Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2006
Наталия Васильевна Юхнёва — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Музея антропологии и этнографии Российской академии наук (Кунсткамера). Публикуемый текст является частью проекта, поддержанного Международным исследовательским центром российского и восточноевропейского еврейства.
Страницы воспоминаний 80-х годов. Три эпизода
Публикуя три эпизода из воспоминаний о времени “перестройки”, я посчитала нужным предварить их небольшим объяснительным вступлением. Во-первых, о себе. Во-вторых, о том времени.
Еще в школьные годы я испытала огромное потрясение, узнав о трагической судьбе еврейского народа во время мировой войны, о Катастрофе. Не меньшим ударом для меня стали антисемитские события 1948–1953 годов в моей собственной стране. Эти переживания составляют фон моих занятий иудаикой и определяют направленность большей части моей общественной деятельности.
Наука о еврействе, иудаика, была разгромлена в СССР в 1930–1950-е годы. История России излагалась так, будто в ней не было евреев вообще. Я решила, что мой долг как-то способствовать изменению такого положения. На рубеже 70-х и 80-х годов силами сотрудников академических институтов (главным образом Института этнографии) и любителей стала развиваться неофициальная, независимая иудаика, и я включилась в это движение. Московская историко-этнографическая комиссия (М. А. Членов), этнографическая комиссия Московского отделения Географического общества (И. И. Крупник), мои чтения “Этнография Петербурга–Ленинграда” и другие научные объединения вносили свой вклад в возрождение отечественной иудаики. Особенно сложно было с публикациями. В 1982 году в статье о многонациональном Петербурге я впервые написала о петербургских евреях (потом я неоднократно возвращалась к этому сюжету). В 1985 году была опубликована статья, целиком посвященная евреям (“Этнические территории и некоторые особенности расселения евреев-ашкеназов России в конце XIX века”).
Со второй половины 30-х годов в Ленинграде не было официально разрешенной национальной жизни (были закрыты национальные клубы, театры, ликвидированы национальные школы, пресса). В 60–70-е годы кое-что появилось в подполье и полуподполье: студенческие землячества (прибалтийские и некоторые другие), еврейское “отказническое” движение (оно боролось за право выезда в Израиль, но параллельно преследовало и культурные цели), татарские, финские культурные инициативы. Некоторые участники этих движений с 1986 года посещали мои чтения “Этнография Петербурга — Ленинграда” в Институте этнографии, выступали на них с докладами и даже публиковались в наших сборниках.
В начале осени 1988 года по инициативе сотрудников академических институтов этнографии и социологии, клуба “Перестройка” и представителей нескольких национальных неформальных организаций было создано межнациональное общество “Единение”, которое представляло собой союз вполне автономных национальных подразделений. Его возникновение стимулировали два обстоятельства: препятствия, чинимые городскими властями попыткам регистрации национальных культурных обществ, и озабоченность общественности открытыми антисемитскими выступлениями на митингах организации “Память”. “Единение” вызвало сильное недовольство ленинградских властей, в декабре 1988-го было сорвано собрание учредителей. Зарегистрировать общество так и не удалось. Некоторое время его активисты регулярно собирались в Институте этнографии. “Единение” было информационным и координационным центром для ленинградских национальных обществ. Его деятельность сошла на нет примерно к маю 1989 года. Но “Единение” выполнило свою задачу: благодаря его активной поддержке быстрее пошло формирование национальных обществ, власти были вынуждены приступить к их регистрации. Многие бывшие активисты “Единения” сохраняют старые связи. До сих пор они периодически выступают на чтениях “Этнография Петербурга—Ленинграда” с докладами об успехах и проблемах своих национальных сообществ, приглашают меня на свои мероприятия.
Наиболее тесные отношения сложились у меня с еврейскими активистами. В 88–89 годах я принимала участие в инициативных группах по легализации еврейской культурной деятельности (в Ленинграде и Москве). Весной 1989 года было образовано Ленинградское общество еврейской культуры, я вошла в избранное на учредительном собрании его правление. В декабре 89 года состоялся Съезд еврейских общин и организаций СССР, на нем была создана первая еврейская независимая легальная общесоюзная структура — Ваад. Меня избрали в Совет Ваада, а председателем Совета стал мой коллега по Институту этнографии москвич Михаил Анатольевич Членов1 .
В 1989 году по приглашению Андрея Дмитриевича Сахарова и Галины Васильевны Старовойтовой я участвовала в заседании Межрегиональной депутатской группы, посвященном выработке позиции по национальному вопросу. Моя научно-общественная (если можно так выразиться) деятельность была востребована и на международном уровне. В 1991 году была проведена международная Ленинградская конференция по правам национальных меньшинств. Организаторами ее были Датская группа по правам меньшинств и Группа по правам меньшинств Ленинградского Союза ученых. Доклады конференции были опубликованы на русском и английском языках (редакторы — Х. Краг и Н. Юхнёва).
В первые годы перестройки, когда в условиях гласности долгожданные свобода слова и собраний, к удивлению и ужасу ленинградской интеллигенции, обернулись разгулом неслыханного ранее так называемого общественного антисемитизма, в городе развернулась активная борьба против него. В июне 1988 года на очередных чтениях “Этнография Петербурга—Ленинграда” я выступила с докладом, который назывался “Актуальные вопросы межнациональных отношений (об усилении агрессивно-шовинистических и антисемитских настроений в современном русском обществе)”. В нем я открыто сказала о том, о чем до тех пор говорили только дома. Это произвело сильное впечатление, на обсуждении выступили 15 человек. Попытка обратиться к ленинградцам по телевидению не удалась. Публиковать доклад никто не хотел (даже либеральный “Огонек” отказался). Он широко разошелся в самиздате, в том числе за пределами Ленинграда. Осенью доклад и материалы его обсуждения опубликовал таллинский русский журнал “Радуга”.
В 1988–1989 годах я много выступала на эту тему как в нашем городе, так и за его пределами. С 1990 года появилась возможность и печатных выступлений. Участвовала я также в международных форумах против расизма и антисемитизма. В Кёльне опубликована небольшая моя брошюра. В 1992-м по поручению Комиссии по правам человека при Верховном Совете России, возглавлявшейся Сергеем Адамовичем Ковалевым, я подготовила доклад для слушаний об антисемитизме. Слушания состоялись в декабре 1992 года и в мае 1993 года. В этом докладе я среди многого другого высказала мысль о том, что преодолевать расовые и национальные предрассудки, воспитывать лишенное этих предрассудков поколение нужно не столько полемизируя с расистами и антисемитами, сколько ведя самостоятельную просветительную работу. Этому, я надеюсь, могут послужить мои публикации о национальных меньшинствах, живших в прошлом и живущих сейчас в Петербурге, об их вкладе в русскую культуру, о роли Петербурга в национальных движениях народов России и о поддержке этих движений русскими деятелями культуры. Та же цель преследовалась при публикации рассчитанной на широкого читателя книги “Многонациональный Петербург. История. Религии. Народы”. (СПб., 2002), в подготовке, редактировании и написании которой я приняла большое участие.
