Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2006
В новейшем учебнике по современной русской литературе я с огромным удивлением прочитала, к каким результатам, по мнению автора, приводит в массовых сочинениях свобода от цензуры и “идеологического заказа”. Оказывается, там теперь действует заказ социальный, но “это уже не социальный заказ советской эпохи, но рыночный заказ массового читателя” (Мария Черняк. Современная русская литература: Учебное пособие. — СПб.; М.: Сага-Форум, 2004. С. 202). Понятно? Абсолютно непонятно, но автор тут же поясняет: “Положительные герои триллеров (следователь, милиционер, сыщик и т. д.) заставляют читателя с интересом относиться к его профессии. ‹…› Министр по налогам и сборам встретился с представителями коммерческих издательств ЭКСМО, Центрполиграф, ОЛМА-ПРЕСС, АСТ-Пресс и писателями-детективщиками. Писателей попросили поработать в качестве имиджмейкеров, но не конкретного человека, а собирательного образа налогового инспектора” (с. 203). Если студент станет прилежно читать учебник (а не глотать огромными непрожеванными кусками в ночь перед экзаменом) и обратит внимание на этот фрагмент, что он подумает? Я бы на его месте — вот что: налоговики хотят получить имиджевую рекламу путем очевидного внеэкономического принуждения. Писателей, видите ли, попросили… Та самая просьба, от которой невозможно отказаться. Понятно же, что издатели и сочинители, которые не проникнутся важностью задачи, рискуют получить на свою голову бо-о-ольшие налоговые неприятности. Впрочем, изучив огромный пласт коммерческих текстов, я положительного и героического налоговика в качестве главного героя что-то не встречала. Но не встречала и отрицательного. Сочинители “криминального чтива” избегают трогать налоговых инспекторов. А если мелькнет — что ж, вполне нейтрален и благообразен. Вы скажете, что изученная мною “огромность” на самом деле не огромна, а только капля в океане массовых сочинений. Это правда, но дело в том, что в паралитературе капля и океан по сути одно и то же. Прочитав десяток текстов, уже начинаешь встречать повторения, а я все-таки проштудировала пару сотен.
История из учебника навела меня на гипотезу. Поскольку враги-злодеи требуются каждому новому криминальному тексту, то производители “чтива” вынуждены всякий раз решать вопрос: кто же будет супостатом? Вот и попадают в этот разряд те, за кого некому заступиться. Налоговика (милиционера, спецназовца, экстрасенса, гадалку…) — не тронь, а инвалида — сколько угодно. У инвалидных организаций нет ни экономических, ни внеэкономических возможностей воздействия на массовых издателей и их сочинителей. Они могут только взывать к здравому смыслу и общественным приличиям, а подобные призывы на издателей-сочинителей не действуют. Не потому ли “криминальное чтиво” переполнено инвалидами-убийцами, инвалидами-палачами, маньяками, садистами и прочими монстрами?
Мне сразу возразят: но ведь в теории массовой культуры принято считать, что производители коммерческих текстов отражают и транслируют желания публики? Да, но с этой теорией соглашаться не хочется, и вот почему… Давайте разберемся.
В повести “Тамань” Григорий Александрович Печорин размахнулся бесстыдным заявлением: “Признаюсь, имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как будто с потерей члена душа теряет какое-нибудь чувство”. Сам “герой нашего времени”, как доказал нам Лермонтов, был наилучшим опровержением этих дискриминационных предубеждений.
В 1989 году в рамках исследования по программе “Советский человек” широким кругам населения был задан вопрос: как они считают необходимым поступать с инвалидами? 25% отвечавших с той самой “простотой, которая хуже воровства”, заявили, что “неполноценных” надо ликвидировать; 9% утверждали, что инвалидов следует “изолировать от нормальных людей”; 50% думали, что инвалидам надо помогать; 1% респондентов счел естественным “предоставить их самим себе”. Остальные 15% затруднились что-либо ответить.
