Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2006
Людям, далеким от Русской Православной Церкви, а таковых в России большинство, формулировка, вынесенная в заглавие, может показаться, по меньшей мере, искусственной. Мало кто рассматривает РПЦ в качестве реальной политической силы. В советские времена церковь считалась организацией, обособленной от государства в той мере, в какой в тоталитарном обществе вообще можно быть обособленным от верховной власти. В демократической прессе первых постсоветских лет РПЦ упоминалась, как правило, и вовсе в экономическом контексте. Читатель, интересовавшийся проблемами построения в России “гражданского общества”, воспринимал эту организацию, скорее, как совокупного предпринимателя, использующего свои контакты с государством для налаживания собственного крупного бизнеса. Все наслышаны о борьбе РПЦ за безналоговую торговлю сигаретами и спиртными напитками, а также о ее успешной деятельности по приращению собственной недвижимости. И то, и другое, и третье разворачивалось под лозунгами торжества справедливости, поруганной многолетними преследованиями церкви со стороны государства, — казнями и репрессиями, обрушившимися на РПЦ после 1917 года.
Можно по-разному относиться к подобным способам заработка: действительно, сигаретный и спиртной бизнес слабо соотносится с моральными нормами православия. Интересно однако другое: и по сегодняшний день РПЦ является единственной организацией (не говоря уже об отдельных гражданах), которой государство позволяет использовать в своих интересах право реституции. Больше того: в некоторых случаях церковь сумела возвратить на свой баланс объекты недвижимости, которые в советские годы были заняты такими “неприкосновенными” для бизнеса организациями, как школы и другие социальные учреждения. Понятно, что в клановом бизнес-сообществе, каковым стало Российское государство, при заключении такого рода эксклюзивных сделок принято “договариваться” об условиях.
В первые годы перестройки церковь сохраняла ореол организации гонимой, пострадавшей от советской власти. Поэтому общественное мнение, жаждавшее справедливости, воспринимало такие сделки как своего рода возмещение ущерба. Общественность, воодушевленная борьбой с коммунизмом, относилась к РПЦ как к товарищу по несчастью, полагая, что, укрепив свои материальные позиции, церковь направит усилия на борьбу с притеснителями всякого рода духовной несвободы. Тем сильнее стало разочарование, когда вдруг выяснилось, что РПЦ, пострадавшая от преступлений советского государства, выбрала в союзники не те социально-политические силы, которые ратовали за создание в России “гражданского общества”. Для многих, не знакомых с укладом церковной жизни, это стало неожиданностью.
Те, кто возлагали на РПЦ особые надежды, забывали, как мне представляется, один очевидный факт: при всех мыслимых и немыслимых оговорках РПЦ прошла сквозь советское время в качестве единственной легитимной организации, до известной степени противостоящей государству. Причем организации не только крупной, но и жестко-структурированной. В сравнении с ней, все антисоветские объединения, возникавшие на территории бывшего СССР, даже такие авторитетные, как Хельсинкская группа, выглядят достаточно эфемерными. В первую очередь, потому, что в глазах государства их члены никогда не обладали личной неприкосновенностью. В отличие от сотрудников РПЦ. Известно, что церковь, как правило, “стояла” за своих.
Пройдя через советское время, РПЦ сохранила себя как организацию, что дало ей известные преимущества. Не вдаваясь в вопросы о моральности компромиссов с преступной властью, мы должны признать, что за семьдесят “безбожных” лет церковь обрела стратегический и тактический опыт, а также вынужденную и стойкую привычку к компромиссам. Иными словами, научилась использовать ленинскую тактику заключения “политических” договоров в целях использования “попутчиков”.
Конечно, советские годы никто не пережил без потерь. Учитывая, что страна не прошла тотальной “декоммунизации”, с нашей стороны было бы нелепо “бросать камни”. Это однако не значит, что мы должны закрывать глаза на очевидные вещи.
В последнее десятилетие прошедшего века РПЦ действовала в качестве партнера светского государства, причем партнера особого рода. С одной стороны, она позиционировала себя как духовную силу, способную заполнить вакуум, образовавшийся после падения коммунистической идеологии. В этом качестве РПЦ пыталась поставить себя над светским государством. С другой стороны, РПЦ не обрела достаточного морального ресурса, чтобы в действительности, подобно Ватикану, эту позицию занять. Главная причина в том, что церковь от государства зависит. В отличие от некоторых олигархов, вообразивших, что в постсоветском государстве богатство автоматически становится синонимом независимости, деятели РПЦ хорошо изучили нашу историю. Как совокупный олигарх церковь никогда не разделяла такого рода прекраснодушных иллюзий. От иллюзий ее спасала преемственность — “генетический опыт”, впечатанный в сознание и подсознание иерархов: с первых дней “перестройки” и “гласности” церковь отлично понимала, “кто в доме хозяин”. Она воспользовалась кратким периодом безвластия, чтобы “под шумок” укрепить свои позиции и пополнить закрома.