* * *
В заключение несколько слов непосредственно о публикуемых текстах. Современному читателю могут показаться совсем непонятными рассказанные в них истории. Была объявлена в Географическом обществе лекция, ее отменили, потому что отключилось электричество. В чем проблема, о чем писать? Смешно помещать в журнал воспоминания о таких пустяках! Или еще. Состоялась траурная церемония на кладбище. Одна из участниц со странным упорством старается хоть где-нибудь опубликовать сообщение об этом событии (пусть всего одну страничку!). Зачем? Мало ли что происходит в городе, нельзя же обо всем писать! И тем более нелепо возмущаться, если отказывают в публикации…
Чтобы понять смысл моих воспоминаний, надо представлять себе обстановку того времени, состояние еврейского вопроса.
Антисемитизм не был тогда таким крикливым и откровенным, каким он стал с объявлением “гласности”. Зато было другое. Антиеврейская кадровая политика. Оголтелая антисионистская и антиизраильская пропаганда в партийной печати. И — странный, молчаливый антисемитизм, никогда нигде до того не встречавшийся. Евреев окружили заговором молчания. Еврейская тема была абсолютно невозможна ни в печати, ни в устных публичных выступлениях. Само слово “еврей” было почти что непроизносимым. Евреи как бы не существовали. Ни в современности, ни в истории. Миф, дым, воздух. Ничто. Это было непереносимо. Особенно остро и болезненно переживалось замалчивание Катастрофы, зверского уничтожения народа. Ни в школьных учебниках, ни в популярных книжках, ни в лекциях о войне ни слова не говорилось о геноциде. В объемистых научных монографиях, специально посвященных преступлениям нацизма против народов Европы, еврейской трагедии отводилось лишь несколько строк. В результате широкая публика очень мало знала о страшной гибели шести миллионов. И уж вовсе ничего не знала (да и сейчас не знает) о еврейском сопротивлении, о восстаниях в гетто и концлагерях. Забвение, замалчивание вызывали жгучее чувство вины перед погибшими.
Несостоявшийся доклад в Географическом обществе. 1984-й
Организатором несостоявшегося заседания был Георгий Владимирович Пионтек. Этот удивительный человек с трагической судьбой скончался весной 2005 года. Архитектор, он всю жизнь посвятил попыткам создания под Ленинградом парка-музея, где хотел сохранить элементы старого быта разных народов нашей страны, но преимущественно — Петербурга и Северо-Запада. Идею свою воплотить в жизнь ему не удалось, хотя он с неослабевающим энтузиазмом до последних своих дней продолжал прилагать к этому невероятные усилия.
В семидесятые и в начале восьмидесятых годов Г. В. Пионтек довольно часто приходил в Институт этнографии, в дирекцию и в наш Восточнославянский сектор — для обсуждения своего проекта и ради поддержки, которую надеялся получить от института.
Однажды Георгий Владимирович зашел в наш кабинет, я была одна. Среди книг на моем столе он увидел несколько номеров журнала “Judaiсa Bohemia” (издание Государственного Еврейского музея в Праге), привезенных мной из Чехословакии, заинтересовался. Зашел разговор о закрытости еврейской темы.
— Мне так бы хотелось рассказать публично о Пражском еврейском музее, не знаю, как и где это сделать…
— Попробуем, — сказал Пионтек. — Попробуем устроить такое заседание.
Незадолго до этого Георгий Владимирович создал в Географическом обществе Комиссию по организации музеев в природе, главным образом для обретения определенного статуса энтузиастами, которых объединила его мечта о ленинградском парке-музее. Тему моего выступления мы сформулировали так: “Бывшее пражское гетто — музей под открытым небом”.
Организационный период в Географическом обществе длился несколько месяцев. Как рассказывал потом Пионтек, тема вызывала сомнение, много сил ушло на “согласование”. За это время произошло следующее.
Я пригласила принять участие в заседании Михаила Анатольевича Членова, сотрудника московской части нашего института. Ученый-индонезист, он также ездил в экспедиции к народам Севера, писал о них. С начала 70-х Михаил Анатольевич был активистом еврейского движения; кроме “политики”, вел и культурную работу — преподавал иврит. Тогда, в 84-м, я знала о научных интересах Членова в области иудаики, участие же его в еврейском движении было мне еще не известно. Как-то он приезжал в Ленинград работать над еврейскими фондами ГМЭ (Государственный музей этнографии, теперь — РЭМ). Ему предоставили такую возможность, чтобы воспользоваться его знанием еврейских языков (идиша и иврита) для приведения в порядок и описания еврейского фонда. Михаил Анатольевич надеялся опубликовать результаты своих изысканий. Однажды в разговоре, который происходил у нас в институте за чашкой чая в кругу этнографов-востоковедов, я сказала, что хотела бы выступить с докладом или лекцией о Пражском еврейском музее. Михаил Анатольевич усмехнулся:
— Ничего у вас не выйдет.
— А у вас — опубликовать — выйдет? — парировала я.
Разговор этот состоялся задолго до описанной встречи с Пионтеком, я вспомнила о нем, написала Членову, пригласила приехать; он согласился. В месяцы, предшествовавшие ожидаемому заседанию, я побывала в командировке в Москве, и мы окончательно обо всем договорились: Михаил Анатольевич сделает сообщение под названием “Раннесредневековые еврейские поселения в Чехии и Киевской Руси”. Пионтек не возражал, хотя тема не вполне укладывалась в проблематику, связанную с музеями под открытым небом.
Там же, в Москве, я встретилась с Игорем Ильичом Крупником. В нашем институте он занимался этнографией народов Севера. Кроме того, возглавлял этнографическую комиссию в московском филиале Географического общества, организовал там интересные циклы докладов, среди них были и доклады по иудаике: Географическое общество давало для этого известные возможности, в нем сохранялся более или менее свободный дух и стиль2 . Игорь сидел за машинкой в пустой комнате своего отдела и печатал статью о лахлухах (курдистанских евреях), написанную им совместно с М. Куповецким, который был тогда аспирантом нашего института3 . Я попросила посмотреть.
— Вам интересно?
Конечно, мне было интересно!
Сколько все же примешивалось в наши ощущения — не знаю даже, как назвать — политики, что ли? Но это неверно… Может быть — сопротивления?
— Смотрите, — говорил Игорь, — тут что ни фраза, то слово евреи. Вот редактор-то испугается!
Статья появилась на страницах журнала “Советская этнография” только через четыре года — во втором номере за 1988 г.
Я рассказала Игорю о планируемом заседании в Географическом обществе и прочла отрывок из статьи В. В. Стасова о еврейском музее на Всемирной выставке 1878 года в Париже (я собиралась использовать ее в своем докладе).
В конце XIX века в Петербурге выходила “Еврейская библиотека” — периодическое издание, ставившее своей целью знакомить с еврейской историей, культурой и литературой русских и говорящих по-русски евреев. С “Еврейской библиотекой” регулярно сотрудничал известный критик В. В. Стасов. В 1879 году (т. 7) в ней была опубликована его статья под названием “После Всемирной выставки”. Написанные более ста лет назад, слова Стасова звучали весьма актуально.
