Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2006
Волкова-Китаина Ирина Григорьевна окончила Ленинградский университет, работала корреспондентом Ленинградского телевидения. В 1994 году выпустила первый сборник рассказов. В 1996 году в издательстве “Галакт” опубликована повесть “Кариатида”. Очерки И. Волковой-Китаиной печатались в “Неве” (“Седьмая тетрадь”). Как прозаик на страницах “Невы” выступает впервые. Живет в Санкт-Петербурге.
1.
Николай Николаевич выпил рюмку коньяка и не почувствовал ни запаха его, ни вкуса. Такого с ним раньше не случалось. Он сидел в кафе на открытом воздухе, какое облюбовал еще в начале лета и с тех пор посещал почти перед каждым отъездом из Санкт-Петербурга, предпочитая свежий воздух любым ресторанным залам. Однако сейчас он не замечал ни обновленной и словно только что вымытой Малой Конюшенной, где кафе находилось, ни тут же рядом Невского, бывать на котором любил, а воздуха ему не хватало. Николай Николаевич вдруг понял, что вел себя хуже идиота при подсчете прибыли со своим компаньоном.
С Семеном Петровичем Пустовойтенко он занимался бизнесом без двух месяцев год, снова, как и при родителях, привык быть при деньгах, опять приобрел при своем высоком росте приятную вальяжность, округлясь лицом и всем остальным, и благодарил судьбу за тот день, последнее в тысячелетии 20 октября, когда она, словно в подарок, накануне его сорокалетия, буквально впихнула его в кабину лифта, куда вошел и Семен Петрович. Последнее время этот бывший подчиненный его отца, про каких раньше говорили: “простой работяга”, — всю жизнь ремонтировавший на фабрике веретенные машины и запросто чинивший маме Николая Николаевича то “зингер”, то похожую на игрушечную мельницу кофемолку, то что-то еще из потерянного им вместе с родительской квартирой антиквариата, стал ему напоминать Сократа. Но в то 20 октября, когда на нем были джинсы, красная молодежная ветровка и плоская джинсовая кепочка, скрывавшая сократовскую лысину, Николай Николаевич принял его со спины за парня, и только когда он повернулся к нему и поднял на него свой всегда чему-то удивленный взгляд, понял, кто перед ним, и, как потом вспоминал, сразу ощутил важность того момента.
— Семен Петрович, не узнал вас! Богатым будете!
— Твои бы слова, Коля, да Богу в уши. Знаешь, чем я стал заниматься?! — Пустовойтенко засмеялся. — Ну, не оглядывай ты эти обноски! Жена уберет на штанах гармошку. Подвернет рукава. Все будет по мне. Компаньон от своего внука дал. Я взял!
Николай Николаевич нажал кнопку этажа Семена Петровича и пока проехал до его третьего, потом вместе с ним до своего последнего и снова к нему на третий, узнал, что Семен Петрович с его немногим выше начального образованием задумал издавать энциклопедию, что у него в банке валютный счет, а компаньон его журналист Циркулев. Эту фамилию, приняв ее за псевдоним, он встречал однажды где-то, но вспомнил сразу. И еще вспомнил, что на днях встретил Семена Петровича с длинноногим стариком, и впрямь похожем на циркуль, и подумал: “Вот, значит, с кем он шел”! “Смотри, что еще у меня! — Пустовойтенко жиганул вдоль груди молнией ветровки и достал из-за пазухи обложку книги: “Тут, Коля, будут └великие” из └великих”, от самого Ноя”. Николай Николаевич прочел на темном кожзаменителе заблестевшие золотом буквы: “ТРИУМФАТОРЫ МИРА. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ”. Пустовойтенко раскрыл обложку. Внутри оказалась фотография увенчанного лавровым венком мужчины с лицом римского патриция, но в современном малиновом пиджаке и при галстуке. “Кто это?” — спросил Николай Николаевич. “Первый лавроносец! Перевел на нашу энциклопедию восемьсот долларов! Про него тоже будем печатать!”
С тех пор Николай Николаевич занимался “лавроносцами”. Он разъезжал по городам, демонстрируя обложку энциклопедии, где любой за восемьсот долларов мог оказаться на одних страницах с Хаммурапи, Львом Толстым, Эйнштейном, Гагариным; собирал от лавроносцев биографии, получал квитанции об оплате и, если лавроносец фотографировался на память, собственноручно надевал ему на голову венок из нейлонового плюща и лавра, но никогда не интересовался, сколько поступало на энциклопедию денег. И вот теперь у него пробудился к этим деньгам интерес.
Перед отъездом в командировку уже с дорожной сумкой он зашел попрощаться с Семеном Петровичем и его супругой.
— Давай, Коля, сюда! Я у компьютера! Дописываю “Предисловие”, — закричал Семен Петрович из комнаты. — Новость у нас! Энциклопедия собрана! Печататься будем. Грамотей только что был. Последних твоих лавроносцев обработает, и в типографию. Ждут нас там! Как школьников, первого сентября! Так что отмотался ты по городам и весям!
Проходя на середину так называемой “большой комнаты”, Николай Николаевич признался:
— Да я бы еще поездил…
— Поезжай в Америку! Детей навестишь. Себя им покажешь! — не оглядываясь на него, посоветовал Пустовойтенко. — И пускай твоя бывшая увидит тебя да репу почешет: надо ли было драть когти от такого-то мужика да с такими деньгами! Коля, ведь какие перспективы у нас! Отпечатаемся! Разошлем лавроносцам тираж. И представляешь, все “бабки”, что останутся, — наши!
Николай Николаевич повеселел, хотел полюбопытствовать, на какую сумму ему рассчитывать, но тут, каким-то образом услышав разговор о деньгах, в комнату вошла Нина Николаевна.
То, что эта глуховатая и почти на голову выше Семена Петровича женщина — его жена, Николай Николаевич с удивлением узнал, когда переехал в их подъезд из родительской квартиры, но почему позволил ей обращаться с собой, как с провинившимся школьником, не помнил и не знал, как ее от этого отучить.
— Счастливый венок я сплела! — напомнила ему о своем участии в бизнесе. — А ты даже “спасибо” мне не сказал ни разу! Я вот от Александра Циркулева сегодня узнала: ты увенчал моим венком две тыщи лавроносцев!
Николай Николаевич ахнул про себя: “Две тыщи!” Умножил их на восемьсот, в спешке упустил один ноль, но произнес с перехватившим дыхание радостным волнением:
— Сто шестьдесят тысяч долларов! Меньше, чем за год! Семен Петрович! Вам с Циркулевым по шестьдесят и мне сорок!
— Ну, математик! — Пустовойтенко, захохотав, отъехал в крутящемся кресле от компьютера. — Где тебя, Коля, ха-ха, учили деньги считать?! Мы вот с Нюськой подготовительных курсов в разных институтах не кончали, как ты. У нас ФЗУ да фабрика! А считаем лучше… Нюсь, так?
Нина Николаевна всю жизнь вела счет каждой копейке, но умножение долларов на лавроносцев выдало в ее голове результат такой же, как и у Николая Николаевича, поэтому она несоглашалась с супругом.
— Нет, Семен, он считает лучше! Как же, Коля, у тебя это получилось? Ты в школе проходил арифметику? Сосчитай, сколько тебе уже выдано по тыще-то в месяц?! И не отмахивайся у меня! Пользуешься, что с отцом работали. На всем готовом сидишь! Ты смотри! Энциклопедию пишет Александр Циркулев, рекламы в газеты к твоему приезду рассылает по городам тоже он! А Семен Петрович мало, что все это задумал, что от компьютера не встает, дак еще ради тебя психам платит!
“Психами” для удобства произношения она называла психолога Анатолия и его друга Сашу, ездивших по разным городам с краткими психологическими курсами и за согласованную с Семеном Петровичем плату и статьи о себе в энциклопедии готовивших в нее лавроносцев.
— Ездишь к психам, — определила Нина Николаевна работу Николая Николаевича, — только обложкой да венком моим помахать! И захотел сверх зарплаты еще сорок тысяч долларов!
Пустовойтенко опять рассмеялся.
— Ладно вам… — пробурчал Николай Николаевич. — Все понял. Я про полученное забыл…
Осмеянный и обруганный, он ощутил себя настолько “большой фигурой, да дурой”, что захотел снова умыться и вернулся домой. Возвратясь, решил поменять и наряд. Повышенное внимание к костюму у него появилось из-за обязанности бывать на публике и потому что за время работы над энциклопедией у него образовался солидный гардероб.
В кафе в новом костюме он сошел бы за “светского льва”, если бы не выглядел для наряда “с иголочки” столь озабоченным.
“Последний раз еду”… — вздыхал он и думал, какими же такими “бабками” хвалился Семен Петрович?..
Официантка подала заказ. Подсчитывая деньги, Николай Николаевич налил себе первый полтинничек и едва пригубил, как с внезапностью шаровой молнии ему в голову влетел утерянный ноль!
Николай Николаевич бездарно осушил рюмку. Тут же дернулся звонить Пустовойтенко. Нет телефона! Забыл в оставленном дома пиджаке. Николай Николаевич сразу хлопнул вторую рюмку! Ощущения, вернее, отсутствие их повторились. “Дела…” — негромко вслух произнес он, вывернул из тугой петли нового пиджака золотистую пуговку, ослабил галстук и еще раз перемножил лавроносцев на доллары. Сумма с нулем в голове не уместилась.
С детства Николай Николаевич слышал, что в головах у людей есть извилины, которыми они шевелят, и шарики, которых им не хватает, а сейчас убедился, как это верно подмечено! Ноль, будто шарик, покатился по извилинам мозга, и они зашевелились.
Николай Николаевич подал знак официантке. На столе появился новый графинчик. Потом они сменялись один за другим. Николай Николаевич не мог ни охладить разгоряченную голову, ни утолить жажду. Перебирая наличный в кафе ассортимент напитков, он производил в уме вычисления и наконец, устав от математики, крикнул официантке:
— Шампа-а-нского!
Ноль по извилинам забегал быстрее.
— Стоя-я-ть! — приказал ему Николай Николаевич. К тому времени он уже разговаривал с ним вслух. Ноль встал. Николай Николаевич успокоился, пересчитал все нули, поверил полученной сумме, вычислил в ней свою долю и взглянул на мир глазами богатого человека.
Ему показалось, все вокруг него стало выглядеть ярче, и в центре арки, завершавшей крыло колоннады Казанского собора, как никогда величаво, смотрелся победоносный полководец. Николай Николаевич захотел уточнить: Кутузов это или Барклай? Его это очень заинтересовало. Он огляделся, кого бы спросить, и совсем близко, на другой стороне Малой Конюшенной, увидел женщину с пышными волосами, окрашенными красными и желтыми поперечными полосами. Эти волосы показались ему настолько необычными, что обладательница их сразу отвлекла его внимание от полководца.
Она сидела за столиком с афишами, чуть-чуть отступя от Невского, чтобы не мешать потоку толпы и в то же время не быть незамеченной, а возле нее, что Николаю Николаевичу показалось тоже необычным, вертелся сказочно маленький старичок. Она держала его за руку и вытирала носовым платком его бородку, закапанную мороженым, которым он размахивал, смеясь и вырываясь от распространительницы билетов. Николай Николаевич решил: как только старичок исчезнет, он сразу же подойдет к ней, — и попросил счет.
Когда он попал в поле ее зрения — импозантный, высокий, в белых брюках, распахнутом синем пиджаке и с дорожной сумкой, которую катил перед собой, — она решила: наверное, это командировочный, которому долго до поезда и он не прочь заглянуть на какой-нибудь спектакль. А поскольку еще можно было, не спеша, пешком дойти до площади Искусств и в Музкомедию, и в Малый оперный, и в филармонию, она приняла его и за своего клиента и поэтому, когда он нечаянно толкнул сумкой ее столик с афишами, пошутила.
— Вот и сам Топтыгин торопится в театр!
— К вам Топтыгин торопится! — с лету подхватил он ее шутку. — Ослепили вы Топтыгина! Столик вам чуть не сломал! Не сердитесь. Я долго бродил по Сибири, жил в берлоге, сидел в клетке в тамбовском лесу, и женщин такой смелой красоты еще не встречал. Скажите скорее Топтыгину, как вас зовут?
— Моего имени вы тоже не встречали! — откликнулась она с уж слишком большим и даже удивившим Николая Николаевича оживлением. — У меня не современное имя. Глафира. Некоторые зовут Фира.
Он сосредоточился, как же представиться ему: Коля или Николай, но, вспомнив куда более важное сейчас обстоятельство, выпалил:
— Фира! Я заработал миллион шестьсот тысяч долларов! Сам не ожидал. Честно! Компаньон говорил, хочу хоть на старости лет узнать, что такое свой бизнес, да к пенсии подработать. Представляешь?!
Она усмехнулась.
— Чего ж не представить. Компаньон к пенсии подработал, а вас в клетку!
