Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2006
Луна начнет расти, и я начну рождаться,
и в таинстве ночей завяжется сюжет,
и тонкий выткут стих божественные пальцы,
и — замысел ничей — я появлюсь на свет.
Пока горит свеча, как в песне говорится,
пока усталый врач за жизнь ведет борьбу,
красна и горяча — я различаю лица,
и первородный плач приветствует судьбу.
Луна глядит в окно заснеженной больницы,
и старый финн кладет меня на чью-то грудь,
и станет все равно — в какой земле родиться,
в чьи руки попадет моя живая суть.
Часы заведены, и побежали стрелки,
и медленно, как мед, струится молоко,
и холодом полны резиновые грелки,
и мой земной восход уже недалеко.
Сквозь мутное стекло, сквозь плен десятилетий
надвинется январь — студеный и чужой.
То прошлое пришло, стоит и тянет сети:
сбирайся, Божья тварь, на выход да с душой.
А ты ему кричишь, как непреклонной маме:
Ну, мам! Ну, пять минут! Ну, я уже иду!..
Но толстый чижик-пыж застрял в оконной раме
и пальцы глину мнут в полуночном саду…
И вырастет луна, и, воротясь на круги,
ты кормишь молоком рожденную тобой.
Ты счастлива, сполна награждена за муки,
но как тебе знаком вид жилки голубой!..
РОЖДЕНИЕ КРИКА
Несмыкание гортани —
несмыкание судеб.
Ты кричишь о чьей-то маме,
ты кричишь, а крика нет.
Есть простое, как мычанье,
упоенное собой
пустотелое брынчанье
на струне с названьем “боль”.
Оборви ее! Не мучай!
Не ищи вчерашний след,
ведь такой пустячный случай —
несмыкание судеб!
Но глазами в два пожара
ты затравленно глядишь:
ночь, разбитая гитара
и задушенная тишь.
* * *
Приходи. Я живая. Мне больно.
Приходи на меня посмотреть,
убедиться, что — точно — убита,
что заклятье любовью — избыто,
что я тоже умею стареть.
Приходи, посмотри, успокойся
и с досадою тайной уйди,
и в своей охладелой груди
обнаружить укора не бойся.
Спи спокойно, и даже во снах
пусть ничто не болит, не печалит.
Все, как есть, — наважденье и прах,
все — лишь ветер. И ветер крепчает.
СЕРЕБРЯНЫЙ ЭТЮД
В полнолуние сходят с ума
так легко, как ребенок с карниза,
и лежат под ногами дома,
словно в бред не продленная виза.
Ни таможен, ни стран, ни границ,
ни шоссе, ни дорог, ни обочин,
и бредут на немеркнущий блиц
луноокие странники ночи.
И магнитное соло луны,
как тропа вертикальная суши,
по которой торопятся сны,
чтоб обнять отошедшие души.
И ответить на лунный призыв,
получив от него откровенье,
что любовью и умерший жив,
и живой не подвержен забвенью.
В полнолуние сходят с ума
и нисходят к нему на восходе,
и полна золотая сума
серебром нерожденных мелодий.
СОН СКВОЗЬ
Сон явлен в явь то явственно, то сонно,
сон явлен в явь то вскользь, а то насквозь,
и тень-сомнамбула неявно, невесомо
скользит по тени лезвия косого,
и тени-капли крови или сомы
по тени полотна стекают сквозь —
в чей-то сон, до странного похожий,
хоть век иной, и тело, и постель,
и скрип ночной несмазанных петель
вплетается. Но с лезвия все то же
стекает, и сырое полотно
скрывает что-то тягостное. Но —
здесь будто бы завеса иль туман…
Ни ужаса, ни страха, но обман
ты чувствуешь, досаду и тоску
такую, что не вынести виску!
Ты тянешь руку прямо сквозь туман —
не видно лиц, но виден росчерк ран —
соцветия багровых хризантем
(о, эта тема — худшая из тем!).
Два человека в мертвой наготе —
она и он, но лица (!) — лица те
ужасны, право! — Быть того не может! —
Два тела, но — лицо — одно и то же!
И — не похоже, а одно — точь-в-точь!
И ты кричишь — и выпадаешь в ночь.
ВРОЗЬ
Мы же — сросшиеся.
что твоею виною пьяна я всласть,
а молчаньем, как страхом твоим, — сильна,
и не важно, что прахом лежит весна, —
я Христом, и Аллахом, и Буддой — на-
речена, вручена и обречена
быть твоею, быть сердцем твоим — всегда,
но вода утекает, течет вода,
и секунды, как капли бессчетных “да”,
перечеркивают года.
Но — безмолвие камня дарует весть:
ты и я — только вместе есть
буква жизни, записанная давно,
и бессильно за левым плечом окно,
что поделать может оно?
У тебя надо мною такая власть —
не припасть мне и не пропасть,
даже после…
* * *
Задыхаясь, трепещет рыба,
перечеркнута сетью мелкой,
сетью мелкой — рыбацкой.
А рыбак стремится на берег,
чтобы рыбу продать на рынке,
чтоб рыбачка сына кормила.
Ну, а сам — усталый — закурит
и вина кровавого выпьет,
глядя мрачно в серое завтра.
И тоска его заневолит,
заклокочет волною в сердце,
и слеза прольется морская
о тяжелой доле рыбацкой,
о любви, что пропахла рыбой
и трепещет в муке последней,
и о чем-то недостижимом,
что мечтою прозвали люди
и звездою на небе ищут,
не умея разжать ладони
и увидеть ее плывущей
по волнам сияющих линий.
СВЯТЫЕ УХОДЯТ
Слёзны глаза и слепы —
видеть боле не в силах:
склепы, восходят склепы,
милых уносят, милых.
Свечи рыдать устали,
губы белее воска,
руки легли крестами
в траурные повозки.
Зря красота стучится
в века дома пустые —
Босха дикие лица
там, где раньше — святые.
Скорби нет и поминок,
нет погребальных песен —
рынок, планета Рынок —
грязен, криклив и тесен.
Ну, а куда же — кроме?
День ото дня — всё гаже:
в этом чумном содоме
Небом торгуют даже.
Вырви глаза слепые,
только молчанью внемли —
воры идут в святые,
шлюхи идут в святые,
убийцы идут в святые,
святые уходят в землю.