Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2006
Григорий Ефимович Фукс родился в 1936 году в Одессе. Школу окончил в Ленинграде, Педагогический институт — в Петрозаводске. В течение многих лет работал преподавателем истории и литературы в школах-интернатах Петрозаводска. Тренер и международный арбитр по настольному теннису. Автор книг “КГБ в семейном интерьере”, “Двое в барабане”, “Мелодия механического топора”, “Синдром Катеньки”. Публиковался в журналах “Звезда”, “Нева”, “Новый журнал”, “Карелия”. С 1995 года живет в США, в Лос-Анджелесе.
Посвящается памяти Димы К.
…Целью олимпизма является становление спорта
на службу гармоничного развития человека с тем,
чтобы способствовать созданию мирного общества,
заботящегося о сохранении человеческого достоинства…
Из Олимпийской хартии
БАЙКА ПРО НАЧАЛО КОНЦА
Когда нож вошел в мою печенку, я, видно, закричал так громко, что они отскочили метра на два. И тот, что ударил, тоже. Я сначала согнулся, схватив живот руками, а потом стал на коленки и повалился на бок. Они поглядели, как я дергался, и разбежались. Тех троих, что меня вызвали, хорошо запомнил, и Факина тоже. А пятый — поменьше ростом — держался за их спинами. Эти трое и Факин помалкивали и прятали руки в карманах. Я ждал разговора, как всегда, когда вызывали. С него начиналось, а дальше как пойдет. А тот, маленький, высунулся и ударил сразу, без замаха. Мой тренер всегда хвалил мою реакцию. Говорил, посмеиваясь: “С такой реакцией только блох в темноте ловить”. А тут я сплоховал, не успел ни отскочить, ни увернуться. Даже руку вперед не вынес. Одним словом, поймал мыша. Упал в какую-то лужу, а когда подходил, было сухо и луна виднелась ясно: большая, белая, с пятнами. Курточку было жалко, которую привез из Италии. Классная курточка — двусторонняя — с одной стороны голубая, с другой — светло-зеленая. А теперь она насквозь мокрая, чем-то липким перемазана, и обе руки тоже. Наверно, и брюки испортил — вельветы в мелкий рубчик, — made in USA. Выложил столько баксов. И на тебе! Меня-то медики заштопают, а такие шмотки жалко. Было б раньше, пошли они… А теперь, когда сосу лапу, — попробуй достань. Мы с тренером объездили полшарика, даже в Австралию залетали, забирались в Канаду, из Европы не вылезали. Там я ее выиграл среди пацанов до четырнадцати. Постоял на верхней тумбочке с кубком, под красным флагом, и гимн отгрохали из-за меня. Мой тренер, Альберт Аркадьевич Пряник, унес меня с пьедестала, обнявши, и так пробежал ползала. Хорошо, что я маленький и тощий, короче — в соответствии с фамилией — Пупок.
БАЙКА ПРО ФАНФАРЫ
До чего же мой тренер радовался. Больше, чем я. Глаза блестят, руками машет и всякому хвалится. Говорил, что я “выстрелил” в какую-то “десяточку”. Кому-то чего-то доказал, нос утер, дал пинка. Шумел: “Они его за команду не ставили, девчонок заставляли разминать. А он в личных всех убрал. В финале как смотрелся! Проигрывал в решающем счете 13:18, довел до баланса и ухайдакал немца. Президент федерации, сам господин Бози, постучал ему ладошками и сказал нашему председателю, что ваш парень, то есть я, показал игру будущего, смотрелся прикольно, даже можно сказать лучше. По английски значит “файн”. У вашего парня есть большие шансы заделаться чемпионом по взрослым. Котелок у него варит, техника не хуже Вальднера, и прет, как танк”. Чего этот Бози толковал на самом деле, я, понятно, не слышал, но, когда медаль вручал, жамкал руку и сказал, точно помню: “Вандерфул. Вери гуд”. На обратной дороге в самолете мой тренер обрисовал будущее: “Мы, — говорит, — ухватили жар-птицу. Тебя, Димыч, заметили в Европе. Ты дал заяву. Главное, сейчас не потеряться. Вкалывать и вкалывать. А я постараюсь глядеть в оба, чтоб тебя не затоптали, не затерли. Слопают — и не подавятся. Гляди, Димыч, не зарывайся. Знаешь, о чем речь. Если все пойдет как надо, лет через пять-шесть или чуть позже мы вернемся в Нижний под фанфары с олимпийским золотом. Весь город соберется нас встречать. Минин с постамента слезет, освободит место. Заберешься туда в батерфляйке, в шортах, с ракеткой. Андрей с Димкой выпадут”. Ну, шутник мой тренер. Побалдеть, конечно, можно, но про Минина загнул. Пусть стоит. Тренер не утихает, заливает: “Не хочешь в памятники, соглашайся на доску. Прибьют на доме, где ты проживаешь, и напишут злотыми буковками: └В этой сарайке проживал почетный гражданин Нижнего, олимпийский чемпион Пупков Дмитрий Иванович”. Экскурсии будут водить. Твоя маманька слегка └просохнет” и станет рассказывать: └Здесь он спал, тут он ел и сюда ходил пи-пи””. Я представил маманьку с указкой в нашей помойке и заржал на весь самолет. Умеет мой тренер насмешничать. Убрал с лица улыбку, но заманивает: “Смех смехом, но тебя, Димыч, отметят. Золотые горы не отвалят, но новенькую └Волгу” выкатят и на бархатной подушечке вынесут ключи от трехкомнатной квартиры. На отдельный коттедж не потянут, как для чемпионов в Швеции и Финляндии, но на квартирку наскребут. Расслабься и представь такой расклад”. Я расслабился, глаза закрыл и увидал, что тренер посулил.
БАЙКА ПРО НАЧАЛО
Мой тренер нашел меня в детском саду. Там они набирали себе “чебурашек”. Он поставил меня к стеночке и бросал теннисный мячик, а я ловчился и ловил. Нет бы кидать в руки, а он мимо. Я ему крикнул: “Слепой ты, что ли. Не видишь, где я. Мне кидай”. А он не понимает и бросает в сторону: такой бестолковый. Я туда-сюда бегаю, чтоб не ошибиться, а тренер смеется и кидает мяч сильнее. Наша воспитательница, Отрада Семеновна, тоже улыбается, но меня жалеет. Говорит тренеру: “Не гоняйте парня: он еще уписается или того хуже”. А тренер возражает: “Пусть попробует. Сам и подотрет”. Я, конечно, выдохся, но не хочу сдаваться. Тут тренер останавливается и говорит мне: “Один мяч ловить не фокус. Слабак может. Вот попробуй два”. И давай кидать по сторонам. Да старается подальше. Я раз семь успел, а потом сронил. Сказал: “Сам лови, если такой умный. Научись кидать, а потом говори”. Он засмеялся, похлопал по затылку и записал в свою тетрадку. Так мы и познакомились. Потом он объяснил мне: “Ты, Пупок, особенный. Реакция у тебя, как у зайца. За мячом не тянешься, а бегаешь ножками. За двумя успеваешь. Тут ты единственный, вундеркинд, можно сказать”. Что это слово значит, я, конечно, не понял, но что не обзывка, догадался сразу. С тех пор мячики стучат мне в голову, считай, лет десять. Стучат и стучат с утра до ночи, слева налево, справа направо, то “восьмеркой”, то “по треугольнику” с нижним вращением, с верхним вращением; длинно-коротко. Взмокнешь, как бобик. На тренера глянешь: “Сколько можно?”. А он лыбится: “Сколько нужно”. Такой настырный.
Сейчас лежу в мокром, а в голове стукает: летает шарик, в ушах звенит, в глазах все розовое. Тренер меня трогает. Спрашивает: “Чего разлегся? Вставай, если можешь”, и тянет вверх. Ему помогают наши парни: Дракин, Изжогин и этот Факин. Кричу им: “Отстаньте. Дайте поспать спокойно”, — и ругаюсь матюками. А тренер успокаивает: “Не дергайся, Димыч. С кем не бывает. Полежишь, оклемаешься, пивка попьешь”. А может, это не тренер, а Факин выступает. Сам все подстроил, а теперь замазывает, будто ни при чем. Тренер идет рядом, за руку меня придерживает и кому-то кричит: “Двадцать четыре. Скорее везите. Не в дежурку, а в городскую — иначе отойдет по дороге”. Факин ему отвечает: “Вечная история с печеночниками. Дырка с палец, а кровищи ведро”. Думаю: “Ну, Факин, вечно сунется. В каждой бочке затычка. Всегда все про все знает”. Мой тренер на него ругается. Назвал болваном и плюнул через губу. Это он всегда, когда на кого злится. Плюет и плюет, пока не расплюется. Признался как-то: “Знаю, что некультурно, а слюна не держится”. Бывало, проиграю, он губу отвесит и поливает: “Ну и болван ты, Пупок. Откуда на мою голову свалился?” Будто позабыл, что из детского сада. Но по-другому не ругался и рукам волю не давал. Не то что некоторые. Культурный, не физвос кончил, а на электроинженера в Ленинграде выучился, но подался в тренеры. “Тут, — говорил, — вольготней: кислороду больше и начальства меньше. Опять же: мир посмотришь, себя проветришь”. Отходчивый тренер. Отболванится, расплюется, когда выиграю, обнимет, похлопает, куда можно, и словами уболтает: “Все путем, — скажет, — Димыч, не бери └болвана” в голову. Ты не болван, а молоток. У стола как пчелка вкалываешь. Ты мой кусок хлеба с маслом и икрой. А я, — говорит, — уже без нервных клеток остался, которые, по некоторым данным, после сорока не восстанавливаются”.
Такой добрый тренер. Он любил на играх в зале выступать в модном костюмчике при рубашке с галстуком и янтарным зажимом. Вылитый артист! Я как-то не выдержал, когда Самсонову проигрывал, и хватил тренеру прямо: “Альберт Аркадьевич, чего выхваляетесь? Мы тут вкалываем, потом обливаемся, а вы вырядились, будто в театр”. Он сначала обиделся, губки надул, пошел плеваться: “Играть научись, потом командуй”. Но назавтра явился в спортивном костюмчике фирмы “Тибхар” и со мной поздоровался за руку. Улыбнулся приветливо и похвалил: “Димыч, молоток! Верно выдал. Ты мне — я тебе. Не чужие — сочтемся”. Мне приятно. Другой послал бы куда подальше. А мой не такой. Свой, понятливый.
Я лежу, насквозь проколотый, ни вздохнуть, ни крикнуть, а он тут рядом. Ухватился за руку — значит, успел приехать. Нагнулся бы поближе, чтоб меня услышать. Я то себя слышу, а он, выходит, нет. Язык об зубы трется, а губы будто слиплись. Помог бы кто раздвинуть, чтоб появился звук. Очень надо объяснить, почему так получилось. За десять лет чего не было. Есть что вспомнить. Мой тренер научил не только пинг-понгу, а раскрыл глаза на все.
