Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2006
Александр Сергеевич Запесоцкий родился в 1954 году в Курске. Окончил Ленинградский институт точной механики и оптики. Ректор Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов. Профессор, доктор социологических наук. Автор многих книг и публикаций впериодической печати. Живет в Санкт-Петербурге.
Анатолий Собчак — человек необыкновенный. Он всегда существовал как бы сам по себе. В какой ряд персон и персонажей его ни помести — он повсюду будет выделяться. Собчак вызывал интерес везде и у всех. Никто не оставался равнодушным. К нему испытывали любовь и восхищение, либо — ненависть и… восхищение. Высокого роста, импозантный, великолепно владеющий словом, мастер интонации, позы и жеста, Анатолий Собчак владел врожденным свойством, особо ценным для телекомментаторов, политиков, начальников, лидеров в любой сфере жизни, — тем, что в 60-е–70-е годы называли “магнетизмом”, а теперь именуют “харизмой”.
Энергетическое поле Собчака было столь сильным, что общавшиеся с ним люди обычно не замечали даже его врожденного косоглазия. О нем слагали легенды. Недоброжелатели приписывали ему причастность к уходу из жизни митрополита Иоанна. Якобы тяжелобольной священнослужитель входил в здание на Карповке для участия в каком-то общественном мероприятии, поравнялся с Анатолием Александровичем и в тот же миг умер. Я думаю, впрочем, что находились и женщины, якобы беременевшие от одного его взгляда. Такие разговоры — всего лишь свидетельство исключительной известности человека. Между тем магнетизм имени Собчака действует и после его смерти. К примеру, именно прошлой семейной причастностью к Собчаку обеспечена нынешняя всероссийская знаменитость двух дам.
Лично я никогда не разделял политических взглядов Анатолия Александровича. Это помогало мне страстно ненавидеть его до момента личного знакомства и не мешало относиться к нему с глубочайшей симпатией после того, как мы познакомились. Пожалуй, ни к кому из политиков мое личное отношение не менялось столь радикально.
Как и многие миллионы россиян, я считаю Анатолия Александровича одним из людей, персонально ответственных за развал Советского Союза и смену социалистической формации на государственное устройство некоего латиноамериканского типа. Конечно, миллионы русскоязычных беженцев из бывших советских республик, разрушение отечественной науки, образования, промышленности, системы безопасности, социальной сферы страны на совести не только одного Собчака. Но и на его совести тоже. Когда демократы громили Советский Союз и плясали на его обломках, мне плохо спалось. Я мечтал в один прекрасный день увидеть на скамье подсудимых как минимум четырех человек: Горбачева, Ельцина, Попова и Собчака. Можно было бы туда, разумеется, добавить и еще полтора-два десятка наших доморощенных идеологов демократического движения. Но Собчак в моем восприятии непременно входил в первую четверку супостатов.
Забегая вперед, скажу, что интеллигенты — инициаторы и проводники российских реформ — люди очень опасные в силу своего исключительного личного обаяния. В 90-е годы моими гостями в Санкт-Петербургском Гуманитарном университете профсоюзов были Гавриил Попов, Галина Старовойтова, Юрий Афанасьев, Юрий Рыжов, Сергей Филатов, Олег Попцов, Александр Яковлев и многие другие лидеры перестройки 80-х годов. Я их приглашал на встречи со студентами по принципиальным соображениям, так же, как приглашал Геннадия Зюганова, Анатолия Лукьянова, лидера петербургских коммунистов Юрия Белова и его единомышленника актера Игоря Горбачева. Я считал и считаю, что студенты в университете должны знакомиться с крупными личностями, с различными идеями “из первоисточников” и вырабатывать в итоге свои собственные воззрения.
Так вот: к моему искреннему удивлению, ни один из демократических лидеров минувших лет, включая Собчака, не считал себя ответственным за развал Советского Союза, за прямые последствия своих действий в Верховном Совете СССР и на прочих своих высоких постах. Интересно и странно было слушать, к примеру, как Гавриил Попов или Анатолий Собчак с возмущением рассказывали студентам, какими яростными противниками соглашения в Беловежской пуще, оказывается, они были. Смысл их исторической самооценки сводился к тому, что они-то, дескать, все делали правильно, и пока Горбачев (сначала) и Ельцин (потом) их слушались, все шло хорошо. А вот позднее, когда их перестали слушать, все в стране пошло наперекосяк. В какой-то момент, дескать, первые лица государства стали опираться при принятии решений на совсем других людей, грубых, циничных, жадных, беспринципных. И страна рухнула. Ну, а то, что демократы расчистили, открыли дорогу к власти “совсем другим людям”, они как бы и не замечали.
Вместе с тем оказалось, что все без исключения “прорабы перестройки” — люди фантастического обаяния. Например, Галина Старовойтова пробыла у нас в университете приблизительно часа два, а очарован ею я оказался буквально за две минуты. Сегодня в Петербурге редко можно встретить такую умную, интеллигентную и образованную женщину. Личное впечатление: беседуешь со светлым человеком. А практические результаты деятельности такого человека — самые черные. Я в общем-то сам до конца не понимаю, как такое возможно. Может быть, их судьба — это именно тот случай, когда “благими намерениями вымощена дорога в ад”. Как бы то ни было, по-моему, демократические депутаты Ленсовета напрасно переименовали улицы нашего города, вычеркнув с исторической карты фамилии народовольцев. В ряде отношений Марина Салье, Галина Старовойтова и Анатолий Собчак очень даже похожи на Софью Перовскую, Веру Засулич и Ивана Каляева. Только те батюшку-царя и самодержавие взрывали во имя светлого будущего нашей страны, а эти, во имя аналогичных целей, — коммунистов ниспровергали.