В первые постперестроечные годы, наблюдая процесс смещения РПЦ к левому, а иногда (как, например, в случае с покойным Иоанном, митрополитом Ленинградским и Ладожским, благословлявшим деятельность общества “Память”) и к крайне левому полю, многим казалось, что это — случаи частные, выпадающие из церковного “мейнстрима”. Однако открытая и, как полагают многие, небескорыстная поддержка иерархами церкви нового–старого гимна, их резкие антикатолические и антиевропейские высказывания, позволили обнаружить если не закономерность, то уж, во всяком случае, стойкую и настораживающую тенденцию.
Как бы то ни было, ельцинские и первые путинские годы прошли под знаком взаимного интереса РПЦ и государства. Стороны воспринимали друг друга в качестве партнера, которого можно и нужно использовать. Высшие руководители государства исправно стояли “подсвечниками” на долгих церковных службах, надеясь приобрести моральный авторитет, необходимый им единственно для укрепления своей светской власти. Церковь выторговывала для себя льготные условия бизнеса, округляла владения, время от времени делая беззубые заявления, выдержанные в стилистике “ни нашим, ни вашим”. Характерно, что решительность церковные власти проявляли лишь в тех вопросах, которые, с точки зрения правящей политической элиты, были маргинальными. Ни по одной из подлинно серьезных проблем — международное положение, война в Чечне, обнищание населения, массовые нарушения прав человека — РПЦ, даже в то, относительно свободное время, допускавшее плюрализм мнений, ни разу не высказалась прямо.
Если бросить взгляд в недавнее прошлое, становится очевидным, что короткий промежуток времени, когда слабое государство поглядывало в сторону РПЦ, надеясь воспользоваться в своих целях ее моральным и идеологическим авторитетом, теперь закончился. Государство — с его точки зрения, совершенно правильно — рассудило, что в глазах правящих элит — людей, принимающих решения, — церковь не обладает достаточным влиянием.
Казалось бы, на “нет и суда нет”. Мало ли с кем — по разным соображениям — государство в последние годы “дружило”. Ряд партий, пользовавшихся расположением государства, ушло в политическое небытие. С РПЦ однако дело обстоит сложнее. В первую очередь, потому, что, по сравнению с другими политическими силами, церковь как организация имеет свои особенности.
Главной является та, что в отличие от обычных партий, имеющих в своем арсенале политико-экономические средства, церковь обладает дополнительным и важнейшим ресурсом, который, если говорить коротко, можно обозначить так: она имеет возможность прямого и подлинного воздействия на души людей, мятущиеся, открытые и незащищенные. Именно поэтому любой вопрос, на который церковь дает или не дает ответа, достоин пристального внимания.
В результате дискуссий и статистических исследований специалисты пришли к выводу, что прихожанами РПЦ можно назвать лишь 2–8% российского населения. Это те люди, которые регулярно посещают храмы, исполняют обряды, читают специальную литературу. Данную категорию людей в церкви называют “воцерковленными верующими”. Казалось бы, цифра небольшая. Во всяком случае, она сопоставима с количеством “воцерковленных верующих” в последние годы советской власти. Однако, если продолжить политические сравнения и вообразить, что РПЦ поставит перед собой задачу создания собственного блока в Государственной думе, ее кандидаты, возможно, преодолели бы 5%-ный барьер. Конечно, в ближайшем будущем эта задача не будет поставлена, однако РПЦ будет оказывать идеологическое влияние на подконтрольный ей сектор.
В то же время статистические исследования показывают, что православными считают себя чуть более половины населения России. Иными словами, можно предположить, что, при известных условиях (разочарование в ценностях, навязываемых “обществом потребления”, отсутствие навыков жизни в деидеологизированном обществе и проч.), некоторая доля “латентных православных” обратится к церкви. Вряд ли все они в одночасье станут “воцерковленными верующими”, однако многие из них могут признать авторитетным мнение РПЦ. Учитывая наметившееся отчуждение церкви и государства, это требует осмысления.