“Еще очень недавно, немного десятков лет тому назад, коллекция еврейских предметов, подобная выставленной в 1878 году, в особой специальной зале Трокадерского дворца, была бы просто немыслима: ею могли бы тогда интересоваться лишь сами евреи, не больше. Все остальные не обратили бы на нее никакого внимания или, если б даже заметили ее, наверное, отнеслись бы к ней с презрением. Какая разница нынче! Толпы всемирной публики, с более просветленною против прежнего времени головою, значит, более справедливые и интеллигентные, рассматривали и этот отдел с тою же самою симпатией, любопытством и внимательностью, с какими рассматривали… отделы африканский и океанийский, египетский или камбоджийский, испанский или норвежский, персидский или финляндский, турецкий или польский… древнегреческий или французский, испанский и немецкий средневековый. В течение последних десятилетий учеными разных европейских народностей столько сделано громадных и симпатичных усилий для того, чтобы наконец исследовать и узнать древнееврейское искусство Палестины во всей его ширине, изяществе и разнообразии, что не могла уже никого дичить мысль: узнать и изучить еврейское искусство тоже и на нашей европейской почве, в течение средних веков и следовавших за ними столетий… Было бы неестественно, чтобы вслед за тем не возбудилось столько же симпатии и интереса к судьбам национального еврейского искусства и в течение столетий, пронесшихся над еврейством после падения древнего мира. Результаты этих симпатий и интересов в первый раз явились на глаза всех, в большом блеске, на Всемирной выставке 1878 года, в форме Еврейского музея”.
В Ленинграде я познакомилась с Михаилом Бейзером, отказником, водившим экскурсии по “еврейскому Петербургу” и руководившим организованным им квартирным историческим семинаром. Встретиться с ним попросил меня сотрудник нашего института Эмиль Евсеевич Фрадкин, археолог.
— У меня есть молодой друг, он интересуется историей петербургских евреев, хочет с вами познакомиться. Вы занимаетесь этническими меньшинствами Петербурга, может быть, знакомство будет интересно не только ему, но и вам. И добавил: — Миша настроен несколько националистически, но я думаю, вы простите ему это.
Последнее замечание, видимо, было вызвано желанием подготовить меня к встрече с еще совсем незнакомым мне миром отказников и сионистов.
Миша пришел ко мне в институт 15 мая. Почему-то не сказал, что собирает воспоминания; это меня, безусловно, сильно бы заинтересовало. Дело было, видимо, в том, что воспоминания были о советском времени, он их пока не обрабатывал, главная в то время его работа (он водил экскурсии по еврейскому Петербургу) относилась к XIX веку. Да тематика и моих исследований не выходила за пределы этих хронологических рамок, и Миша об этом знал. Он спросил, не может ли быть чем-нибудь полезен. Я поинтересовалась:
— Вы знаете языки?
— Английский. — Это не то, что было мне нужно.
— А еврейские?
— Нет…
Разговор наш все время кто-нибудь прерывал, да и голова моя была занята предстоящим выступлением в Географическом обществе. Я пообещала в будущем продолжить нашу беседу и пригласила на свой доклад.
Приглашение это, я подозреваю, сыграло определенную роль в запрете моего выступления. В течение двух дней в прослушиваемых КГБ телефонах звучало: Географическое общество, доклад о еврейском музее. При этом не соблюдалось никакой конспирации — доклад-то в официальном учреждении, не какое-нибудь тайное собрание, о котором следует сообщать только лично.
В назначенный день, 18 мая, в Географическое общество мы отправились втроем — я, моя дочка Катя (сын пришел отдельно) и моя близкая подруга и коллега по институту Елена Владимировна Иванова. Катя несла большую сумку с иллюстрациями — слайдами, альбомами.
На улице перед зданием Географического общества поджидал Пионтек, сказал взволнованно:
— Мне нужно поговорить с вами.
Отвел меня в соседнюю подворотню, почему-то прислонил к стене (вероятно, на случай возможного обморока!). Лицо у него было бледное и растерянное.
— Заседание запретили. Был звонок из КГБ. Ничего поделать нельзя. Вы можете сейчас же уйти. Я сам разберусь с публикой.
— Ну, нет, — возразила я. — Посмотрим, что будет.
Ведущая в зал заседаний широкая лестница была запружена людьми. Кто-то шел наверх, кто-то спускался, уходя. Среди уходящих был Исидор Геймович Левин, доктор филологических наук, известный в ленинградском ученом мире. Твердо сказал:
— Наталия Васильевна! Немедленно уходите отсюда.
И язвительно заговорил о том, что я берусь не за свое дело, что я не знаю действительной истории музея, правды о деле Сланского…
— Уж сколько знаю… — сказала я примирительно.
Зал был переполнен, непонятно даже, как туда потом поместились те, кто сначала толпились снаружи. Здесь были мои коллеги — человек шесть-семь, сотрудники других академических институтов и, конечно, члены комиссии и просто завсегдатаи Географического общества. Но основная часть присутствующих состояла из тех, кого Членов назвал еврейской общественностью. Многие были в ермолках (которые, как я потом узнала, теперь назывались кипа) — такое в те времена в общественном месте (кроме синагоги, разумеется) увидеть было нельзя.
На сцену поднялся Г. В. Пионтек. Он сказал то, что ему велено было сказать.
— Заседание отменяется по техническим причинам — нет электричества.
И ведь на самом деле затеяли какой-то ремонт!
Зал загудел. Георгий Владимирович умудрился довольно долго поговорить, но в общем все о том же. Никто уходить не собирался. Было около семи вечера, в это время в мае (разгар белых ночей) очень светло. Я поднялась со своего места в первом ряду и сказала:
— Я могу сделать доклад и без электричества. Только не придется показывать слайды, это жаль, но ничего.
Галина Васильевна Старовойтова (она работала тогда у нас в институте, в группе этнографии города, которой я руководила) и Игорь Григорьевич Ильин (член Этнографической комиссии ГО) отправились к ученому секретарю (кто-то третий был с ними еще — из публики) договариваться о том, чтобы доклады все же состоялись. Ничего у этой делегации, конечно, не вышло. Как и у меня (я в самом начале переговорила с ученым секретарем). Но ни один из присутствующих не покинул зал. Пионтек, Членов и я теперь уже сидели за столом президиума. Какой-то молодой человек вбежал на сцену и обратился к залу и к нам:
— Раз уж мы здесь собрались, так, чтобы не напрасно, давайте попросим докладчиков хоть конспективно рассказать, о чем они хотели говорить, хоть по десять минут.
Я встала за кафедру. В зале наступила звенящая тишина. Впервые стало мне понятно выражение “слышно, как муха пролетит”. Надо было сказать что-то главное, успеть сказать, пока не прервали. Марина Коган (она тоже была в моей группе в институте) мне потом говорила: “Я никогда не слышала, чтобы вы так волновались…”
Воспроизвести точно мое выступления я не могу, о примерном его содержании можно судить по сохранившимся фрагментарным отрывкам.
Есть в Праге музей, в который приходят тысячи людей со всего света, но который никогда не показывают советским туристам…
Я была в Праге дважды — только дважды, но не по туристской путевке, а в научной командировке и в гостях у одной из моих чешских коллег. В общей сложности менее месяца. Это очень мало, чтобы узнать Прагу, но вполне достаточно, чтобы почувствовать ее, полюбить, навсегда запомнить.
В Еврейском музее я была несколько раз, познакомилась с его сотрудниками, видела кое-что из фондов. В Старо-Новой синагоге присутствовала на одном из осенних праздников. Так что мой рассказ хотя и основан на книжных знаниях, но подкреплен личными впечатлениями и личным чувством. Осмотр Пражского еврейского музея производит особенно глубокое впечатление, потому что это памятник культуры, исчезнувшей в наше время, на нашей памяти в результате страшных злодеяний нацизма…
Проводили меня аплодисментами.
Потом выступил М. А. Членов, кратко рассказал содержание своего доклада.
