Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2006
К 75-летию Г. Горышина
Г. А. Горышин. Звенит озябшая трава: Проза разных лет. — СПб.: Издательство писателей “Дума”, 2005. — 320 с., ил.
В сборник включены фрагменты из двух книг известного питерского прозаика и публициста Г. Горышина (1931–1998). Одна из них, “Жребий”, — мемуарно-критические очерки о братьях по слову, о тех, с кем Г. Горышин встречался, о тех, кто был близок ему по творчеству, по духу, по настроению, — издавалась она в 1987 году, многие статьи написаны во времена, когда еще ничто не предвещало гибели Советского Союза. Вторая книга — пронзительный исповедальный дневник, охватывающий конец 80-е–90-ые годы, драматический период, когда рушились привычные географические, экономические и общественные связи. Удачная идея объединить под одной обложкой разные и по времени создания, и по жанру, и по тональности произведения дает возможность достаточно полно представить круг проблем, волновавших писателя, счастливо избегнувшего и стандартов советского восприятия действительности, и позднейших демократических обольщений.
В первой части сборника читатель встретит “знаковые” имена, знакомые всем мало-мальски грамотным “бывшим” советским людям: В. Белов, В. Шукшин, Ф. Абрамов, И. Соколов-Микитов. М. Пришвин, В. Курочкин, Ю. Казаков. Размышления о природе и истоках творчества этих писателей, о нравственных началах личности, о национальных корнях русского таланта (не путать с национализмом) чередуются с воспоминаниями о встречах, беседах, личном общении. Г. Горышин умел разглядеть в персонажах их произведений “родовые черты, уходящие корнями в подпочву истории”. Неутомимый путешественник, он посещал малую родину В. Белова — Тимониху, Ф. Абрамова — Верколу, заповедные места, где еще сохранились избы-терема, сосновые крепости, резонансные ели, деревянные кони на крышах. Он был рядом с В. Шукшиным во время съемок кинофильмов “Живет такой парень” в Горно-Алтайске и “Калина красная” в Белозерске, наведывался в родное село В. Шукшина — Сростки. Был желанным гостем в Карачарово на Волге, в 100 км от Москвы, где в домике в сосновом лесу жил дед русской литературы, восторженно преданный живой телесности мира, И. Соколов-Микитов. Даже такой сугубо городской, московский человек, как Юрий Казаков подарил ему свой сокровенный уголок на севере России — поморскую деревня Лопшеньгу у самого Белого моря. Г. Горышин восхищенно восклицал: “Как много дивного, вольного места у нас на Руси!”
Рассказывая о зарубежных поездках, о съемках шукшинских фильмах, о постановках по произведениям Ф. Абрамова, о дежурных заседаниях Союза писателей, Г. Горышин выходит за пределы бытийности, событийности. Благородную цель воспоминаний Г. Горышина раскрывает фраза из листка из его архива, также помещенного в сборнике: “Но хочется — силой слова — поднять безвременно мертвых, пока не поздно, рассказать о живых. Надеюсь на слово. Доверяю ему”.
Сохраняя уважение к слову, он тем сильнее переживал обозначившиеся в литературном деле тенденции: “Скудеет литература. Безъязыкость — первый признак ее упадка. В последние годы, да и в прежние годы тоже, немало сказано и написано слов о неизбежности упрощения, осреднения языка, о низведении его из категории художественной на уровень служебного, функционального средства передачи информации — якобы в силу прогресса цивилизации. В подтверждение этих прогнозов написана и пущена в обиход тьма-тьмущая книг безъязыких”.
Г. Горышин, “очарованный странник”, которому было дано не только самому слышать, как звенит озябшая трава, но и умение передать свои ощущения, ценил в своих собратьях ту же чуткость восприятия природы как одной из важнейших ипостасей человеческого бытия, — неотъемлемой, жизненно необходимой, не только материальной, но и духовной, философской, художественной ценности. Выбор героев очерков отнюдь не случаен.
И именно в природе Г. Горышин искал спасительное лекарство от недугов души и тела в тяжкие 90-е годы. Среди уникальных вепсовских ельников и болот, в тайге, он “победил черную скуку-тоску. Тоска была телесная — от болей, недугов и душевная — то есть духовная — от старости, несовпадения двух └я”: каким воображалось стать и каким вышел. Я перетерпел, перемогся; мне помогли: травы, ветры, дожди, солнце, небо, воздух. Луна, лес, ягода морошка, собака Песси”.
Ему, безработному шестидесятнику, выключенному из привычной социально- активной жизни, претила новая реальность. Летописью новых “окаянных дней” России исхода ХХ века стала его книга “Слово Лешему” — своеобразная хроника жизни деревни Нюрговичи Тихвинского р-на Ленинградской области, на Веповсской возвышенности, на берегу Капшозера, протянувшегося в расселине меж моренных гряд на 15 км.