— В какую клетку?!
Николай Николаевич потерял нить разговора. Распространительница билетов посмотрела на него внимательней, сочла забавной его прическу с прямой челкой, скругляющую и без того круглое лицо, но не поняла, что он пьян, и перешла к делу:
— Хотите пойти прямо сейчас в оперетту?
— Да вы сама — оперетта! — нашелся с новым комплиментом Николай Николаевич. — Небудничная женщин! Золотая жила для любого антрепренера! Одно ваше слово, и я за полгода… Нет! За три месяца возведу вас на вершину славы! О вас в энциклопедии… напишут!
— Обо мне? В энциклопедии?!
— Да! А что удивительного?! Знаете, кто я?
Николай Николаевич достал из кармана визитку и положил на столик с афишами.
—“Николай Николаевич Шляпин. Председатель отборочного жюри и соиздатель энциклопедии └Триумфаторы мира””! — прочла вслух Глафира.
— А это… прямой мне на “Энциклопедию”, — Шляпин указал пальцем номер домашнего телефона Пустовойтенко, напечатанный внизу визитки, и нечаянно выдохнул на Глафиру букет только что испробованных напитков.
Глафира отпрянула от “аромата” и, заметив наконец, что нарядный мужчина перед нею с трудом держится на ногах, протянула ему назад визитку, словно мерзкое насекомое.
— Заберите. Мне от вас ничего не нужно. И не закрывайте мои афиши. Идите. Вам пора протрезвиться!
Он не нашелся, что возразить. И тут к столику с афишами подошла женщина, маленькая, пегая, местами брюнетка, местами не поймешь, какая, но бойкая и форсу!.. Николай Николаевич удивился. Откуда у такой женщины такой форс?
— Ну, как я? Похудела? — спросила она, поглядев на него. Он в ответ презрительно хмыкнул. Глафира же с возгласом: “Люська!” — поднялась к ней с объятиями.
Перед Шляпиным замелькали обнаженные женские руки. Четыре… Шесть…
Он насчитал их восемь! И только догадался, что в глазах у него начало двоиться, как Глафира с Люськой вчетвером поплыли от него в сторону Невского. А Невский вместе с пешеходами стал опрокидываться на него.
— Девочки! — успел крикнуть он. — Помогите! Падаю!..
Он очнулся, уже сидя за столиком распространительницы билетов, когда она рассказывала о каком-то бродяге.
— …скрывался от следствия, бродил по Сибири, жил в берлогах, но его поймали, судили в Тамбове и, как медведя, держали в клетке.
“Бедняга”! — посочувствовал Николай Николаевич.
— За что он сидел? — резко прозвучал другой голос.
Николай Николаевич был не в силах поднять от стола голову и только с любопытством слушал.
— Компаньон подставил. Накрутили миллион шестьсот тысяч долларов! — ответила Глафира.
Шляпин вспомнил про свой миллион.
— Ну, лопоухая Фирка! — опять прозвучал резкий голос — На “скорой” хотела отправить сибирского богатыря! Часто к твоим ногам миллион долларов падает?! Как была лопоухая, так и осталась! Один раз пролопоушила! Ну, молодая была! Глупая! Теперь снова упустить хочешь? Ты посмотри, какие на нем тряпки после тюрьмы!
Голос зазвучал ласковее.
— Пуговки на пиджаке золоченые! На кармашке буковки. Я видела. Парчой вышито: “Club”. На нем же клубный пиджак! Он в элитном клубе! Я сразу поняла — человек солидный! Мне он нравится! Похож на Федора Шаляпина…
— Глафира уточнила: — Только не поет…
— Я пою… — подал голос Шляпин.
— Так он певец! Фирка! Певцы у нас разве не сидели? Ну-ка, вспомни, ты про всех знаешь!
— Петя Лещенко! — не раздумывая, ответила Глафира.— Печковский! О господи! Многие! Сережа Захаров! Лозу недавно…
— Ну вот, и этот певец сидел! А тут что? Он тебе дал?..
Шляпин увидел, как юркая рука цапнула у него из-под носа его визитку, поднял голову, увидел и сразу вспомнил пегую Люську.
— Ого! Председатель! — вскрикнула она, едва взглянув на визитку. — Председателей мы не упускаем! Да он и соиздатель энциклопедии! Умнейший человек! А ну! — она ткнула Шляпина пальцем в грудь. — Отвечай! Только правду! Женатый?!
Николай Николаевич вспомнил своих бывших жен. Первая увезла его детей в Америку. А он постыдно подписал на это согласие, потому что не подписать было еще постыдней. Вторая оказалась не лучше. Весь год совместной жизни пугала: “Знай, я откушу у тебя… комнату”! Коварно приватизировала его квартиру на два ордера и лучшую комнату продала. Вспомнив теперь, как в его собственной квартире две новоявленные соседки, сестры-старушки, называют его “подселенцем”, он простонал:
— Н-нет, н-нет… холостой…
Ответ Люське понравился.
— Отлично! — оценила она его положение и скомандовала Глафире. — Держи его, Фирка, тут на стуле. Пойду поймаю машину. У меня сейчас все на даче. Я к себе его заберу!..
— Н-не поеду… — застонал он.
Он вырывался из рук, цеплялся за столик Глафиры, когда его уводили, упирался, когда сажали в машину и, в конце концов, поехав с незнакомой Люськой неизвестно куда, бил кулаком по спинке кресла водителя, пока тот не пригрозил:
— Не бузи, папаша, высажу!
— У Московского вокзала, пожалуйста… — попросил Николай Николаевич и отключился.
2.
Желание написать к энциклопедии “Предисловие” от своего имени родилось у Пустовойтенко, когда Циркулев читал ему и Шляпину о знаменитостях с фамилиями на букву “п”. Случилось это на первый день Масленицы, и Семен Петрович, предвкушая блины и прочее к ним, пребывал в прекрасном настроении. После артиста Пуговкина он приготовился послушать о себе и своих веретенных машинах, по которым частенько скучал. Но Циркулев перекинул пачку соединенных скрепкой листов с биографиями лавроносцев, их он на чтениях обычно пропускал, и от Пуговкина сразу перешел к Путилову. Озадаченный тем, что его пропустили, Семен Петрович слушал одним ухом и одновременно прогонял в уме алфавит.
Циркулев за почти полвека в журналистике никогда не читал своих статей слушателям и теперь был польщен вниманием компаньонов. Читать им он начал утром с Павла (апостола), и, пока к обеду шел до Путилова, его природный баритон от волнения поднимался все выше, а на Путилове, как нарочно, возвысился чуть ли не до дисканта и задрожал, подчеркнув возраст автора. Пустовойтенко этого не вынес:
— Погоди, Александр Федорович! Куда ты разогнался с этими путиловскими рельсами, путиловскими паровозами, с его каналом по дну “Маркизовой лужи” от Кронштадта до Петербурга? Да хоть до Северного полюса! Буква “с” стоит перед “т”! Пустовойтенко раньше Путилова. Прочти сначала, что ты про меня написал!
Циркулев посмотрел поверх массивных старомодных очков в удивленные глаза Семена Петровича и ласковым тоном ответил:
— Сеня, о тебе писать в нашей энциклопедии неэтично.
Это показалось смешным Николаю Николаевичу. Он запрокинул голову на спинку дивана и громко рассмеялся, а когда смолк, в комнате стал слышен только храп любимого пустовойтенковского кота, уснувшего в каком-то укромном углу. Семен Петрович спросил:
— Чем же я перед задуманной мной энциклопедией провинился?
— Конечно, ничем, Сеня!
— Тогда объясни, грамотей, простому веретенщику, почему о нем в его же энциклопедии писать неэтично. Вон, и Коле это смешно. Объясни нам. Или, может, мне, как всякому лавроносцу, надо внести восемьсот долларов на наш общий банковский счет?!
Нечаянно упомянув о банковском счете, он густо покраснел, но не из-за того, что не имел общего с компаньонами банковского счета. За этот счет он принимал номер собственной сберкнижки, которую ему и завести было проще, и спокойней снимать с нее доллары. Доллары он честно, как общие, хранил в своей спальне, и с каких-то пор у него появилась слабость каждый вечер перед сном их пересчитывать, оттого-то он и покраснел. Шляпин увидев это, поспешил его утешить:
— Семен Петрович! Не расстраивайтесь! Энциклопедия ведь ненастоящая!
Краска отхлынула от лица Пустовойтенко.
— Как это — “ненастоящая”?! Раз будет напечатана! А деньги ты получаешь за нее настоящие?!
Страница о Путилове задрожала в руке Циркулева. И тут из кухни вылетел и, словно стрела, вонзился сразу всем троим в уши пронзительный голос Нины Николаевны:
— Компаньоны! Все на столе!
Александр Федорович повеселел. Любитель порассуждать о высших мирах и даже как бы к ним устремленный своей вытянутой фигурой, он поднялся с дивана, посмотрел сквозь очки на притихшего Шляпина и объяснил, что ни знаменитые французские энциклопедисты, ни великие Брокгауз с Эфроном, у которых он черпал компанию лавроносцам, ни составители Больших и Малых Советских энциклопедий, какими он тоже не пренебрегал, не писали о себе в своих энциклопедиях, но писали к ним “Предисловия”.
— Скромность украшает человека! — воскликнул на это Семен Петрович, хлопнул в ладоши и запел: “Маслена краснолицая! Эх, обжорная! Краснобокая! Зиму гони! Весну приводи!”
За блинами он объявил, что тоже напишет “Предисловие”…
С тех пор Семен Петрович пребывал в творческих муках.
Однако в тот день, когда он сообщил Шляпину, что энциклопедия уже собрана, “Предисловие” еще не было готово. Едва Шляпин неожиданно быстро ушел, Семен Петрович оставил компьютер и поспешил на кухню, собираясь, как только Николай Николаевич выйдет на улицу, окликнуть его из окна: “Математик!” Он даже представил картинку: Николай Николаевич катит свой чемодан на колесиках по дорожке вдоль дома и слышит: “Эй, математик!” — Смотрит наверх. “Посчитай еще раз ноли!” — скажет ему Семен Петрович и помашет рукой.
Шляпин из дома не выходил. Семен Петрович ждал его до тех пор, пока не вспомнил о “Предисловии”, отлучился от окошка минут на пять выключить компьютер, после чего, решив выяснить, в чем дело, поехал к Николаю Николаевичу на девятый этаж.
На звонок в квартиру ему не открыли, а на вопрос: “Коля дома?!” — ответили: — “Да только что уехал в командировку”.
Семен Петрович вернулся домой хмурым и поделился с женой:
— Нюся, математик-то наш как в воду канул…
— Кто? — не расслышала Нина Николаевна.
— Математик, говорю. Как в воду канул!
— Какой математик?
— “Какой, какой…” — передразнил ее Семен Петрович. — Не знаешь математика?
— Нет.
— Кто насчитал, что мы заработали сто шестьдесят тысяч долларов?!
Нина Николаевна возмутилась:
— У тебя есть ум?!
— С каких это пор ты сомневаешься?
— Засомневалась! — Нина Николаевна отпихнула Семена Петровича от окна. — Кричишь на всю улицу о таких деньжищах!
— Да какие это деньжищи?! — Семен Петрович рассмеялся. — Сто шестьдесят тысяч долларов… Это не деньги! Я о чем тебе говорю? Коля пропал! От нас ушел, а из дома не вышел. Не испарился же человек?
Нина Николаевна хлопнула рамой окошка.
— Не хочу слушать о шалопае. Он у Миньковых! Лешка из Турции вчера прилетел. Наверное, смотрит, что привез. Опять что-нибудь купит. Весь в мамашу стал. Всё наряды! Поднимись к Лешке или на трубку своему Коле звони.
Трубку Шляпин не взял. Пустовойтенко побывал у Миньковых, вернулся расстроенный и сел у окна.
Нина Николаевна тоже разнервничалась. Ночью, перепуганная на смерть, разбудила Семена Петровича и шепотом рассказала, что ходила на кухню выпить воды и слышала: под окном кто-то ходил.
— Вот как, Семен, в окошко… кричать про доллары-то, — со слезой в голосе шептала она. — Не укокошили б нас с тобой из-за них.
Семен Петрович делал вид, что спит.
3.
“Коля!” — услышал, просыпаясь, Шляпин, поднял тяжелые веки, увидел склонившегося над ним Пустовойтенко и отвернулся. Взгляд уткнулся в бетонную плиту балкона. Такие балконы шли по всем этажам лестницы его дома, он сразу узнал, где он сидит, но не вспомнил, как здесь очутился.
— Почему ты не в командировке? — спросил Пустовойтенко.
— Сегодня поеду.
— Где у тебя чемодан?
— Елки-палки!
Николай Николаевич встал, обхлопал себя по карманам, достал паспорт:
— Документы на месте, Семен Петрович!