Лично я практически с самого начала относился к Ельцину весьма отрицательно. Для меня он был всего лишь хитрым и безжалостным партаппаратчиком, только в отличие от прочих способным на психологические срывы. То, что многие у Бориса Николаевича считали проявлением смелости и честности, я воспринимал как последствия запоев. Когда его дела пошли в гору, я почувствовал приближающуюся беду. Негативно воспринимал я и буйство демократического состава Ленсовета.
Анатолий Собчак стал знаменит и весьма популярен благодаря своим ярким выступлениям на заседаниях Верховного Совета СССР, транслировавшихся по телевидению. Затем его выбрали председателем Ленсовета…
Среди моих личных знакомых практически все к Собчаку тогда относились плохо. Впервые хороший отзыв о нем я услышал в конце 1980-х годов от Дмитрия Медведева, в то время молодого аспиранта юридического факультета ЛГУ. Дмитрий Анатольевич работал одно время консультантом в Научно-производственном центре “Культура”, созданном мною при ВЦСПС (профсоюзах СССР). Замечу, что, несмотря на свою очевидную молодость, Дмитрий Медведев никогда не говорил ничего попусту. Он производил впечатление очень умного, выдержанного и образованного человека, что заставляло относиться к его словам весьма внимательно. Тогда, в разговоре о Собчаке, Дмитрий Анатольевич заметил: “Собчак — кристально честный, порядочный человек. У него есть только один недостаток: когда он поднимается на трибуну и начинает говорить, он перестает слышать зал. Это нередко случается с профессорами. Они не слышат, не чувствуют людей. Как павлин, когда распускает перья. Многие любят покрасоваться на трибуне, и Анатолий Александрович этому не чужд”. Позднее я не раз мог оценить справедливость этого замечания. Более того. В 1996 году, возможно, именно этот недостаток стоил Собчаку поста мэра, а Владимиру Путину — места его заместителя.
Когда Собчака избрали председателем Ленсовета, Дмитрий Медведев стал его советником. Это было естественным продолжением предшествующей деятельности Медведева в качестве доверенного лица Собчака на выборах. Дмитрия Анатольевича трудно назвать болтливым человеком, и свои дела в Ленсовете он со мной практически никогда не обсуждал. Но однажды, когда я в очередной раз в его присутствии критиковал Собчака, Медведев все же высказался в его оправдание. Дескать, Собчак, приступив к исполнению новых обязанностей, заметил публично с удивлением, что “политика — это грязное дело”. Сказано это было Медведевым в том смысле, что руководителю столь крупного масштаба под давлением многих обстоятельств далеко не всегда удается действовать сообразно совести, как бы того ни хотелось. Сама специфика нахождения во власти такова, что во многих случаях приходится выбирать между плохим решением и очень плохим. Как ни поступи — легко на душе не будет. При всех антипатиях к Собчаку я вынужден был согласиться со справедливостью сказанного.
Вскоре Собчак стал мэром. Дмитрий Медведев перешел на работу в мэрию. Также советником, но уже не к Анатолию Александровичу, а к его первому заместителю — Владимиру Путину.
Путин считался “серым кардиналом” в правительстве Собчака. Когда мэр отсутствовал в городе, Владимир Владимирович оставался “на хозяйстве”, руководил административной работой, проводил заседания правительства. А Собчак отсутствовал нередко. Мои студенты на КВН даже как-то пошутили: “В наш город с кратковременным визитом прибыл мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак”. Да и когда мэр был в городе, административное руководство зачастую осуществлял Путин. Собчак был для этого мало приспособлен. Мог нанести резолюцию на челобитную ходока, скажем, на встрече с деятелями культуры, и отдать бумагу в руки просителю, а у того ее потом нигде не брали, ссылаясь на нормы делопроизводства. Путин же был весьма эффективен как администратор. Знающие люди утверждали, что Владимир Владимирович, используя методику своей прежней службы в разведке, расставил во всех комитетах мэрии своих людей. Иногда они работали на невысоких должностях, но обязательно там, куда стекались все потоки информации. Таким образом Путин, оставаясь в тени, всегда был в курсе основных событий в городе и принимал весьма компетентные решения. Может быть, это и легенда, конечно, но это легенда, рожденная в первой половине 1990-х годов.
Собчак был хорош там, где нужно было представительствовать, вести переговоры, принимать смелые решения. Если у него в чем-то и был выдающийся талант, то это талант разрушителя. Выгнать обком партии из Смольного, пойти грудью на генералов, намеренных выполнять приказы ГКЧП, — подобные вещи требовали большой личной смелости. И Собчак ею обладал. В принципе он, казалось, был готов стоять на своем, не уступать никому и ни при каких обстоятельствах. Эти качества обеспечили ему безусловный успех в демонтаже советской реальности на завоеванной им территории.