Возможно, следующий тезис покажется странным, однако, мне представляется, что, с точки зрения перспектив построения в России гражданского общества, альянс государства и церкви, который мы наблюдали в самом недавнем прошлом, значительно более предпочтителен, нежели их наметившееся отчуждение. Эту мысль следует пояснить. В постперестроечные годы государство объявляло себя главным демократом, делающим отчаянные попытки повернуть страну на “западный” путь развития. РПЦ, дорожившая партнерскими отношениями с государством, была вынуждена держаться — по крайней мере, на официальном уровне, — более или менее центристских позиций. Либералы от церковного руководства могли использовать сотрудничество с государством в качестве рычага сдерживания внутрицерковного фундаментализма. Владыка Кирилл Гундяев, в значительной степени и поныне определяющий внутреннюю и внешнюю политику РПЦ, появлялся на телеэкране в компании с реформаторами. Мне, знавшей его в те времена, когда владыка занимал пост ректора Ленинградской Духовной академии и разделял идеи экуменизма (поиска путей сближения РПЦ с западными конфессиями), трудно сказать, насколько прошедшие двадцать лет изменили его прежде весьма прозападное мировоззрение. Однако, даже если предположить, что в душе он остался “западником” (в чем я, положа руку на сердце, скорее, сомневаюсь), в нынешних политических условиях ему будет трудно проводить в жизнь центристскую политику. Если же допустить, что его взгляды кардинально изменились, ничто не помешает ему отказаться от политики политического сдерживания ради упрочения собственного внутрицерковного авторитета.
По самому своему внутреннему устройству РПЦ (впрочем, как и любая церковь) чужда демократии. Как организация строго иерархическая и консервативная, она веками хранила обособленность от социальной жизни, однако эта обособленность никогда не была полной. Во-первых, и в ее рядах время от времени появлялись инакомыслящие, чьи дальнейшие судьбы, впрочем, складывались по-разному. Истории с Дудко и Якуниным могут служить примерами. Но, в общем говоря, церковь, напуганная последствиями многочисленных ересей и расколов, и в советское время, когда формально состояла в рядах “гонимых”, неприязненно относилась как к церковному, так и к светскому инакомыслию. Это не означает, что церковь была отгорожена от общества глухой, непроницаемой стеной: государство пробивало в этой стене гигантские бреши, принуждая иерархов церкви, особенно на международном уровне, проводить свою — “советскую” — политику. Не имея возможности противостоять государственному давлению, церковь с особым усердием хранила социальную изолированность там, где дело касалось устоев частной жизни. Здесь она действовала в согласии с вековой традицией, которая — как образец и идеал — сложилась в те давние времена, когда формировалась церковная иерархическая структура. Закоснев, традиция закрепила социально-этические нормы, естественные для времени своего формирования. Нет ничего удивительного в том, что на этом “патриархальном”, хочется сказать — “средневековом” — фоне в рамках православной традиции так и не сформировались представления о свободе слова, вероисповедания, терпимого отношения к инородцам, необходимости построения эффективного гражданского общества и т. п.1 Иными словами, пребывая в рамках закосневшей традиции, РПЦ ни при каких обстоятельствах не сумеет дать адекватные ответы на “вызовы” современного общества.
Традиционно низкий уровень образованности большинства православных священников известен. В XIX веке ряды служителей церкви большей частью пополнялись за счет сыновей провинциальных дьяконов и иереев. Замкнутая среда жестко формировала тип служителя и начетчика, так что среди выпускников семинарий и академий реформаторы были редкостью. По образу своей жизни люди, вставшие на “духовный” путь, не соприкасались с людьми светскими едва ли не до начала XX века, когда бурные социальные процессы, бродящие в обществе, вызвали к жизни новый тип православного пастыря-реформатора. К этому периоду относятся публичные дискуссии, посвященные различным аспектам духовной и светской жизни, в которых и те и другие сходились лицом к лицу.
Советская власть дискуссии прекратила. Больше того: она сознательно способствовала тому, чтобы в духовные академии и семинарии поступали не ленинградцы и москвичи, а выходцы из глубокой провинции. Мне доводилось читать сочинения по русской литературе, написанные студентами различных курсов Ленинградской духовной семинарии и академии, и я могу утверждать, что средний уровень этих сочинений далеко не дотягивал до “школьного”, если иметь в виду, например, ленинградские школы.