Черно-белым фейерверком вспыхнули в памяти приключения вчерашнего дня, начиная с упущенного нуля…
Ситуация со злополучным нулем выяснялась быстро, но шумно, как все выяснения с Пустовойтенко. Шляпин даже одернул его:
— Не кричите вы! Миллион! Миллион! Дом разбудите.
— Так я!.. — с жаром зашептал Семен Петрович. — Подумал, а ну как ты сосчитал верно. Моя ведь тоже… сто шестьдесят! Ее понять можно. Я, когда задумывал, сам не ожидал получить столько. Тысчонки четыре мечтал подработать на двоих с Циркулем. Он: “Семен, такая работа дороже стоит”. Оказался прав. Люди, видишь, как откликнулись! Хотят в нашу энциклопедию. Шлют и шлют нам… Нюська на днях хвать чемодан с деньгами, у него ручка оборвалась. Она в крик. Испугалась, что денег много. Полночи сегодня меня пилила. Укокошат нас из-за них. Сто шестьдесят тыщ. Как уснула, я — считать.
Шляпин шепотом спросил:
— Вы живые доллары считали?
— Не понял.
— Руками деньги считали?
— Что за глупости спрашиваешь? Не понимаю.
— Ну, когда считали, в руки их брали?
— Брал, конечно!
— Значит, они у вас дома?!
— Не смеши меня. Где им быть?! Я же сказал: в чемодане. Это наш “обшор”. Как поступят на книжку, сразу снимаю и туда. Не в банке же оставлять. А ну, опять прикарманят?! Нет! Я ученый. Удивляюсь твоим вопросам. Ну так, значит, пересчитал пачки, успокоился и вспомнил про эти балконы. Вчера я не догадался на них заглянуть. А сегодня вместе с солнышком сразу сюда. И ты здесь!
Он снова заговорил громко:
— Да-а! Хорошо видать с девятого этажа. Я, Коля, давно рано не вставал. Утро, как в деревне, только без петухов.
— Теперь можете купить себе целую деревню и с петухами, и с курами, — заметил Шляпин. — А я от соседок избавлюсь. Ключ потерял. Они мне не открыли. Вернусь из командировки, первым делом квартиру куплю. Энциклопедию я собрал. Правильно? Раз деньги у вас дома, могу получить половину доли?
— Ай, не забивай голову! — отмахнулся Пустовойтенко. — Первым делом у нас лавроносцы. У меня еще и “Предисловие” в голове. А голова тяжелая. Чего только вчера не лезло в нее из-за тебя. Из дома ушел! Из парадной не вышел! Телефон молчит. Подумал, не унесли ли уж тебя эти… Неопознанные!
— Ну, хоть тысяч сто получу?
— Ты ж по две в месяц имеешь! — напомнил Пустовойтенко. — Циркулеву с семьей хватает! Не просит вперед.У нас, Коля, сначала выполнение обязательств! Я сказал: сдаемся в типографию, платимся, отложу на рассыл тиража и делимся. Я ведь сам обновлять хочу и стены, и кафель, и обстановку. А не спешу. Расскажи лучше, — Пустовойтенко многозначительно хмыкнул, — что за бабенка-то похитила тебя?
— Их было две. — Шляпин вспомнил Глафиру. — К сожалению, похитила не та.
— Боролись за тебя, значит?
— Вроде.
— Ты смотри! — Пустовойтенко возмутился. — А за меня и в молодости никто не боролся! Я увидел Нюську в ФЗУ. Всю в слезах. Спросил: “Чего ты?” Зуб у нее болел. Отвел к врачу. Дружить стал. Вот и все приключения. Зато стабильность. Правильная жизнь.
Он хмуро посмотрел на Шляпина. Шляпин после выпитого и проведенной на балконе ночи имел загадочный вид. Семен Петрович разворчался:
— А у тебя, что ни краля, то скорей тушите свет! Уже на Невском похитила очередная! Не понимаю, Коля. Ты не кошелек, чтоб в карман сунуть. Как это похитили? Никакой ответственности у тебя даже за себя самого. Поэтому и бабенка быстро бросила. На что ей такой! Ноль, видишь ли, подвел. Трубку, видишь ли, в другом пиджаке оставил. Других телефонов в городе, что ли, нет?! С любого бы… так, мол, и так, Семен Петрович, обсчитался на полтора миллиона долларов… поэтому пить до потери сознания решил. Не сидите у окна, не ждите…
Николай Николаевич не оправдывался, наблюдая на небе, чуть ниже тающих в бледной утренней синеве облаков, непонятное явление.
— Чего ты там смотришь?! — спросил Пустовойтенко и тоже присмотрелся.
Похожая на дымку пелена с легким колыханием опускалась на землю, нависала над крышами соседних домов, над видимой за ними Невой и деревьями, скрывавшими новостройки ее другого берега, надо всем, что мог охватить взгляд. Два парохода ранними рейсами с Кижей и Валаама плыли к речному вокзалу. На один миг Шляпин отвлекся на белые пароходы, и за этот миг пелена исчезла. Заблестели крыши, внизу во дворе заискрились в каплях влаги сразу все кроны деревьев, кустов.
— Роса пала… — сказал Пустовойтенко, и Шляпин неожиданно почувствовал, как его грудь наполнила радость…
4.
День, когда разгулялся, оказался хотя и солнечным, но не таким теплым, как вчера.
Распространительница билетов сидела на том же месте. Она была в джинсовой рубашке, удачно оттенявшей ее волосы, цвет которых прямо-таки полоснул Шляпина по глазам. Он шел в кафе спросить, не оставил ли там сумку, и решил пройти мимо Глафиры, стыдясь за вчерашнее, но она окликнула его:
— Николай! Чего не здороваешься? Между прочим, у меня твой чемодан!
— Да ну?!
Он подошел к ней.
— Рассчитываю на вознаграждение! — продолжала она. — Имею право?
Такой поворот дела Шляпину показался невероятным.
— Имеете!
— Ну, если имею, отдам. Я живу тут рядом, на канале, за Казанским. Ради нашей встречи брошу работу. Завтра все равно у меня последний день. Так идем?!
Не дожидаясь ответа, она начала снимать со стола афиши.
Шляпин стал ей помогать.
— Извините меня за вчерашнее.
— Ерунда, Топтыгин! С кем не бывает!
— Вы так считаете? — у него прошла робость. Он решился расспросить о вчерашнем поподробней. — А как я от вашей подруги сбежал? Она не рассказывала? Я ничего не помню. Просыпаюсь. В своем доме! За лифтом на балконе.
— Да ты что-о?! Сбежал от Люськи?!
Глафира, как бы не в силах устоять на ногах от такой новости, упала ему на грудь. Ее волосы, словно огонь, обожгли ему щеку. Он отпрянул. Она засмеялась.
— Ты пугливый? А еще Топтыгин! Ничего, что я сразу на “ты”? Все равно ведь перейдем. На, подержи!
Он стал держать ее большую, как у художников, торбу, куда она быстро сложила всю свою “походную театральную кассу” и взяла его под руку.
— Фира… — признался он по своей душевной простоте. — Я ленивый… и глупый… но богатый!
— И пугливый! — она опять засмеялась и попросила. — Повернись, посмотри мне в глаза.
После второго развода уже больше года Николай Николаевич не то, что не заглядывал в глаза женщинам, но и в сторону их смотреть не хотел, отворачивался даже от “лавроносок”, откровенно желавших быть с ним поближе. И вот, собрался и заглянуть в глаза Глафире, и даже признаться ей: “Фира! Я сегодня впервые в жизни видел, как падает на землю роса”. Но не успел. Перед ним возник очень маленький старичок с аккуратно подбритой темной бородкой клинышком, в синем детском пиджачке, и, что невероятно, на его голове был венок, сплетенный Ниной Николаевной! Если бы Шляпин вспомнил, что вчера уже видел этого старичка, удивление от этой встречи, возможно, было бы не таким сильным.
Глафира, оказалось, знает старичка.
— Лёвка! Что за гнездо у тебя на голове?! — она пощупала листик искусственного лавра и фыркнула. — Фу! Тряпочный! С кладбища, что ли?
— Нет! В чемодане был! В коробке. Я думал, там тортики! Ты обещала мне! Куда уходишь?!
Старичок больно пнул Николая Николаевича в ногу.
— Ничего себе уха! — воскликнул Шляпин, протянув к венку руку.
Старичок шустро увернулся. Глафира засмеялась.
— Топтыгин, это твое гнездо?! Можешь проститься. Он не отдаст. Придется нам с тобой новое вить! Давай и начнем сразу. Ты, кстати, в “Стокманне” был? Симпатичное кафе. Вон, напротив. Зайдем ненадолго. Я Лёвке обещала пирожных. Пока не куплю, он не отвяжется.
Они втроем перешли на другую сторону Невского, вошли в магазин одежды. Там старичок, как маленький волшебник, распахнул еще одну дверь, и Шляпин очутился на площади словно совершенно другого города. Под стеклянным бирюзовым куполом, заменяющим небо, сияло все: дома, цветы на балконах, газоны, в лицо дул ласковый бриз. Шляпин присвистнул:
— Супер! Фира!
Они сели друг против друг друга. Старичок посеменил к фонтану, подставил под струю из открытого рта позолоченного маскерона руки и заиграл с водой, как ребенок.
— Сейчас у него рукава будут мокрые! — сказала Глафира.
Он услышал:
— Я только пальчики! Не бойся, Рыжуха!
Пара за соседним столиком обратила внимание на него и его венок. Маленький старичок выглядел у фонтана и странно, и живописно.
— Кто он? — полюбопытствовал Николай Николаевич.
— Ты же видишь, кто! Состарившийся ребенок! — ответила раздраженно Глафира. — Я везу его в Германию… сдам в пансион. Вернусь одна. Он мне надоел. Личную жизнь не могу устроить. Тридцать пять лет, а не замужем. И это при моей внешности. — Она улыбнулась Шляпину и снова сердито посмотрела на старичка. — Надоел! Продам квартиру. Теперь она и моя. Придешь, увидишь, как я в нее вложилась! Из одной комнаты сделала три. Одну сдаю. Сейчас у нас студент из Италии, звать — я никогда не слышала — Фульвио. Если он дома, познакомитесь. Я сплю в проходной. Да! Нужны деньги. Этот ребеночек требует. Родители к богатой жизни его приучили. Это целая история. Представь, чтобы он в дом хроников не попал после них, тетради с картинками ему написали. По странице на каждый день, приучили читать и выполнять, что написано. В один день — в сберкассе деньги получить. В другой — в магазин идти. Даже, чтобы в кино не забыл ходить, написано.
Николай Николаевич почесал затылок. Глафира, имея некоторое представление о сценических амплуа, определила возможную для него роль в театре: типичный “простак”!
Он заметил усмешку в ее глазах, почти зеленых, обрамленных золотисто-зеленой линией, смущавших его не меньше, чем ее волосы, и совсем растерялся. Принесли пирожные.
— Лёвочка! — она позвала старичка неожиданно, после своего недавнего признания, ласково. — Маленькие тортики… Любимые твои, с земляникой, со сливочками! Кто будет первый пробовать?
Старичок отошел от фонтана.
— Вот молодец! — похвалила она его. — Иди скорей к нам. Скажи дяде Коле, как тебя зовут?
— Лев! — представился старичок, взглянув на Шляпина темными, горящими, как угольки, глазами.— Руку вам пожму позже, когда моя высохнет.
Николай Николаевич кисло улыбнулся.
Глафира, к его удивлению, не только обращалась к старичку ласково, но умилилась на его слова:
— Видишь, руку пожмет тебе, когда его высохнет. У нас с логикой все в порядке. Но на уровне ребенка лет пяти-шести. А рост лет на семь- восемь. Но он милый, правда? Сказать, как мы познакомились?
Шляпин кивнул.
— Я приехала на каникулы. Тут солью тротуары посыпаны, слякоть. Отстала подошва. Я в обувную мастерскую. И он пришел в это же время свои ботиночки чинить. А ботиночки-то новые! Над ним смеются. Мне стало жалко его. Я ему объясняла, чинить не надо, а он домой меня позвал, показать тетрадку. В тот день ему было написано в обувную мастерскую идти. Я сразу все поняла. У меня по коже мороз побежал. Листаю тетрадку, листы все давно пожелтели, и каждый день начинается: “Здравствуй, Лёвочка, мама и папа с тобой. Ты у нас умный”.
— Сколько же было тетрадей?! — взволнованно спросил Шляпин.
— Две. Одинаковые. Может, больше было. Одну потеряет, возьмет другую. Обе лежали в ломберном столе вместе с колодами карт и сберкнижками. На обороте каждой книжки фотография: дом с входом в сберкассу и адрес. Ну, лопоухая я была, посмотрела на все и уехала. У него сберкнижек была целая библиотечка. Он был богаче тебя!
— Это потому, что я в префик лучше папы играл! Я умный! — хвастливо заявил Лёвка.