Мой друг, рано ушедший из жизни банкир Кирилл Смирнов, рассказывал мне, как он однажды был поражен решительностью и смелостью Собчака (впрочем, другие считают этот же эпизод свидетельством безответственности мэра). Дело было в Смольном, в служебном кабинете Анатолия Александровича. Мэру доложили, что в городе заканчивается продовольствие. В тот момент страна была на грани хаоса, стали пробуксовывать отрегулированные ранее механизмы снабжения продовольствием, а новые не были налажены. И Собчак, по словам Кирилла, не моргнув глазом, приказал открыть военные склады со стратегическими запасами продуктов. Вообще-то он не имел на это права и за такой поступок теоретически мог попасть под суд. Но пошел на риск, чтобы не подрывать и без того шаткое доверие населения к новой власти. В результате в магазины “выбросили” продукты. Через два-три дня начался новый подвоз, и город ничего не заметил.
Среди черт, проявленных Собчаком на новом посту, одной из первых оказалась заметной доверчивость. Он очень легко сходился с людьми, очаровывался ими, затем нередко так же быстро к ним остывал. В какой-то момент Анатолий Александрович познакомился с известным петербургским предпринимателем Ильей Баскиным.
На мой взгляд, Баскин выделялся среди прочих махинаторов той поры невероятным умением пускать пыль в глаза сильным мира сего и таким же невероятным масштабом своих предприятий. Он вечно что-то покупал и продавал: универмаги, порты, континенты, планеты и т. д. И делал это до тех пор, пока не сошел с петербургской авансцены. Как с удивлением рассказывал мне его отец, бывший преподаватель Высшей профсоюзной школы культуры, особое удовольствие Ильюше доставляло надуть своих партнеров, как тогда говорили — “напарить”, да еще так, чтобы избежать всяких претензий. Совсем, как в игре в “наперстки”.
Мне имя Баскина-младшего было известно примерно с 1988 года. Тогда мне удалось познакомиться в Москве, в кабинете одного из профбоссов с проектом документа по приватизации Высшей профсоюзной школы культуры (ныне — СПбГУП). Баскин, по всей видимости, инициатор этого проекта (впоследствии неосуществленного), был в числе предполагавшихся будущих владельцев ВГПЛК наряду с другими хорошо известными мне персонами. Теперь махинациями такого рода мало кого удивишь, в стране разворованы объекты и покрупнее. Но для своего времени идеи Баскина были безусловно невероятно смелыми, опережающими обыденное мышление. Думаю, что исчез из города Баскин только потому, что “напарил” в Петербурге абсолютно всех, кого мог, а пойти по второму кругу было нереально1.
Так вот, Собчак оказался в числе пострадавших. Когда в городе возникли перебои с поставками продовольствия, Анатолий Александрович поручил это дело Баскину. И, естественно, больно обжегся. Современный предприниматель, разумеется, завалил бы город продуктами за казенный счет и здорово бы на этом заработал. Ну, а Баскин действовал в своем стиле: ни продуктов, ни денег.
Так же быстро Собчак разочаровался в знаменитом тогда телеведущем, авторе популярнейшей в то время телепрограммы “600 секунд” Александре Невзорове. Сначала имело место горячая дружба, затем — непримиримая вражда. Невзоров в свойственной ему творческой манере начал снимать Собчака на приемах, поедающим бутерброды с икрой, а жену мэра, Людмилу Борисовну, выставлять в смешном свете и величать не иначе, как “дама в тюрбане”. Приемов в то время было не меньше, чем теперь. И бутерброды на них ели все, а многие — так просто пожирали. Но прозвище “бутербродный мэр” благодаря незаурядному таланту Александра Глебовича получил один Собчак.
Возможно, эти неудачи в выборе друзей были естественными. Во всей стране шла невиданная за последние семьдесят лет перетасовка элиты общества. Признанные авторитеты ниспровергались, в образовавшуюся пустоту мгновенно всасывались сотни и тысячи новых персонажей. Многие карьеры мгновенно делались и столь же мгновенно обрывались.
Быстро выяснилось, что Собчак любит интеллигенцию (в основном — творческую) и ценит мнение “заграницы”, не любит же силовые структуры, коммунистов, ветеранов. Весьма равнодушно Анатолий Александрович относился к промышленности и городскому хозяйству. Эта сфера была ему малоинтересна, в результате чего была отдана полностью на попечение Владимира Яковлева. Яковлев занимался хозяйственной жизнью города весьма основательно, по-советски. Сказывались хорошая школа работы в Дзержинском районе и иной предшествующий опыт. Владимир Анатольевич, получая указания от Собчака, тщательно планировал различные работы, проводил совещания, давал поручения, контролировал исполнение. Но Собчак его работу ценил не очень. Видимо, в силу непонимания. Как мне рассказывали чиновники Смольного, критиковал мэр своего заместителя на совещаниях нередко не по делу и, как правило, в некорректной форме, чем отчасти и взрастил себе конкурента на последующих выборах.
С “силовиками” Анатолий Александрович вел себя искренне недружелюбно. Исключение составлял, пожалуй, только начальник управления ФСБ по Санкт-Петербургу Виктор Черкесов. Но в целом, встав на демократические позиции (впрочем, их вполне можно было бы назвать просто антикоммунистическими), Собчак видел в Комитете госбезопасности, армии, милиции и всяком офицерстве вообще некую враждебную силу, оплот прежнего режима, о чем нередко заявлял публично. Один раз он умудрился совершенно откровенно высказаться в подобном духе прямо в знаменитом Большом доме на Литейном проспекте, в огромном актовом зале, забитом до отказа офицерами КГБ. Вот уж действительно в чем в чем, а в искренности и прямоте Анатолию Александровичу отказать было трудно.