БАЙКА ПРО ПЕРВУЮ ЗАПОВЕДЬ
Когда я выиграл Европу и мы вернулись из Парижа, мой тренер пригласил первый раз в гости. Квартирка у него кооперативная, двухкомнатная, с балконом на проспект Ленина. Прикид в квартирке попсовый: по стенкам картины, в серванте — фужеры, рюмки, разные штучки-дрючки, сверху хрустальные вазы с гравировкой. Над столом люстра с белыми висюльками, во всю комнату ковер пушистый с голубым драконом. Мы его тащили, когда ехали от вьетнамцев. Куда ни ездили, мой тренер чем-нибудь затоваривался. Люстру привез из Праги, цветной торшер — из Германии, бамбуковые шторы — из Шанхая. Кресла у него бархатные, на колесиках, сядешь — утонешь. Тоже не наши. Кайфуешь в таком кресле, а тренер ухаживает. “Чего, Димыч, хочешь: пепси, фанту или джин с тоником. А может, пивка для рывка. Оно у меня только импортное — пльзенское или чешский └Тибхар”, не какие-то └Жигули””. Это он насмешничает. Пиво пьет сам и закусывает воблой. Постучит хвостом о стол и откусывает. А мне бутерброды с красной семгой и мелкой икоркой черной. Первый раз выставил банку с тарелку глубокую. На ней написано: “Икра зернистая”, и рыба остроносая плывет. Я догадался: из нее икра. Мой тренер угощает: “Питайся, Димыч, не стесняйся. Заработал”. А я такую в рот не брал. Кабачковую ел, баклажанную тоже, а эту — ни разу. На кой она мне, отмахиваюсь. А тренер лыбится: “Не бузи, Димыч. Приобщайся, ты не плебей-какой-то, а чемпион. Набей рот и запей └Фантой””. Крабов он мне давал, угря копченого и анчоусы в соусе — вещь, когда привык. А на сладкое — бутылочки с ликером. Снаружи шоколад, а внутри спиртное. Я, когда разобрался, давай кидать в рот. А он улыбается, грозит пальцем: “Пупок, не шали. Мне не жалко. А ты гляди, упьешься”.
Заботливый мой тренер и не жадный. Как-то поросенка на стол поставил — молочного, беленького. Все при нем: хрюкало, уши и копыта настоящие. Мой тренер доволен, за мной наблюдает и учит, что к чему: “Начнем, Димыч, с ребрышек. Намажем хренчиком, заедим огурчиком крепкого посола или капусткой с клюквой по названием └провансаль”. └Харчиться”, — говорит, — надо с удовольствием. Чтоб слюнки текли. Для того и пашем до седьмого пота. Крутимся, вертимся с утра до ночи, кувыркаемся по свету, питаемся где попало, мотаем нервы. А все для чего? В том числе и для этого”. И тычет пальцем в жареного поросенка. Ну и башка мой тренер. Куда повернул.
А Дракин говорил: “Вертимся для └колодки”, места в сборной, побед для страны, чтоб войти в историю и прославить СССР”. Мой тренер пивко потягивает из тяжелого бокала и внушает: “Жизнь-то одна для всех, кроме боговерующих. У них две: одна — здесь, другая — там, — и пальцем на люстру указывает. — Может, она └там” есть, но только всем одинаковая: еда, одежда вроде больничной, мебель. Но никто ничего не хочет, и всем ничего не надо: ни еды, ни вина, ни курева. Даже, Димыч, девочки ни к чему. Все ходят, взявшись за руки, и природой любуются: травкой, цветочками, птичками райскими, яблочками того же сорта”. Вот такой мой тренер сказочник. Наговорил про это самое, а потом как захохочет: “Да разве это жизнь, Димыч. Что за жизнь, если ничего не надо. Один граф французский выбил на гербе только два слова, но зато в точку, лучше не скажешь: └Хочу хотеть”. Чем сильнее хочешь, тем больше надо. В институте нас учили: от каждого по способности, каждому по потребностям. Способностей у тебя, Димыч, вагон, а потребностей с гулькин хрен. Их, майн кинд, надо развивать упорно и настойчиво, — глядит на меня по-доброму, поросячий хрящик обсасывает и излагает: └Наш с тобой земляк, великий пролетарский писатель, накатал черным по белому про начала и концы. Все они, оказывается, не где-нибудь за кавказскими горами, а в нас, Димыч, самих. Так и сказал: └Все в человеке”. Даже б солнце не вставало, когда бы не было └ай эм”. И пинг-понга, и поросенка с хреном, и пивка холодненького, и икорки черной, ни часов └Ориент”, ни сигарет └Кэмел”, ни джинсов, ни джина с тоником, ни этого самого, чего тебе пока ни-ни. Все для человека, Димыч, только успевай пользоваться. Вкалываем, чтобы жить, а не живем, чтобы вкалывать. Мы же не какие-нибудь лошади или пчелки. Мы, майн кинд, хомо сапиенс — рожденные для счастья, как птички для полета, а не коммуналок и столовок, — погладил меня между лопаток и сказал ласково: └Пинг-понгу я тебя, Димыч, выучил. С моим опытом натаскал бы макаку. В цирке медведи на └ИЖах” гоняют, а тюлени кокают мячики. Но у них запросы — сосать лапу или глотать ряпушку. Тебя, Димыч, научу человечьему хотению для полного жизненного кайфа. Чтоб ты харчился не от голода, одевался не от холода, а душевного удовольствия. — Похрустывает соленым огурчиком и трактует дальше: — К сожалению, Димыч, не хватит жизни, чтоб всякую вкуснятину распробовать. А стремиться к этому надо. Один морально неустойчивый герцог до сих пор распевает: └Жить невозможно без наслажденья, — показывает на стол пальцем и печалится: — На нашем холостяцком застолье одна миллиардная часть закусона. Да и то ты всего не распробовал. Ешь, не стесняйся. Приучай желудок. Возьми тартинку с килечкой и творогом. Килечка не простая, а лучшая в мире с эстонского колхоза имени Кирова. Друг Ян из Таллина привез. Такую килечку не всегда в Кремле пользуют — валютный дефицит”. Что такое валюта, я тогда не знал. Но кивал по-умному, чтоб не выглядеть лохом. Тренер подкладывает на мою тарелку бутерброд с красной рыбой на зеленом листе. “Это, — разъясняет, — называется └канапе”, а не просто хлеб с лососем. Для вкуса — майонез и росточки укропа. Запоминай, — советует, — если хочешь стать человеком, а не выглядеть сибирским валенком, выезжая в другие страны”.
БАЙКА О “СИБИРСКОМ ВАЛЕНКЕ”
Тут он разъяснил про “сибирский валенок”, которым когда-то оказался. “Я, — говорит, — как-то был в Нойбранденбурге в ресторане. Решил выпендриться и заказал суп из галапагосской черепахи. В кино этих страхилоток видел и собрался на вкус распробовать. Долго ждал, решил, что черепаху ловят и везут с Галапагосов в ГДР. Наконец приносят кофе в маленькой чашечке. Я, естественно, завозникал: └Что за понты? Мне еще бульон черепаший не подали, а притащили кофе”. Ах, Димыч, ты бы только знал, как этот официантик на меня уставился: губки поджал, глазки сузил и нейтрально спрашивает, разумеется по-немецки: └Геноссе, ендшюльдиген, то есть извините, где вы видите кофе?”. Я решил: издевается, оборзел совсем. Пальцем в чашечку тыкаю и задаю вопрос: └Вас ист дас?” А он рад, фриц наглый. Нет бы объяснить деликатно, разыгрывает спектакль. Подносит чашечку к носу, будто видит первый раз. Разглядывает, принюхивается и только потом объясняет: └Это, геноссе, не кофе”, — делает умную рожу и разъясняет: └Вам принесли бульон черепахи, который вы заказывали. Если это не бульон, то я не Ганс”, — добавляет, болван, на закуску: — Приятного аппетита, геноссе. Черепашка совершенно свежая. Вчера еще плавала в океане”. Я, Димыч, когда этот факт вспоминаю, до сих пор краснею, хотя прошло лет десять. Опозорил себя, делегацию, советский спорт в целом. Вот что значит быть └валенком””.
БАЙКА ПРО ЗАКУСКУ
В зале мы гоняли шарик, а потом беседовали об интересном. Мой тренер такой всезнайка и меня до себя подтягивал. Учил, сколько шашлыков на свете. Оказывается, семь видов из мяса и столько же из рыбы. Сам бы ни в жизнь не догадался. А он — знаток. Советовал, когда разбогатею, заказать в Москве, в ресторане “Прага” на Арбате котлету “по-киевски”. Предупреждал, чтобы был осторожен и не слопал ее вместе с вилкой. Так я ему и поверил. Шутил, конечно. А глаза серьезные. “Слыхал, наверно, что врачи из животов вытаскивают разные кухонные предметы. Так это их заглатывают с вкуснятинкой. Попробуй не заглотнуть. Котлетка, Димыч, на косточке, сочная, нежная. Так что советую есть ее с одним условием — руками”. Сам хохочет. Доволен. Вот такой мой тренер забавник.
Не могу разобраться, когда он насмешничает, а когда серьезный. Как-то спрашивает: “Поросенок, шашлычок, икорка — это что?” Я подумал и сказал: “Еда”. Он кивает, но поправил: “Так-то оно так. Но если говорить точнее, все это — закуска. В таком прикиде они вкуснее и полезнее. Подрастешь, узнаешь”. Налил себе в рюмашку коньячка, а мне в фужер сочку. Не пьет, а на свет любуется и лекцию читает: “Погляди, как он светится и играет под моею люстрой. Ты скажешь — это алкоголь, которым напиваются, потом бьют посуду или друг дружке физиономии. Это, Димыч, болваны, которым только бы нажраться. Они оскверняют напиток солнца, божественную влагу. Ее пить жалко. Хочется глядеть и радоваться”. А я думал: “Слышала б моя маманька. Вот бы обхохоталась. Она до стакана часто не доносила, а лакала из горла”. А мой тренер скачет дальше. Глаза блестят, хотя еще не выпил. Вертит рюмку пальцами и в любви объясняется: “Его назначение согревать душу, а не обжигать внутренности, поднимать настроение и еще кое-какие принадлежности. Перед тем как пригубить, его надо нюхать”. Поднес рюмку поближе ко мне. Я не понял и полез в нее носом. Он как захохочет, что даже поставил рюмку на место. “Ну, — говорит, — ты, Пупок, артист. Чего решил вынюхивать, какие такие подробности. Тоже мне Штирлиц нашелся. Это для полной ясности рюмку приближают к носу, а не суют его в нее”. Показал как и подергал ноздрями, прикрыв один глаз. Сидел так с минуту, как чокнутый. Потом пододвинул мне. Растолковывал, будто глупому: “Да не втягивай ноздрями, как сопли. Чуть дыхни и замри”. Запах как запах. Вроде маманькиной водки. Только слабее. Я так подумал, но сказал по-другому, чтоб тренера не обидеть, если он такой нервный: “Прикольно”. Он доволен: “Молоток, Димыч. Сечешь верно. Далеко пойдешь, если менты не остановят. Коньячок что надо. Не какое-то фуфло, а презент из Еревана от Феликса. Он берет у самой Гаянэ Ивановны из фирменного подвальчика”. Глядит на рюмку и радуется. Наконец глотнул. Не все, а капочку. Подержал во рту, поболтал, а потом пропустил. Языком защелкал, головой задергал: “Вещь”. Допил рюмку, но рта не раскрывает. Замер, будто что-то слушает где, чего, как. Туда пошло или мимо. А я спрашиваю: “Чего с вами, Альберт Аркадьевич? Все так, или по спине постучать”. Он наконец вздыхает и улыбается: “Все так, Димыч, все так. Не сивуху пьем, а коньяк. От него главное — послевкусие, чтоб букет оценить и смысл понять. Так сказать, ухватить момент истины. Мотай, — толкует, Димыч, на ус, чтоб жить на этом свете красиво, вкусно. Для нас старались умные люди, создавая прикольные радости. Пота пролили реки. Виноградная лоза любит солнце. Значит, пахали на нее на жаре, ворочая тяжелые камни. Зато за три тысячи лет вывели восемь тысяч сортов прелести, из которой давят ножками вино. За виноградные холмы дрались лучшие умы человечества, разрабатывали рецепты виноделия вместе с законами механики и секретами планетного вращения. Всему в жизни свое место: делу — час, потехе — время”. Я хотел поправить. А мой тренер замахал руками: “Не перебивай. Подрастешь — разберешься”. Глядит на меня, улыбается: “Ты, старик, не облизывайся. Тебе только по усам, а в рот ни капли. Прежде чем начнешь, все начинают, но по-разному оканчивают, запомни одну байку. Или тебе на бумажке записать? Мудрец ее сказал лет тысячу назад по имени Омар: └Не запретна лишь с умным чаша для нас или с другом надежным в назначенный час, и о том, сколько выпил, поменьше болтай. Пей немного. Пей изредка, не на показ””. Я отвечаю: “Все так. Толковый старик. Наш Факин нажрался на сборах, пошел болтаться и нарвался на Валентина Сергеевича. Тот его и нарисовал из команды”. Стыдно признаться, но байку про вино я как надо не запомнил и попросил тренера: “Альберт Аркадьевич, повторите, если можно, и помедленнее, чтоб в башке осталось”. Он глядит на меня, как петух на таракана, и любопытничает: “Димыч, не пойму, ты всерьез или балбесничаешь. Ну при чем тут Коля Факин. Шутить — шути, но не нахальничай”.