— Ладно, не нахваливай сам себя. Жди, когда я похвалю. Руки вытри!
Глафира дала ему салфетку и, продолжая говорить с ним, одновременно посвящала в его прошлое и Шляпина.
— Когда я через десять лет вернулась, нашла тебя с протянутой рукой на улице. Коля, в один день ведь, помнишь, все изменилось. У всех людей деньги в сберкассах пропали. Кто-то всю жизнь копил и в один миг нищим стал. Лёвке со всех его сберкнижек копейки выдали. Он мог тогда и квартиру потерять. Нашлись люди. Даже подпаивали. В общем, я сюда приехала вовремя для него и для себя. Сразу к нему вселилась. Опекунство пыталась взять. Куча комиссий! Такая морока. Хорошо Люська, вчерашняя твоя похитительница, иначе надоумила. А! Ерунда! Зато на законных основаниях еду с ним в Германию.
— Когда уезжаете? — спросил Шляпин.
— Рыжуха обещала, на самолете полетим! — снова похвастался Лёвочка.
Глафира подтвердила его слова и, не беспокоясь, что он все понимает, опять завела свои откровения в отношении пансиона.
Слушать ее Шляпину стало неловко. Он вспомнил другое, почти забытое, десятилетней давности, расставание, трудное для него, опыт которого не хотел бы еще раз пережить, и поэтому, в сравнении с тем, что ему могла дать возникающая привязанность к тоже вскоре уезжающей Глафире, жизнь свободным от нее ему представилась заманчивее. Он захотел скорей забрать сумку и повеселел от мысли, что отношения с Глафирой у него будут недолгими, но от этого, подумал он, только более яркими. Отказываться от них он все-таки не собирался.
5.
В купе под стук колес ему не раз хотелось о ней поговорить с кем-нибудь из попутчиков, не открывая своего отношения к ней — просто, как о знакомой. Уезжая от нее все дальше, он все острее вспоминал день, проведенный с нею, а утром проснулся с мыслью, что ему даже пригласить ее к себе некуда. Он еле дождался остановки в Ельце, на которой как-то раз покупал раков, выскочил раньше проводника из вагона, пробился сквозь бойкую торговлю на перроне и, пикая мобильником, побежал за павильон вокзала.
— Александр Федорович! — закричал там в телефонную трубку. — Я с поезда! Честно работал на энциклопедию! Один за всех! И нате! “Не забивай голову”! А мне позарез!.. Мои законные!.. Хоть одну четверть просил!..
Александр Федорович ничего не понял. Звонок застал его за “обработкой” очередных лавроносцев. Профессионализм Шляпина летом настолько возрос, что старый журналист Циркулев, несмотря на то, что ему пришли на помощь и жена, тоже журналистка в прошлом, и внук, тоже журналист в будущем, едва справлялся с материалом.
— Я встретил женщину! — продолжал кричать Шляпин. — Она везет в Германию старичка-ребенка!
— Кого? — Циркулев наконец вставил слово.
— Неважно! Мне квартира позарез. Показать, куда ей из Германии можно будет вернуться.
— Коля! Сам сначала вернись. Здесь поговорим! Я прощаюсь сейчас с тобой. До свидания!
— Погодите! Послушайте! У него деньги не в банке. Вчера он всю ночь их дома считал. Сам сказал. Держит их в чемодане. Его Нюся подняла чемодан, у чемодана оторвались ручки! Вот как хранят! Александр Федорович, вы понимаете?! А вдруг пожар?! Или скопытится?! Накрылась моя квартира! И ваша лебединая песня!
Циркулев раскашлялся.
— Вы меня слышите, Александр Федорович?
— Плохо слышу. Не телефонный разговор. Возвращайся, Коля, поговорим. А пока я все-таки прощаюсь с тобой…
К психологам Николай Николаевич приехал с опозданием, но не повредившим делу, чему обрадовался как-то слишком бурно.
— Ты в порядке? — спросил Анатолий, заметив его волнение.
— Море событий! Шарики раскрутились в голове! — объяснил Шляпин, следуя за психологом по коридору гостиницы. — Может, с тобой поделиться, как на духу? Представляешь, в чертово колесо влип! Я теперь вроде миллионер, а любимую женщину пригласить некуда.
Анатолий засмеялся:
— Николаич! Не выдумывай! Пригласи в ресторан. В театр! В пригород ваш какой-нибудь. У вас в Петербурге-то некуда?!
— Соглашусь! Но это одна половина моей проблемы. Вторая для меня тоже важная: деньги получить…
— И деньги получишь!
— Ты считаешь?
— Не сомневаюсь.
Шляпин успокоился:
— Спасибо, психолог! Помог. Что бы я без тебя делал? А представляешь, тут недавно узнал, моя бывшая, первая, в Штатах, все время по психологам бегает. Я тебе не рассказывал?
Анатолий не ответил. Взглянул на часы.
Минута в минуту к началу занятий он ввел успокоившегося Шляпина в конференц-зал гостиницы.
Николай Николаевич увидев будущих лавроносок, пожалел, что среди них нет Глафиры, что она не увидит, как он работает.
Речь он сказал без запинки, пустил по рядам обложку с парой отпечатанных листов, на которых рядом с “великими из великих” соседствовали лавроносцы и были пока пустые места. Из рядов слушателей раздался восхищенный голос Саши:
— “Триумфаторы мира. Энциклопедия”. Натуральная кожа! Золото! Бумага вощеная! Солидно!
— Чтобы не стыдно потомкам оставить! — заметил Николай Николаевич.
— Дорогой фолиант? — спросил Анатолий.
Снова откликнулся Саша:
— Бесплатный сыр только в мышеловке!
По залу прошел одобрительный шорох согласных с таким замечанием и уже готовых платить.
Николай Николаевич виртуозно проводил такие встречи.
Наличных не собирал. Сообщал только, куда перевести деньги, диктовал пункты, какие необходимо осветить в биографии, указывал на листке с биографией место, где приколоть копию квитанции об оплате, отвечал на вопросы.
Когда путь в “энциклопедию” становился понятен всем, Шляпин покидал зал.
Каким-то образом в городах разносился телефон его номера в гостинице. Ему звонили. Всем желающим стать лавроносцами он объяснял, как оформить документы, и принимал их на другой день в дружеской обстановке бизнес-ланча. Приглашался и местный фотограф. Желающих сняться Николай Николаевич собственноручно венчал лавровым венком. Отсутствие венка в этот раз несколько обеднило мероприятие, но деловая красная папка Николая Николаевича для документов лавроносцев оказалась даже толще, чем всегда. Николай Николаевич, возвратясь домой, обычно вручал ее Семену Петровичу с торжественным видом.
Первые месяцы компаньонства Пустовойтенко принимал ее с сильным волнением. Но, постепенно утоляя денежный голод, он волновался все меньше и меньше. А когда Шляпин вернулся из последней командировки, Семен Петрович даже не взглянул на нее, а только обрадовался его возвращению.
— Да вот и Коля кстати! — воскликнул он, то туда то сюда поворачиваясь в своем кресле перед Циркулевым. — Ну-ка, Коля, подтверди нашему грамотею! Новое это для меня?
Не зная, что ему надо подтвердить, но вспомнив о своем звонке с дороги, Шляпин струсил. Семен Петрович продолжал крутиться в кресле и рассуждать.
— Товарища-то я в двадцать четыре часа изучил! Правильно, Коля? Безо всяких курсов и просто учителей! Разобрался во всем сам! — Он погладил клавиатуру компьютера. — Но я же не знал, что этот товарищ будет откалывать мне шутки… Пишу. Читаю на экране. Нравится! Но, думаю, ну-ка улучшу. Поправлю. Читаю. Вижу, лучше-то было старое. Хочу вернуться к нему. А товарищ-то уже выкинул это! Вспомнить хочу. А и мой компьютер забыл.
Пустовойтенко постучал себя по сократовской голове.
Шляпин, наконец, понял, о чем речь.
— Вы что?! — возвысил он на Семена Петровича голос. — Предисловие еще не написали?!
— Полгода меня хитрец мучил! — не реагируя на вопрос, рассказывал дальше Пустовойтенко. — Поэтому я другого товарища печатника-принтера завел. Напишу с одним, сразу другому. На-ка, и ты потрудись! Отпечатай!..
Шляпин с трудом дождался окончания встречи, зарплаты и, не поднимаясь к себе домой, сразу поехал на Малую Конюшенную.
Глафиры не было… Не зная ее телефонов, он отважился зайти к ней домой. По дороге обдумал, что скажет: “Фира, билеты пришел у тебя приобрести. Составь компанию в театр!”
Дверь ему открыл молодой человек.
— Фира уволилась, — сообщил он с акцентом. — Сейчас она в Дагомысе на Черном море. Льву жареную путевку дали.
— Горящую, — поправил Шляпин. — Когда они вернутся? Не знаете?
Молодой человек, как стрелками часов, пошевелил черными бровями, поднимая то одну, то другую, что почему-то вызвало у Шляпина подозрение о возможной симпатии Глафиры к ее жильцу.
— Я сосчитал! — ответил итальянец. — Фира и Лев будут через две недели опять здесь. Это пятнадцатое сентября…
Безуспешно пытаясь подвигать бровями, Шляпин вышел на узкую набережную канала, дошел до Банковского мостика и, взглянув на сиявшие в лучах солнца купола “Спаса на Крови”, с отчаянием подумал: “Блин! Ну, забрало меня. Я хочу ее видеть”.
На другой день он вылетел в Адлер.
В самолете, глядя на висевшие около иллюминаторов облака, он на какое-то время забыл о ней, охваченный тем же чувством, что и неделю назад, когда обнаружил утерянный ноль и понял, что теперь для него все близко. В голове от воспоминаний щекотнуло, он засмеялся смехом, каким смеются от щекотки, и ему показалось, что уже весь почти у него в его руках. Это приятное ощущение пришло опять, когда из Адлера на частнике, миновав Сочи и Бочаров ручей, он въехал в спускавшийся к морю зеленый массив котлована, над которым поднимался выше окружавших его с трех сторон гор похожий на пик белый корпус с надписью на верхушке: “Дагомыс”.
“Она здесь!” — Шляпин почувствовал присутствие Глафиры.
Возможность устроиться ему представилась совсем неожиданная. На двадцать втором и двадцать третьем этажах оказались двухэтажные апартаменты. Когда администратор, сразу расположившая его к откровению с ней, ввела его в аванзал, откуда шла дверь в нижнюю спальню и лестница на другой этаж с верхней спальней и кабинетом, он даже присвистнул:
— Беру! Полторы декады — для меня подъемно! Но честно! — признался он. — Я в таких номерах никогда не жил. Новые?
— Что вы! Им больше сорока, — ответила она с обидой. — Не из нищеты уж мы вышли. Раньше тоже кое-что было. Правда, здесь останавливались только близкие к ЦК и министерские. Низ, где сейчас по собесовским путевкам или кто сам платит, отдавался спортсменам международного класса. О наших апартаментах никто не догадывался. На двадцать втором этаже пост был. Первый год, как сняли. Теперь кто хочешь сюда поднимается. В бар идут или на обзорную площадку с высоты посмотреть.
Шляпин спросил ее: не поднималась ли сюда красивая женщина со старичком маленького роста?
— Да я теперь не наблюдаю за ними, — отмахнулась администратор опять с обидой. — Всякие и поднимаются, и живут здесь. Вы сами всех увидите. Есть пары, и он и она, оба молоденькие, вежливые. Дети хороших родителей.
Николай Николаевич интереса к парам не проявил и заторопился искать Глафиру.
Кроме имен ее и Лёвки, сведений о них у него не было.
“Фамилию зря не спросил у итальянца!” — пожалел он, выйдя на улицу через те же стеклянные двери. Адлеровский частник еще стоял у машины и, подняв руку, поприветствовал его. Толпившиеся группой у входа недавно прибывшие пожилые отдыхающие с красными лицами и плечами, приняли Шляпина за директора и дружно поздоровались с ним. Он кивнул в ответ и свернул на аллею, уходившую по крутому склону вниз и разделявшую на две части молодой парк. Пряный целебный аромат камфорных деревьев, неприметных среди кипарисов и пальм, вызвал у него легкое головокружение.
“Как сто грамм принял!” — подумал он, пьянея от воздуха.
Аллея вывела его на террасу, откуда в небольшом отдалении открылся вид на море, но плеск волн и шлепанье брызг слышались совсем рядом. Сразу под террасой оказались два открытых круглых бассейна с ярко-голубой водой.
“Нормально!” — оценил Шляпин и услышал:
— Дядя Коля, я здесь!
Он присмотрелся, откуда голос, и среди купавшихся увидел солнечную головку Глафиры, а затем Лёвочку и крикнул им:
— Привет отдыхающим!
— Жди нас! — отозвалась Глафира.