Это удивительно, но Анатолий Собчак никогда не понимал, почему его не любят ветераны. И вполне искренне удивлялся, когда они демонстрировали ему свое отношение. К примеру, когда они однажды не дали ему пройти к мемориалу на Пискаревском кладбище для возложения цветов в канун Дня Победы. Собчак-то думал, что он относится к ветеранам хорошо. Он ведь серьезно обдумал их жизненный путь и пришел к выводу, что все идеалы, которым они служили, оказались ложными и он дал им возможность встретить старость при совершенно замечательном демократическом строе. А они, видимо, — по его мнению, в силу косности мышления, — этого не понимали и продолжали молиться прежним богам. Во имя утверждения всего нового и прогрессивного мэр не готов был идти ни на какие компромиссы с пожилыми горожанами. При каждом удобном случае он напоминал им, как трудно было купить в советское время колбасу в магазине и без очереди и как легко ее стало купить теперь, при новой власти. Пенсионеры с ним не соглашались, поскольку при новой власти колбаса им оказалась вообще не по карману.
При всей важности колбасы даже дискуссия о ней померкла, когда мэр убрал многие памятники Ленину и переименовал город. Я думаю, что решение о переименовании Ленинграда было самой крупной политической ошибкой Собчака. Даже не само переименование, а то, как это было сделано. Народное волеизъявление было назначено на лето. Предполагалось, что большинство пожилых людей будут находиться в это время за городом. Наверное, так это и случилось. Формально население с небольшим перевесом проголосовало за “Петербург”. Но результатам голосования никто не поверил. И городская элита, и рядовые граждане были убеждены, что имела место подтасовка, фальсификация итогов.
Но самое худшее: эти “выборы” названия города, пожалуй, впервые в новейшей истории России показали сомнительную ценность демократии. Оказалось, что демократия может служить негуманным целям. Конечно, лично Собчак затевал всю эту историю, исходя из совершенно благих побуждений. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Думаю, что он хотел продемонстрировать всему миру окончательную победу западных ценностей в России вообще и в Петербурге в частности, хотел сделать наш город более открытым, более привлекательным для туризма, западных инвестиций и т. д. Но представьте себе: собрались два молодых парня и старик. И двое проголосовали за то, чтобы весь хлеб достался им. А старику — ничего. Демократично? — Безусловно. Но совершенно аморально. Если вы возьмете в руки карту Финляндии, то вы увидите на ней два названия столицы: “Хельсинки” и “Хельсингфорс”. Второе — на шведском языке, языке древних колонизаторов и поработителей Финляндии. Шведов в стране — всего 6%. Получилось, что мы в Ленинграде–Петербурге уважаем своих стариков, ветеранов, блокадников меньше, чем финны — шведов.
Олег Кузин, человек умный и тонкий, в то время главный редактор крупнейшей городской газеты “Санкт-Петербургские ведомости” (преобразованной им, между прочим, из “Ленинградской правды”), рассказывал мне, что он предлагал Собчаку в канун референдума предложить двойное написание названия города: “Санкт-Петербург (Ленинград)”. Но Анатолий Александрович эту идею отмел, не задумываясь. А зря. Каждый смог бы свободно упоминать в публичной и письменной речи то название, которое считал бы нужным. Никто бы не был в обиде, и время все расставило бы по своим местам. Но компромиссы — не в стиле Собчака…
А вот творческая интеллигенция Анатолия Александровича полюбила. Творческая интеллигенция вообще всегда любит начальство до умопомрачения. По крайней мере, в России. Следует признать, что Собчака интеллигенция любила вполне искренне. Он сам к ней весьма стремился, вел себя в ее кругу с царственной простотой, охотно шел на контакты со знаменитостями уровня Вишневской и Ростроповича, Максимовой и Васильева и т. п. Мог в компании знаменитостей запросто завалиться, скажем, в ресторан “Кэт” к графу Осинцеву или просидеть полночи за чашкой чая на кухне у кого-то из артистов. Но только — у признанных, действительно великих. У нашего университета довольно-таки много друзей в мире искусства. Общаясь с ними сейчас, я то и дело встречаю отзвуки тех времен в виде рассказов о Собчаке. Судя по всему, в ту эпоху мэр действительно стал в среде лидеров культурной жизни Северной столицы довольно-таки близким, своим человеком.
Думаю, что Анатолию Александровичу было по-настоящему интересно общаться с этими людьми. Скорее всего, это общение было самой большой выгодой, которую он получал от своей должности. Позднее, узнав Собчака лично, я понял, что он очень любит Петербург. Любит по-настоящему, очень искренне. Я прочувствовал это его отношение в ходе истории с Бродским. Данная история, на мой взгляд, весьма любопытна, и заслуживает относительно подробного рассказа.