Местный летописец, “работающий сдельно, по договору с самим собой, свободный от работы и общественных забот, неангажированный писатель”, он размышлял о человечестве, о бытии, о текущем моменте, о человеке, его натуре, психологии.
Неторопливый, аскетический быт, нуль жизнеобеспечения, скудное натуральное пропитание — грибы, рыба, черника, малина. Одиночество. Дни, когда не с кем перекинуться словечком, не единой души вокруг, когда событием становится приход мышей в избу. “Думал о тоске. Тоска — необходимый этап самопознания; смолоду поглощается мечтательностью… Здесь, у вепсов, тоска переживается молчанием, не с кем поговорить. Молчание столь же полезно, как некурение, трезвенность”. Лес, озеро, дом, приблудный пес, редкие собеседники-соседи. Книги, мысли о судьбах России. “Человеку нужна руководящая идея — царь в голове, будь он отвлеченно мыслящая личность или природный пахарь, иначе унесет поветрием не в ту степь. Русский человек руководствуется идеей своей родины. Но это слишком общо и захватанно. Между тем, чем дольше живешь на свете, расставаясь с близкими и иллюзиями, все крепче привязываешься к материку родины. Что есть необманное у русского человека, пережившего все инфляции и девальвации, что грядет ему до последнего издыхания, наставит на путь, это Россия. Кем-то из умных замечено, что Россия — понятие не географическое, а нравственное. От себя добавим: и подсознательно генетическое, хромосомное”. “Надо как-то нам совладать с нашей русской отзывчивостью ко всему на свете опричь самих себя. Того гляди, растворимся в чужом без остатка, места не станет осесть. Сверху как будто спущена директива (серия президентских указов): не приживающихся к новому порядку, к рыночным реформам, переходу к капитализму и т. д. пустить в расход. Без суда и расстрела, сами сыграют в ящик, ну, разумеется, старые и худые: непредприимчивые, приверженные старому, неперестроившиеся — в общем, охвостье. Для улучшения генофонда”. “Русская идея” Бердяева: “Русская идея, которой не существует, как не существует ничьей другой, никакой нации, губительной для самих русских”.
Свобода мысли, возможная только наедине с мирозданием и жесткие реалии дня. Личное неустройство неотделимо от неустройства общественного, крушение старого мира воспринимается как личная трагедия, одно усугубляет другое. Лица митингующих на площадях городов и поселков, по ту сторону или по эту, с выражением сжатого для удара кулака на лицах. Деревня, не брошенная, а планомерно упраздненная. Кладбище надежд новоявленных арендаторов, кооператоров, фермеров. Немощные старики, с трудом приспосабливающиеся к изменившимся условиям жизни. Состарившиеся в трудах мужики-работяги и хранительницы очага, богини-береговини. Новые русские и старые крестьяне в новой действительности. Прорицатели со свихнутыми мозгами. Разрушение патриархальных нравов. Исход из деревни последних жихарей. “Когда я сюда приехал, деревня была живая, И скотный двор — совхозный, еще новехонький. А какие здесь травы! Все выкашивали. Старики переехали из деревни в каменные коробки в Пашозеро — невозможно жить без магазина, без дороги в деревне. Деревня превратилась в дачную местность типа Комарово. Из общей картины жизни выпало главное действующее лицо — крестьяне”.
Беглый, в бегах от самого себя, он пишет о том, что стучится в окошко его души:
В деревне не стало скворцов —
Скворечники пустопорожни.
Прискорбно в конце-то концов…
Но будем в словах осторожны.
В деревне не стало крестьян,
С зарей заполняющих печи;
В полях воцарился изъян
Зажжем поминальные свечи!
К хронике окаянных дней тихвинской вепсовской деревни добавляются тягостные впечатления от Новой Ладоги с ее бананами, что дешевле соленых огурцов, от Невского проспекта, где многое защелкнуто и недоступно для “старого русского”. “Мы чья колония? Господа петербуржцы, вы не задумывались над этим?”
“Слово Лешему” — жесткая, мудрая и удивительно поэтичная книга. Можно принимать или не принимать позицию Г. Горышина, но нельзя не признать, что он оставил потрясающее документальное свидетельство о еще не изжитых смутных временах нашей страны и о трагичном состоянии души глубоко чувствующего, мыслящего человека в эпоху социальных перемен. “Прошлого не вернешь, по нему убиваться непродуктивно; меня лишили моей социальной самонадеянности, но все так же сладок, приятен мне дым моего отечества, так же свеже встречный ветер”.
И. Кузьмичев, автор предисловия к сборнику, не однажды писавший о Горышине, отмечает две основные черты Горышина — человека и писателя: “И вот о чем хочется вспомнить: столь же преданно, как свою страну, Глеб Горышин любил литературу — еще одно родное пространство. Если угодно, всю литературу. Любую — и классику, и сочинения неопытного неофита”.
И сборник ярко представляет обе грани таланта, любви.
Елена Зиновьева