БАЙКА ПРО ХОМО САПИЕНС
Мы часто летали самолетами. Утром в Шереметьево, в обед — в Риме. Ужинаем в Мадриде, в Лондоне или в Берлине. Под нами тучки, над нами ничего, а в салоне тепло, уютно, и напитки разносят. Все оплачено. Мой тренер то дремлет, то рассказы рассказывает. Чего еще в самолете делать. “Мир, — толкует, — Димыч, огромен. Сам, когда летаем, видишь. Он, конечно, божий, но для людей. Значит, для нас тоже. Много в нем чудес всяких, от которых хоть стой, хоть падай”. Вздохнет грустно и жалуется: “Да все чудеса в └Березке” или за кордоном. Только для белых, а мы с тобой черненькие. У нас — рубли, а там берут чеки, сертификаты, боны”. Сказал и слезинку вытирает. Такой чувствительный. Сидит, помалкивает — переживает. Плохие мысли навестили — нерадостные. Это мне понятно. У меня бывает, когда на балансе проигрываю. Не все же лыбиться — не в цирке.
Однажды мой тренер спрашивает, где-то высоко над Альпами: “Скажи, Димыч, только честно, чего тебе не хватает?” Я задумался и ответил: “Росту бы мне, нос другой и маманьку не запойную. А так — все на месте!” Потом вспомнил и добавил: “Накладку бы новую на правую сторону, а то старая не тянет”. Мой тренер, вижу, расстроился. Голову на грудь повесил. “Ты, — рассердился, — Димыч, еще не хомо сапиенс, а полуфабрикат из кулинарии, тебя шкурить и шкурить, как полено Папа Карло, да и то получится Буратино”. Я взаправду на него смахиваю, когда надеваю шорты и футболку. И шузы вроде по размеру, а болтаются, как на клоуне. Мой тренер никак не успокоится. Показал на свою рубашку и спрашивает: “Это что?” Я обиделся, но ответил: “Снова шутите. Рубашка синяя в полоску”. Он глазами играет, возмущается, показывает нашлепку на кармашке и просит: “Читай, если грамотный”. На коричневой нашивке не наши буквы. Прочитал: “Гуси”. Мой тренер так развеселился, что чуть не выпал с кресла. “Пупок, ты, — говорит, — третий год учишь английский и не можешь прочитать: └Гуччи”. Это знаменитая на весь мир фирма. Рубашку мне привез из Милана мой друг Сако. А джинсы от приятеля Арнольда из Нью-Йорка. Настоящие └Ли Страус”, а не польский самопал. Был такой отличный тренер в Липецке. Отрулил в Штаты”. Арнольда я помнил. Он со мной всегда держался за руку. У него играли классные девчонки — Ольга с Танькой. Мы с ними корешились. Мой объяснил: “Арнольд не захотел быть негром, потому отчалил”. Я не понял. Насколько помнил, Арнольд выглядел вроде белым. А может, мне так казалось. Бывают, Факин разъяснял, негры разных оттенков: метисы, мулаты. Мать белая, отец черный или бабка. Но если Арнольд был у нас негром, как он мог стать в Америке белым? Наверно, мой тренер опять завирается.
Он успокоился и жалуется: “Не могу, Димыч, в затрапезном ходить. С души воротит, кураж пропадает. Я же не сантехник и не водила самосвала. В городе на виду, за рубеж катаюсь, представляю страну. С гербом СССР выхожу на площадку. Мастеров готовлю, чемпионов разных. Заслуженного получил. Звону много, а тугриков — шиш”. Обнял меня, дышит на ухо: “Может, тебе лишнее болтаю. Да ты вроде свой, домашний. Вкалываю, Димыч, сам знаешь, больше пчелки, на две ставки, а толку… Скудно наш труд каторжный оплачивают. Не по делу, а чтоб зад прикрыть. В школе нас учили: в человеке, Димыч, все должно быть прекрасно — не только мысли, но и шмотки. Это Чехов говорил. Я был в его крымском доме в Аутке, видел его пожитки: костюм, обувь. Сам бы надел, да размер другой. Так что, Димыч, сам классик учил не выглядеть мухомором. А ты попробуй купить у нас даже в столице прикольный прикид. Да есть ли время за ним бегать? Нас, Димыч, можно чего хочешь заставить, но купить, чего не надо, — никогда. Только в армии и в тюрьме одевают что положено, а на воле — выкуси. Вот и стараюсь есть вкусно, одеваться классно и вкалывать до поту”. Спросил, посмеиваясь: “Поэта Маршака знаешь или так себе?” Маршака вроде читал. Про какого-то Твистера и пожарников. Мой тренер одобрил: “Молоток”. Когда поэт состарился, стал писать для взрослых: “Хорошее, друзья, дается нам недешево”. Усек. Все по теме: “Хорошее — недешево. Задорого, значит. Хочешь жить — умей вертеться”. Это я скоро понял.
БАЙКА ПРО СВЕРХБЕДНОСТЬ
Самое страшное, Димыч, после болезней — бедность. Так сказал один комик — Чарли Чаплин. Бедность гробит человека. Моя мама после войны понесла пальто в химчистку, а ей на квитанции написали: старое, грязное, дырявое. А ведь она трудилась учительницей, и отец носил майорские погоны. Когда его выкинули из армии, покупал один костюмчик на год за семьдесят с чем-то деревянных. Брючки вскорости засаливались на ягодичках, горбатились на коленках, и пиджачок лоснился на животике. Мамочка, когда папа усаживался, не забывала на него покрикивать: “Аркадий, сколько тебе вдалбливать, поддергивай брючины на коленках, они и так колоколами”. По выходным она костюм отпаривала через намыленную тряпку, чтобы свести позорный блеск.
“Ты, Димыч, братец-интернатец, многое постиг на своем опыте. Но даже ты не растолкуешь, что означает слово └перелицовка”. В этом словечке смысл времени — его суть и чушь. Купишь пальто, за сколько можешь. Ходишь всюду и форсишь. Год, два, три года. Ездишь, трешься, износил до дырок. Снес раз-другой в химчистку. Но у каждой вещи свой предел. Выноси и выброси — как положено. А у нас одних во всей Европе был свой подход. Мы эти обноски перелицовывали, то есть переворачивали нутром наружу — изнанкой вверх — и таскали еще полжизни. Это, Димыч, называется сверхбедность, все одно, что дважды колпачком пользоваться”. Что за колпачок такой одноразовый — не понял, а спросить постеснялся. Решил выяснить у Факина. Факин засмеялся и послал в аптеку. “Там, — сказал, — спроси и прикупи для интереса”.
БАЙКА ПРО ШИНЕЛЬ
Сколько мы с тренером ни толковали, а все слова он не вытолковал. Говорит и говорит, и все по делу. Значит, умный очень. Я скажу пять слов, и в ауте. Кончились слова — ни бе, ни ме. Едем мы в автобусе из Вены в Холлабрунн. Горы справа — высокие, сахарные, хотя июль. Автобус катит мягко, подремать бы до места, а мой тренер не дает. Журчит на ухо. Мои мозги промывает. “Читать бы тебе, Димыч, побольше. Знаю, некогда. А я вот, когда учился, перечитал книжек шифоньер. Попалась одна про шинель. Один никудышний человечек размечтался о новой шинельке. А то старая совсем поизносилась. Голодал, холодал — соскребал по копейке. С начальством не ругался, на карачках перед ним ползал, от любой халтурки не отказывался, на дамочек не тратился, от извозчиков шарахался — все по стеночке, пешочком. Не дай бог уволят или не прибавят жалованья. Звали его Акакий — от слова кака, какушка, то есть сам, Димыч, понимаешь, о чем речь. Как ни странно, но он насобирал на шинельку. Нормальную, двубортную с воротником и подкладом. Выкупил отрез, снес портному, бегал на примерку, чтоб пришлась впору. Это он вроде хоро2м себе строил — с воротами, крыльцом, забором, амбаром для кареты и дрожек; со спальней, буфетом, комодом, сундуками, портьерами, коврами, швейцаром в прихожей, ведерным самоваром, дубовым гардеробом для шинельки и штиблет с калошами. Выше шинельки, Димыч, быть нельзя. Мы же не туземцы с острова Борнео. Для каждого своя шинелька, Димыч. Из-за нее кто как может горбатится. Был, правда, говорили, один-единственный чудик, живший в бочке. От всего отказывался. Ему сам Александр Македонский пообещал золотые горы: слуг, дворец, полцарства. А чудик твердил одно: └Сделай шаг в сторону, не заслоняй мне солнца”. Так он был чокнутый. А мы с тобой в норме”.
БАЙКА ПРО “ЗЛАТЫЕ ГОРЫ”
“Имел бы я златые горы и реки полные вина…” Это не я, а мой тренер напевает и пощипывает гитару. Такой разносторонний. А Факин ехидничает: “Все ему мало. Квартиру купил, машины меняет, хавает, как султан. Горы подавай и реки с вином. Хапуга”. Чего с Факиным толковать — все переиначит. Как поперли из сборной, гоняет шарик в Доме офицеров на деньги и еще подначивает. Моему тренеру, кроме шмоток и вкуснятины, очень Япония нравится. Сильно он ее уважает. “Страна, — объясняет мне, — с палец. Высокая гора всего одна, называется Фудзияма. А утрет нос кому хочешь. От них все пинг-понгисты кормятся, в том числе и мы с тобой. Без их дощечек и резинок к столу не подходи. Все одно что с палкой на └Калашникова””. Мой тренер даже по-японски знает. Без запинки шпарит: “Нитакки”, “Ясака”. “Батерфляй”, — и халат надевает с драконами. А я сначала ни в зуб ногой. Потом над собой посмеялся. Резинки японские, по-нашему накладки, для любой игры. Одни для защиты, другие для атаки. Если подробно, надоест рассказывать. Не в этом суть. Главное — все они от игры изнашиваются и требуют замены. Мой тренер сильно психует, если их не моем теплой водой с мылом после каждой тренировки. Факин, когда еще ездил, рассказал про это японцам. Они сначала не поняли, а когда доперли, хохотали двое суток, хотя очень вежливые. А один даже умер от заворота кишок. Факин так рассказывал, а может быть, все врет. Так вот, если не протирали, мой тренер сильно нервничает и объясняет, что накладки не купишь в магазине, они по какой-то разнарядке и только за валюту. За нее все: столы, мячи, сетки, форма. В Союзе если что и делают, мой тренер говорит: “Говно”. При этом доказывает, что не ругается, называет правильно.