В середине 1990-х годов, перебирая возможные кандидатуры Почетных докторов нашего университета, я остановился на имени Иосифа Бродского. Оказалось, что с ним лично знакома знаменитый американский фотожурналист, российская эмигрантка Нина Аловерт. Аловерт специализируется на балетных фотографиях. Добившись успеха в Америке, Нина решила устроить выставку своих работ в России. И Собчак ей помог. Выставка прошла, и весьма успешно, во дворце Белосельских-Белозерских, в муниципальном культурном центре на Невском проспекте. Центром этим руководил (и руководит поныне) известный в мире культуры продюсер Альберт Магалашвили, преподававший в то время у нас в вузе. Альберт Ильич познакомил меня с Ниной, которая в то время была озабочена изданием буклета фотовыставки. Практически одномоментно Собчак посоветовал госпоже Аловерт обратиться ко мне со своей проблемой. Я буклет издал, да еще двадцатитысячным тиражом, часть которого потом была реализована в Мариинке, в итоге Нина прониклась ко мне некоторой симпатией. Она рекомендовала меня своему нью-йоркскому знакомому Роману Каплану. Каплан — известная фигура в кругах российских эмигрантов этого города. Да и не только эмигрантов. Когда, скажем, Юрий Темирканов дирижирует в Нью-Йорке, он непременно ужинает на 52-й Стрит в ресторане “Русский самовар”. Это предприятие было основано Романом Капланом в складчину вместе с Михаилом Барышниковым и Иосифом Бродским. Так я в итоге “вышел” на Бродского.
Принять Бродского в Почетные доктора СПбГУП показалось мне, на первый взгляд, делом весьма заманчивым. Лично я, к стыду своему, к поэзии равнодушен с детства. Но имя Бродского вполне достойно могло выглядеть, на мой взгляд, в ряду имен Лихачева, Аникушина, Дудинской. Но, самое главное, при всех моих симпатиях к советской власти мне казалась совершенно омерзительной история насильственного выдворения поэта из его родного города. Человек пишет строчки:
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать,
На Васильевский остров
Я приду умирать, —
а его хватают под белы руки, устраивают гнусное судилище, объявляют тунеядцем, выпихивают из страны… Ну, ладно бы, еще антисоветчика, диссидента какого-нибудь, — это укладывалось бы хоть в какую-то логику. Но нет, родины лишают человека, весьма далекого от политики. Просто его судьбу решают тупые люди, не понимающие поэзии. Скучные чиновники-перестраховщики. И что не менее противно — никто не заступился. Весь город промолчал.
Я подумал, что это позорное пятно в истории города надо как-то стирать и встретился с Бродским в “Русском самоваре”. Мы с ним проговорили часа четыре. Он произвел впечатление человека “не от мира сего”, но очень приятное. В ходе разговора Бродский сказал мне, что не хочет появляться в Ленинграде. Я понял, что вся эта история с изгнанием нанесла ему действительно страшную травму. Иосиф рассказал мне, что власти не пустили его в Петербург даже попрощаться с умирающими родителями. Он сказал, что у него просто не хватит душевных сил подойти к их могиле. И он не хочет шумихи по поводу своего приезда: “Ко мне будут лезть и пытаться пожать руку те самые люди, которые улюлюкали при моем отъезде”.
Мы ходили в разговоре кругами вокруг темы приезда в Ленинград. Я говорил о том, что многое у нас изменилось и было бы хорошо, если бы он нашел в себе силы простить городу случившееся. Поэт высказал мысль, что поддержать новый, негосударственный университет своим именем дело хорошее и что 24 мая (а это — день рождения СПбГУП и день, когда мы, по традиции, облачаем в мантию вновь избранного Почетного доктора) — день его рождения: “Оказаться в свое пятидесятилетие в Ленинграде и получить в этот день мантию — в этом есть некоторый кайф”. На том и завершили беседу.
Увы, но Бродский не приехал. Зато, через некоторое время после моего возвращения, мне позвонил Собчак: “Здравствуйте, Александр Сергеевич! Мне говорят, что у вас сложились хорошие отношения с Бродским. В феврале я буду несколько дней в Нью-Йорке. Не могли бы вы организовать мне с ним встречу?” Я сказал, что слухи о моих хороших отношениях несколько преувеличены, но организовать встречу я попробую.
Это оказалось делом непростым. Бродский в эти дни читал лекции в университете, кажется, Массачусетса. Но Роман Каплан все же уговорил его на эту встречу приехать. Анатолий Александрович с Нарусовой остановились в отеле “Уолдорф Астория”. Как человек в то время совсем бедный, я снял себе самый дешевый номер там же. Обедали вчетвером.
Больше всего меня приятно поразила одна вещь: я понял, что у Собчака были абсолютно те же мотивы приглашать Бродского в Петербург, что и у меня. Он тоже считал, что изгнание Бродского — позорная страница в истории города и что это дело нужно хоть как-то исправить, чтобы грядущим поколениям горожан не было за нас так стыдно. Только я мыслил как рядовой гражданин и как ректор, а он — как рядовой гражданин и как мэр. Собчак хотел, чтобы Бродский был избран Почетным гражданином Санкт-Петербурга.
К моменту этой встречи я уже предполагал, что Бродский не очень хочет принимать мантию СПбГУП. Я полагаю, что в период между двумя нашими встречами он беседовал с кем-то из своих немногих друзей, оставшихся в России. Скорее всего, они его отговаривали: дескать, зачем тебе это нужно — малоизвестный университет, да еще “профсоюзы” в названии. Это не Оксфорд и не Гарвард… Думая об этом, в середине беседы я на полчаса оставил собеседников, чтобы облегчить Собчаку уговоры. Когда я вернулся, Собчак, казалось, почти уговорил поэта. Мы вышли в огромный холл “Астории” и Бродский тихо сказал мне: “Я, наверное, приеду, и вы вручите мне мантию. Только постарайтесь не устраивать вокруг этого слишком большой суеты”. Я сфотографировал на память Бродского, Собчака и Нарусову, после чего Бродский заявил мне, что я никудышний фотограф: “Поверьте мне, я в этом разбираюсь. У меня отец был фотографом”. Я ответил, что время нас рассудит.
