семьдесят восьмые, еврейки, мать и дочь лет 17, которые стали просить пропустить их. Но их окружили грубые русские женщины, ставшие громко оскорблять просительниц. Наверно, такие грубые и агрессивные бабы участвовали в черносотенных погромах. “Вот поэтому вас ненавидят по всему свету”, — говорили они еврейкам. Но те вели себя скромно, лишнего не просили. Короче, возникла зона общественного озлобления. Да, эти женщины ругали одновременно и коммунистов, и евреев. Я вспомнил страну, где происходило подобное. Что делать? И когда к нотариусу двинулись восемьдесят пятые, я громко объявил, что отказываюсь от своей очереди, и сейчас вместо меня пойдет эта пара. Тогда эти женщины перешли ко мне: “Вы хотите сказать, что мы все плохие, а вы хороший?” Я отвечал, что хочу, чтобы эта девушка не усваивала тот урок, что все люди — волки. Потом возникло озлобление. Говорил тихо, сказал, что я, между прочим, коммунист. Потом я еще проследил, чтобы моих протеже не оттеснили, и, очень довольный, пошел домой. Казалось бы, я потерял уйму времени, но испытывал огромное удовлетворение, как будто бы сделал почти самое главное дело в жизни. День был пасмурный, но все вокруг светилось золотым мерцающим светом. А на следующий день я получил сообщение о том, что все мои дела решены наилучшим образом и что надобности в этой копии уже вообще нет. Наглядное свидетельство фразы “Да не оскудеет рука дающего”!
Случай с девочками. Однажды во время работы в ЛИСИ я, выйдя из института, увидел такую картину. Две девочки лет одиннадцати, видимо дочери сотрудниц, получили два мешка макулатуры. Мешки были большие, пузатые, а саночки были узкие, вместо веревок — ленточки. И девочки беспомощно, как заводные, метались между мешками и санками. Никто им не помогал, и я, как и сотни других людей, прошел мимо. А приехав к себе на Стачки, вошел в квартиру, снял шапку и тут задумался. А поскольку девочкам никто не помог и мучаются они, а на дворе февраль, мешки они бросить не могут, нагорит и добыча богатая. С другой стороны, напрашивалось успокаивающее: “Ну не может быть, чтобы девочкам до сих пор никто не помог”. И все-таки вот им сейчас 11 лет, а будет 15, и скажут они: “А помнишь, как мы мучились с бумагой, как две дуры, и ведь никто нам не помог?” А есть хотелось, и устал я. Но все-таки педагогическое начало победило, и я поехал назад. И что же? Несмотря на то, что прошел час, положение не изменилось и даже усугубилось. Девочки начали замерзать. По-прежнему они, как марионетки, метались между санками и мешками, и никто им не помогал. Я с ходу схватил самый большой мешок и вместе с санками прижал к животу. Им оставил мешок поменьше, и мы пошли по направлению к школе. Но они быстро выбились из сил, и тогда я стал действовать порциями: вначале переносил свой мешок, потом возвращался за их мешком. Так мы двигались, но вмешательство взрослого совершенно изменило ситуацию, мне это было совершенно по плечу. А дойдя до школы, я распрощался с девочками. Меня устраивало, что когда-нибудь и они не пройдут мимо. Теперь же я ругаю себя за то, что оставил их одних на школьном дворе. А что они будут делать дальше? Потом я анализировал свой поступок с позиции христианства. Так говорится: “Когда творишь милостыню, правая рука не должна знать, что делает рука левая”, то есть добро должно быть органичным, совершаться автоматически. Я же рефлектировал: идти или нет, была борьба мотивов. Строго говоря, по высшему счету христианской морали мое добро не было истинным. Но сотни людей, прошедших мимо, и вовсе были ниже. Я подумал, что, если бы общество было на уровне христианской морали, это было бы неплохое общество.
И еще один поучительный случай в транспорте.
Однажды в автобусе я наблюдал, как женщина безалаберно оскорбляла мужчину, нечаянно наступившего ей на ногу. А он, видимо, сам по себе хороший человек и к тому же пребывал в прекрасном настроении. Меня в таком состоянии трудно прошибить. Наконец он ответил: “Вы правы, погода просто прекрасная”. Эта шутка имела удивительный эффект: автобус сочувственно засмеялся, а женщина оторопело на него уставилась. Я проанализировал и его поступок с позиции христианства. Очень легко злом ответить на зло. Нам зло, а мы еще злее. Это мы умеем. Но это просто. И куда сложнее ответить добром или как-то иначе. Вот так раскрывается смысл заповеди “Не будь побежден злом, но побеждай зло добром”. Ответив злом на зло, мы даем злу победить, сразу низводим себя на его уровень.
У нашей матушки катастрофа. Поместили мы ее в гериатрический центр подлечиться от склероза и улучшить память. И заведующая Софья приглашала:
“Поделаем капельницы, все будет хорошо”. И на три недели мы определили старую мать на лечение, невозможное в домашних условиях. Надеялись укрепить ее к зиме. Но заведующая как раз ушла в отпуск. Ее место занял моложавый и надменный субъект: “Что вам еще надо?” А нам надо, чтобы, кроме склероза, матушку лечили и от ишемии. И это как раз стало слабым местом. Когда пошла последняя неделя заточения, а иначе это закрытое отделение, назвать нельзя, матушку разбил тяжелый инфаркт.