Тут мне как раз стукнуло шестнадцать. Паспорт получил, показал тренеру. Он обрадовался, прижал к животику и повел в ресторан “Волга”. Сели мы под пальмой, в уголке. Он заказал шампанского и собрался “замочить” в бокале паспорт. Я испугался, а он доволен. На меня поглядывает и радуется: “Ты теперь при документе, совершеннолетний. Хватит, Димыч, груши околачивать, пора стать мужчиной. Усы у тебя давно цветут, только ксивы не хватало, — по плечу меня поглаживает и нахваливает: — Ты уже не стручок зеленый, а зрелый огурец. По нашим советским законам, после шестнадцати разрешается вкалывать. Предлагаю тебе сделаться напарником и нести инвентарь в массы”. Я глазами захлопал и сглупу ляпнул: “Барыгой стать?” Он не обиделся, а засмеялся: “Старик, ты даешь. Доведет тебя язык до параши. Сполосни рот после таких слов, — придвинулся ко мне поближе и заговорил: └Как писал мой любимый поэт Михаил Юрьевич Лермонтов, заделаешься, Димыч, честным контрабандистом. Были такие храбрые люди, снабжающие граждан дефицитом. Если бы не они, как сказал другой великий стихотворец, └заглохла б нива жизни”. Ты, Димыч, примкнешь к героям невидимого фронта, спасателям нашего вида спорта. Кто, если не мы, сохраним его славу и гордость? Государству на это плевать. Оно только мечет лозунги: └Выше знамя советского спорта”… Пинг-понг, вид массовый, народный. А массовость, как учит руководство, — почва для чемпионов и рекордов. Без заграничного инвентаря чемпионов не подготовить”. Это я понимал. Мой тренер припек меня вопросом: “Как до этого инвентаря добраться? Слыхал, наверно, про └железный занавес”? Туда-сюда мышь не проскочит. Ездят делегации, как мы с тобой, и всякие чиновники, у кого знак качества на заднице от органов. Кому бедный пинг-понг спасать? Мне, тебе и другим бойцам. За это, правда, по головке не гладят. Обзывают таких героев, как ты сказал, барыгами, фарцовщиками и отлавливают, сколько могут. Кого поймают, по-страшному наказывают”. Я спросил: “Чего делают? Сажают? Стреляют?” Мой тренер засмеялся: “Если бы. Хуже, Димыч. Делают невыездным. Гену, Яна так прижучили и на пять лет перекрыли кислород. — Меня успокоил: — Ты маленький. От тебя отстанут. В случае чего — заплачь. Или говори: ничего не знаю. Кто-то оставил, а я подобрал”. Юморист мой тренер. Он объяснил мой интерес: за каждую резинку десять процентов. Я прикинул — вроде лады. Не ломтил, не вкалывал, а денежка в кармане. Мой тренер будто подслушал, извиняется: “Процент, Димыч, правильный. Я же их не пеку, а сам покупаю”. Рассказал зачем-то Факину. А он раскрыл фонтан: “Лопух ты, Пупок, пушистый. Держи карман шире. У них — мафия. Твой Пряник в Госкомспорте кормится. Он с ними в повязке. Ему дают инвентарь сверх лимита, он толкает и с ними делится. А ты — └шестерка” на подхвате”.
Мой тренер объяснил, как действовать. Главное — не “светиться”, не трепаться. Так я начал с ним на пару браконьерничать.
БАЙКА ПРО “ТИП-ТОП”
Куда я ни приезжал, рта не успевал открыть, а меня подлавливали и любопытничали: “Привез?” Мои накладки разбирали быстро. Сколько называл, за столько брали. Были в счастье. Мой тренер тоже. Когда я возвращался из поездки, он сначала интересовался нашим бизнесом, а потом, как я выступил. Похваливал и удивлялся: “Молоток, Димыч. Талант — во всем талант. У тебя легкая рука. Быть тебе, как чеховскому чудику, помощником пятновыводителя”. Что это за должность за такая, толком не представлял. Наверно, связана с химчисткой. Чего хорошего? Может, тоже прикольный бизнес. Тренер знает. Если тренер говорит, значит, что-то стоящее. Стал меня, кроме накладок, нагружать экипировкой. Так у нас шмотки спортивные называются: шорты, рубашки, кроссовки. Все фирма — дефицит. Раньше ездил с одной сумкой, теперь с двумя. Сам себе ничего не отстегивал. Всю выручку отдавал хозяину, а он отсчитывал, что положено. Как-то, когда вернулся из Карелии, оглядел меня сверху донизу, замотал головой и говорит: “Вид у тебя, Димыч, затрапезный. Скажем прямо, бомжистый. Серьгу в ухо вдел, а шмотки как на Гавроше. А ты не какой-нибудь гамен парижский, а член сборной СССР. Тебе, как лоху, ходить не положено. А то перекос выходит: в зале ты орел двуглавый, а в жизни — чучело огородное”. Это он, конечно, хватил. Никакой я не гамен, если он имел это самое в виду. Мог бы выражаться повежливее. Мой тренер объяснял, показав журнальные картинки: “Это Карлсон, Персон, Вальднер — теннисисты классные, и одеты как артисты. Сколько раз повторять, если ты не прикол, то живи красиво. Нравься себе, достойным людям и смазливым куколкам. Со времен фараонов по одежде встречают, особенно вышибалы в ресторанах”. Толковал убедительно: “Ты теперь витрина нашего бизнеса. Я за тебя в ответе. Предлагаю, Димыч, вариант: приодеться из наших запасов. Считай, бесплатно. От каждой ездки — у тебя с полсотни. Ты их фукаешь без заметной пользы. Говорят, раскатываешь вроде Монте-Кристо на такси, проигрываешь в картишки. Соришь кровно заработанными. Я тебе предлагаю тратиться по-умному: бери у меня на свои кровные, что понравится: хочешь куртку, пиджак клубный… — толкует и тут же из шкафа вытаскивает: — На, примерь”. Пиджак клубный мне понравился. Особенно пуговицы — будто золотые, и цвет прикольный — малиновый. Указал на него, а мой тренер смеется: “Для начала — это слишком. Возьми лучше синий или серый. А то на тебя пол-Нижнего сбежится поглядеть, как на бордельного вышибалу”. Я в зеркало глянул и согласился. От курток выпал. Все с этикетками и фирменными лейблами: “Маде Джапан”, “Маде Джерман”, “Маде Юнайтед Стейтс”. С лица голубая, с подклада белая; с изнанки синяя, с лица желтая. Носи хоть так, хоть эдак. Мой тренер заметил мои проблемы и предлагает: “Димыч, не хлопай ушами. Бери обе. Останешься должен. Съездишь в Фергану с товаром — сочтемся”. Факин, когда увидел меня в обновах, скорчил козью рожу: “Ну, — говорит, — Пупок, ты и олух. Попался на крючок. Ты не первый. Твой Альбертик вместо денег скидывает тебе шмотки”. Мне чего. Выбирай, что хочешь, да еще в кредит. Появился я на дискотеке в новом приколе — клубном пиджачке, голубых вельветах. На дамское танго на меня очередь. Пихают друг дружку, хоть бы ухватиться. В буфет ведут и подкармливают трюфелями. В общем, клеились как мухи. А раньше обходили. Прав мой тренер — большой умник: дело все в шмотках. Тогда мой нос не кнопка и рост не метр с кепкой. А все тип-топ. Увидала меня на дискотеке Светка и давай, как комар, кадриться. А раньше она с Факиным ходила, пока его не выперли из сборной. Других чувих от меня отшила и в буфете угостила шампанским; потом позвала на ночь глядя в гости: пить кофе….
БАЙКА ПРО ПОЛНЫЙ ОТПАД
Первый раз меня свозили за бугор в третьем классе к северным корейцам. На вид все они жмурики, а играют здорово. За мячиками только бегают, будто кое-где горчицей с хреном натерты. Мой тренер с нами не поехал. Сказал, что готовится к Союзу. А Факин объяснил мне позже: “К корейцам он ни в жизнь не ездит, потому что им товар не втюхать и у них отовариться нечем. В капстраны — другое дело, только свистни”. Тогда мой тренер крепко готовится. Выйдет из зала, и по лавкам. Меня берет с собой: две мои руки не лишние. Ходит, чем надо затоваривается. Мой тренер больше липнет к сувенирам: ложкам, матрешкам, плошкам, шкатулкам, вазам, подносам, свистулькам, кружкам, расписанным золотом, где по черному, черным по золоту — цветами разными, ягодками красными — прелесть. Он мне растолковывает: “Большое дело, Димыч, делаем — русскую культуру на Запад двигаем. Кто за нас такое выполнит. Пусть лакают пиво из хохломы, чай из тульских самоваров и винцо из городецких рюмок”. Накупает шали цветные с кистями, полотенца с петухами, вышивку вологодскую. Мой тренер все добро по сумкам раскладывает, как может, плотней уминает. Прихватывает сигареты “Мальборо”, бинокли, фотоаппарат “Зенит”, трубу подзорную, часы командирские, а в продмаге икру черную в стеклянных баночках и водку “Столичную”, обязательно с нарезными пробочками. Икру на свет просматривает и мне объясняет: “Брать надо с синими крышечками, ни в коем разе не с красными. Клиент за кордоном стреляный, не раз нашим братом кинутый. То ему воду в водку намешают, то икру втюхают усохшую. Если, — говорит, — Левша блоху подковал, то подлить в бутылку └Столичной” воды — что два пальца намочить”.
БАЙКА ПРО РАЗНИЦУ
Вдруг собрался мой тренер менять “четверку” на “девятку”. “Четверка” у него нормальная, всего девяносто тысяч набегала. Но “девятка” пошла с конвейера, и он на нее запал. Хочу, говорит, такую “тачку”. Я возьми и ляпни: “Ваша еще на колесах. Не пойму, какая разница”. Мой тренер как заведется: “В жизни, Димыч, все дело в разнице. Видишь разницу — знаешь, чего хочешь. Хочешь — значит нравится. Если нравится — получишь удовольствие. Сколько тебе толковать — в этом жизненная суть. Звери потому не люди, что не понимают разницы. Хавают, чего поймают. А вот люди нос воротят. Один запал от селедки, а другой не рад икорке”. Меня, значит, подкалывает. “Ты, — продолжает, — таскаешь будильник электронный, а я, как видишь, └Сейко”. Твои и мои пока ходят одинаково, время показывают правильное. Но твоим цена двадцатник, а за └Сейко” я отдал в Киото триста баксов. Гляжу на них, и душа радуется. С виду — ничего особенного: ни золота, ни камушков. А кто их на мне видит — шляпу тут же скидывает, потому что понимает, что к чему и └ху из ху”, то есть твой тренер не хмырь подзаборный, а клиент весомый, справный, незалетный. Без разницы, Димыч, жизнь — сплошная осень. А с ней — букет. Даже у каждой вещи свой прикид, своя нашлепка, чтоб любому угодить. Только джинсов └Левис” с десяток номеров. А еще всякие там └Ли”, └Вранглер”, └Кельвин”, └Томми”, └Кляйн”…” Я слушаю и соображаю: “Ну и голова мой тренер. Варит котелок. Во всем петрит”. Пальцем мне грозит: “Если, Димыч, кто трещит, что им без разницы, значит, будь уверен, под шмотками у них хвост, — успокоившись, разъясняет: └Четверка” надоела, коробка передач барахлит. Того и гляди, гробанешься. Самое время сделать чендж, то есть поменять”. Я про это ляпнул Факину. А тот лыбится: “Богатенький твой Альбертик. За └девятку” отдаст кусков девять, да еще приплата за срочность. Свою тачку скинет за три. Придется раскошелиться. Солидный куш”. Факин всегда в курсе: трется среди барыг. Фарцует запчастями. Мой тренер ходит надутый. Видно, проблемы заели. Он, когда в таком заводе, сам не свой. А тут поездка в Данию. Он и забегал по лавкам. Набрал две полные сумки и меня просит прихватить для него.