Нас рассудил очень короткий промежуток времени. Через несколько месяцев после той встречи мне позвонил мэр и пригласил на презентацию своей новой книги. В ней была опубликована та самая фотография из “Уолдорф Астории”. Это был первый случай, когда мою фотографию напечатали в книге…
Данная история помогла мне намного лучше понять мотивы, двигавшие Собчаком. Я понял тогда и еще одну важную вещь: Собчак не был корыстным человеком и честно зарабатывал себе на жизнь. Одной из целей его тогдашней поездки в США было чтение лекций в университетах, — нормальный заработок профессора и политика. И гонорар его был весьма скромным, что говорило о неангажированности американцами Анатолия Александровича как государственного деятеля.
От ненависти до симпатии — один шаг…
Теперь вернусь к моменту нашего знакомства. В первые годы своего мэрства Собчак относился к нашему университету, по всей видимости, очень плохо. Объяснялось это его сильной и вполне взаимной нелюбовью к профсоюзам. Отношения мэра с этой общественной организацией вполне можно было охарактеризовать как откровенно враждебные. Я, как ректор, с этим столкнулся, когда по наивности обратился к градоначальнику с письмом. Дело в том, что на первых порах моего ректорства в СПбГУП практически не было студентов. До 1991 года к нам принимали по 150 человек в год, а в 1991 году так и вовсе не выполнили план набора. Приняли всего 104 человека. В огромном здании болтались человек шестьсот студентов, пугаясь от неожиданности при виде друг друга. Мне это, конечно, не понравилось. И я, разумеется, сдуру, написал Собчаку письмо. Так, мол, и так, на территории вверенного вам, глубокоуважаемый Анатолий Александрович, города простаивает попусту замечательный вузовский комплекс. Не желаете ли вы, высокочтимый градоначальник, дать нам какой-нибудь городской заказ на подготовку кадров? Педагоги-то у нас такие-растакие, все из себя замечательные.
Ответ я получил неожиданный и вовсе не из Смольного, а из Городского собрания. Его председатель Александр Беляев заявил прессе, что академия госслужбы переезжает из Таврического дворца в бывшее здание бывших профсоюзов на улицу бывшего Фучика. И что проблема освобождения Таврического дворца для обеспечения работы Межпарламентской ассамблеи стран СНГ таким образом благополучно решена городскими властями. Дальше мне стало еще веселее. Через два дня, подходя к месту своей службы, я заметил у входа две “Волги” с непростыми номерами. Вызвал начальника службы безопасности и произнес ему несколько исконно-русских слов. Охрана забегала и минут через десять доложила, что в здании осуществляет работу группа сотрудников злейшего “друга” профсоюзов господина Бурбулиса, госсекретаря аппарата Президента РФ. И что эти люди осматривают здание на предмет размещения в нем в ближайшие дни Академии госслужбы. К этому моменту о переезде академии в наше здание успел сообщить в прессе и сам Собчак.
Людей Бурбулиса из здания, конечно, тут же попросили. Охрана начала приготовление к сооружению баррикад и сдерживанию грядущей осады. Время на дворе было лихое. Каждый захватывал, кто что горазд, и от госчиновников ожидать можно было всего, чего угодно. Впрочем, от меня — тоже.
Я, конечно, позвонил в Комитет по науке при мэрии. Мне рассказали, что, получив мое письмо, Собчак наложил на него следующую резолюцию: “Надо переселить в здание этой школы Академию госслужбы”. Возмущение мое было неописуемо. Тут же я сочинил телеграммы Собчаку и Беляеву, отличавшиеся от репинского письма турецкому султану только отсутствием ненормативной лексики, и орготдел их отправил по назначению. Последствия можно было описать словами из “Гамлета”: “Дальнейшее — молчание…”
Молчание это прекратилось через довольно-таки приличный промежуток времени. Примерно через полтора-два года мы встретились с Собчаком на объединенном пленуме творческих союзов в Доме актера на Невском проспекте. Народу было много. Я оказался в числе выступавших и выступил неплохо. Сидевший в президиуме Собчак доброжелательно кивал мне по ходу речи, видимо, соглашаясь, а в перерыве сам подошел ко мне и завел примерно такой разговор: “Уважаемый Александр Сергеевич! Я рад с вами познакомиться. Мы длительное время наблюдали за вашей деятельностью со стороны и пришли к выводу, что мы должны в дальнейшем изменить к вам отношение. Теперь мы будем вас активно поддерживать. Вы создали хороший вуз из этой Высшей профсоюзной школы. И вообще, вы делаете много хорошего и полезного для города”. То, что Собчак будет нас поддерживать, было сказано раза три. И все это на глазах весьма внушительной свиты. В ответ я поблагодарил мэра и пригласил его посетить университет.