Она справлялась раньше с приступами гипертонии прежде всего за счет своего крепенького сердца, которое все-таки проталкивала кровь через спазмы. А теперь удар пришелся по самому важному месту. Мать очень не хотела в больницу (“бабки из больницы не возвращаются”). Но мы верили в удачу. Ведь недавно за неделю в хирургии (иголка оказалась в ноге) она заметно приободрилась, повеселела. Но там был молодой контингент, а тут дряхлое окружение никак не способствовало выздоровлению. Склероз. Одна бабка ходит по отделению и громко зовет: “Саша! Саша!” Сын, а его и в помине нет. Другая просит: “Я с вами выйду, меня сын внизу ждет”. А ее никто не ждет. Если бы пришел, то давно бы уже здесь был. Третья стоит по щиколотку в воде в умывальнике: “Сейчас я раков наловлю для всех”. Какой-то старик лезет в наши вещи. Ушел, только получив пряник. Еще одна бабка обвинила меня в том, что я украл у нее подстилку для подушки. С виду вроде нормальные и говорят пристойно, но вдруг несут ахинею. Это у них их “компьютер” стирается. Матушка там была умнее всех, но и она начала деградировать, превращаться в одну из них. Как говорится, “с кем поведешься”… Говорит: “У нас первый этаж, а выше второй”. А они на пятом этаже, выше ничего нет. Я спрашиваю: “А где твоя палата?” — “Не знаю”. — “А где же ты спишь?” — “А где придется”. Мы разыскали ее палату. Но за ее словами есть и правда. Уже дважды ее кровать занимали на ночь какие-то бедолаги, и она укладывалась на свободные места. Но именно в эти минуты она испытывала наиболее острое чувство заброшенности. Я не исключаю, что приступ инфаркта у нее начался в ночь именно после такого случая. А эти сучки медсестры не проверят и не разведут всех по своим местам по вечерам.
Такая дорогая и родная матушка. Кровать — все ее жизненное пространство, огороженное какими-то решетками, чтобы не упасть. У них отбирают всю одежду, тапочки и даже носки, чтобы они не ходили по палате и в туалет. А мать — активная, деятельная женщина и тяжело переживает абсолютное бездействие. А тут она обречена с утра до ночи сидеть на своем коечном пространстве, и не с кем поговорить, нечего посмотреть. Она совсем перестала слышать, надо говорить только ей в ухо. Даже в туалет не сводят. А вдруг упадет? Им удобнее едва ли не привязать бабок к кроватям, дать всем судна, снотворное и так коротать их время. Между тем когда инфаркт был у меня, то врач Марина Сергеевна требовала, чтобы я ходил и составила мне маршрут. Здесь же, в больнице Эрисмана, все иначе. Медсестры объясняют это тем, что не прошел еще десятый, тоже кризисный день. Кстати, судна недосягаемы. Они далеко на полу. Надо ее домой забирать. В наших теплых руках она быстрее поправится. Я ей говорю: “Мы еще с тобой погуляем”. Она: “Как тогда?” Это когда мы бомжевали с ней на крышке люка, отдыхая во время прогулки. Почти все старики что-то ищут, наверно, прожитую жизнь и своих детей, забывших их.
Я трогаю старую мать за нос: “Какой холодный нос!”, за ножки: “Холодные ноги”. Врач сказал, что очень редкие выкарабкиваются в этих случаях и при возрасте 94 года. Теперь он говорит: “Ваша мать не собирается умирать”. Дай-то Бог!
В конце августа у матери начался часов в пять утра очередной приступ гипертонии. В седьмом часу мы с Уважаемым после хлопот в рассветных сумерках сидели на диване и думали о грозных признаках у матушки (отечность лица и ног). И опять ансамбль запел знаковую песню: “Не надо печалиться: вся жизнь впереди. Вся жизнь впереди, надейся и жди!”
“Земля круглая!” Однажды в Кулябе мы с коллегой Генрихом сидели, опустив ноги в сухой арык и смотрели на Луну. Она, огромная и желто-зеленоватая, висела перед нами. Она же в это время плыла и над Россией, куда мы все мечтали возвратиться. Я вдруг увидел, какая же Луна круглая, и подумал, что, наверное, такой же круглой и красивейшей сейчас с Луны выглядит Земля. Я открыл заново для себя, что,Земля круглая! Можно меня только поздравить с этим открытием, не так ли? Но я вложил новый смысл в “округлость” Земли. Эта форма столь интересна, что дает возможность каждому человеку на планете быть центром или “пупом Земли”, ибо каждый на сферической поверхности может занимать высшую точку, не мешая другим быть такими же центрами. И это объективно! Объективно каждый человек — центр Вселенной! Видимо, Космос многое или, по крайней мере, что-то ждет от каждого человека, создав такую форму планеты. Столица человека там, где его походная палатка (М. Борисова). И многое от него зависит, хотя бы в пределах его досягаемости.
Не пора ли мне заканчивать эту книгу?
1 Так автор дневника называет своего брата-близнеца.