От такой легкой встречи с нею Шляпин слегка растерялся. Он был настроен весь остаток этого вечера высматривать ее среди отдыхавших в парке, заходить в раскиданные по нему ресторанчики и кафе, съехать в лифте к морю, искать ее и на берегу — и все эти поиски стали бы потом темой его разговоров с нею и одновременно его завуалированным признанием в чувствах к ней.
Первые два дня он рассчитывал только ходить вместе на пляж, плавать в бассейне, помогать ей выходить из воды, прощаться возле ее номера и уже потом, проведя полночи в баре, привести ее, пьяную, к себе и утром вместе проснуться.
Ожидая ее на террасе, он настроился прогуляться втроем по парку, и Лёвка действительно хотел повести его в самшитовый лабиринт, но Глафира, совсем не такая, о какой он мечтал в поезде и в самолете, успевшая ошоколадиться кожей, в чем-то слишком открытом, сразу потребовала показать ей апартаменты, а увидев их, вскрикнула:
— Топтыгин… я падаю…
И упала ему в объятия, еще как чужая. Тут же вокруг них забегал самолетом Лёвка. Николай Николаевич разомкнул объятия.
Глафира тут же Лёвку куда-то отправила. Николай Николаевич и глазом моргнуть не успел, как уже испробовал с нею кровать, и в кровати она объявила:
— Теперь идем на всю ночь в бар!
— Фира! — взмолился он. — Я сегодня в пять утра уже был в Пулково. Лучше завтра.
— Завтра они уедут!
— Кто?
— Краснодарцы. Наш с Лёвкой номер был рядом. Ты видишь, как я загорела? Это они подарили мне крем. Очень приятная пара. Завтра уезжают, последний вечер решили провести в баре. Посидим вчетвером.
Николай Николаевич зажмурился и простонал:
— Не пойду…
Глафира пощекотала его за ухом.
— Ну, Топтыгин! Я хочу тебя показать. Я им рассказывала про тебя!
Он приоткрыл глаза голубизны засиявшего в лучах солнца, неба и согласился.
В бар они вошли вслед за ее друзьями. Глафира их не узнала.
Краснодарка возникла перед нею с распущенными белыми волосами и в длинном, сверкающем, словно из рыбьей чешуи, платье.
— Вылитая русалка! — воскликнул Шляпин. — Даже один вечер с такой женщиной всю жизнь будешь помнить!
— Полностью с вами согласен, Коля! По-моему, я не ошибся? Вы ведь Николай? — уточнил краснодарец. — Фира хорошо описывает людей!
— У меня есть и другие способности! — ответила она мимоходом, спеша между аквариумами с плавающими в них живими оммарами к столику у остекленной стены, по обратной стороне которой водопадом сбегали струи воды, и позвала:
— Давай, русалка, ближе к водичке!
Смотрелась она, на взгляд Шляпина, отлично, с открытыми шоколадными руками, с небрежно причесанными своими сумасшедшими волосами, но рядом с краснодаркой не “на миллион долларов”. Бар ей не нравился. А когда от эффекта закружившихся по нему световых бликов он будто закачался в волнах, громко стала критиковать в нем все подряд и под конец заявила:
— Ну и качка! Как для голландских пиратов с их подружками. Не люблю. Я привыкла к атмосфере театральных кафе. У публики особое настроение. А если премьера, встретишь кучу знакомых.
— Много ходишь в театр? — живо спросила краснодарка.
— Она продает билеты, — блеснул осведомленностью Николай Николаевич.
— А-а! — неопределенно отозвалась краснодарка.
Разговор об атмосфере театральных кафе прервался. Николай Николаевич понял, что напрасно блеснул, захотел как-нибудь исправиться и одновременно почувствовал потребность в публике, развившуюся у него за время общения с лавроносцами. Никому ничего не объясняя, он отправился к музыкантам. Саксофонист без лишних вопросов взял у него деньги и объявил его с романсом для самой красивой в мире женщины. Глафира оживилась, раскланялась, показывая всем, кто эта женщина, и театрально крикнула:
— Браво! Браво, Топтыга!
Шляпин послал ей воздушный поцелуй, сел к пианино и запел, подражая тенору Лемешева:
— Я встретил вас…
Слов до конца он не знал, поэтому, спев романс до половины, заказал музыкантам закончить его в инструментальном исполнении.
За столиком его встретили аплодисментами. Глафира предложила тост за его талант. Ее настроение поднялось, но тут для всех неожиданно пошла на реванш краснодарка.
— А для меня вы что-нибудь исполните? — спросила она Шляпина дерзким и вызывающим тоном.
Николай Николаевич, глотнув из бокала, рванулся было опять к саксофонисту, готовый спеть “Али-Баба, смотри, какая женщина” или на мотив “Мурки”: “Фирка моя, Фирка!”, но Глафира удержала его:
— Нет, Топтыгин! Прекращаем швырять деньги!
— Фира! О чем беспокоишься?! — запротестовал он. — Мне, как вернусь, предстоит получить полмиллиона долларов! Я же говорил тебе, я богатый…
— Тогда шикуем! Романс для меня! Срочно! — приказала ему краснодарка. — А для всех!.. — Она позвала официанта, велела выловить из аквариума четыре омара и приготовить “лопстеры по-кипрски”.
Николай Николаевич пел еще раз. На “Фирку, мою Фирку” ему аплодировал весь бар.
Шляпин был в ударе, смеялся, острил. Когда подали четыре больших блюда с распластанными на своих красных панцирях омарами, он попробовал деликатесный кусочек и полюбопытствовал у краснодарки:
— Вы случайно не были на Кипре?
— Мой муж там работал в консульстве. Я при нем.
— Значит, ваше платье с Кипра?! — воскликнул Николай Николаевич, дотрагиваясь мизинцем до блестящий чешуйчатой материи, и почтительно обратился к работнику консульства: — Вы не обидитесь? Я вашу жену только мизинчиком поглажу.
— Я обижусь! — возникла Глафира, резко отпихнув от себя блюдо с лопстером.
— Осторожно! — заметил краснодарец, возможно, Шляпину.
Тот продолжал гладить мизинцем плечо краснодарки. Она снисходительно улыбалась. Глафира ударила Шляпина по руке, обозвала предателем. Он и глазом моргнуть не успел, как она ушла из бара. Краснодарцы смутились.
Шляпин, извиняясь, оставил на столе доллары и поспешил в апартаменты. Он застал Глафиру на верхней площадке лестницы.
Она уже успела переодеться в легкий халатик.
— Фира! — позвал он. — Ну почему так все разыгралось? В первый же день…
Она не ответила.
— Интересные люди. Что тебе не понравилось?
— А тебе понравилось?! Тогда зачем ты от них ушел? Я тебя не звала. И в Дагомыс тоже. Зачем ты сюда прилетел?
— Как зачем? Я не мог без тебя…
— Мизинчиком иди погладь! Спой ей чего-нибудь. Иди!
Он снял туфли, бросил на пол пиджак.
— Фира! Посмотри на меня. Меня в таком виде не пустят.
— На море с русалкой поплавать сходи! — Глафира раздаженно повысила голос.
— Рыжуха! — раздался из нижней спальни ворчливый голос.
Она замолчала, вспомнив о Лёвке. Он отдыхал, как пожилой человек, рано ложился, требовал тишины. Она прижала к губам палец и подала Шляпину знак тихо подниматься к ней. Он восходил по лестнице, как на Олимп.
После первого сентября он вспомнил, что до сих пор ничего не сообщил о себе компаньонам. Глафира, в отличие от него, как только он внес на ее мобильник круглую сумму, названивала своей Люське каждый день. Рассказывала о нем, апартаментах, море, бассейнах в горах. Раз он услышал что-то о паспорте и, решив, что речь шла о ее загранпаспорте в связи с отъездом в Германию, загрустил. У него с ней все так наладилось, он пристроился к ее нраву, отзывался на “Топтыгина”, и даже рядом с нею, почему-то всегда у моря, на пляже, в его голове начали возникать мысли о собственном бизнесе. За день до отъезда из Дагомыса, озаренный ясной и простой идеей, как продолжить задумку Семена Петровича, он, наконец, ему позвонил.
— “Энциклопедия!” — услышал бодрый знакомый ответ и сразу солгал:
— Семен Петрович, сто раз до вас дозвониться не мог!
Пустовойтенко поверил:
— Так я, Коля, в типографии! Нюська звонков не слышит. Ты меня случайно застал. Сейчас перекусон завершу и к ребятам! Я им сверху дал! Работают, как Павка Корчагин. “Триумфаторам” — зеленая улица! Бархатную ленточку в каждый том вклеят, закладку лично на мой вкус. Во всем навстречу идут. Красавица книга получается! А ты куда делся-то? Откуда звонишь?
— С берега Черного моря! Только что заплыв метров на сто сделал! Лежу кверху спинкой на жарком солнышке! После обеда пойду в открытый бассейн с морской водой на горном воздухе.
— Неплохо! Отдыхаешь, значит? Один? Или нашел новую кралю?
— Ну, зачем вы ее так? С любимой женщиной рядом бок о бок…
Глафира дернула Шляпина за челку:
— Не распространяйся насчет меня!
Он сразу перешел на деловой тон:
— С “зелеными” все в порядке?
— Э-э… — замешкался Семен Петрович, не сразу поняв вопрос, а уяснив, рассердился. — Будут в порядке! Если сам перестанешь от них бегать! Когда возвращаешься?
— Поездом пятнадцатого, — ответил Николай Николаевич и представил уже ожидавшую его дома кучу “зеленых”.
6.
“Зеленые” даже не заполнили доверху коробку из-под ботинок Семена Петровича и произвели на Шляпина впечатление меньшее, чем то, к какому он готовился.
— По десять тысяч в пачке, — сказал Пустовойтенко. — Я не мелочился. Здесь их сорок. Будешь считать?
Шляпин промолчал. Пустовойтенко накрыл крышкой коробку.
— Ты вот что! — подсказала ему Нина Николаевна. — Пойди-ка с Колей. Проводить надо.
— Надо, так надо! — согласился Семен Петрович.
Он сам внес деньги в комнату Шляпина, напомнил, что рассылать “Энциклопедию” предстоит ему, и оставил наедине с долларами.
Шляпин открыл коробку, взял одну пачку. Десять тысяч он обещал подарить Глафире и обещал ей позвонить сразу, как получит деньги, но она позвонила сама.
— Фирка! — он невероятно обрадовался ее звонку. — Ну, нам никак не расстаться!
— У меня проблемы, Топтыга, — ответила она расстроенным тоном. — На этой неделе встретиться с тобой не смогу. Я звоню, ты же деньги получить не можешь! Твой паспорт у меня! Ты его в поезде сам положил к моему и Лёвкиному. Тебе можно не получать деньги до понедельника? Без паспорта ведь тебе не дадут?
Он не стал ее разубеждать и говорить, что деньги уже лежат перед ним, и, думая о встрече с ней, прикинул вслух:
— Сегодня вторник. Почти неделю ждать. Долго, конечно, но могу. Я-то хотел к тебе завтра заехать.
— Нет, Топтыга. Не могу. Все потом объясню.
Они договорились встретиться в воскресенье у Малого зала филармонии. Время до их встречи оказалось для него настоящим творческим отпуском. Он обмозговал, как, используя задумку Семена Петровича, но, в отличие от него, не издавая никакой энциклопедии и вообще ничего не делая, получить миллион с гаком. Для этого надо было лишь сочинить “умное” письмо, указать банковский счет, куда посылать доллары, вложить такое письмо в экземпляр энциклопедии и отправить лавроносцам. За неделю он успел не только написать такое письмо, но и отксерил две тысячи экземпляров. Письмо ему нравилось:
“Уважаемый (ФИО) поздравляем Вас с вручением энциклопедии └Триумфаторы мира”, где наряду с триумфальными творцами истории мира представлена ваша неординарная личность. Сведения о Вас сохраняются в нашем банке данных и могут быть при Вашем желании использованы вторично. В настоящее время мы приступаем к изданию Новейшей энциклопедии: └Пионеры третьего тысячелетия”.
Ваше участие необходимо подтвердить не позже декабря с. г.
Стоимость участия прежняя. Счет в банке №_______ С уважением,
Издатели”.
Оставалось завести и вписать счет, но все остальное было уже готово. После проделанной работы Шляпин с утра воскресенья пребывал в приятном волнении и воспринимал свидание с Глафирой как заслуженную награду за труд. Он не раз выходил на балкон за лифтом на лестнице, чтобы по погоде определиться с нарядом. Выбрал черные брюки и темный плащ с капюшоном, но перед выходом сменил плащ на светлую куртку и взял зонт, хотя дождя не было.
Глафира за минувшую неделю разлуки еще больше похорошела. Ее выгоревшие на юге волосы вновь стали яркими, красные и желтые полосы опять, словно огнем, обожгли сердце Николая Николаевича. На свидание она пришла с Лёвкой и Фульвио. Николай Николаевич готов был всех повести, куда они захотят, но итальянец сказал:
— Я только плачу за жилье и ухожу.