Что и говорить, я был Собчаком воодушевлен. Разумеется, взгляды свои на жизнь я в результате этого эпизода изменить не мог. Но вся моя нелюбовь к Анатолию Александровичу улетучилась куда-то мгновенно и без следа. Кажется, не было уже такого поступка мэра, который я не мог бы себе объяснить, а ему — простить. Еще бы: этот человек при всем многообразии своих забот нашел время присмотреться к моей работе, разобрался в сути дела, оценил мои заслуги, да еще публично признал свою неправоту! Да после такого я отдал бы ему “ключи от квартиры, где деньги лежат”, или среди ночи бросил любимую впервые девушку, чтобы побежать выполнять какую-нибудь его просьбу, или… ну просто даже не знаю, что бы я не мог сделать для столь замечательного человека.
Оказалось, правда, что Собчаку в то время от меня ничего особенного не было нужно. Ну, разве что звонил иногда и говорил, так, мол, и так, приезжает ко мне Гавриил Харитонович Попов, нельзя ли организовать его встречу со студентами? И добавлял, что если он привезет его на Васильевский остров в госуниверситет, то там на встречу придут три студента, а у нас зал на семьсот человек будет забит до отказа. Для меня Гавриил Попов в то время был чем-то вроде черта с копытами. Как раз в то время на всю страну прозвучало его высказывание о необходимости узаконить взятки чиновникам. Но я соглашался, Собчак привозил Харитоныча, студентов, действительно, набивался полный зал, и все проходило замечательно.
Ни разу за все время мэрства Собчака я не извлек из нашего знакомства никакой материальной выгоды. Лишь в конце его срока, перед самыми выборами, я написал Анатолию Александровичу письмо с просьбой отремонтировать прилегающие к университету городские дороги. И дороги были отремонтированы. Наверное, мои долгие и хорошие отношения с Собчаком объяснялись именно тем, что я у него никогда ничего не просил, а многие другие ректоры все время что-то клянчили.
С другой стороны, после той знаменательной встречи на пленуме творческих союзов, обстановка для нас в городе изменилась весьма заметно. Мэрия стала меня приглашать на всевозможные мероприятия, включив, по всей видимости, в общий список с такими столпами культуры, как Кирилл Лавров, Андрей Петров, Даниил Гранин. И где бы я ни появлялся, Собчак публично демонстрировал ко мне особое отношение, всегда публично бросал в мой адрес несколько хороших слов. Это имело свои отрицательные последствия. Я быстро приобрел немало недоброжелателей в ректорской среде. Очень часто в ответ на те или иные просьбы со стороны ректорского корпуса Анатолий Александрович отвечал: “А почему Запесоцкий со всеми своими проблемами справляется сам, а вы — не можете?” Ответить на это моим недругам было нечего, что еще более усиливало их нелюбовь. В лицо, конечно, мне улыбались, соблюдали политес, но за кулисами… Были и безусловно положительные стороны доброжелательности мэра. Все чиновничество Санкт-Петербурга знало о его к нам отношении. Помощи особой я не ощущал. Справедливости ради надо сказать, что я за ней практически и не обращался. Но самое главное — это то, что мне не мешали работать. И этого было вполне достаточно.
Собчак любил бывать у нас в университете. Его хорошо встречали и педагоги, и студенты. Анатолий Александрович приезжал к нам примерно два-три раза в год. И почти всегда бывал у нас первого сентября. Вслед за ним тянулась к нам вся городская элита. Собчак недвусмысленно давал всему городу понять, что именно здесь, в СПбГУП, по его мнению, находится центр жизни современной высшей школы, что именно этот вуз он считает самым современным, передовым, соответствующим по духу стремительно обновляющемуся Петербургу.
О своей собственной alma mater профессор отзывался с нотками горечи. Конечно, с одной стороны, мэр очень ценил свое профессорство в вузе со столь славной историей. С другой стороны, не стеснялся говорить об упадке, воцарившемся в некогда выдающемся по самым высоким, мировым меркам учебном заведении. Собчак считал, что упадок начался не в 1990-е годы XX века, и даже не в 1980-е. А в 1930-е годы, в период сталинских репрессий. “Если бы репрессиями не было срезано несколько поколений настоящих университетских профессоров, людям моего уровня никогда не удалось бы получить профессорское звание в петербургском госуниверситете”, — несколько раз говорил мне он. Я, конечно, начинал спорить, но Собчак стоял на своем очень твердо, повторяя раз за разом: “Поверьте, я не кокетничаю. Я точно знаю, что раньше уровень нашей профессуры был совершенно иным. Среди тех, настоящих профессоров я, пожалуй, мог бы претендовать только на доцентство. Но громадное большинство сегодняшней профессуры юрфака не попало бы даже в число ассистентов”.
Я не очень хорошо понимал тогда причину подобного самоуничижения. Анатолий Александрович, несмотря на свои неленинградские корни, всегда производил на меня впечатление именно настоящего петербургского профессора, человека весьма интеллигентного, с безупречными манерами. Сегодня я думаю, что его манеры были чуть-чуть более акцентированными, нежели естественные, врожденные. Общаясь последние десять лет с такими профессорами, как Игорь Кон, Юрий Шор, Лев Гительман и другие, я уже могу понять, в каких нюансах отличаются интеллигенты, взрощенные с малолетства в старом Петербурге, от интеллигентов иных формаций. Собчак не был петербургским интеллигентом по рождению, но стал им по убеждению, по внутреннему душевному стремлению, влюбившись в Петербург и приняв определенную систему ценностей. На мой взгляд, ничего, кроме уважения, это не заслуживает. Впрочем, говоря о профессуре юрфака госуниверситета, Собчак имел в виду вовсе не манеры. Думаю, что его удручало даже не общее падение научного уровня. Анатолий Александрович сокрушался по поводу нравственных качеств педагогов, того, что называют “моральным климатом”. Но это — уже тема иного разговора. Я не развивал ее с Собчаком, не буду касаться и сейчас.