Расходились группами, многие — по квартирам. Членов пригласил меня в одну из компаний. Я спросила: “Вы уверены, что не будет нежелательных людей?”, он ответил: “Нет”. Впоследствии я больше никогда таких бестактных (и глупых) вопросов не задавала, мне на самом деле было все равно.
По просьбе Пионтека сделал макет приглашения на заседание ГО (офорт с изображением Старо-Новой синагоги) художник Евгений Лазаревич Блюмкин. Он не был тиражирован, и идея с пригласительным билетом осталась нереализованной; у меня есть два отпечатка. После несостоявшегося выступления Блюмкин протянул мне другую свою работу с надписью “Благодарю”. Многие из публики, уходя, говорили: “Спасибо!” Кто-то воскликнул: “Значит, нас все-таки боятся!”
Один небольшой штрих о том, как это событие выглядело с другой стороны. Спустя примерно лет десять тогдашний ученый секретарь делился с коллегами в своем институте воспоминаниями: “Юхнёва устроила в Географическом обществе сионистский шабаш, мне даже пришлось отключить электричество”.
Через два дня, в воскресенье, собрались у меня — обсудить происшедшее — Г. В. Пионтек, М. А. Членов, Г. В. Старовойтова, ее муж, социолог Михаил Вениаминович Борщевский (во время нашего заседания он выступал с собственным докладом в другом помещении ГО), присутствовавшие в Географическом обществе мои коллеги Е. В. Иванова и Е. В. Ревуненкова и еще двое, не бывших там. Участвовали в “собрании” и мои дети, Катя и Андрей.
Доклад мой не состоялся, но состоялось событие, которое имело определенный резонанс главным образом среди еврейской общественности, но также отчасти и в научных гуманитарных кругах. В зале было примерно 150 человек, можно думать, что осведомленными оказались около тысячи, не очень много, конечно. Мне же это событие открыло дорогу в еврейское движение.
Спустя буквально несколько дней на этнографической конференции в Черновцах обсуждали все происшедшее собравшиеся в нашем с Г. В. Старовойтовой номере гостиницы М. А. Членов, И. И. Крупник, М. Э. Коган. Членов потом вспоминал: “Мне как-то очень было неудобно, неприятно тогда, в Ленинграде, как будто я втянул в это вас… Я уже привык, все прошел, а вам впервые”. Крупник четко сформулировал: “Наталия Васильевна! Вы должны понять, что с этого момента вы вступаете в еврейское культурное движение. Со всеми возможными последствиями…”
Заседание в Географическом обществе происходило в пятницу. В ближайший рабочий день меня вызвал к себе директор Рудольф Фердинандович Итс. Он держался со всеми панибратски, ровесников называл по именам (без отчеств, что тогда еще не было так распространено, как теперь) и говорил им “ты”, даже если знакомство состоялось в достаточно солидном возрасте.
Произошел такой разговор:
— Мне сообщили о тебе странную вещь — будто ты выступила с докладом, в котором предлагаешь зарубежному государству создать какой-то музей…
— Ну, тут все перепутано. Доклад, хотя и был назначен, не состоялся, а музей, напротив, давно существует, независимо от моих “рекомендаций”.
— Все равно, это детали, но как ты могла? — рокотал Рудольф Фердинандович и разводил руками. — Вот уж не ожидал от тебя, не ожидал…
Сообщение, конечно, было получено из КГБ, но директор об этом умолчал. Более близкое знакомство с Комитетом состоялось у меня год спустя.
Еврейское кладбище. 1985-й
Осенью 84-го Михаил Бейзер пригласил меня на заседание своего семинара — послушать доклад о средневековой пражской еврейской общине. После этого я стала постоянным участником семинара в течение трех сезонов, до отъезда руководителя в Израиль в мае 1987-го.4
В начале апреля 1985 года на очередном заседании исторического семинара Бейзер объявил, что в ближайшее воскресенье на Преображенском еврейском кладбище состоится траурная церемония, посвященная памяти евреев — жертв геноцида и героев антифашистского сопротивления.
После семинара, прощаясь, Миша сказал мне:
— До свидания, до встречи на следующем занятии.
— Но мы же увидимся в воскресенье! — возразила я.
Миша удивился и нахмурился. Он считал это небезопасным для меня (как потом выяснилось, вполне обоснованно). Произнес с сомнением:
— Вы собираетесь прийти? Ну что ж, ладно.
Первый раз на еврейском кладбище я была в 1947 году. 5 декабря в автомобильной катастрофе погиб отец моей одноклассницы и подруги — профессор химического факультета Ленинградского университета Арон Моисеевич Броун. Весь наш класс пошел его провожать. От университета до Московского вокзала медленно двигалась машина с открытым гробом, а за ней, как мне казалось тогда, — бесконечная колонна провожающих. Арон Моисеевич был прекрасным лектором, его любили студенты, но все-таки грандиозность похоронной процессии, как я теперь думаю, объяснялась не только этим, но также трагичностью его гибели. Похороны превратились в демонстрацию. У Московского вокзала ждали машины. Большая часть провожающих разошлась. Но машин было достаточно, церемония и на кладбище была многолюдна. Месяц спустя, 13 января, точно так же, якобы в автомобильной катастрофе, погиб Соломон Михоэлс, ведущий актер и режиссер Государственного еврейского театра (ГОСЕТ), который он возглавлял с 1929 года. В моем ближайшем окружении поняли это однозначно — убит. Сходство с гибелью А. М. Броуна было поразительным.
В 1985 году весна была поздняя, на кладбище еще не стаял снег. Миша объяснил хорошо, найти место встречи было легко. Тем не менее два-три человека в отдалении друг от друга стояли на дорожках и молча, кивком головы или незаметным движением руки, показывали направление. Запомнился один, это был Аба Таратута, многолетний отказник; познакомились мы спустя примерно год.
Я подошла к могиле, возле которой должно было произойти все намеченное. Высокий необычный памятник: две металлические стойки, диагональная решетка, в верхней ее части — большая шестиконечная звезда, ниже — мраморная доска. На доске — имена членов одной большой семьи, погибших в годы войны. Но похоронены они не здесь. Или вообще не похоронены. На доске названия мест их гибели: Освенцим, Сталинград, Красный Бор (под Ленинградом), Петсамо (на Кольском полуострове). Такая надпись превращает памятник в символ.
Пришла я рано, на ближайших дорожках прогуливались несколько человек, мне незнакомых. Я немного побродила по кладбищу, вспоминая стихи Павла Тычины, которые собиралась прочитать, если представится такая возможность. Ровно в двенадцать все были на месте. Незнакомых оказалось немного, большинство — члены исторического семинара. Открыл митинг Данила Романовский. Он объяснил, что День памяти приурочен к годовщине восстания в Варшавском гетто, что отмечают его во всем мире евреи и неевреи, только у нас о трагедии и героизме евреев молчат. Романовский ездил по городам и местечкам Белоруссии, собирал рассказы о Катастрофе5. Было еще несколько выступлений. Произвел впечатление рассказ Абрама Лазаревича Каплана (имя, разумеется, я узнала позже) о его бегстве из гетто.
Я стояла рядом с Бейзером. Шепнула:
— Я хочу выступить…
— Скажите Романовскому. Только не очень длинно.
Пробралась поближе к памятнику, где распоряжался Романовский. Он кивнул и, когда посчитал нужным, тихо сказал: “Говорите”.