Не приняв приглашения Николая Николаевича, он повернулся к одному из окон филармонии с каким-то металлическим ящиком в нем, какого Шляпин никогда здесь раньше не видел. Ящик на виду всего Невского выпихивал из себя одну за другой денежные купюры. Фульвио взял несколько штук и передал Глафире.
— Сказка какая-то! — произнес в изумлении Шляпин.
Банкомат подействовал на него сильнее телевизора, когда впервые на его глазах его включили с расстояния. Глафира взяла Шляпина под руку. Он крепко локтем прижал к себе ее руку.
— Ребята! За временем не угнаться! Фир! Ты про такой ящик и пластиковую карту долдонила мне в поезде?! Ну, теперь, когда я воочию это вижу… Я за такую технику! Смогу ездить к тебе за границу с неотягощенным карманом! Отлично!
Он пришел в неожиданно сильное волнение. Ему показалось, все страны мира стали близки к нему, так же, как и этот ящик. В голове опять щекотнуло. Он засмеялся:
— Значит, если мне пошлют на кредитку доллары, в России я снимаю рубли, а в других странах их валюту? Хочу пластиковую карту!
Лёвка заразился его волнением и сбивчиво затараторил:
— Я тоже хочу… Тебе Фирка с Фулькой уже купили за тысячу долларов. Фирке это тетя Люся велела и мне обещала купить, когда я в Германию полечу. А Фульку я с собой не возьму. Он плохой. Защелку сделал на дверь и защелкивается. Не пускает меня…
Шляпин почувствовал, как похолодела у Глафиры рука, прижал ее крепче. Она освободила ее и, перебив Лёвку, сказала дрогнувшим голосом:
— Коля, паспорт!
Руки ее дрожали, когда она открывала сумочку.
— Чего ты нервничаешь? — спросил Николай Николаевич.
— Да паспорт не найти. А вот! Нашла!
Вместе с паспортом Глафира протянула ему какую-то карточку.
— Неужели кредитка? — обрадовался Николай Николаевич.
— Топтыга, ты что, слепой? Не узнаешь, что это? Или такой богатый, что не ездишь в общественном транспорте? Глафира пришла в себя. Следов волнения не осталось.
— Это проездная карточка! Лёвка же тебе сказал. Люся посоветовала тебе подарить, чтобы ты, пока не купишь машину, свои миллионы на такси не промотал.
Он сунул паспорт и карточку в карман, не отрывая взгляда от банкомата.
В тот момент к банкомату подошел респектабельный иностранец, и банкомат заработал.
— Балдеешь? — спросила Глафира.
— Да! — с жаром ответил он.
Пройдя несколько шагов, он обратил внимание на плакат над дверью: “Акция Международного Валютного Фонда. Оформление кредитных пластиковых карт”.
— Фира! Тут можно оформить? Давай зайдем.
— Чего заходить без денег?! И поздно. Уже закрыто. Приедешь завтра, в понедельник, с паспортом, с деньгами. Кстати, я завтра дома одна. Мы встретимся, сделаем твои дела и ко мне пойдем.
Они договорились. В понедельник Шляпин обменял почти все свои “зеленые” на пластиковую карту. В ответственный момент передачи денег позвонила Глафира. Он обругал ее за опоздание и велел подходить сразу к вчерашнему банкомату. Они встретились. Шляпин опробовал карточку, незамедлительно получил тысячную купюру и ощутил себя на новой ступени счастья.
7.
Энциклопедия вышла! Семен Петрович гладил толстый корешок книги с золотыми на нем полосками и названием: “ТРИУМФАТОРЫ МИРА. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ”.
Говорить о ней он не спешил. Циркулев тоже был под впечатлением. Не вставая с рабочего кресла Семена Петровича, он дотянулся до пачки лежавших на полу книг, взял том, измерил на руке его тяжесть, и похвалил его вес.
— А вот что я открыл! — с усмешкой заметил компаньонам Пустовойтенко. — Давно это меня волновало.
Шляпин снисходительно смотрел на него и Циркулева, чувствуя себя уже не мальчиком на посылках в их компании, а молодым самостоятельным бизнесменом.
— Чего ты таким гоголем нами любуешься? — не понял его взгляд Пустовойтенко. — Сядь, послушай. Табуретка поставлена!
Из мебели в отремонтированной, пахнувшей краской и клеем квартире были только эта кое-где закапанная финскими белилами табуретка, компьютер и старый диван. Провернув своими руками ремонт, Семен Петрович хотел порассуждать на эту тему.
— Открыл недавно. Хотя думал об этом всю жизнь! Вот, пока мы над книгой работали, я огурчик был. Обновлением занимался одну декаду — и превратился, видите, в старый гриб. А сделано-то?! — он покрутил пальцем по разным углам комнаты. — Сорок пять метров вся квартира! Много ли? Но спина гудит, пальцы, смотрите, — он показал растопыренную пятерню, — не гнутся! И я открыл: труд рабочего тяжелее интеллигента! Поэтому я не совсем сейчас рад. Уважение к простому труженику проморгали. Хлеб купить. К кому идем? К труженику полей. Да все, что едим, кто вырастил? В поезде ехать. К кому пойдем? Кто пути проложил? Кто рельсы отлил? Да вот и дом нам. Куда ни сунь нос, везде руки рабочего! Хоть бы с десяток, конечно, передовиков взять бы и включить в нашу энциклопедию и подарить бы в знак уважения.
— Семен! — Циркулев деликатно кашлянул. — С этой правильной мыслью ты опоздал. Энциклопедия вышла. Как ни крути, событие со знаком плюс. Положительное.
— Да кто бы в ней про вашего рабочего читал?! — Николай Николаевич небрежным жестом раскрыл том. — Хаммурапи! Ну, о нем, может, прочтут. Первый законодатель. Убийцу — убить. Невинно оклеветанному — отдать имущество клеветника. Интересно…
Семен Петрович повеселел.
— Тут много интересного. Сегодня почитаю. Ты, Коля, пойди, мне не встать, позови Нюську. На кухне уже час возится. Кота раскармливает! Нечего с ним цацкаться. Не заслужил! Пол-лета шлялся, бродяга! Нюсь! Иди на энциклопедию-то взгляни.
Нина Николаевна села рядом с Семеном Петровичем на диван.
Он подвинулся ближе, отдал том. Обстановка была почти любовная.
— Ну, как? Тебе нравится?
— Взгляну, — ответила Нина Николаевна с достоинством.
— Рабочих, жалко, здесь нет, — опять посетовал Семен Петрович.
Нина Николаевна откинула обложку, перевернула титульный лист и на странице с творением своего супруга и громко по слогам прочитала:
— “ПЕР-ДИСЛОВИЕ”.
— Веретенщица!!! — Семен Петрович выхватил энциклопедию. — Не тебе такие книжки читать! — Он хотел ей еще хлеще что-то сказать, но увидел опечатку.
Две перепутанные местами буквы, как гром с ясного неба, оглушили энциклопедистов.
Циркулев встал.
Шляпин снова сел.
Семен Петрович с хрустом вырвал из энциклопедии свое “Предисловие”, вытащил парный лист и подал Шляпину.
— Вырвешь все! Лавроносцам, что на этом листе, не высылай! О них будем думать! — Он с болью во взгляде посмотрел на Циркулева. — Грамотей?! Где были твои корректоры?! Хорошо, Нина Николаевна все вовремя увидела. А не покажи я ей, Коля завтра бы отправил! И что получили б лавроносцы?! “Пердисловие”. С уважением, Семен Пустовойтенко.
— Да, отправлять без этого лучше, — сказал Шляпин, уже представляя, как вложит в экземпляры энциклопедии письмо с номером своей кредитной карты.
Только краем уха он слушал, как компаньоны звонили в типографию, ругались, требовали исправления опечатки, договаривались о встрече в типографии.
Семен Петрович, пошумев, притих, а прощаясь с компаньонами, даже шутил над сложившейся ситуацией.
На другой день Шляпин пригласил себе в помощники друга, нуждавшегося в деньгах. Пообещал хорошо заплатить. Тот был рад подхалтурить. Когда оба были уже по колено в выдранных листах, в комнату постучались.
— Иду! — недовольным тоном отозвался Шляпин, уверенный, что это одна из соседок.
Оказалось, это Циркулев. Сгорбленный и печальный.
— Коля, извини, без звонка.
Шляпин ему обрадовался:
— Александр Федорович! Видите, вовсю работаем! Друг все эти “Пердисловия” к себе на дачу в камин заберет.
Оторопевший при виде валяющихся листов Циркулев растерянно поздоровался с другом Шляпина, сказал, что, видимо, у Николая Николаевича телефон отключен или разрядился, опять извинился за неожиданное вторжение и сообщил:
— Семена Петровича ночью увезли…
— …ночью!.. — вскрикнул Николай Николаевич, задрожав от неожиданного озноба, махом скинул на пол листки, освободив заваленное ими широкое кресло еще родительского венгерского гарнитура, и предложил Циркулеву сесть.
Александр Федорович тяжело в него опустился.
— Я в типографии ждал, пока к начальнику цеха не позвонили. Сеня в больнице ветеранов. Нина с ним.
— Живые?
— Конечно! Коля, чтобы с тобой разговаривать, нужно иметь крепкие нервы!
— Он очень эмоциональный, — заступился за Шляпина друг и подсказал ему. — Спроси, с чем человек лег?
Николай Николаевич послушно последовал подсказке. Циркулев ответил уклончиво:
— Лечится. Я от него. Объяснил, что типография предложила. Он сразу ожил. Вариант-то простой! Слово заштамповать рисунком в виде лаврового венка. А над ним “Предисловие” без опечатки. Даже красивее было бы. Отшлепали бы печаткой вручную. Работы пол-смены. Весь тираж сами предложили забрать и назад нам привезти. Моего звонка сейчас ждут, когда машину пригнать. Но с этим вариантом они опоздали. Я же вчера тебя просил ничего не делать раньше нашего разговора в типографии. И как теперь быть?
— Хорошо, что Семен Петрович жив! — заявил Николай Николаевич. — Это главное!
Его друг, видя сложность ситуации, чтобы не мешать разговору, вышел из комнаты. Циркулев вдруг поддал ногой кучу листов и засмеялся:
— А может, это знак свыше?! Публиковать его “Предисловие” тоже было немыслимо. Семен упрямый! Я его просил: разреши мне отредактировать. Ни в какую. И вот! Растопка для камина…
Александр Федорович поднял взгляд на закопченный потолок холостяцкой комнаты Шляпина.
— Не иначе, как ангелы над нами так подшутили. Коля, это предисловие никуда не годилось.
— Вот и отлично, что мы его вырвали! — ободрился Шляпин и кивнул на еще не распакованные пачки. — А те я не трогал! Штук сто пятьдесят там! Семен Петрович как раз столько для себя заказывал. Вот и будут ему с его “Предисловием” в лавровом венке! Правильно я говорю? Звоните в типографию, пусть те пачки увозят, штампуют. Остальное мы отправим, пока Семен Петрович болеет. Он и не узнает ничего.
Циркулев поперхнулся, глотнув лишнего воздуха, долго кашлял, долго вытирался большим клетчатым носовым платком, смотрел на потолок, вздыхал и наконец заказал из типографии машину.
8.
Каждый вечер перед закрытием почты Николай Николаевич заходил в этом же доме в сберкассу к новому банкомату и снимал для друга по тысяче рублей. Процесс доставлял ему удовольствие. В такие моменты он с благодарностью вспоминал Глафиру. К этому времени отношения их затухли. Срочное избавление от томов без “Предисловия” и, главное, от писем лавроносцам, чтобы в случае, как, например, недавнего визита Циркулева, не обнаружилось, что он в одиночку продолжает придуманный Семеном Петровичем бизнес, не оставляли ему времени на личную жизни. Он полностью сосредоточился на работе, и даже 20 октября — знаменательный день, который совсем недавно мечтал отпраздновать с Глафирой, — решил посвятить Семену Петровичу, и отправился в больницу.
Пустовойтенко выглядел бодрым. Нина Николаевна была возле.
На тумбочке стоял увядающий, огромный, как веник, букет. Семен Петрович сразу показал на него.
— Лавроносец прислал! Из первых, питерских, каких еще я привлек. Дозвонился-таки до Нюськи. “Спасибо” выразить. Вот сюда принесли букет с открыткой. Молодец, Коля. Быстро выслал и, главное, письмо вложил. Поздравил с энциклопедией. Культурно. Он и за письмо благодарит. С нами на всякие новые энциклопедии подтверждается. Нюсь, дай мне открытку.
Нина Николаевна напомнила, что открытка лавроносца вместе с томом энциклопедии у заведующего отделением.
— А! Да! У него! — Семен Петрович самодовольно усмехнулся. — Пусть почитает! Автограф у меня попросил. Я дал.