Таможню прошли нормально. Только Дракина до трусов раздели. Велели открыть рот и высунуть язык. А потом поставили на четвереньки, то есть раком. Факин потом сказал, что искали камешки. Значит, кто-то “капнул”. Мой тренер слегка употел, когда его шмонали. Матрешек пересчитали, половину разобрали. Он мне потом в самолете жаловался: “Пронесло. У меня в десяти матрешках крестики и мадонны из финифти — всего товара на полтыщи баксов. Не втюхаю — прощай └девятка”. Уже глядел: цвета вишни, и диски — хром, кресла — кожа. Отпад. Полжизни мечтал”.
Играли мы “ТОП-12”. Каждая игра — в масть. Я на разминку, а тренер остался в номере. Сказал, что ждет покупателя. Его свели с ним поляки. Первые фарцовщики. Все “демократы” этим занимались. Особенно поляки и румыны с болгарами. Первый день я прошел нормально: четыре победы, одна баранка. Завтра бы так. Тогда я в призах. Мой тренер издергался. За меня, конечно, тоже, но, главное, из-за товара. Его покупатель успел глянуть цацки, но сказал, что решит завтра. Все они так: обещать наобещают, а потом “динамят”, то есть сматываются. Мой тренер бегает по номеру и меня успокаивает: “Димыч, я, наверно, запоздаю, но ты все знаешь сам. Главное — не расслабляться, и жми, как танк”. Глядит на часы, в коридор выскакивает, ругается. Чуть не плачет: “Что за жизнь такая собачья?! До чего людей довели?! Из-за каких-то баксов так изгиляться”. Пожелал “ни пуха” и отправил в зал. Меня спрашивают: “Ты один подъехал? А твой где? У тебя напряженка, загремишь под фанфары”. Я отмахиваюсь: “Чего пристали? Человека прихватило. Съел не то. Оклемается — подъедет”. Короче, чего темнить. “Слил” четыре встречи из пяти. Все на дверь глядел: идет — не идет. Мог быть первым, а стал пятым. Тут мой тренер вбегает в зал. Лицо веселое, глаза круглые, со всеми здоровается и шутит шуточки. Увидел меня — все понял. “Димыч, — говорит, — не бери в голову. С кем не бывает. Сегодня они, а завтра ты. Извини, конечно, если можешь. └Девятка” наша. Мужик попался классный, нежадный. Прихватил все наши цацки. Твой самовар тоже за сорок баксов. Он дал в кронах, но я пересчитал”. Я хотел сначала поругаться, но, узнав про самовар, передумал. Этот самовар возил с собою дважды, и все — мимо. Не мог втюхать. А тренер постарался и смог. Заботливый!
БАЙКА ПРО ШМОН
Съездили мы на открытый чемпионат Турции. Тренер давно мечтал. “В теннисе, — объяснял, — там не шурупят, но шмоток навалом, особенно кожаных”. Размечтался: “Брючата там себе возьмем кожаные, пиджаки и кепарики с пуговкой на темечке. Выйдем на Волгу в коже и запоем”. Сказал и хохочет: “Пиджаки у нас в Сормове сдадим за две цены”. В Турции я стал призером. Танька с Катькой тоже. Нам хотели дать за это деньги, а мой тренер туркам отсоветовал: попросил вместо баксов ковры. Я сперва ничего не понял, деньги — вещь, а ковры — барахло. Таскать употеешь. Тренер мне тихонько рассказывает: “└Бабки” в Госкомспорте отберут. Я подписал бумагу. А ковры — наши: что хотим, то сделаем. Хоть на пол кинем, хоть возьмем └бабки””. Затоварились, отъехали. Все в счастье. Особенно тренер. Свой ковер поглаживает, к себе прижимает. Прилетели во Внуково. Он с ковром бежит первым, на таможне улыбается, сумки подставляет. А они на них без внимания, а ковер — цап. Говорят тренеру: “Будьте так добреньки, разверните”. Спокойненько, без грубости. Очень даже вежливо. Мой тренер лицом скис, употел в момент, но лыбится: “Ковер как ковер. Рисунок обычный. Упакован крепко. Жаль разворачивать”. А они ласково: “Не волнуйтесь, мы поможем”. Берут, раскручивают. А в ковре три пакета. Все в целлофане и тесемкой перевязаны. Спрашивают: “Это что?” Он весь белый, их успокаивает: “Все нормально. Это не наркотики. Но как-то неудобно открывать при детях”. Они взяли пачки, если неудобно, и унесли за стеночку. Так мой тренер погорел.
БАЙКА ПРО БЕДУ
Возвращались мы в Нижний “Буревестником”. Есть такой отпадный поезд. Быстрый и удобный. Печенье на столиках, разные вафли и чай принесли в чайнике, упрятанном в чехол, чтоб градус сохранил. Мой тренер любил чаевничать, прикусывая сахар. А тут сидит, как тронутый, и пальцем барабанит. Часа два стучал, как дятел, и в окошке столбы считал. Я сижу и толком не врубаюсь, чего за дела такие: ковер ему отдали, даже, как был, свернули. В каталажку не забрали. Пакеты, правда, отняли, но чего из-за них убиваться. Помер бы кто или “тачку” угнали. Я терпел, терпел, а потом все тренеру высказал. Он глянул на меня и слезой капнул. “Димыч, — горюет, — чего ты понимаешь? Если б кто помер — это несчастье. А со мной хуже — беда. Лучше помереть, чем так влипнуть. Считай, меня живым закопали, воздуха лишили и цвета жизни. Усадили на пайку хлеба и кружку кипятка”. Я его слушаю, но не понимаю. Говорю: “Берите печенье и чайком запивайте. Он тут с индийскими слониками. К чему голый кипяток хлебать?”. Он скривился и два раза сплюнул. Зубами заскрипел: “Димыч, — говорит, — ты придурничаешь или совсем плохой. Человека под корень срубили, голым в Африку отправили, а ты…” — и махнул рукой. Долго молчал, почти до Владимира, а там стал бичеваться: “Невезучий я, Димыч. На дерьме сковырнулся. Сам себя подставил. Дал промашку. Вы свои ковры веревкой повязали, а я, козел, в чехол упрятал. Вот таможня заволновалась, — пауза. — Теперь я мужик безлошадный”. Бедный, совсем убивается: “Не могу одни брюки до дыр носить. И пиджак до блеска, как батя. Это не жизнь, а казарма. Там два прикида шмоток: на будни и праздники. А мне надо хоть пар десять брюк, рубашек с дюжину… Разве это много? Елизавета Петровна пять раз на день переодевалась и в шкафах держала десять тысяч платьев. А по мне, хватит одних брюк на день для куража и настроения. Я же, — кричит, — не свинья с ВДНХ, а культурный, образованный тренер. У меня аппетит пропадает, если не переоденусь и душ не приму”. Я слушаю его и одобряю. Сам уже от новых шмоток тащусь. Не понял только про Елизавету Петровну. Интересно бы поглядеть, что за чувиха. Попробуй такую в единственных брючках кадрить. Вот мой тренер и убивается. “Не знаю, — жалуется, — как теперь жить. Топтаться по очередям, сам понимаешь, нет времени. Да чего у нас возьмешь? На └Березке” не наскребешь └бабок”. За один чек дерут десятку. Кончилась жизнь — кранты”. Лег головой на руки и стонет. Потом глянул на меня, по волосам погладил: “Тебя, Димыч, жалко. Ты теперь сирота. Ни мамки, ни папки”. Я моего тренера успокаиваю: “Попаду на Союзе в призеры, возьмут по мужикам на чемпионат и поеду биться в английский Бирмингем”. Мой тренер по-доброму кивает: “Дай-то бог. Не знаешь ты, Димыч, про худое. Кинут на ровном месте. Чуть ушами хлопнешь, и ты в ауте. Все мы друг дружке улыбаемся, пока нечего делить. А тут — цап и откусят яйца”.
Дома мне сперва попался Факин. Доволен, будто “Волгу” выиграл. “Поздравляю, — кричит, — наконец-то твой козел попался. Знаешь, на чем?” Я моргаю на этого гада. А он лыбится: “Неужели не слыхал? Теперь все тренеры об этом болтают. Все └влетали”, но твой — под фанфары. Ни в жисть не догадаешься. Его взяли на женских трусиках”. Я подумал: “Ну и что? Трусики не травка”. А Факин излагает: “Трусики — волшебные. С виду вроде трусики, но в них можно, не снимая, трахаться. Триста пар хапнул! Они идут — за пару четвертак. Хорош твой гусь — отлетался”. Я, конечно, выпал. Слушаю, но соображаю: “Что за трусики такие? Где мой тренер их ущучил? Вот бы Светке подарить”.
БАЙКА ПРО ПРИБОРЧИК
На Союзе в Минске я, как мог, старался. Для себя тоже, но больше для тренера. Погляжу на него и маюсь: седины прибавилось и животик усох. Совсем заскучал, даже перестал плеваться. За выход в шестерку я попал на Тыкова. Если проходил, мог рассчитывать на сборную. Не верняк, но шанс. Он-то в ней давно. Мой тренер учит: “Тебе терять нечего. Начинай первый. Он пока раскочегарится — проскочишь в дамки”. В пятой партии я выиграл на балансе. Потом одолел Макса. Все получилось как надо. Теперь при любом раскладе я попадал в Бирмингем. Вечером мы засели в гостиничке. Мой тренер капнул по чуть-чуть. “Мы, — сказал, — шли к этому с детского садика. Считай, десять лет. Почти вместе с паспортом ты получил билет куда надо. Еще немного, и мы… — видно, вспомнил таможню и поправился: — Ты отъедешь на олимпиаду и вернешься на белой лошади”. Я подумал: “При чем тут лошадь? Мне └Волгу” дадут и ключи от хаты. Лошадь пусть себе оставят — еще и белую”. Но вслух сказал: “Про доску б не забыли”. Мой тренер засмеялся, и я тоже. Он стихи прочел: “Ничто нас в жизни не вышибет из седла…” Сидели долго. Толковали всяко. Он мне объяснялся: “Ты, Димыч, мое окно в Европу. Не дашь пропасть. В Бирмингеме будет выставка — всемирная. Навезут со всех стран барахла. Погляди, если успеешь, навигатор. Прибор такой. Его япошки выдумали. В любом тумане указывает дорогу, — как бы извиняясь: — Я б тебя не дергал. Не мне надо, а в Москве человеку. От него зависит срок моей отключки. Сумеешь найти — крепко мня выручишь. У └бугорка” два катера: один на Клязьменском, другой на Онеге. Он мужик прикольный, в долгу не останется”. Я моего тренера обнадежил: “Всю выставку перелопачу, а приборчик привезу”.
В мае мы отъехали. Тренер дал на приборчик “баксов” и всяких прикольных штучек, чтоб для него втюхали. Извиняется: “Ты сильно не старайся. Попробуй. Как получится. Главное — выступи нормально. По моим прикидкам, у тебя есть шансы пробиться в полсотню. Для начала — классно. Пойдешь на союзный рекорд. До тебя в твоем возрасте так высоко не залетали. Главное — закрепиться в сборной. А там пойдет”. Обнял напоследок, даже в щечку чмокнул и шепнул на ухо: “Жду с приборчиком”.