Мне хотелось передать собравшимся свою скорбь о погибших и восхищение героями, выступить от имени тех, кого, так же как меня, навсегда опалила трагедия еврейского народа.
— Я хочу сказать от имени тех неевреев, кто не пришел сюда потому только, что не знают об этом дне или не знают, куда можно прийти… Я прочитаю стихи украинского поэта Павла Тычины, написанные в 1942 году, страшном году нацистской расправы над евреями.
Народ еврейский, дань прими мою!
Не только боль пером моим водила
В тот час, когда у смерти на краю
Сынов твоих лихая смерть косила.
Я дух твой, силу гордую твою
Воспеть хочу. Бессмертна эта сила!
А родилась она давно, когда
Ты был един и дети были в сборе.
И ты бурлил, как горная вода.
И пред тобой был путь широк, как море.
Но вдруг подкрался недруг, и — беда! —
Ты голубем забился в горьком горе.
Забыть нельзя — в средневековье ты
Ни королю, ни королеве
Не покорялся. Дивной чистоты
Звучали голоса в великом гневе.
То Ибн Габирола из темноты,
То Эзры, то Егуды бен Галеви.
А в девятнадцатый жестокий век
О, сколько от царей ты настрадался!
Еврей! Да разве это человек! —
Смеялись громко. Терниями стлался
Твой скорбный путь.
О, сколько слезных рек!
И вдруг Шолом-Алейхем рассмеялся.
Тот смех, как неразгрызанный орех,
По головам царей запрыгал. Вскоре
Его встречали на дорогах всех
И слышали на всем земном просторе.
Не смех, а сила. Не оспорить тех,
Кто силой духа переспорил горе.
На Западе в твоих детей
Вонзились когти зверя-людоеда.
Не сыщешь слов, чтоб описать
Позор творимого. Невиданные беды
Ты пережил. Доколе же терпеть?
Но будет, будет день — придет победа!
Идут повстанцы, что в ярах, в лесах
Невидимы, могучи, вездесущи.
Кипи, наш правый гнев! В огне, в боях
За гетто отомсти! За мрак гнетущий.
Пусть ненавистный враг узнает страх
Перед грозой, со всех сторон плывущей.
Мы из Европы слышим стоны: мать
О детях плачет. Это плач Рахили.
И слез ей неутешных не унять.
К позорному столбу те слезы пригвоздили
Убийц! Фашистам надо бы рыдать —
Одной ногой они уже в могиле!
Народ еврейский! Дань прими мою!
Не только боль пером моим водила
В тот час, когда у жизни на краю
Сынов твоих лихая смерть косила, —
Я дух твой, силу гордую твою
Воспеть хочу. Бессмертна эта сила!
Траурный митинг окончился. Расходились поодиночке, не все сразу. Миша крепко взял меня под руку и быстрым шагом повел к выходу. Когда мы были уже далеко от кладбища, он заговорил:
— Наталия Васильевна! Я вижу, что все это очень серьезно… Вы можете мне сказать, если это не секрет, конечно, — почему?
— Какой же тут может быть секрет? Но в двух словах не расскажешь… Приходите ко мне на праздниках.
Второго мая Миша пришел вместе с Семеном Фрумкиным, членом исторического семинара и редактором (вместе с Бейзером) самиздатского журнала ЛЕА (Ленинградский еврейский альманах).
Когда я кончила свой рассказ, Миша сказал с сомнением:
— Так не бывает. — Подумав, добавил: — Раньше, может быть, и бывало, а теперь — нет…
Впоследствии мне не раз задавали вопрос: что надолго связало меня, русскую, с еврейским движением? Я отвечала — одним подробнее, другим — короче. Кое-что об этом есть во введении. Здесь же расскажу немного о том, как все начиналось.
Мои родители — сибиряки, оба из Барнаула, оба учились в Томском университете. Папа много работал, поэтому наибольшее влияние на меня в детстве оказала мама. Ее отец учился в Петербурге (в конце XIX века) в Лесотехнической академии, мама — на педагогических курсах Лесгафта. Среди студентов и курсисток антисемитизм считался в высшей степени неприличным. Когда моя мама поехала учиться в Томск (уже в советское время, в начале 20-х годов), она первый год, пока не перешла в общежитие, жила (по рекомендации родителей) в еврейской семье.
Мама рассказывала, что по приезде в Ленинград в конце 20-х ее поразил антисемитизм, с которым в Сибири она не встречалась. Родители одного моего знакомого, евреи, в те же годы приехали с Украины; они считали, что антисемитизма в Ленинграде не было. Это несовпадение оценок зависело не только от сравнения с Украиной и Сибирью (ситуация в которых сильно различалась), но и от национальности “наблюдателей”. Вероятно, действительно, в Ленинграде не было грубого уличного антисемитизма (или почти не было?). С мамой же, как со “своей”, охотно делились мыслями о евреях ее новые знакомые.
Видимо, под влиянием этих неприятных впечатлений мама посчитала необходимым довольно рано объяснить мне, что бывают такие нехорошие люди, которые не любят евреев только за то, что они евреи. От мамы (и после чтения Гайдара) я усвоила, что плохо относиться к евреям — это фашизм. Все это как-то очень глубоко внедрилось в мое детское сердце и время от времени давало себя чувствовать. И каждый связанный с этими переживаниями случай крепко впечатывался в память.
Расскажу только об одном эпизоде. Это было уже во время войны, в Барнауле, где мы жили в эвакуации. Была в классе у нас девочка, тоже эвакуированная, она родилась и детство провела в Киеве. Мы с ней вдвоем делали придуманную мной классную стенную газету, очень были этим увлечены. Звали ее Ира Болотина, заметки свои в нашей газете она подписывала “Украинка”. Однажды она рассказала о своей шестилетней сестре, что та гуляет без взрослых, одна, “и это бы ничего, но дразнят ее. Из-за национальности. Понимаешь?” — “Да”. И до сих пор помню, как внутри, где-то под ложечкой, меня будто кипятком обожгло.
Следующие воспоминания относятся уже к Ленинграду, куда мы вернулись из эвакуации летом 1944-го. Подругой моей была тогда Лиля (Елизавета Юльевна) Бенуа, нас связывало довоенное совместное детство (семейная дружба). Помню, как мы читали статью Эренбурга, вслух проговаривали цитируемые им слова Юлиана Тувима: “Почему я говорю — мы евреи? Из-за крови. Но не из-за той крови, что течет в жилах, а из-за той, что течет из жил”. Повторяли наизусть стихи Маргариты Алигер о “потомках храбрых Маккавеев, / кровных сыновьях своих отцов, / тысячах воюющих евреев, / русских командиров и бойцов” (поэма “Твоя победа” была тогда опубликована без цензурной правки, которой подверглась впоследствии): “Прославляю вас во имя чести / племени, гонимого в веках, / мальчики, пропавшие без вести, / мальчики, погибшие в боях”. И тоже, как у Тувима: “Мы забыли о своем народе, / но фашисты вспомнили о нем”; “Я не знаю, есть ли голос крови, / знаю только — есть у крови цвет. / Этим цветом землю обагрила / сволочь, заклейменная в веках, / и людская кровь заговорила / в смертный час на разных языках”.
В девятом классе я оказалась в совсем новом для себя окружении. Довольно скоро очень сблизилась с Риммой Меерович (настоящее имя ее было Ревекка, она иногда называла себя Бекки, но внедрить это имя в сознание подруг ей не удалось). Родители поощряли нашу дружбу, летом отправили вместе в Дом отдыха.