Десять лет спустя, в 1999 году, тот же вопрос был повторен при новом исследовании общественного мнения в рамках той же программы. На этот раз ответы распределились так: ликвидировать — 11 %; изолировать — 9%; помогать — 62%; предоставить самим себе — 1%; затруднились ответить — 17%. Вроде бы прогресс налицо, но изображение человека с инвалидностью в отечественном “масслите” наводит на неприятные подозрения — если, конечно, следовать той гипотезе, что “масслитовские” авторы отражают глубинные желания публики (или потакают им). Ведь можно допустить, что тогда, шесть лет назад, наши сограждане решили, что вслух говорить о ликвидации или изоляции людей с особыми потребностями все-таки неприлично. Постеснялись. Предположим, что шевелящийся в душе Хам неохотно отступал и приумолкал перед принципами гуманизма и прав человека, но на самом деле воззрений не менял. Как был, так и остался в убеждении, что все эти “люди с особыми потребностями”, как велят их именовать инвалидные организации, а попросту, по-хамски, “психи и уроды”, — это опасные для нормальных людей нелюди. Но ведь можно предположить (нам хотелось бы надеяться, с бульшим основанием), что респонденты говорили то, что действительно думали. У нас в стране, между прочим, 10% населения — инвалиды. Они — наши собственные дети и родители, братья и сестры, мужья и жены, друзья и коллеги. Очень трудно поверить, что читатели — это такой коллективный Хам, чье невысказанное, но совершенно определенное понимание инвалидности — бесчеловечное — отражено “масслитом”. Так что дело отнюдь не в читательском “социальном заказе”, а бесстыдстве и социальной безответственности издателей-сочинителей. И еще, разумеется, в убогости их фантазии.
Если в “масслитовском” детективе появится человек с особыми потребностями, то, в самом мягком варианте, он будет содержать притон для воров и садистов-убийц — ведь близорукие власти вместо того, чтобы посадить под крепкий замок, жалеют и не трогают это “существо, больше похожее на призрак, чем на человека” (Анатолий Ковалев. Аксиома убийства. М: АСТ; Астрель, 2003. С. 336. Тир. 10000). Но типичным занятием для инвалидов производители “продукта” считают убийства. В романе Александры Марининой “Игра на чужом поле” (тираж “продукта” не поддается исчислению) городские власти отнеслись к старухе-инвалиду гуманно, с уважением ее “прав”: выделили квартиру, еще чем-то помогли, чтобы она чувствовала себя независимой, а эта злодейка, пользуясь изолированной жилплощадью, перебила кучу народа.
Американский социолог Ричард Харрис в исследовании “Психология массовых коммуникаций” (М.; СПб., 2001) с тревогой писал о том , что в США контент-анализ выборок телевизионных программ показал, что 72% взрослых персонажей, которые были изображены психически больными, ранили или убивали кого-то, а 75% становились жертвами насилия, тогда как в действительности склонны к насилию 11% людей с психическими нарушениями — тот же самый процент, который характерен для населения в целом” (с. 117). При изучении отечественного “масслита” я только в виде большого исключения обнаружила инвалида-жертву, преступниками же оказались фактически все 100%. Что касается изображения интеллектуального инвалида, психически больного или умственно-отсталого человека, то если он не убивал самолично, значит, “помогал и способствовал”.
Психически нездоровый живописец Генрих — модернист, разумеется (“масслит” сильно не любит модернистов и постмодернистов), — в романе Натальи Орбениной “Живописец” (СПб.: Нева, 2003. Тир. 7000) убил отца родного и покушался на убийство “бедной Маши”, на которой обманом женился. В другом “продукте” психически нездоровый мальчик Равиль стал “вором в законе” и убийцей-садистом, заклятым врагом “русского батыра Кости” (Юрий Кривоногов. Рукотворный ад. Новосибирск: Мангазея, 2003. Тир. 3000). Еще в одном сочинении психически нездоровая немолодая женщина подталкивала мужа-маньяка убивать молоденьких девушек (Александр Духнов. Влажные призраки. Новосибирск: Мангазея, 2003. Тир. 3000). А еще в одном душевнобольная предпринимательница обманула и ограбила партнеров, убила любовника и нанесла телесные повреждения двум подругам (Диля Еникеева. Гусарская рулетка. М.: Центрполиграф, 2003. Доп. тир. 10000).
В сочинении “Удавка для золотой рыбки” (М.: Центрполиграф, 2005. Тир. 12000) сочинительнице, Инне Павловой, никак не удавалось свести концы с концами, но она все-таки нашла выход: объяснила трупы и нелепости душевной болезнью одной из героинь.