В Бирмингеме мы играли на выставке. Там полно павильонов, как у нас в Нижнем. Флаги на ветру дергаются, щелкают шарики цветные об автобус, от реклам глазам больно, людей толпа — все за покупками, богатенькие. Главный павильон как два стадиона, рядов на сорок. Народ локтями трется, что надо, выбирает. Я пристроился к раскосым, думал, что японцы, куда надо, выведут. Ходил полдня, оказалось, за корейцами. Валентин Сергеевич на меня набросился: где болтаюсь? До игр два дня, а я прохлаждаюсь. Объясняю ему вежливо: “У меня акклиматизация. Привыкаю к обстановке”. А сам расстраиваюсь: за два дня не успею. А еще Залипукин рассказал про распродажу в Сингапурском павильоне фирменных джинсов по двадцатке за две пары. Он успел купить шесть пар, а четыре сменял на матрешек. Вся команда на выставке бегает, хватает, кто чего. А мне приборчик требуется. Спрашивал у наших, а они отмахиваются. Нашел чего искать. Полвыставки облазил. Хожу, облизываюсь. Живут же люди! А с виду как мы. Руки две, ноги две, голова одна. А все у них не так. Может, все воруют или мухлюют. Такие тут и ошиваются. А честные, как мы, вкалывают и лапу сосут. Нашел павильон японцев. Обсмотрел все прилавки — нет приборчика. Показал продавцу рисунок и спросил по-английски: “Где искать?” Оказалось, в павильоне электроники. Обозвал себя, как тренер, болваном. Нет бы спросить у японцев сразу. А завтра уже игры. Валентин Сергеевич надоедает: “Пупков, я вас не понимаю. Вы зачем в Англию приехали? Выставку глядеть или за Союз играть? Чем ваша голова забита?” Я-то знал.
Квалификацию отыграл нормально. Попал в основную сетку. Валентин Сергеевич похваливает: “Вы меня, молодой человек, извините. Я был неправ. Ваша голова в порядке. Державу не подвел”. Он любил так высказываться. По профессии, говорили, художник, рисовал картины про Ленина. Когда хвалят, понятно, приятно. Завтра у меня игра в четырнадцать с каким-то африканцем из Нигерии. Ребята говорят — повезло. Если не лопухнусь, окажусь в шестидесяти четырех. А там по сетке маячит немец. Играть, конечно, умеет, но хуже, чем китаец или кореец. Позвонил по автомату тренеру, из номера больно накладно. Сказал сначала про приборчик, что нашел и завтра куплю, а потом уже об остальном. Он обрадовался и кричит: “Спасибо”. Я сначала не разобрался, за что “спасибо”, а потом усек. Спал плохо. Думал о приборчике — не расхватали бы. Раз тренера обнадежил — надо выполнять. Разминка закончилась в одиннадцать. Отпросился у Валентина Сергеевича в гостиницу, а сам полетел в электронику. По дороге вспомнил про джинсы и дал крюк к сингапурцам. На матрешки выменял три пары. Светке “облипушку” прихватил. Павильон электроники, как московский ГУМ. Линия за линией. Меня гоняют с одной в другую. В конце концов нашел: лежит мой приборчик. Экран белеет, ручки блестят, но главное — небольшой, сантиметров тридцать. Прошу: “Покажите”. Тут все и началось. Показали, включили, объяснили. Экран светится, стрелка бегает, чего надо показывает. Пошел, уплатил. А мне выносят другой приборчик в цельной упаковке, а что показывали, стоит на полке. Спикаю, как могу: “Почему другой? Этот покажите. Может, там стекла битые”. А они одно: “Ноу, ноу. Не положено”. Если б для себя, я бы, может, плюнул. А тут для “бугорка”, чтоб тренера выручить. Вдруг туфта, кот в мешке — без хвоста и ушей. Шумлю: “Позовите начальство”. Его, как у нас, на месте не бывает. Искали полчаса, будто иголку в сене. Пришел — башкой вертит: “У нас, мистер, гарантия. Не понравится — вернете”. Пошел долгий разговор. Такой, где я ни бе, ни ме. Нашли переводчика. Когда врубились, что я из Союза, сразу замолчали. Знают, видно, что за птицы залетают. Распечатали коробку. Оказалось, все “о’кэй”. Квохчут: “Сори, сори”. Я прихватил приборчик, прижал, как Светку. Глянул на ходики, обмер. Толстая стрелка перешла за двойку, а тонкая сползла на два деления. Одним словом, кранты.
Валентин Сергеевич, видно, так распсиховался, что не стал на меня ругаться, а только назвал сопляком и предателем родины. Велел собрать шмотки и мотать в Союз. Я позвонил тренеру и стал про это рассказывать. Он перебил и спрашивает: “Достал?” Слышу, сильно обрадовался. Шумит: “Димыч, я тебя поздравляю. Ты настоящий друг. Я в тебе не ошибся. Назови номер рейса и дату вылета. Встречу во Внукове”. Я сказал, что лечу утром. Он чего-то замешкался, а потом кричит: “Увидимся, расскажешь. До скорого. Пока”. В Москву прилетел к обеду. Прошел зеленым коридором и сразу увидел тренера. Пролез вперед, мне машет букетом сирени. Думаю, кому цветочки? А он меня обнял и пихает букет, будто я с медалью прилетел. Люди смотрят, как-то неудобно: пацану букет. Думаю, еще начнут в ладоши хлопать. Я ведь в форме с гербом и буквами СССР. Знал бы про букет, запихал бы куртку в сумку. Мой тренер ее у меня выдергивает, сам несет. Тут же интересуется: “А приборчик где?” Я смеюсь: “Вы ж его несете. Он маленький, килограмма на три”. Тренер взял “тачку”, и мы поехали в Москву. Он наконец спрашивает, почему я залетел. Когда все услышал — призадумался. “Зря, — толкует, — ты, Димыч, за джинсами забегал, а то бы успел. Ну, да ладно. С кем не бывает”. Я хотел сказать: по словам Валентина Сергеевича — со мной первым. Он-то в курсе. Но не стал возникать. Чего молоть языком без толку. Мой тренер опять свое: “Не боись, Димыч, прорвемся. Наш приборчик выручит. Заедем на Воровского, вручим приборчик. Я с Геннванычем перетолкую, а потом поедем за обещанным”. Чего тренер задумал — не врубаюсь. У Геннваныча просидел больше часа. Выскочил тепленький, как с дискотеки: уши красные и глаза светятся. Не иначе, пригубил. Хлопнул меня по шее и снова посулил: “Все о’кэй, Димок. Быть тебе помощником пятновыводителя”. Дался ему этот химик. Повез на Арбат. Засели в ресторане “Прага”, и мой тренер заказал котлету, ту самую, “по-киевски”, которую едят руками, чтобы вилку не проглотить. Котлета взаправду классная, поджаристая, в сухариках, и косточка сзади торчит. Мой тренер на меня поглядывает и ждет, чего будет. “Давай, — смеется, — приступай. Заяц трепаться не любит. Обещал эту самую котлетку, получай, заслужил. Пинг-понг, конечно, важно, но главное — стать человеком, выручать друг дружку в беде. Возьми ножик, придержи котлету вилкой и пили с крайчика, только осторожно, чтоб масло не брызнуло, — внутри вся вкуснятина”. Глядит, как я ем, и приговаривает: “Не части ты так, Димыч, не с голодного края. Кто у тебя отберет. Растягивай удовольствие. Смакуй и радуйся”.
Из сборной меня не выгнали. Видно, приборчик сработал. Только Факин злился: “Меня, — шумел, — ни за что выкинули. Подумаешь, номером ошибся, я стучался к Валентину Сергеевичу. Не среди ночи, а в первом часу. Нет правды на свете. Одним — все, а другому — кукиш. Черт шельму метит. На крутой дорожке встретимся”.
БАЙКА ПРО “О’КэЙ”
Из сборной меня точно не выкинули, но зато пальцем кому не лень тыкали. Валентин Сергеевич, говорят, на федерации психовал: “Гнать таких в шею. Или он, или я”. Раз меня оставили, значит, он отвалил. Факин вякал, что по состоянию здоровья. Моя Светка даже в подушку плакала: “Как ты мог? Чего учудил? Парни всю жизнь мечтают. А ты попал и опозорился”. Ей толкую: “Чего ты понимаешь? Все вы, девки, трясогузки. Да я за дружбу чего хочешь отдам. Мой тренер из меня человека сделал, смысл жизни прояснил, глаза раскрыл. Я был без него этим самым гаменом, а стал, сама видишь…” А она ревет и твердит, что я чмо. Понятно, про приборчик ей ни слова. Попробуй скажи, как сорока, разнесет. Наболтал о памперсах для отца тренера. Она в курсе, что батя его паралитик лет десять и он с ним нянчится. А памперсов в Союзе за любые “бабки” не достать. Светка свое: “Ты шанс упустил. Попробуй удержаться в сборной. Туда такая очередь. Я, — хныкает, — третий год в кандидатах, а в состав не берут”. Мне чего сказать? Говорю: “Прорвемся. Мой знает, что к чему. Олимпиада в Сеуле в графике”.
Время бежит. Мы с ним вкалываем. Я езжу, он сидит. Вожу его бинокли да матрешек втюхиваю, привожу баксы, он их пересчитывает и вздыхает — мелочевка. На жизнь жалуется: “Не помог приборчик”. По намекам понимаю: Геннваныч не в силах. “Лучше бы, Димыч, — говорит, — меня взяли на тикалках, хоть японских, хоть швейцарских, или на мехах, как Гену, чем на этих самых, чтоб они лопнули. Геннваныч сказал, что дошло до ЦК, а там такие проханжисты, хуже папы римского, особенно Андреевич. Сам вмешался. Делать больше нечего, бдит. Никому плохого не желаю, кроме него. Чтоб он подавился вставной челюстью”. Ходит по квартире, мается, вроде тигра в зоопарке. Себя успокаивает: “Геннваныч не кинет. Не такой человек. Если что — вспомнит. Не даст сгинуть”. Объясняет мне душевно: “Теперь для меня погода пасмурная. Долгая осень. Ни тепла, ни радости. Икорки черной не беру, только красную. Поросенка три месяца не ел. Помнишь поросенка?” — спрашивает. Я киваю: “Еще бы. Запал на него. Хотя котлетка └киевская” лучше”.
“Деньжата, — говорит, — кой-какие есть. Да что на них купишь? В Москву не наездиться, все там прихвачено. Своих голодных из наших хватает. Пасутся, где могут: в ГУМе, ЦУМе, └Лейпциге”. За дефицит маму сдадут родную — не то что папу”. Глядит на меня по-доброму, вроде собаки на хозяина. Совсем плохой стал. “Все мы, — печалится, — кто выезжал, отравлены ихней жизнью. У моего геноссе из Мюнхена — вилла, └БМВ”, отдыхает, где захочет. Возит сборную, но ничего не втюхивает, не сшибает баксы, потягивает шнапс и гоняет шарики — без наших заморочек. Своим делом занят, а не шахер-махером. Сам уже толком не знаю — тренер я или └лотошник”. Не буду, — говорит, — называть фамилию, тебе ни к чему, разве это жизнь, когда заслуженный тренер СССР, воспитавший чемпионку мира, перехватывает на границе участников могилевского турнира и скупает у них инвентарь и шмотки, чтоб выручить лишнюю копейку (пауза). Пропащие мы, Димыч, люди!” Обнял меня и приговаривает: “Может, схлопочу амнистию, если отберемся в Сеул и ты там прикольно отыграешь”. Я его, как могу, обнадеживаю: “Из штанов выпрыгну, но пробьюсь”. Он кивает: “Не боись, Димыч, как обещал, тебя прикрою, чтоб никто не кинул. Сам знаешь эти игры. Облапошут — не пикнешь”. Я помнил, как угробили Максима. Он стал на Союзе вторым, получил путевку в сборную, а его заставили играть отбор с Малининым. По защите Максим не фурычил и продул. Все знали, что отбор подстроили, а толку? А мой тренер — фигура, его так не облапошить. Геннваныч не даст: не зазря приборчик получил.