Для меня всегда было очень важно добиться абсолютного доверия. О невозможности его писала (и больно меня ранила) Сильва Капутикян: “Хоть на твоем наречье расскажу я / про нашу боль — ты не поймешь меня”. В голове теснилось: “Пойму, пойму, все-все пойму, и мне поверят, и не будут во мне сомневаться, и будут знать, что верить можно не только мне”. Мы очень много обсуждали с Риммой “еврейский вопрос”, она с удивлением повторяла: “Я говорю с тобой, как с еврейкой”. Это именно означало полное доверие, которое совсем не требовало согласия во всем. Однажды Римма сказала:
— Как-то нехорошо все-таки, когда говорят “великий русский поэт Пушкин”.
— Но почему? — возразила я. — Он великий поэт?
— Да…
— Русский?
— Да…
— Значит, можно говорить “великий русский поэт Пушкин”. Как и “великий еврейский писатель Шолом-Алейхем” (это был единственный еврейский писатель, которого мы с Риммой знали).
— Пожалуй, ты права…
Здесь мне хочется поместить свои стихи, написанные спустя двадцать лет и для другого человека, но как нельзя более точно выражающие мои чувства в то давнее время.
Хочу, чтоб знала ты —
Понятна и близка мне
Нелегкая судьба народа твоего.
Мои душа и сердце — не из камня,
Их потрясла трагедия его.
Мне эта боль давно
осколком в грудь попала.
И рана с той поры всегда кровоточит.
Евреев боль моею болью стала,
их вековая скорбь в моей душе горит.
Родители Риммы приехали в Ленинград в конце 20-х годов из Белоруссии, мама занималась домашним хозяйством, отец, Израиль Иосифович, работал инженером на каком-то небольшом предприятии, был членом партии. Никаких традиций в семье не соблюдали. Родным языком родителей был идиш, но по-еврейски если и говорили, то только между собой; Римма язык не знала. Израиль Иосифович читал и тут же переводил нам две книжки, изданные на идиш — о минском и варшавском гетто, о сопротивлении, о восстании. Учил нас еврейскому алфавиту. Я запомнила мудреные буковки, и на первом курсе исторического факультета они мне пригодились (моя курсовая работа была написана на сюжет из древней еврейской истории).
В университет я вступительные экзамены не сдавала, так как окончила школу с золотой медалью. Но знала, что на экзаменах проваливали абитуриентов-евреев. Некоторые стали посещать занятия в качестве “вольнослушателей”-заочников, потом их зачислили на дневное отделение. Спустя два или три года я провела (исключительно для себя) самодеятельное “исследование”: по комсомольской картотеке подсчитала число евреев на всех курсах. Результат оказался очень наглядным: среди поступивших до 1948-го евреев было довольно много, а потом — резкое уменьшение. Мою подругу Римму, поступавшую на химический факультет, тоже провалили. Но отец ее действовал очень энергично, даже ездил в Москву, и добился того, что ей изменили оценку за один из экзаменов и зачислили на очное отделение.
На мои студенческие годы пришлись и борьба против “безродных космополитов”, и “дело врачей”. Сообщение об аресте врачей 13 января 1953 года потрясло всех. Обвинению, по-видимому, поверили, но никаких антисемитских разговоров среди студентов это не вызвало (во всяком случае, я их не слышала). Когда умер Сталин, мы, три русские студентки (Ирина Мельницкая, Вера Каюрова и я), отправили на имя Берия (!) письмо, в котором с возмущением написали о дискриминации евреев при приеме на факультет (пригодились упомянутые мои “изыскания”).
Вернемся в 80-е годы. Как и когда возникла в Ленинграде традиция отмечать на еврейском кладбище День памяти евреев — жертв нацизма и героев сопротивления?
На западе нашей страны в каждом большом и малом городе есть место, где убивали евреев. В дни годовщин массовых казней там собирались люди, чтобы почтить память погибших. Где-то это были довольно многолюдные митинги, где-то — несколько человек, скорбящих о близких. Считалось, что в Ленинграде нет такого места и такой даты (о трагических событиях в Пушкине / Царском Селе тогда еще не знали). Международный День памяти — на иврите Йом ха-Шоа (“день жертв”) — приурочен к годовщине восстания Варшавского гетто в апреле—мае 1943 года; дата его подвижна, так как отмечается по еврейскому (лунному) календарю. Этот день и стали отмечать ленинградцы.
Впервые его отметили 1 мая 1981 года. Хотя дело происходило на квартире, собралось более 60 человек. Читали “Бабий яр” Е. Евтушенко, звучала 1-я часть 13-й симфонии Д. Шостаковича. На следующий год попасть в назначенную для встречи квартиру не удалось, ее блокировала милиция. Собрались в другом месте (но и здесь караулила милицейская машина). Десять человек отправились на Пискаревское кладбище, где похоронены жертвы блокады. Здесь ежегодно в День Победы 9 мая проходит многолюдный траурный митинг. Куда еще было пойти ленинградцам, чтобы почтить память погибших от геноцида евреев? На Пискаревском кладбище есть несколько еврейских могил. Около десятка человек собрались возле одной из них. Две патрульные машины стояли наготове, но, убедившись в малочисленности группы, вскоре уехали. В 1983-м, в год сорокалетия восстания Варшавского гетто, траурную дату решили отметить на еврейском кладбище. Посчитали, что там будет спокойнее. И в самом деле, милиция патрулировала кладбище только снаружи, митинг провести ничто не помешало. С тех пор и повелось в День памяти собираться на еврейском Преображенском кладбище. С каждым годом число участников росло: если в 1983–1985 годах собиралось не более двадцати-тридцати человек, то в 1986 — уже около семидесяти. В 1986-м со мной на кладбище пришла моя дочь Екатерина, в 1987 году — также и сын Андрей.
О Дне памяти — мои стихи, написанные в начале 1987 года.
Еврейское кладбище в Ленинграде.
Еврейское кладбище
с православным названием —
Преображенское.
Мы приходим сюда каждую весну
в один и тот же день —
день восстания Варшавского гетто,
День памяти жертв и героев.
Мы стоим у скромной могилы
и вспоминаем всех,
кто погиб в катастрофе войны.
Мы клянемся друг другу
сохранить память о погибших,
об их жизни и смерти,
об их героизме
и о том мире,
который ушел вместе с ними.
Сохранить для тех,
кто придет после нас,
чтобы они могли сострадать жертвам
и гордиться героями.
Мы — это те, кто приходит
в Йом ха-Шоа
на еврейское кладбище в Ленинграде.
На первом после Дня памяти (85 года) семинаре (Бейзер уехал в Москву) я почувствовала (хотя ничего не было сказано), что стала окончательно “своей”. Ко мне всегда относились вполне доброжелательно и доверительно, но присутствием на кладбище и выступлением я поставила себя в равное с остальными рискованное положение относительно “органов”.