Людям с умственной отсталостью приписаны особо садистские, людоедские наклонноcти: поэтому во всяких криминальных структурах их, видите ли, используют в роли кровавых палачей-мучителей. По совершенно загадочной причине (у психоаналитика надо спрашивать, что и почему мерещится сочинителям) умственно- отсталые люди изображаются кровожадными гигантами:
“Вышел огромный — метра два с половиной… Огромное, бесформенное, явно дебильное лицо. Губы, словно оладьи, сложенные в улыбку. Улыбку идиота. … Он стоял, голый по пояс, так что можно было хорошо рассмотреть его огромные от природы мышцы .<…> Двоих разорвал, еще и крови напился. Этому его учить не пришлось” (Михаил Соколов. Гладиатор. М.: Эксмо-Пресс, 2001. Тир. 10000. С. 233, 234).
“Я человек хладнокровный, но, увидев Борю, я испытал легкий шок. ‹…› Боря был умственно отсталым от рождения. Гигантское, ну просто фантастически огромное тело. Таких мастодонтов мне еще не приходилось встречать. ‹…› А между тем этот кошмар стоял сейчас передо мной. Ручищи толщиной с мою ногу, бугры мышц, будто апельсины под кожей. Неправдоподобно большой торс венчала голова величиной со спелый арбуз с оттопыренными лопухами ушей и завитками рыжих волос. Открытый наивный взгляд выдавал почти полное отсутствие мозговой деятельности. От красных, толстых губ по подбородку ручейком текла слюна. ‹…› Он боли не выносит, сразу плакать начинает. Проплачется и требует выдать кого-нибудь себе на растерзание” (Михаил Зайцев. Час дракона. М.: Эксмо, 2004. Тир. 12000. С. 202, 203).
Приписывание инвалидам чудовищных наклонностей и преступных действий распространяется в массовом чтиве даже на детей. В романе Виктории Платовой “Корабль призраков” серию убийств — это сколько же и чем же надо было думать, чтобы эдакое придумать? — организовала тринадцатилетняя девочка-инвалид. Только что появилось очередное издание это-го продукта — четвертое, кажется. Не успеешь ахнуть от возмущения, как опять читаешь о ребенке-инвалиде — серийном убийце. В сочинении Антона Леонтьева “Восьмой смертный грех” (М.: Эксмо, 2005. Тир. 15100. Серия: Криминально-игровой роман) некий город был затерроризирован маньяком-потрошителем: “Неизвестный совершил восемь кровавых убийств, жертвами которых становились проститутки, молодые девицы, поздно возвращавшиеся домой, а один раз — молодая мать, которую дома ждал малыш. Почерк был везде одинаковым, на женщин кто-то нападал, убивал ножом, обычно ударом в сердце, а потом, при помощи остро заточенных инструментов, до неузнаваемости уродовал тела” (с. 133–134). Потрошителем оказался мальчик в инвалидном кресле: “Хрупкий пятнадцатилетний подросток — и жестокий маньяк! ‹…› У тебя, маленький монстр, такая большая практика…” (с. 141–142). Еще в одном сочинении того же автора? (Золотая клетка для синей птицы. М.: Эксмо, 2005. Доп. тир. 5000) мальчик в инвалидном кресле, хоть и не убивал, но воровал: вскрыл сейф и обокрал богатого папашу на $70 000 . Но без инвалида-убийцы там не обошлось: психически нездоровый юноша несколько человек прирезал, начав с доктора: “Ты что разговариваешь со мной, как с дебилом? Психиатр, который наблюдал меня в дурдоме, вел такие же разговоры елейным голоском. Как же я ненавидел этого индюка! Я вонзил ему нож в горло, едва только вышел на свободу” (с. 333).
Во всех продуктах инвалиды так или иначе оказываются в итоге изъяты из “нормальной” жизни, которой эти злодеи злодейски мешали, — все уничтожены или заперты. “Изолировать и ликвидировать!” — таков, что ли, единодушный приговор “масслитовских” сочинений? Будем ли считать, что это приговор читателей? Или все-таки не будем? Публикой ведь “востребованы” и популярные тексты с принципиально иной концепцией инвалидности.