Отборов было два. Сначала в Союзе, потом в Европе. Закатали мы рукава и пошли вкалывать. Нажимали на физподготовку. Мой тренер огорчался: “Хлюпик ты, Димыч, кожа да кости. Мышц бы нарастить для прочности и дыхалку подправить”. Тренировки пошли двухразовые: утром — кросс, вечером — в зале. Я бегал — он на велике. Едет рядом и подкалывает: “Подбавь газку, а то опоздаем”. Я в поту, белый от соли, а он распевает: “Чтобы тело и душа были молоды, закаляйся, как сталь”. А в зале вечером — скакалка. Прыгаю на время до полого отпада. Быстро — медленно, быстро — медленно. Чуть передохну — прыжки через скамейку. Зазеваешься — можно сломать шею. Гробанешься — не соберешь костей. Потом вкалывать с “пушкой”. Тренажер такой. Она выбрасывает шарики со скоростью пулемета, а мне успевай отбивать на стол. Таким макаром шесть дней в неделю. Мой тренер тоже в мыле, но держит “хвост” трубой. Пот утирает, но меня подначивает: “Держись, казак, а то мамой будешь”. Шутки у него какие-то отпадные. Но я от него все стерплю.
Из Союза в Сеул отбиралось трое из двенадцати. Все хотят, всем надо. Друг на дружку не глядим, будто чужие. Особенно тренеры злятся. Что не так — любому пасть порвут. Олимпиада — прикид особый. Туда попасть — уже дело. Еще не съездил, неизвестно, как выступишь, а все болтают: олимпиец. Опять же полагается экипировка классная: форма для игры, одежка на выход, и все за так. А в некоторых местах, кто попал в состав, получают ключи от хаты или “тачки”. Про них газеты пишут и байки рассказывают. Я взял и попал. Устроился вторым за Васькой. Мой тренер меня так обнял, что чуть кишки не лопнули. Еле от него вырвался. Очень за меня переживал. “В Штутгарте, — объяснил, — будет легче. Там — Европа, там без подмеса. Некому браконьерничать. Туза на вальта не подменят. На той неделе федерация утвердит результаты и отправят заявку в Европейский союз”.
Мы ехали из Москвы, как поддатые. За окном все еще белело. Но дымок из труб поднимался темный и тут же у крыш лохматился. Значит, солнце не только светило, но и намекало на тепло. Мой тренер чего-то разболтался, как-то не совсем понятно. Сказал, что пинг-понг ему важнее шмоток. Не в тряпках счастье. Главное— работа. Он глядел, как я играю, и убедился в этом окончательно. Размечтался: “Вот купим видеокамеру. Запишем тебя, и ты посмотришь. Это, Димыч, отпад. Меня лишили загранпаспорта, запретили поездки за бугор. Я решил, что жизнь кончилась. Выпал в осадок. А оказывается, что ни делается — к лучшему. Отсиделся. Попривык без поездок. Глаза раскрылись. Увидел твою игру по-новому. Захотелось еще больше вкалывать. Это такой кайф. А без поросенка и рубашек └Гуччи” жить можно”. Я вспомнил это “Гуччи” и засмеялся. Тренер тоже, но как-то грустно.
В Нижнем меня встречала Светка. Приклеилась, будто накладка, ацетоном не отодрать. Облизывает и трекает: “Димка, ты олимпиец. Ума лишиться. Я так тобой горжусь. Сегодня на ГАЗе дискотека — сходим?” Повисла на локте. Я ответил солидно: “Ладно. Но сначала — к тебе”. Мы прошли через Кремль мимо памятника Минину. Он стоял себе на месте в голубином дерьме. Я вспомнил про то, что наболтал мне тренер, в мыслях примерился и громко засмеялся. Светка удивилась и спросила: “Ты чего?” Мы любезничали со Светкой до вечера и не пошли на дискотеку. Чего там было делать, если вместе хорошо. Света мне говорила, что ей со мной прикольно, как ни с кем не было, и спрашивала, как мне. А я не мог поверить, что все о’кэй.
БАЙКА ПРО ПРОСТРЕЛ
Федерация намечалась на среду. Мой тренер собирался на нее съездить. Повторял: “Буду там как штык. Хоть мы свое место отбили, но надо глядеть в оба. Такое могут выкинуть, что бульдозером не разгребешь. К ним, как Запашному с хищниками, только повернись спиной, снимут скальп”. Во вторник с утра пораньше пришел в спортзал бегать, а тренера нет. Дракин сходил прозвонил ему домой, а потом излагает: “Тренер не придет: у него прострел”. Лежит, даже сесть не может. Мочится в └утку”. Вызвал массажистку — может, полегчает. А пока — беда. Велел тебе сказать, что в Москву сползает даже на карачках”. “Буревестник” в столицу — к ночи. Я у Светки загораю, а она “под током”. Вцепилась, как клещ: “Позвони да позвони”. Я звякнул часов в восемь. Тренер говорит: “Я совсем плохой. Анальгин глотаю. Пока лежу — легчает, встать — никак. Но ты, — говорит, — Димыч, не бери в голову. За ночь оклемаюсь, а утром улечу. На моторе к федерации поспею. Спи, старик, спокойно. Береги здоровье. Светочке привет”. Утром она меня дергает часов в шесть. “Димка, — кричит, — конец света. Погляди в окно”. А там — метет. Снег крупный, лохматый, с бабочку-капустницу, валит без просвета — медленно-медленно. Троллейбусы стоят, куда там самолетам. Тренер сам звонит, успокаивает: “Не психуй. Сейчас перетолковал с Валентином Сергеевичем. Он член федерации. Мужик порядочный, не вредный. Зла на тебя не держит. Если что — поможет. Мне полегче, а что толку”.
К вечеру утихло. Мы со Светкой вышли подышать. Навстречу Факин. Лыбится, как Крамаров. Просит Светку отойти и мычит: “Так, мол, и так, федерация отзаседала. За тебя в Штутгарт поедет Кольчик Безбейченко из Киева. Его включили, а тебя в запас”. Я мычу: “Треплешься”. А самому тошно. Он скалится: “Заяц не трепач. Дело говорю. Тебя закопали быстренько. Без Алика ты — ноль. А он куда-то потерялся. Не приехал. Кинул тебя Алик, — шепчет почти на ухо: — Плюнь ты на него, Пупкин. Заходи — потолкуем. Дельце для тебя есть”. Я, конечно, развернулся и послал его подальше. А Светке про его сплетню не сказал. Девки такие нервные.
Мой тренер дожидался в зале. Смурной какой-то, небритый, мятый. Совсем не он. Крепко, значит, прихватило. До конца не оклемался, а пришел — обязательный. “Димыч, — мается, — беда. Чего боялся — то случилось. Заломали нас. За тебя поставили болвана Безбейченко. Задолбали: он моложе и стабильнее. Валентин Сергеевич рассказал”. Я стою, как тот Минин в Кремле, и макушку почему-то трогаю: нет ли голубиного ср…я. Вроде сухо, а кажется, что мокро. Ну и дела. Хотел тренера спросить, чтоб глянул, но не стал. Он мне разъясняет: “Геннванычу звонил, а тот в отъезде, с делегацией, чего-то заключает в Монте-Карло, вернется после воскресенья, а заяву в Штутгарт отослали телеграммой, — шумит: Буду жаловаться Грамову, до ЦК дойду. Совсем, гады, оборзели, чего хотят, то воротят (пауза). Что толку — одна шайка-лейка. Не найти концов”. Видит, какой тухлый, а может, хуже, обнял и мурлыкает то самое, свое: “Прорвемся, Димыч, за Сеулом — Барселона, потом Атланта… Есть разгон. Держи хвост бубликом, набирайся опыта. Какие твои годы. Все равно допрыгаешься до помощника пятновыводителя”.
На сбор перед Штутгартом меня вызвали. Снова, как перед Парижем, наигрывал девчонок и этого болвана Безбейченко. На всех прикидках убирал его на “ноль”.
Накручивал мячи и думал: а не пустить ему ракеткой в лоб. Такое сколько раз бывало. Попробуй докажи, что не случайно. Андрюха Жлобин запустил в меня свой “Альсер” в Кременчуге. А Спичкова всегда держала ракетку на шнурке. Если в лоб попаду, в Штутгарт возьмут меня. Шепнул по телефону тренеру про это самое — как без него. А он вдруг потерял голос, а может, телефон забарахлил. Шипит в трубку: “Димыч, выкинь из головы. Нам совсем кислород перекроют. А тебе переломают ноги”. Я его, конечно, послушался, а вечером забузил. Откушал пузырь “Столичной” и запил двумя банками пива. Закосел и пошел по номерам к куколкам. Чего-то, видно, перепутал и попал, прямо как Факин, к гостренеру Владимиру Александровичу. Со сборов меня, понятно, вытурили, сняли со стипендии и вдобавок на полгода дисквалифицировали.
В Нижнем на вокзале меня встречали Светка и мой тренер. Можно сказать, вынул из вагона. Обнял и шепнул на ухо: “Зря ты так”, — и повез к себе домой ужинать. Светка как увидела накрытый стол — выпала. На блюде лежал такой точно поросенок, с которого все начиналось. Светка лопала и не могла оторваться. А мне чего, когда не в первый раз. От тренерской хаты была в отпаде. Когда он отлучался, вякала: “Нам бы так. Живут же люди”. Он весь вечер улыбался и добавки подкладывал. Потом показал свой шкаф, где всяких шмоток напихано, и предложил, что хотим, выбрать. Светка прихватила трехцветную куртку с восемью карманами, а я подумал и не стал браконьерничать — не маленький. Мой тренер взял альбомы и стал их нам показывать. Там все фотки теннисных дел. Старые, где меня нет, и новых штук пять с мной. В старых — мой тренер молодой, тощий, с густыми волосами, а со мной — такой, как сейчас, или почти такой. А я — разный. То шпендель со стул, то метр с кепкой. Вот мы в Париже, где я выиграл Европу, тут в Холлабрунне — тоже с “золотом”, там в Братиславе или Стокгольме… Тренер глядит, а глаза мокрые. Слезы не капают, но на подходе. Светке приятно, и я доволен. Хорошее дело, когда кто-то “щелкает” — есть чего вспомнить. Засиделись до ночи. Собрались домой. На автобус, и в Сормово. А мой тренер хлопочет: “Ни в коем разе. Подвезу”. Запихнул в “девятку” и повез. Утром Светка проснулась первая — ей всегда не спится, дышит мне на ухо: “Повезло тебе с тренером, мужик твой Альбертик — настоящий”. А я разве против.