Революция и последовавшие за ней десятилетия террора по-своему расправились с “прогрессивным” духовенством. Этот процесс — применительно к России — нельзя назвать уникальным. Церковь постигла та же участь, какая постигла науку, искусство, социальное и политическое строительство, однако, если внутри перечисленных областей время от времени все-таки рождались школы, направления или отдельные личности, новаторы и пионеры, жесткая иерархическая структура церкви таких людей из своих рядов вытесняла, ссылаясь на историю с “живоцерковниками”, десятилетиями наводившую ужас на ее иерархов. Исключения, конечно, были, но здесь мы говорим об общей тенденции. В этом вопросе церкви активно помогало и государство, однако импульс вытеснения реформаторства и инакомыслия был стойким и сильным и внутри самой церкви.
Некоторая надежда на обновление и церковную реформацию возникла в восьмидесятые годы, когда церковь пережила своего рода “интеллигентский призыв”. В поздние советские времена (1960 –1980) в обществе все сильнее обозначилась тенденция “воцерковления”, когда десятки и сотни неофитов, выросших в атеистической среде и достигших зрелого возраста, пытались влиться в ряды церковноверующих. Тогда в РПЦ пришло довольно большое количество образованных людей, проникнутых “прозападными” настроениями. За истекшие годы многие из них сделали церковную карьеру, в большей или меньшей степени удачную, однако, как показала жизнь, не без потерь. Тех, кто не сумел приспособить свое мировоззрение к жестким церковным устоям, церковь под тем или иным предлогом отодвинула в сторону. Для их нейтрализации использовались два сценария: служба в дальнем приходе, либо запрещение в сане, то есть прямое отлучение от активной церковной деятельности.
Особенно острые формы этот процесс принял после 1993 года, когда относительно стройные ряды внутрицерковных интеллектуалов распались на два противоборствующих лагеря: “либералов” и “фундаменталистов”. Первые приняли демократические лозунги, вторые — решительно отвергли. Катализатором, как ни странно, стало подавление попытки государственного переворота в октябре 1993 года — так называемый “расстрел” Белого дома. В результате этих событий русские внецерковные националисты были вытеснены на обочину политической жизни, однако именно они оказали мощную поддержку церковным фундаменталистам.
Оттеснив церковных либералов, современная РПЦ стала идеологически однородной организацией, внимательно отслеживающей любые проявления инакомыслия в собственной среде. В известном смысле она пришла к модели “советской власти без советской власти”, главной целью которой является выживание во враждебном, “инакомыслящем” мире. Способы такого выживания известны: ненависть к инородцам, подавление инакомыслия, развитая система слежки и доносительства, личная зависимость подчиненных от начальства и т. п.
В иной общественно-политической ситуации со всем этим можно было бы разбираться обычными методами, принятыми в демократическом обществе. Нынешняя реальность, однако, не такова. В поисках новой идеологической политики, способной ответить чаяниям большинства, государство все явственнее склоняется к “мифотворчеству”. Трудно сказать: оно ли внедряет в сознание “народа” различные, но неизменно комплиментарные мифы, или само идет на поводу у мифологизированного общественного сознания; скорее всего, этот процесс описывается двумя встречными векторами, однако суть дела заключается в том, что на смену “советской” мифологии приходит мифология “постсоветская”: ее важнейшими компонентами становятся “государственность”, “национальная идея” и “Православие”. Последний элемент триады возник не случайно. Нет сомнений в том, что Русская Православная Церковь освящена вековой традицией. В продолжение многих столетий она оставалась хранительницей нравственных и культурных ценностей, на которых зиждилась история нашей страны. Однако, если иметь в виду роль РПЦ в современном обществе, здесь важно другое: с укреплением своей “мифологической” функции церковь начинает стремительно терять позиции “партнера”, мало-помалу превращаясь в организацию, с которой государство будет не столько считаться, сколько “делать соответствующий вид”.
Все вышесказанное позволяет предположить, что некоторое “уточнение” взаимоотношений церкви и государства, которое наблюдается в последние годы, может иметь далеко идущие последствия. В стране, в которой общество не в состоянии прийти к согласию по важнейшим вопросам социально-политического устройства, а абсолютное большинство населения не готово к усвоению демократических идей, РПЦ в своем нынешнем виде будет объективно способствовать не поиску согласия, а дальнейшему углублению общественного раскола. Понятно, что правящие элиты, от которых зависит выбор дальнейших путей России, вряд ли будут прислушиваться к советам церковного руководства и, тем более, рядовых священников — для этого у них есть другие “вертикали”. Однако “простой народ”, обратившийся к церкви и составляющий определенную долю электората, не станет отворачиваться от мнения батюшек, для которых главным грехом общественной жизни было и остается “инакомыслие”.
1 В этом отношении РПЦ отличается, скажем, от современной Католической церкви, более чуткой к общественным тенденциям.