Например, роман “Лесная смерть” Бриджит Обер, “королевы французского детектива” (СПб.: Лимбус-Пресс, 2001). В этом сочинении главным разоблачителем маньяка-убийцы становится прикованная к инвалидному креслу, парализованная, слепая и немая женщина. Пострадав при террористическом акте, она способна только чуть-чуть шевелить указательным пальцем, подавая знаки “да” или “нет”, но она слушает, думает, выстраивает гипотезы, поэтому попадает в самый центр загадочных событий и успешно влияет на них. Повествует писательница, по сути дела, не о преступлении, а о том, как следует относиться к тяжелому инвалиду. Читателю упорно и успешно внушается, что с инвалидом нужно общаться так же полноценно, как и с обычным человеком. Прием для этого используется безотказный: парализованная немая Элиза сопоставила улики, проникла в тайну и хочет предупредить об опасности. Чтобы ее понять, требуется, в сущности, совсем немного: обратиться к ней и правильно выстроить разговор, чтобы она знаками “да” или “нет” подвела слушателя к отгадке. Сначала читателю придется подосадовать: собеседники: (а у Элизы есть собеседники, ее приглашают в гости, ей звонят по телефону), привычно думают, что Элизе требуется только ободрение и сожаление, что ее угнетает только беспомощность. “Да когда же, — дергается читатель, найдется умный человек, — который догадается спросить: знает ли она что-то важное о страшной тайне, и Элиза знаком покажет: „да”. Наконец один умник-полицейский нашелся, а за ним и все остальные стали очень серьезно “выслушивать” Элизу. Это во-первых. Во-вторых, из читателя “вытряхивают” страх и неловкость перед общением с инвалидом как с Другим Странным Страшным. Не странный и не страшный, а такой же, как мы с вами… В-третьих, повседневное существование человека в инвалидной коляске, его трудности, его борьба за реабилитацию показаны откровенно и не только уважительно, но увлекательно. Детективная фабула оказывается занимательной оболочкой вполне серьезного воспитательного повествования. А ведь утверждать позитивную поликультурную дидактику и содействовать укреплению толерантных моральных установок в обществе — это и есть, по мнению многих исследователей-культурологов, подлинная задача массовой литературы.
Очень странно: ведь наши производители “продукта”, изображая людей с инвалидностью столь отвратительными, отсекают от своих сочинений значительную часть потенциальной аудитории. Если бы “масслит” действительно отражал желания и чаяния публики, то, наверное, учитывал бы и чаяния инвалидов — они ведь тоже публика. А если предположить, что издатели-сочинители неудержимо расплескивают своего внутреннего Хама, тогда ситуация выглядит более логичной.
Но неужели в наших коммерческих сочинениях совсем, никогда, ни разу не изображается такой человек с инвалидностью, который не был бы ни злодеем, ни убийцей, ни садистом, ни преступником или сообщником преступника, а оказался бы обыкновенным положительным персонажем в ряду других положительных? Увы, ни единого такого сочинения мне не встретилось, несмотря на настойчивые поиски. А инвалида-жертву я все-таки нашла. В сочинении Елены Топильской “Охота на вампиров” (СПб.: Издательский дом “Нева”, 2005. Тираж 4000) основные криминальные ужасы разыгрались между инвалидами. Прямо в центре Петербурга объявился, представьте себе, вампир. Этим монстром оказался, как вы легко догадываетесь, инвалид: он вообразил, что от его болезни помогает теплая человеческая кровь. Жертвами его стали в числе других и два инвалида — умственно отсталая девушка и прикованный к постели старик. А в детективе Михаила Нестерова “Месть и закон” (М.: Эксмо, 2002. Тираж 12100) речь идет о том, что некий город взбудоражен страшным убийством: мальчик с синдромом Дауна сначала долго мучил, а потом задушил свою подружку, нормальную девочку, а ее отец в приступе горя зарубил малолетнего садиста. В итоге выясняется однако, что девочку резал и душил отнюдь не мальчик с синдромом Дауна, а в высшей степени взрослые и здоровые дяди, подводя улики под инвалида. Несчастный же мальчик пытался подружку спасти и, сколько хватало сил, развязывал петлю неловкими пальцами. Автор обыграл и вывернул наизнанку антигуманную и бесстыдную инвалидофобию нашего “масслита”, за что я сразу прониклась к нему уважением. Но это единственный случай среди двух сотен “масслит”-продуктов.