БАЙКА ПРО КОНЕЦ
Все испортил Факин. Поймал меня на остановке и ехидничает: “Ты, Пупок, чего такой сегодня бледный? Видно, Светку часто любишь или по тренеру скучаешь?” С Факиным молчи не молчи — не отстанет. Говорю: “Светку не тронь, а тренер рыбачит в Астрахани. Через неделю подъедет”. Факин до ушей лыбится и башкой трясет: “Чебачков тебе привезет? Карман держи шире. Разве ты, Пупок, не в курсе, что твой тренер помахал тебе ручкой и оформился на работу в Африку. Это точно как в аптеке. Ты, — говорит, — не падай. Держись крепче за меня, а если не хочешь, за эту “куколку”. Я, понятно, выпал, но виду Факину не показываю. Отвечаю: “Чего плохого? Будто он первый подался за кордон. Все рвутся туда, как мухи на варенье. Затовариваются на полжизни. От такой халтурки отказываются только чокнутые, а мой тренер не такой, он в порядке. Ясно?” Факин глядит на меня, как баран на ромашку, и интересуется: “Чего тебе, Пупок, ясно? Твой-то в Африку попал через тебя”. Я молчу, а он выпендривается: “В Москву на федерацию Альбертик не поехал специально. Никакой радикулит его не прихватил”. Я кричу: “Врешь!” А Факин выкладывает: “За халтурку в Африке его попросили отдать твое место в Штутгарт. Какой-то доцент из Киевского инфизкульта, не то Пашкин, не то Машкин, устроил диплом одному московскому гостренеру. А Украинская федерация размечталась заслать своего хохла на олимпиаду к корейцам. Появись твой Альбертик на московском сборище, ничего б у них не вышло. Сильно он зубастый. Вот его и └прострелило””. Я слушал и молчал. Чего тогда мой тренер замахивал то на Минина, то на доску, на ключи от “тачки”? А что Светке рассказать? Нет, мой тренер не такой. Что-то тут не так. Врет все Факин. Но уж больно складно. Я подумал и спросил: “Ладно. Пусть все так. А метель? Откуда он мог знать, когда сказал, что утром полетит в Москву?” Тут Факин как заржет: “Вечный ты лох, Пупок. А прогноз на что? Альбертик послушал и лапшу тебе навешал. А ты развесил уши. Чучело. Кончай кочевряжиться. Приходи — потолкуем”.
БАЙКА ПРО ДОЛЖОК
Я бы, конечно, не пошел, а все Светка. Привыкла уже к шмоткам и ноет: “Я тебе не пугало огородное, чтоб светиться зимой и летом одним цветом. Сапоги совсем без каблуков, облипушка усохла до пупка и на локтях колоколится. Моей степки только на колготки. Ты парень и должен вертеться. Твой тренер про царицыны платья рассказывал. Я, конечно, не такая дура, но жить-то надо. Пока тебя в сборную вернут — сто лет пройдет. Потолкуй с Факиным”. Я с неделю, как мог, отмахивался. Отпинать бы Светку для порядка. Парни говорят, помогает. А толку: каблуки на сапогах не вырастут. Пошел к Факину. Он, понятно, лыбится: “Приплыл, карась. Давно жду. Куда денешься?” Объяснил, чего надо: возить всякие шмотки по городам и сдавать, кому следует. Им одни — от них другие. За ездку обещал полтинник. Пароль велел выучить: “Здесь продаются славянский шкаф и никелированная кровать с тумбочкой?” Мне должны ответить: “Шкаф продан. А остальное на месте”.
Сначала съездил в Хабаровск, потом в Алма-Ату. Таскаю две сумки полосатые, как зебры. Встречают меня амбалы толстомордые без шеи. Сумки потрошат при мне: товар считают. Набивают сумки своим. Факин дома пересчитывает и отстегивает полтинник. В месяц три-четыре ходки. Не прикольно, но жить можно. В зал хожу. Стучу помаленьку. Тренер новый — Вячеслав Иванович. Из штанов выпрыгивает, а мне по барабану. Устал чего-то, и кураж пропал. Все пароль повторяю про этот шкаф. В июле зарядил меня Факин в Ашхабад. Прощаясь, велел не моргать. “Товар повезешь, — говорит, — особенный. Не боись — не травку, а шкурки кучерявые ихних ягнят. Их тебе расфасуют, чтоб волки не учуяли. Мужики надежные: Чары и Сайд. Упаковок должно быть полсотни”. Похлопал меня по шее, пообещал: “Довезешь — кроме денег, дам Светке на шляпку”. Добрый какой, гад!
В Ашхабаде управился быстро. Дынь наелся, других фруктов. Чары и Сайд так запрятали шкурки, что я их не видел. А сумки разбухли — с места не сдвинешь. Даже Факин дома еле утащил. Лыбится, доволен. Отвалил целый стольник. Утром звонит: “Пупок, зайди”. Тут все и началось. Упаковок оказалось, сколько дали, — пятьдесят. Но в каждой второй по две шкурки вместо трех. Факин спрашивает: “Чего скажешь?” Я говорю: “Чего, чего. Сколько дали, столько привез”. Факин шумит, мослами щелкает: “Врешь, Пупок. Упаковки тронутые. Кто-то ковырялся”. Шкурок пропало двадцать пять. В шитье — полшубы — это тысяч на восемь. Продрых товар или сам сбондил”. Я шумлю: “Докажи”. А Факин орет: “Целку из себя не строй, чемпион долбаный. Товар возить — не в пинг-понг гонять. Всю жизнь с Альбертиком фарцовкой занимались. Он тебя с пеленок обучил. Тут покупали — за бугром толкали. Там хапали — у нас фарцевали. А накладки с ракетками за сколько наваривали? Ты, где мог, их сбывал”. Глядит на меня волком и вопросы кидает: “Молчишь, Пупок. Разве не так? Все так!” Я помалкиваю, но соображаю: “Неужели чурка в тюбетейке сбондил, когда в Оренбурге ему за куревом бегал. А может, козел с верхней полки, пока в вагон-ресторан ходил? Или, скорее всего, ночью в чай мне чего-нибудь сыпанули, чтоб не дергался. А Чары с дружком разве не могли? Они вряд ли. У них с Факиным дела. Тогда кто? Вдруг кольнуло: Факин сам шкурки снял. Его рук дело. Дождался момента и меня прищучил. Давно зуб точит. За Светку и мои медальки”. Факин глядит на меня по-наглому, будто, о чем я подумал, догадывается, но помалкивает. Я тоже. Разве докажешь, что он шкурки снял. Сам виноват. Считать надо было, когда сдавал. А он кусает: “Гони должок. С тебя, Пупок, восемь кусков. Сроку для расчета до октября. Не вернешь…” Взял меня лапами за “котелок” и покрутил. Я сказал: “Иди ты, Факин, знаешь куда!” А сам пошел к матери за водкой.
В сентябре начались уроки, тренировки в спортшколе. Неужели все накрылось? Жить-то как? Факин меня встретил и шепчет, как кобра: “Твой должок, Пупок, я передал Кактусу. С ним теперь разбирайся. Он не я: кишки из тебя вытрясет”. Про Кактуса я слыхал и его братков из Канавина. А тут еще Светка задергалась. Можно сказать, заскучала. “Давай, — говорит, — разбежимся, пока ругаться не стали. Погуляли в охотку, и хватит. Мы не муж с женой. Мне теперь Петька нравится. Он веселый. Союз по байдарке выиграл и поет под гитару”. Я дал Светке два раза по шее, собрал шмотки и ушел в общагу. Там меня ждало письмо из Африки.
ПИСЬМО ТРЕНЕРА ПУПКУ
Дорогой Димыч, привет с черного континента. Тут я, вроде Арнольда, из негра превращаюсь в белого. Геннваныч меня не кинул, а застолбил место в Африке, в шоколадном крае Кот-д’Ивуар. Я знаю, чего ему это стоило, и не мог подвести. Согласился батрачить три года с ихними цурипопиками. Им бы лучше по пальмам лазить, а хотят овладеть пинг-понгом. Деньги платят небольшие, но в валюте — франками. Думал жить на наши деревянные, но такое уже не по мне. Испортили меня поездки, хуже наркоты. Нанюхался ихних соблазнов, а без них жизнь — не жизнь. Дали мне виллу на восемь комнат и бежевую иномарку “ситроен”. Как вспомню свою “девятку” — вздрагиваю. Предоставили переводчика Антуана и горничную — шоколадку Сесильку. Заживем ли когда-нибудь по-ихнему, в чем вопрос? Жара здесь, конечно, адская, сердчишко пошаливает, но держусь. Иногда думаю: бросить бы все и вернуться к тебе. В какой мы классный пинг-понг играли: вспомнишь — вздрогнешь. Но как представлю свои матрешки и ложки — с души воротит. Не хочу так больше. Вот женюсь на “шоколадке” и пущу тут корень, тоже шоколадный. Виноват я, Димыч, перед тобой очень. Если можешь, прости. Как гляну в зеркало, плеваться хочется. Но такая, видно, наша се ля ви.
P. S. Был бы ты, Димыч, черненький, взял бы тебя сюда в помощники. Зажили бы, как Арнольд в Нью-Йорке.
Твой бывший тренер Альберт Аркадьевич Пряник.
* * *
Сколько можно меня нести — надоело. Нож бы лучше вытащили: болит живот. Я пытаюсь руками ворочать, а достать — никак. Мой тренер такой понятливый, ухватил его рукой и дернул. У меня будто зуб без укола тянут. Кричу, как могу: “Чего делаете? Разве так дергают? Не умеете, а беретесь. Научитесь сначала, потом дергайте”. Он все тянет да тянет. У меня совсем голос пропал: не кричу, а сиплю: “Сколько можно тыркаться?” А тренер мою голову придерживает и успокаивает: “Сколько нужно, Димыч”. Такой вредный. Я вдохнул и глубоко, как мог, выдохнул, чтоб ему помочь, напрягся весь. Рот открыл и крикнул, как сумел: “Дергайте сильнее”. Он, наверно, услышал и дернул. Так сразу стало хорошо: тихо, спокойно. Факин сказал: “Вроде все. Кончился. Отключайте”. Мне теперь без разницы. Глаза закрылись, можно поспать. А меня еще везут куда-то. Коридор длинный, и в конце свет голубой, как на Волге весной. Кругом люди ходят во всем одинаковом, держатся за руки, не курят, не собачатся, цветочки яркие обнюхивают, птичек певучих слушают, а те клюют яблочки величиной с копейку — райки называются.
Все как мой тренер обещал.
ПОСТСКРИПТУМ
В самом конце прошлого века, точнее, накануне Сиднейской олимпиады на старом Сормовском кладбище в Нижнем Новгороде произошло никем не замеченное событие. В дальнем углу, возле каменной стенки, за ржавой железной оградой, появился памятник, не скажем, что богатый, но вполне достойный. Вместо прежней земляной грядки с деревянным крестом и слинявшей фотографией уложили плиту из серого натурального камня и такую же колонку с тисненым портретом и золотом выбитой надписью:
Пупков Дмитрий
4.Х.71 г. — 27.Х.88 г.
Мастер спорта
Победитель и призер юношеских первенств
СССР и Европы
Чуть пониже пальмовая веточка и три слова прописными буквами: “Спи спокойно. Прости”.
Вскоре после установки памятника у могилы появился солидный мужчина с мальчиком и девочкой лет трех и пяти. Мужчина хотя и очень смуглый, но, скорее всего, белый, а дети — совершенно коричневые, настоящие шоколадки. Мужчина держал детей за руки и что-то тихо долго рассказывал. Редкие посетители кладбища (был будний день) на них оглядывались и о чем-то шептались. Но мужчина никого не видел. Он оставил крошек за оградой, а сам подошел к могиле. Уложил к изголовью цветы. Потом опустился на скамеечку и сидел довольно долго, пока дети не заскучали. Потом они пошли в кладбищенскую церковь, где мужчина дал попу денег и о чем-то попросил.
Могила, что они навещали, всегда ухожена. За ней смотрит кладбищенская уборщица, очевидно, за дополнительную плату. Дай ей бог здоровья!
Сентябрь — декабрь 2004 года