— Уж ты не одному заведующему дал! Всем врачам! Больным! Столько книг разбазарил! Я Александру Циркулеву велела больше тебе их не приносить. Для родственников, подруг моих из цеха тоже оставить надо. Никогда с пустыми руками не хожу в гости. А теперь сотенку долларов подарим и книгу. Вот, дескать, на ней заработали. Все только порадуются.
— Семен Петрович снова самодовольно усмехнулся. — Слышишь? Какой у меня философ-счетовод? — Ну, давай о деле. Много тебе осталось отправить?
Николай Николаевич, чувствуя сильное беспокойство, ответил невпопад:
— Совсем не знал, что вам принести. Купил кроссворды.
— Дело! — обрадовался Пустовойтенко. — Угадал, чего мне тут надо! Молодец! Энциклопедий-то тебе много еще рассылать?
— К вашей выписке все уйдет. Я помощника взял. Семен Петрович, у меня в комнате не повернуться было! Александр Федорович видел. Каждый день вывожу. Друг на дачной тележке. Я в чемодане. Не меньше тонны перевезли! И еще полно. Завтра снова на почту.
Пустовойтенко посмотрел на Николая Николаевича с отеческой теплотой, попросил не засиживаться в палате, отправил отдыхать, отсыпаться.
Шляпин отлично выспался.
Утром, пока на почте упаковывали тома, он заглянул в сберкассу, справиться: не поступило ли чего от лавроносцев? На счету прибыло.
“Ну, пионеры! Засалютовали!” — возликовал он и после этого стал справляться о счете почти каждый день. Счет рос. Однажды, когда “пионеры” подтвердились целым отрядом, обогатив кредитку Шляпину изрядной суммой, у него произошел срыв. Он не мог написать на бандероли адрес лавроносца. В голове завертелась забавная мысль: а если бы он предложил всему миру попасть в энциклопедию “Пионеры третьего тысячелетия”?
Шутки ради он начал умножать восемьсот долларов на пять миллиардов. В голове начались сумасшедшие гонки!!! Извилины, задрожав, расширились до четырехполосного движения. Шарики встали на ролики! “Тр-р-р”, — затарахтело в ушах.
“Стоять! — крикнул Николай Николаевич. — Снять ролики! Все пошли на..!” — он выругался, шарики выскочили из головы, ему стало легко и весело.
Еще до выписки Семена Петровича энциклопедия была разослана, но в день окончания рассылки банкомат не выдал затребованную тысячу. Шляпин не придал этому значения.Налички в кошельке хватало и чтобы рассчитаться с приятелем и чтобы пропустить по стопке в ближайшей закусочной за удачную “халтуру”. Из-за сбоя с выдачей денег он забеспокоился, когда это повторилось и на другой день.
Банкомат василькового цвета, похожий на большой почтовый ящик, стоял на пути к агентству недвижимости, куда Шляпин шел, уже видя себя и не одного, а вместе с Глафирой, Лёвкой и крепким малышом, бойко ползающим по полу в квартире типа дагомысских апартаментов. Что-то толкнуло его, хотя кошелек был полон, сунуть в банкомат кредитку. Машина выдать затребованное отказалась. Встревоженный этим, Шляпин изменил маршрут.
На Думской в кишкообразно-длинном коридоре Центрального банка он терпеливо отстоял очередь. Вопроса оператора: не знал ли кто-нибудь еще код его кредитной карты? — он не понял.
После чего он оказался в кабинете с мигающим аппаратом, на котором другой сотрудник банка поколдовал с его кредиткой и, не вынимая ее из аппарата, объявил:
— Пусто. У вас денег нет.
— Как? А где они?
— Деньги разными способами пропадают.
— Что же мне делать? Мне на эту кредит-карту сейчас должна поступать валюта.
— Думаю, вам целесообразно открыть новую кредитную карту.
“Какую новую?! При моей ситуации!” — вскипело все внутри Шляпина. Он готов был в своей беде обвинить хладнокровного сотрудника банка, хотел спросить: “Сколько у меня взял опустошитель?!”, но промолчал.
Наполненные слезами глаза Николая Николаевича не разжалобили клерка. С равнодушным видом он намеревался дать Шляпину совет обратиться в следственные органы и вернуть кредит-карту, но вдруг его ледяной взгляд потеплел:
— Смотрите! Удача! Николай Николаевич! Не все у вас потеряно! Вам только что поступила очень солидная сумма. Снимаем? Сами? Через банкомат в рублях? Или у нас заполните вексель? Векселем можно доллары.
— Доллары, — пролепетал Шляпин.
Он с трудом обретал способность мыслить.
“Про мою кредитную карту знают только Глафира, Лёвка и Фульвио, — начал рассуждать он и тут же прервал себя на страшной догадке. Нет!
Вдруг всему виной моя спешка в делах? Вписывая в обращении к лавроносцам номер счета, я мог в каком-нибудь письме вписать засекреченный код кредитки, и теперь некий не дурак лавроносец готовится и “пионером” стать, и “пионерские” получать”.
Из банка Шляпин вышел, видя единственный путь спасения: опережать опустошителя. Доехал троллейбусом до отеля “Невский палас”. Там сразу к банкомату. Затребовал пятнадцать тысяч. Пусто. Через пару минут запросил банкомат в метро “Маяковская” — пусто. По единой карточке, опять с благодарностью вспомнив Глафиру, проехал до своей “Пролетарской”. На выходе увидел два банкомата и сразу же прилепился к одному. Около семи вечера взял новую сумму.
Возвращаясь домой, уже рассуждал веселей. Если всегда опережать опустошителя, то можно отловить целый “пионерский” миллион.
Каждое утро он отправлялся на “Пролетарскую”. Решив, что сберкассы во всей стране открыты с одиннадцати утра до восьми вечера и, значит, в другое время ему никто ничего не отправит, он дежурил у банкоматов только в это время. За неделю он привык ходить к ним, как на работу, как считал, опережая опустошителя, но “пионерские” шли скупо, отловленных не хватало даже на покупку комнаты. Он мерз на улице, задыхался в павильоне метро, заставлял себя уходить в соседний парк, еще кое-где в багряно-желтых листьях, и согревался в парке быстрой ходьбой. Его движущуюся по осенним аллеям фигуру в темном плаще с капюшоном и под черным зонтом запомнили все, кто ее видел. В понедельник, решив, что вряд ли за выходной кто-нибудь подтверждался в “Новейшую” и, следовательно, кредитка с утра будет пуста, он отправился на свой пост во второй половине дня. Банкоматы за весь день ни разу не откликнулись. Вернулся домой злой. Во вторник, с пустыми карманами гуляя в темном парке, сравнил себя с псом, прицепленным к банкоматам. Желая занять себя чем-то человеческим, посмотрел на часы и чуть не завыл. Время ничего не значило. Это раньше он думал — банки открыты с одиннадцати. Он понял просчет: одиннадцать — это в Питере, а в Омске? Получалось, опустошителя надо опережать круглые сутки. Полночи он выл в подушку.
Через пару дней он пожух, как осенний лист, но зато у него возникла телепатия на деньги. Вводя пластинку в машину, он уже знал — впустую или нет. Работать стало легче. На третий день, неизвестно, какой на неделе, уже в девять утра он ощутил своим учащенным пульсом устремленность к нему денежного потока и поспешил к банкомату. Запросил. Машина начала выталкивать. Не пересчитывая купюр, он повторял запросы. Деньги шли. Все брал! Пачка сложилась внушительная. На вес он определил: “пионеры” подтвердились отлично. С их вливанием пришли силы, а с ними возникло неожиданно острое желание увидеть Глафиру. Дагомысские воспоминания подкатили к сердцу. Захотелось рассказать ей, как о неостывших к ней чувствах.
После выхода энциклопедии они не виделись и даже не созванивались, будто и не было Дагомыса. Он все отнес на свой счет и по-глупому порадовался, что из-за потери денег у него есть оправдание. Оправдаться захотел срочно и тут же с полными карманами тысячерублевок, не отходя от банкоматов, ей позвонил.
Плавный полонез зазвучал в квартире Глафиры. Первым его услышал Лёвочка. В то утро он был в плохом настроении, потому что завтракал один. Красный складной телефончик Глафиры лежал на столе прямо перед ним. Он не умел им пользоваться и не любил его музыки, отчего нервно крикнул:
— Рыжуха! Заиграл!
Из комнаты итальянца не донеслось ни звука. Темп музыки нарастал.
— Фирка! Фулька! Играет!
После его нового крика за дверью раздались шаги, и Лёвочка поспешил высунуть язык. С тех пор, как Глафира поселилась у итальянца, он стал пугать их Карабасом-Барабасом, перестал ходить в парикмахерскую бриться, таращил глаза, но этого плана, роившегося в его сознании, Глафира не понимала и ругала его. Лёвочка молча страдал. Фульвио вышел, прикрыв обнаженную грудь красной подушкой в форме сердца, взял телефон и закрыл перед Лёвочкиным лицом дверь. Щелкнула защелка.
Оборвалась музыка. Лёвочка услышал испуганный голос Глафиры.
— Топтыгин?!.
Она резко замолчала. Лёвочка прижался ухом к двери и, думая, что так его голос будет услышан, сказал:
— Дядя Коля Топтыгин, приезжай! Лёвка устал!
9.
На следующее утро Фульвио улетел. Немного сентиментальной грусти не омрачило Глафире радости, какая приходит после хорошо проведенного времени. В нежно-розовой с белыми горохами куртке, туго перехваченной поясом, светлых брюках и в тон им легких не по погоде туфлях на высоких каблуках она игриво выпорхнула из прощальных объятий, имея единственную досаду лишь на жалкое здание петербургского международного аэропорта, с какого ей через неделю предстояло улететь и самой. В машине на обратном пути, как и по дороге в аэропорт, ее опять преследовал запах и опять вызывал у нее тошноту, из-за чего даже пришлось перейти из машины в метро, что сильно озадачило ее. Захотелось срочно посекретничать с Люськой. Она позвонила ей по мобильнику с эскалатора. Люська назначила место встречи в зале ожидания на Речном вокзале.
Они встретились. Люська пришла в спортивном, с рюкзаком за плечами.
— Фирка! В двух шагах от причала живу и не знала, что с этого лета пароход около мамы останавливается. Мои с малышом им приплыли. Последний рейс сегодня. Через два дня пойдет назад. И конец навигации. Беру два билета. Прокатимся! Молодые без меня хоть немного одни побудут. Яблок привезем! В бане попаримся! Шик! И ты перед отъездом попрощаешься с мулей моей.
Последний довод звучал убедительно. Времени на обдумывание не было. На пристани полсотни пассажиров ждали уже появившийся из-за Володарского моста белый пароход. Осторожно спускаясь по крутой лестнице к причалу, Глафира держалась за Люськино худое плечо и, пока они были далеко от людей, сказала ей тихо на ухо:
— Он вчера позвонил.
— Топтыгин?!
— Да! Его опустошили. Все, что пришло на эту кредитку, кто-то снял. Подчистую! Он не понимает, кто. Я тоже. Фульвио ведь все по правилам сделал. В настоящем банке кредитку открыл. Мы, когда ее получали, я еще спросила: “Тысяча долларов есть на счете?” Оператор сказала: “Да”. Я эту кредитку и все инструкции при ней даже не доставала из пакета. Так и отдала твоей Светке в обмен на деньги. Она не могла что-нибудь сделать?
— Ты что?! Светка чуть не в обмороке с ними к нам вошла. У нее совесть чиста! Брось на эту тему говорить. Поезд ушел!
— Мне его жаль.
— Дура! — возмутилась Люська. — У него денег куры не клюют. Я была уверена, положим ему тысячу на первое время, а через день ему новые придут. Он даже не заметит, сколько мы тяпнем. Так и вышло! Погоди! — она задержала Глафиру, направившуюся к трапу. — Пусть все уйдут. Наши места не займут. Постоим. Я, знаешь, о чем жалею? Зря невестку мою привлекли. Лучше бы мне самой сесть. Парик надеть, очки, загримироваться, Не узнал бы он меня. Светка меня упрекнула: “Сыночку своему вы сказали, дивиденды на ваучеры получили, а меня впутали”. Говорит, на руках ребенок, а у самой руки трясутся. Я ей: “Светик, положи его в кроваточку или дай мне”. А она: “Не троньте моего ребенка!”
Люська посмотрела на подругу, ожидая, что она скажет.
— Вон матрос уже к канатам идет. Пора садиться, — ответила Глафира.
В нижнем салоне парохода было по-советски неуютно, но тепло. Почти сразу отчалили. Еще виднелся позади светло-серый, семидесятых годов жилой массив, сгруппировавшийся вокруг метро “Пролетарская”, как у Глафиры зазвонил мобильник.
— Это Фульвио! Обещал позвонить, как взлетит!
Она обрадовалась, но, достав из нагрудного кармана телефон, разговор не включила. На весь салон играл и играл полонез.