Инвалидность, болезнь — это для наших сочинителей знак, тавро, стигма преступных намерений. А ВИЧ-инфицированные в нашем “масслите” только тем и занимаются, что “мстят человечеству”.
“Когда ты обнаружил, что заразился СПИДом, то решил отомстить всему человечеству. Сначала ты бегал по рынкам и магазинам и колол всех своей порченой кровью…” — так выводит на чистую воду маньяка-убийцу “хороший парень” капитан Крюков в сочинении братьев Аловых “Опер Крюк. Охота на мясника” (М.: Олма-Пресс, 2002. Тир. 10000. С. 337. Были и другие издания этого сочинения).
Тут волком взвоешь. Ну что за чушь! Во-первых, нельзя “заразиться СПИДом”. Заразиться можно только вирусом иммунодефицита. Уж толкуют врачи, толкуют, повторяют, повторяют, что ВИЧ-инфицированный и больной СПИДом это вовсе не одно и то же, но многие ли их слышат? Братьев Аловых слышно куда лучше. Во-вторых, вирус иммунодефицита крайне неустойчив во внешней среде, живет только в жидкости и нельзя заразить ВИЧ с помощью “иголки на рынке”. Александр Голиусов, начальник отдела профилактики ВИЧ/СПИД департамента Госсанэпиднадзора Минздрава, уже устал объяснять, что такого способа передачи инфекции ни разу не встречалось, что спид-террорист с иголкой — это истерический миф… Не тут-то было. Сказано же вам, что “мясники” бегают по рынкам и магазинам и колют всех своей порченой кровью… Вы через две минуты забудете, где об этом прочитали, а “что-то” пугающе-отвратительное осядет в памяти.
Тиана Веснина в сочинении “Игра в убийство” (М: Астрелъ; АСТ; Транзиткнига, 2004. Тираж 8000) постаралась отметиться по всем позициям: если гей — значит злодей, если ВИЧ-носитель — суперзлодей. Один гей убивал, чтобы скрыть свои “голубые” склонности. Другой сделал анализ на ВИЧ, получил бумажку с роковым заключением (как оказалось, ошибочным) и тут же начал — нет, не лечиться и не перепроверяться, а мстить человечеству: “Он должен скоро умереть, так пусть за ним последуют и другие, и чем больше, тем лучше. Один из его любовников наградил его СПИДом, столь же щедро он наградит и других!” (с. 436).
У Наталии Левитиной (Опасные удовольствия. М.: Центрполиграф, 2003. Доп. тираж 10000) ВИЧ-инфицированная женщина тоже мстила человечеству. На исходе зимы она вступила в связь с богатым банкиром и заразила его. В конце июля он соблазнил скромную банковскую кассиршу. Его уже мучили чудовищные головные боли, но он не догадывался, что болен СПИДом, а думал, что это от переутомления. В сентябре бедняжка случайно узнала, что больна. Банкир убил первую любовницу, а кассирше в раскаянии дал полмиллиона, что ли, долларов. Вот прямо так вытащил из сейфа и сунул в кошелку. Понимая, что умирает, разбогатевшая бедняжка в октябре живет “полной жизнью”, то есть сорит деньгами, шастает по салонам красоты, бутикам, барам и ресторанам. Все это изображается с придыханием восторга, но… сегодня утром она впервые почувствовала, как неведомый зверек шевельнулся в ней, коснулся изнутри мягкой лапой, причинив легкую боль. Дирли-Ду видела его какое-то мгновение: сверкающий взгляд незнакомого чужого существа, поселившегося в теле, мелькнул в ее глазах в тот момент, когда она утром посмотрела в зеркало и вздрогнула, впервые не узнав себя, — бледное лицо, страдальческий изгиб бровей, белые губы…” (с. 440).
Когда Томасу Манну понадобилось в романе “Доктор Фаустус” изобразить смерть от менингита, он проштудировал медицинские справочники, а потом еще и обратился за консультацией к практикующему специалисту.
Наталия Левитина ни разу даже глаз не скосила в сторону … ну хотя бы популярного плаката о профилактике, диагностике и протекании ВИЧ-инфекции. Какие могут быть чудовищные головные боли через несколько месяцев после заражения? ВИЧ-носительство бес-симптомно. Злосчастный банкир действительно переутомился, не иначе. После того, как вирус попал в кровь, человек многие годы чувствует себя здоровым, хотя может заразить другого.