Они не ошиблись. В первых числах мая в институте в комнату, где я сидела вместе с коллегами, быстрым шагом вошел, почти вбежал, со взволнованным лицом и какими-то расширенными глазами, ученый секретарь. Сказал негромко: “Вас вызывают в дирекцию”. Провожая меня в свой кабинет, пояснил: “Из КГБ пришли…” Там ждали два сотрудника Комитета. Один со мной разговаривал, другой сидел в отдалении, не вмешивался. О кладбище речи не было. Мне посоветовали не общаться с Бейзером, ничем с ним не делиться (“А то наши материалы уйдут бог знает куда”). Опытные люди объяснили мне потом, что со мной обошлись в высшей степени уважительно. Во-первых, не вызвали в “Большой дом”, сами пришли. Во-вторых, ничего у меня не выспрашивали, только мягко пожурили. Ведь уже началась “перестройка”! Правда, для еврейского вопроса она началась позже…
Обо всем этом я тотчас же рассказала Александру Сергеевичу Мыльникову, которому безусловно доверяла. Доктор исторических наук, он был тогда секретарем институтской парторганизации (я никогда членом партии не была, но должна заметить, к чести сотрудников, что на эту должность не раз избирали очень достойных людей)6 . Александр Сергеевич отнесся к случившемуся довольно спокойно, но посоветовал мне быть поосторожнее. В соответствии с темой этих заметок приведу отрывок из его поздравления к моему дню рождения в 2000 году (написанного в стиле народной поэзии западных славян): Ей повинуются все, в градах Российских живущи, / Русский, татарин и эст, не говоря о евреях — / Тех, что в Приневье живут / И на пыльных брегах Иорданских…
По возвращении Бейзера из Москвы я сразу же ему позвонила:
— Придите ко мне, надо поговорить.
— Миша отреагировал мгновенно, тотчас же пришел. Он знал (не догадывался, именно знал!), что должно было произойти.
Очень скоро я оказалась в Москве, конечно, обо всем рассказала Членову. Но в его квартире подобные разговоры вести было нельзя (телефон прослушивался), мы долго гуляли по каким-то окраинным кварталам.
Пришел ко мне в институт Игорь Котлер7 , своими этнографическими занятиями связанный со мной и москвичами Членовым, Крупником, Куповецким. Семинар Бейзера мы стали посещать почти одновременно; был он, конечно, и на кладбище. Мы ходили по музейным залам, Игорь возмущался:
— Кто-то ведь из присутствующих сообщил! Это все равно как если бы вы пришли в гетто, чтобы чем-то помочь, а на вас донесли немцам.
Йом ха-Шоа — 1987 год в Ленинграде и гласность
В 1987 году День памяти решили провести по-новому, как массовый митинг, а не как камерное мероприятие группы лично знакомых между собой людей. Наступили новые времена! Заранее уведомили райисполком и районное управление внутренних дел. Но когда до Дня памяти (26 апреля) осталось десять дней, случилось непредвиденное. В ночь на 17 апреля (за три дня до годовщины дня рождения Гитлера) ленинградское еврейское Преображенское кладбище было разгромлено — несколько десятков надгробий повержены, многие разбиты. Спустя три дня налет повторился; на этот раз нападению подвергся еврейский участок соседнего кладбища Памяти жертв 9 января (Преображенское было закрыто и охранялось). Милиция проявила преступную нерасторопность: даже представитель ленинградского ГУВД признал, что “сотрудники милиции действовали не так, как положено”, и заверил, что “нарушившие свой долг будут привлечены к уголовной ответственности” (опубликовано 22 апреля в “Ленинградской правде”).
Размах преступления и оставленные на поверженных памятниках изображения свастики свидетельствовали, что это не было бездумным хулиганством. Уже тогда, весной 1987-го, стало ясно, что разгром кладбища — не случайность, а отражение определенной тенденции роста в нашей стране антисемитских настроений. Последующее развитие событий показало это со всей очевидностью. В 1988 году мы стали свидетелями небывалой вспышки антисемитизма, одним из проявлений которого стал разгром еврейских кладбищ в целом ряде городов.
26 апреля приведенное в порядок после разгрома Преображенское кладбище только-только открылось для посещений. Было воскресенье, люди спешили навестить могилы близких, убедиться, что они в порядке. Не все знали о Дне памяти. У милиционеров, дежуривших по просьбе организаторов, спрашивали: “Правда ли, что здесь состоится антифашистский митинг?”
Митинг состоялся на большой площади между входными воротами и синагогой (домом отпевания). В час дня на ступени синагоги поднимаются два человека с белым транспарантом, на котором написано “Йом ха-Шоа” (по-еврейски) и “День памяти” (по-русски). Люди у транспаранта сменяются в течение всего митинга. Раздаются звуки гимна повстанцев Варшавского гетто и еврейских партизан Польши и Белоруссии (звучит запись). Девушка читает русский перевод (объявляет: “слова Гирша Глика, русский текст — Наталии Юхнёвой”).
Ты не думай, что пришел последний час.
Тучи черные затмили свет для нас.
Но настанет день — его с тоскою ждем.
Барабаном отбивая шаг, идем.
Везде — от южных пальм
до северных снегов
Несем мы нашу боль в истерзанных
сердцах.
Но там, где льется кровь
от подлых рук врагов,
Вскипает гнев и крепнет
бесстрашие в бойцах.
Среди тьмы забрезжил нам рассвета луч.
Сгинет враг — и солнце выйдет из-за туч.
Если ж не дождемся солнца и рассвета,
Нашей вестью людям станет песня эта.
Станет завещаньем детям от отцов
Песня, что писалась кровью и свинцом.
В рушащемся мире пели песню эту
Взявшие оружие мстители из гетто.
Так не думай, что пришел последний час.
Тучи черные затмили свет для нас.
Но настанет день — его с надеждой ждем.
Барабаном отбивая шаг, идем.
Все больше и больше людей собирается на площади. Несколько сот человек стоят плотной толпой. Выступает первый, главный оратор — Данила Романовский. Он говорит о том, что Вторая мировая война была одной из самых страшных в истории. В ней человечество потеряло 50 миллионов жизней. Но отдельные человеческие общности понесли в этой войне особенно тяжелые утраты и помнят об этом особо. Гитлеровцы поставили своей целью полное уничтожение еврейского народа. От их рук погибло две трети евреев Европы — шесть миллионов человек. Поэтому отмечается День памяти погибших евреев, подобно тому, как, например, ленинградцы отдельно отмечают память блокады, а японцы — память жертв атомной бомбардировки. Удар пришелся по самому центру еврейского мира. В печах Освенцима, Треблинки и других концлагерей, во рвах Украины, Белоруссии и Литвы погибли миллионы евреев, в том числе миллион двести тысяч детей. Вместе с этими людьми ушел в небытие целый мир со своей культурой, традициями, народным языком. “Мы, теперешние евреи, — продолжает оратор, — очень мало похожи на тех, кого убивали фашисты. Мы не знаем их языка, не поем их песен, не помним их истории. И если через одно-два поколения мы перестанем быть евреями, задача Гитлера окажется выполненной — путь еврейского народа на Земле закончится. Против такого трагического исхода есть только одно средство — память. Сохранится память — сохранится народ”.
Выступающие сменяют друг друга. Среди них и ветераны войны, и молодые еще люди. Они рассказывают о героическом боевом пути евреев — офицеров и солдат Советской Армии, о восстаниях в гетто, о партизанской борьбе. Снова и снова повторяются призывы помнить — помнить каждого погибшего, собирать воспоминания родных, близких, свидетелей. Звучат стихи еврейских поэтов.