— Ты чего? — удивилась Люська. — Не хочешь говорить? Думаешь, он кредиткцу обчистил?
Глафира молча показала ей экранчик. На нем высвечивалось: “Топтыгин”.
— А! — Люська махнула двумя руками. — Пусть топчется подальше от нас!
Телефон отыграл, и стало слышно, как о борт парохода с пришлепыванием заплескалась вода. Осенняя Нева играла мелкими серебристыми волнами, в какой-то момент показавшимися Глафире всплывшей стаей недоростков-рыбешек. Она взяла Люську под руку.
— Отлично! Плывем! — отозвалась Люська.
И они обе засмеялись.
10.
Почти весь этот первый после полного “обновления” день Семен Петрович не покидал постели. Нина Николаевна одна ходила в магазин, сделала обед, но, не тронув его и не будя мужа, тоже легла. И кот, развалившийся у их ног, и новый телефон тоже не подавали звуков. Супруги, в основном пребывая в полудреме, проваливались ненадолго в глубокий короткий сон и, просыпаясь, каждый раз удивлялись, как дома светло и богато.
После позднего обеда Пустовойтенко опять ушел в спальню, но уже не лег, а пересчитал пачки. Чемодан оставался по-прежнему полным. “Тяжелые черти”, — проворчал он, затолкнув деньги в тайник, и поспешил к компьютеру. С волнением вошел в Интернет. Циркулев уверял: энциклопедия разослана по главным библиотекам страны и вот-вот должна появиться во Всемирной Паутине. Семен Петрович искал в ячейке энциклопедий свою: “ТРИУМФАТОРЫ МИРА”. Длинный список самых разных их плыл на экране. “Триумфаторов” не было. “Рано”, — решил он.
Удовольствие созерцать настоящую энциклопедию оставалось сильным. Он взял фолиант. Погрел руками холодный кожзаменитель. Открыл на “Предисловии”. Оно напомнило историю с опечаткой, чуть не стоившую Семену Петровичу здоровья. Он сразу перевернул книгу на последнюю страницу и приятно заволновался.
Под строчкой “Энциклопедия” стояло:
“Издатель: С. П. Пустовойтенко.”
Ниже и мельче: “Соиздатель: Н. Н. Шляпин.”
И еще ниже наклонными буквами: Литературная обработка и составление Александра Циркулева.
“Какая команда!” — Пустовойтенко не мог сдержать в себе эмоций и крикнул:
— Нюська! Отличных я нашел компаньонов! Ты согласна? А?!
Он крикнул, как всегда, громко, но Нина Николаевна, как обычно, не услышала.
На новой кухне у нового кухонного прилавка она мыла новую посуду и время от времени поглядывала в окно. Зарядивший с середины дня мелкий дождь, припустив сильнее, стучался в стекло и настучал ей важную мысль.
— Семен! — крикнула она своим особым манером.
Семен Петрович услышал. В отличие от него, налаживавшего в веретенных цехах машины, а так-то работавшего в ремонтном цехе без постоянного гула веретенок, Нина Николаевна оглохла на фабрике больше, но зато научилась кричать лучше него, на той особенной частоте, от какой затрясет барабанную перепонку даже у стоящих на плотинах ГЭС.
— Иду! — отозвался Семен Петрович. — Я тебя кричу. А ты меня кричишь. Чего?
— Семен, надо зонты купить. На улице, видишь, что. А мы без зонтов.
— Надо так надо. Купим. Какие ты хочешь?
— Чтоб кнопку нажать — и открылся. Нажать — и закрылся.
— Автоматы, значит. Купим автоматы. Завтра пойдем и купим. Мне черный. А тебе, может, два? Разного цвета? А? К туфлям, к сумкам?
Нина Николаевна похорошела от нечастой на ее лице улыбки. Семен Петрович в ответ на это запел французскую мелодию из “Шербургских зонтиков”.
Проспав почти целый день, они до позднего вечера ходили по дому, хвалили свой ремонт, вдвоем глядели на содержимое в своем новом холодильнике. Когда зазвонил телефон, Семен Петрович, несмотря на поздний час, бодро ответил:
— “Энциклопедия!”
В трубке зазвучал радостный голос Циркулева:
— Сеня! Всю жизнь у меня было предчувствие: ты послан мне свыше! Интуиция не обманула. Внук сайт запустил! “Триумфаторы” в Интернете, Сеня! В рубрике: “Новые энциклопедии”. Попали-таки мы с тобой в вечность! Записывай наш адрес.
— Погоди, погоди, Саня! Еще надо иметь, чем записывать. Иду с аппаратом к столу… Сейчас… Сел! Диктуй! Как? Дабль вэ, дабль вэ, дабль вэ. Собака?.. Так!.. Записал!.. Спасибо. Прими и ты поздравление. А лавроносцам-то как бы это дать знать?! Сами наткнутся? Ха-ха! Сюрпризом будет! Ну, лады! Лады! Можно! Отметим и это! Спасибо! Бывай, Саня! Отключаюсь, моему товарищу для Интернета требуется телефон.
Семен Петрович отключился и, удало взмахнув телефонной трубкой, отправился на всю ночь во Всемирную Паутину.
11.
Лёвочка просыпался ночью два раза. Прислушивался к звукам в соседней комнате. Его успокаивали слабые шорохи, доносившиеся оттуда. Это ветер, проникавший туда через плохо прикрытое окно, шевелил бумаги, оставленные Фульвио на письменном столе. К утру ветер стих. Но Лёвочка, как только проснулся, вспомнил эти шорохи, обрадовался, спрятался, как в детстве, с головой под легкое подростковое одеяльце и там скрипуче, по-стариковски, засмеялся. Смеясь, он медленно высунул наружу и опустил на пол тощие ноги, после ночи еще плохо гнущиеся в коленях, обул шлепанцы и в накинутом на себя одеяле, прихрамывая, выбежал в гостиную и, побежав вокруг стола, закричал: “Вернулась! Вернулась Рыжуха!” — Стулья возле стола цеплялись за одеяльце. Лёвочка его дергал: “Дай, дай сюда!” — Ронял стулья и бежал снова, пока сильное сердцебиение не заставило его остановиться. С трудом переводя дух, он подошел к комнате Фульвио. Там было подозрительно тихо. Он зло крикнул:
— Рыжуха, чего молчишь? Думаешь, опять с Фулькой закрылась. Его там нет! Выходи давай. На самолете обещала! Не выходишь! Та-ак! Считаю до трех и… открываю… Раз! Два-с! Три-с!
Красная, в форме плоского сердца, подушка на диване, как символ пережитых здесь чувств, возмутила Лёвочку, ожидавшего увидеть на ее месте Глафиру. Разложенный диван тоже показался ему виновником его одиночества. С воплем: “Вот вам! Тебе и тебе!” — он набросился на диван и подушку и долго колотил их, не замечая боли в кулачках и сердце.
Остановили приступ его гнева два коротких звонка. От неожиданности он испугался, но в следующий момент с криком: “Ага! Вернулась!” — побежал к двери.
Улыбающийся Николай Николаевич с тремя нежно розовеющими сквозь целлофан хризантемами и томом эгциклопедии подмышкой торжественно вошел в комнату. Вид Лёвочки обескуражил его.
— На кого ты похож?! Почему так зарос? Почему стулья валяются? Фира где?
Дрожащими губами Лёвушка произнес:
— На самолете… Без меня…
Николай Николаевич не знал, принять его ответ за правду или фантазию, упавшие стулья счел за последствия его игр, и поэтому слова: “На самолете без меня”, — отнес к фантазиям, но, видя, что Глафиры нет, во всем засомневался, почувствовал усталость, положил на стол тяжелую книгу, поднял стул и сел у стола.
— Я спал один. Боялся… — пожаловался Лёвушка.
Его слегка склоненная фигура в накинутом одеяле напомнила Шляпину известную академическую картину с ее многочисленными этюдами в музеях и иллюстрациями в журналах. Шляпин удивился сходству Лёвушки не только с некоторыми, но даже с главным персонажем картины, и спросил:
— Чего ты закутался в одеяло?
— Вопрос глупый! — заносчиво ответил Лёвушка.— Так удобно.
— А почему зарос? Тоже удобно? Щетина торчит во все стороны. Сколько дней ты не брился?
— Как Рыжуха улетела…
— Я три дня назад с ней разговаривал. Она разве была не тут?
— Тут.
— За три дня такая борода не вырастет…
— Спутал! Спутал все!
— Ну вот, спутал… — Шляпин улыбнулся. — Как вы тут жили без меня? Не звонили даже.
— Я звонил, когда Фирка с Фулькой в комнату меня не пускали…
— Погоди, погоди. Как это тебя в комнату не пускали?
Лёвочка подошел к двери, освободил из-под одеяла руку и пощелкал дверной защелкой.
— Они вот так закрывались.
— Дела… — Николай Николаевич усмехнулся. — И давно они за защелкой обосновались?
Не получив ответа, он попытался пошевелить бровями и снова спросил:
— Давно они за защелкой-то?
Лёвочка замер, весь обратясь в слух. За окном зацокали одинокие, похожие на Глафирины каблучки. Услышав их, Николай Николаевич тоже затаил дыхание. Но надежда обоих оказалась напрасной. Звук, удаляясь, стих.
Лёвочка начал раскачиваться из стороны в сторону, проводить ладонью по бороде. Заподозрив что-то и в его отчаянии, и в бурно разросшейся на лице растительности, Шляпин спросил:
— Так ты, что ли, все эти годы любил Рыжуху?
— Полулюбил.
— Тьфу! — рассердился Шляпин. — С тобой, полудурком, без пол-литра не разберешься! Как это “полулюбил”?!
Лёвушка показал мизинец.
— Мне с ней так…
— А без нее?
Лёвочка поднял вверх большой палец. Мечтательное выражение облагородило его маленькое лицо.
— Без нее — так! Я без нее на профессора был похож! Газету “Спорт” покупал. В садиках читал. С девушками говорил.
“Ничего себе уха!” — подумал Николай Николаевич. — Так и жил бы без нее, как раньше.
— Не жил бы. Сказать, почему я Рыжуху себе взял?
— Ну.
— Мне деньги, — Лёвочка посыпал соли на рану Шляпину, — в сберкассах перестали давать. Куда-то пропали.
Шляпин зашуршал целлофаном букета, который так и держал на коленях.
— Без денег, дядя Коля, одному плохо, — добавил Лёвочка вторую жгучую шепотку соли и ушел в ванную.
Шляпин позвонил Глафире на мобильный. После их последнего разговора она ни разу на его звонки не откликнулась. Теперь ему было ясно, почему, но он все равно остался ее ждать.
Лёвочка вышел из ванны заплаканным, вытер кулачками глаза и попросил у Шляпина денег на парикмахерскую. Уходя, запер его.
Николай Николаевич, не снимая плаща, остался сидеть с букетом в руках. Наконец отложил цветы, поднял и поставил на места стулья, прошелся по квартире, заглянул в Лёвочкину комнату с множеством игральных карт, разбросанных на ломберном столе и на полу, открыл дверь в другую. На глаза сразу попалась красная атласная подушка. Как и у Лёвки, у Шляпина она вызвала гнев. Он прошел мимо нее к окну и, успокаивая себя, долго глядел на набережную канала с поблескивающей в темноте лентой воды.
Время таяло. После перевода его на зимнее и без того короткий ноябрьский день в миг оборвался, и вечер, черный, как ночь, наступил грубо и резко.
Раны на сердце Шляпина заныли сильней. Он вспомнил деньги. Сейчас бы быть у банкомата. Он сильно разнервничался из-за того, что заперт в квартире, но тут же поймал себя на мысли, что не хочет быстрого возвращения Лёвки. “Пусть не придет до Глафиры! И тогда!.. — Он стал мечтать. — Скажу ей: └Фир, я тут узник! Лёвка ушел бриться. Наконец ты пришла! Еле дождался тебя. Мне срочно надо к банкомату. За время, что сижу здесь, я потерял…”” — он постарался прикинуть, возможно, упущенную сумму. В голове что-то задвигалось. “Опять шарики! — с раздражением подумал он и решил, что скажет Глафире: — Фир, одно твое слово, и я никуда не уйду…”
Его мечту распалил зазвучавший в квартире звонок. Николай Николаевич, чуть не вскрикнув от радости, кинулся к двери.
— Фира! Где ты пропадала?! Я тут узник у тебя… Лёвка ушел!
За дверью никого не было. В квартире трезвонил будильник. Не понимая этого звука, Шляпин слушал в растерянности. Когда звон прекратился, скрипнув по старому паркету, Шляпин снова шагнул к двери.
— Фира, это ты молчишь? Лёвка, ты дразнишься? Откройте! Мне надо к банкомату. Я теряю доллары!
Сказав это, он взялся обеими руками за голову, боясь, что шарики на скорости могут наскочить друг на друга, сбиться в кучу, и в голове произойдет катастрофа…