Бедненькая, а потом богатенькая кассирша не могла в сентябре выяснить, что больна, если была инфицирована в конце июля. В том-то и дело, о чем опять-таки безнадежно твердят врачи, что от заражения до появления в крови антител ВИЧ проходит несколько месяцев (от трех до шести). Это так называемый “период окна”, когда ВИЧ не диагностируется, а зараженный уже способен передавать инфекцию другому человеку. Впрочем, хватит ликбеза…
Но зачем сочинителям “продуктов” тиражировать ложные сведения о ВИЧ-СПИДе? Чем могли им помешать истинные данные о болезни? Неужели в самом деле “масслиту” противопоказана всякая правда, любые достоверные сведения? О чем бы то ни было? Что касается медицины, то авторы сразу городят нечто несусветное, стоит им вторгнуться в эту сферу. В сочинении Тианы Весниной “Насилие истиной” (М: Астрель, АСТ, Транзиткнига, 2004. Доп. тираж 10000!) героиня убила подругу своей “отравленной кровью”. Это как, интересно? Оказывается, вот как; подруга пострадала в автокатастрофе, срочно понадобилось переливание крови, в сельской больничке запасов крови не оказалось, злодейка мигом сориентировалась и выскочила с предложением перелить раненой ее кровь: “Резус-фактор, группа — все идентично… Скорее! Прямое переливание! — Отравленная кровь заструилась по трубке… Отравленная кровь наполнила тело… Не приходя в сознание, Галина умерла” (с. 352). Это почему? Ни за что не догадаетесь: злодейка скрыла, что болела желтухой. То есть авторша краем уха слышала, что перенесенная желтуха является противопоказанием для сдачи крови, и воображает, что человек мгновенно погибнет, если ему перелить кровь донора, переболевшего гепатитом. На подобной чуши строится одна из линий романа. Положительный и якобы просвещенный герой-детектив разоблачил “убийцу”. Сочинительница не потрудилась задать элементарный вопрос любому медику: в чем смысл противопоказания, чем грозила пострадавшей кровь донора, болевшего желтухой? Специалист ответил бы: не исключен риск, что у пациентки тоже разовьется гепатит — “спасибо” никто не скажет, но гепатит лечится. Героиня на самом деле не убила, а спасла истекавшую кровью подругу, а сочинительница своими глупостями способствовала сгущению страхов вокруг донорства.
Кстати, вот еще — смешно или не смешно — глупости о такой страшной болезни, как бешенство: в одном сочинении (Ольга Вильмонт. Судьба улучшенной планировки. М.: Эксмо-Пресс, 2002. Тираж 7000) героиню в каком-то подземелье крыса укусила. Героиня карабкается наружу и дрожит от страха, что крыса бешеная. Выкарабкалась. Тут авторша и сообщила: “Слава богу, животное оказалось не бешеным, а то укушенная уже давно бы шарахалась от воды и выпускала не очень красивую пушистую белоснежную пену изо рта” (с. 275). Каково?
Многие исследователи выдвигают на первый план социализирующую, адаптивную функцию “масскульта”. Важнейшая функция массовой культуры, подчеркивает Борис Ерасов в книге “Социальная культурология” (М., 1998), “обеспечить социализацию и витальность человека в условиях усложненной, изменчивой, неустойчивой и ненадежной среды большого города, приучить к новым социальным ролям и ценностям, способам регуляции своего поведения и деятельности в разнообразной обстановке, снятия психологического напряжения и решения конфликтных ситуаций. Огромному контингенту людей, различного возраста и пола, эта культура дает функционально пригодные представления о необходимом стиле поведения, образе жизни, карьере, отношениях между людьми, путях реализации своих стремлений” (с. 411). “Эта культура функционирует как адаптационная система, как механизм социализации, социальной регуляции, гармонизации, ценностной ориентации”, — соглашается Анна Костина в книге “Массовая культура как феномен постиндустриального общества” (М., 2004. С. 54).
Но позвольте: ведь из этого следует, что массовой культуры у нас попросту нет! К чему адаптировать, как социализировать, что гармонизировать, какие представления об отношениях между людьми способна сформировать злокачественная и бесчеловечная ложь нашего “криминального чтива”?