Митинг подходит к концу. Наступает момент траурной церемонии. Присутствующие длинной процессией направляются к памятнику-символу, у которого в прошлые годы отмечали День памяти. Зажигают и ставят на надгробие свечи. Слабые огоньки колышатся на ветру, гаснут, их снова зажигают. Звучит молитва “Эль мале рахамим…” Подходят все новые и новые люди, каждый хочет зажечь свою свечу. Их становится все больше и больше — десятки маленьких огней горят в память и в честь погибших.
После траурной церемонии состоялся сбор подписей под обращением к Союзу писателей СССР с призывом опубликовать так называемую “Черную книгу” о преступлениях нацизма против евреев. Группой писателей во главе с И. Эренбургом и В. Гроссманом по поручению Еврейского антифашистского комитета были собраны многочисленные свидетельства очевидцев, завещания погибших, официальные документы, фотографии. Эта документальная книга-обвинение была подготовлена к печати в первые послевоенные годы, но издана только за рубежом. Еврейский антифашистский комитет почти в полном составе был расстрелян…
Обращение к Союзу писателей подписали 192 человека. Год спустя, также в Йом ха-Шоа, было принято и подписано уже два таких обращения — и ленинградцами, и москвичами. Книга впервые у нас была издана только в 1991 году, одновременно в двух городах — Киеве и Запорожье.
Но вернемся к апрелю 1987 года. На следующее утро после Дня памяти краткое сообщение о нем (в 15 строк) я отнесла в “Ленинградскую правду” и передала Галине Григорьевне Сапуновой (и. о. зав отделом информации). Она оставила, но сказала, что решать будет Борис Абрамович Фельд (автор антисионистских сочинений, которые он публиковал под псевдонимом Б. Кравцов), просила позвонить днем. Звоню. Сапунова говорит, что обсуждение состоялось, решили, что не стоит печатать после уже опубликованного сообщения о разгроме кладбища. Я возразила:
— По-моему, как раз наоборот.
И услышала в ответ:
— Я тоже так думаю…
В тот же день звоню Фельду. Состоялся такой разговор.
— Обсуждали на редколлегии, отклонили. Будем поминать 9 мая все 20 миллионов — и русских, и грузин, и евреев… Мы дали публикации о кладбище, о двух демонстрациях отказников. Решили — хватит заострять внимание.
Я возразила:
— Мне кажется, что после разгрома кладбища тем более нужно публиковать.
— Отдельно никого не поминаем, только всех вместе. Общий день памяти для всех.
— У армян есть свой день.
— Но мы об этом своих читателей не информируем.
Фельд завершает разговор:
— Мы ничего не имеем против — собрались, и хорошо. Но мало ли что в нашем городе происходит. Нельзя обо всем писать.
В первых числах мая по предварительной договоренности я отвезла в редакцию “Московских новостей” (Владимиру Владимировичу Шевелеву) большую статью о Дне памяти и несколько хороших фотографий. Материал понравился, во всяком случае, встретил достаточно доброжелательное отношение. Но у редакции возникли очередные сложности…
— Пока нельзя, — сказал Шевелев. — Редактированием не поможешь. В принципе нельзя. Сидим на таком вулкане, как бы все наше дело не сгорело…
Обещал позвонить, если получится организовать публикацию. Не позвонил…
Последнюю (тоже безуспешную) попытку напечатать злополучную статью я предприняла в рамках своей профессиональной деятельности, в выпускаемом мною периодическом сборнике “Этнография Петербурга—Ленинграда”. В раздел “Ленинград сегодня: факты национально-культурной жизни города” я поместила написанную в строгом стиле маленькую статью о новой еврейской традиции в Ленинграде — рядом с сообщениями о якутском землячестве, о фольклорном празднике вепсов и другими подобными материалами. Со стороны директора последовал решительный запрет (для передачи рукописи в издательство была необходима его виза). Полгода шла борьба за публикацию материала, в конце концов сборник вышел без сообщения о еврейском Дне памяти.
Через год полемика между мной и директором института Р. Ф. Итсом перешла на страницы печати — и в этом уже был определенный прогресс. 6 декабря 1988 года “Ленинградская правда” опубликовала (хотя и после длительных — более двух месяцев — сомнений со стороны редакции) мою статью о национальных проблемах Ленинграда (“Такие разные ленинградцы”). В ней напечатаны слова, вызвавшие особенно резкий протест тех, кто у нас в институте был против публикации, посвященной Йом ха-Шоа: “Фашизм вверг еврейский народ в бездну страшной катастрофы. Эта трагедия оставила незаживающую рану и привнесла непреходящую боль в его мироощущение. Поэтому еврейское национальное самосознание имеет ярко выраженную антифашистскую направленность. Это нашло отражение в возникшей несколько лет назад в Ленинграде традиции каждую весну, в дни годовщины восстания Варшавского гетто, отмечать международный День памяти евреев — жертв нацизма и героев сопротивления”. Ответ не заставил себя ждать. 23 декабря в “Ленинградской правде” появилась статья Р. Ф. Итса по национальному вопросу. В ней он приравнивает, как проявления национализма, несравнимые явления: забастовки в Ереване и кровавую сумгаитскую резню, черносотенные выступления “Памяти” и Йом ха-Шоа, резко осуждает “стремление национального обособления Дня памяти евреев — жертв нацизма, как будто ни русские, ни белорусы, ни поляки, ни сербы и многие другие не были жертвами нацистов”.
К сожалению, очень распространенный (и до сих пор) аргумент. Евреев лишали права даже на память о трагедии своего народа. В местах массовых казней евреев на оккупированных в годы войны территориях нашей страны на памятниках писали, что это место гибели “граждан СССР” или “граждан СССР и других стран” без упоминания о национальности, хотя евреев (только евреев и цыган) нацисты уничтожали именно по национальному признаку.
В 1989 году мою статью под названием “Йом ха-Шоа в Ленинграде и гласность” опубликовал только-только возникший (в Риге) первый в нашей стране легальный еврейский журнал “ВЕК” (Вестник еврейской культуры).
1 В настоящее время М. А. Членов — декан филологического факультета Государственной академии им. Маймонида (в Москве) и крупный общественный деятель: он возглавляет общероссийскую еврейскую структуру — Ваад, является президентом Федеральной еврейской национальной автономии России и генеральным секретарем Евроазиатского еврейского конгресса.
2 Сейчас Крупник живет в США, его работы по-прежнему посвящены северным народам.
3 В настоящее время Куповецкий живет в Москве, ведет научные исследования и преподает еврейскую историю.
4 В Израиле Бейзер стал профессиональным историком, читает лекции в Иерусалимском университете и несколько лет был соредактором издающегося в Иерусалиме на английском языке научного журнала, который публикует исследования, посвященные евреям Восточной Европы (в основном — бывшего Советского Союза). Но главное — он пишет и издает книги о российских евреях. Для жителей нашего города особенно примечательна глубоко научная, основанная на анализе огромного количества источников и вместе с тем прекрасно написанная и потому доступная и интересная и для неспециалистов книга “Евреи Ленинграда. 1917–1939. Национальная жизнь и советизация”.
5 Cейчас Д. Романовский живет в Израиле, преподает еврейскую историю.
6 Потом А. С. Мыльников несколько лет был директором Кунсткамеры (преемницы Ленинградской части Института этнографии) и заведовал созданным им в 1995 году. Отделом европеистики (он предложил мне работать в нем, я охотно согласилась). В 2003 году его не стало…
7 Сейчас И. Котлер живет в США, профессионально занимается иудаикой.