Как я не попал в связку с Собчаком
Между тем выяснилось, что в нашем университете есть человек, знакомый с Анатолием Александровичем куда ближе, чем я. Это — почетный гражданин Петербурга, заведующий нашей кафедрой физвоспитания Михаил Михайлович Бобров. Михаил Михайлович познакомился с Собчаком в свою бытность завкафедрой госуниверситета. Потом Боброва оттуда выгнали, якобы по старости, на самом же деле освобождали место для какого-то “блатника”. Бобров пришел к нам и практически на пустом месте создал фантастически сильную кафедру: шесть–семь докторов наук, профессоров, десяток доцентов, пять–шесть ассистентов — молодых чемпионов, и все, как на подбор, умницы и трудяги. Впрочем, выражение “как на подбор” здесь неуместно. Михаил Михайлович знал всех деятельных педагогов физкультуры в городе и привел к нам самых лучших. Бобров — блестящий альпинист, профессионал высшей пробы. Во время войны он тренировал наших альпинистов, которые вышибали с Кавказа немецких горных стрелков из дивизии “Эдельвейс”. Он же участвовал в операции по сбросу гитлеровского флага с Эльбруса. Почетным гражданином Петербурга Бобров был избран за то, что в первую, самую трудную зиму блокады в составе группы военных альпинистов на сорокаградусном морозе и под обстрелом фашистских истребителей закрасил маскировочной краской золотые шпили городских соборов. Тем самым Бобров и его товарищи лишили фашистов ориентиров для прицельного артобстрела, который осуществлялся из тяжелых орудий с Пулковских высот. Когда Михаила Михайловича называют “хранителем Ангела”, имеется в виду ангел на шпиле Петропавловской крепости.
В свое время Бобров прожил несколько зимних месяцев в Петропавловском соборе, под лестницей. Оттуда он каждый день поднимался наверх на мороз, под пули. С тех пор у Боброва есть персональный ключ от собора. Михаил Михайлович поднимается на шпиль довольно-таки часто в порядке тренировки. Первые сто метров там нужно идти по лестнице пешком. Шпиль сужается, и вы в итоге попадаете на маленькую площадку внутри, снабженную крошечным люком наружу. Люк этот действительно очень небольшой: сантиметров 30╢40. Чтобы подняться дальше, надо из люка вылезти наружу и оказаться на весьма нешироком (примерно в три обхвата), граненом, практически вертикальном шпиле. На нем укреплены скобы. По ним надо подняться наверх еще метров пятнадцать, и вы оказываетесь у подножия большого шара. Дальше путь ведет по лестнице с отрицательным наклоном. То есть, нужно по лестнице типа обычной стремянки ползти как бы в подбрюшии шара. (Кто не пробовал — попробуйте это ради интереса хотя бы дома.)
Потом наступает облегчение (если оно не наступило раньше): по верхней части шара можно пройти к подножию ангела и насладиться в полном смысле слова захватывающими дух видами Петербурга. В свои 83 года Бобров проделывает этот аттракцион ради тренировки и любви к красивым видам по три-четыре раза в месяц в любую погоду.
Еще несколько раз в месяц Михаил Михайлович водит туда своих друзей. Не на самый верх, конечно, а до самой верхней внутренней площадки. Это — интересный маршрут. Лифта нет, но так даже лучше. Успеваешь разглядеть тонкости старинной инженерии. К тому же там очень интересный механизм старинных курантов. Но самые сильные впечатления, конечно, наверху. Достаточно просто высунуть голову в люк и ею повертеть. Очень необычный ракурс для горожанина, привыкшего ходить по земле. Самые смелые могут высунуть наружу все туловище и посидеть на подоконнике люка, оставив ноги внутри. Бобров при этом изнутри за ноги придерживает — для спокойствия экскурсанта, разумеется.
Меня туда Михаил Михайлович тоже водил, в компании телевизионщиков Сергея Шолохова и Александра Маслякова. Мы, конечно, все ребята бравые: головы высовывали, но сидеть на подоконнике ни один из нас не захотел.
Нетерпеливому читателю скажу, что это длинное предисловие является совершенно необходимым для правильного понимания следующей истории, имеющей прямое отношение к Анатолию Собчаку. История эта безо всяких шуток чуть не стоила мне жизни.
Сказать по правде, профессоров у нас в вузе человек сто двадцать, из них по-настоящему знаменитых — человек тридцать-сорок. В текущей производственной жизни обычно у нас профессора к ректору не ходят, решают вопросы с деканами, проректорами. Но Михаил Михайлович — совсем необычный профессор. Его нельзя не принять. Он никогда не обращается по пустякам, приходит только с очень серьезными проблемами. Как-то раз приходит и говорит: “Уважаемый Александр Сергеевич! Через два месяца мы с друзьями идем на лыжах на Северный полюс. Пойдемте с нами!” Я ему отвечаю, что не могу: там же холодно очень, а я мерзнуть не люблю. К тому же, медведи белые там совершенно дикие и на свободе. Опасно. Он расстраивается, уходит, и через два с половиной месяца возвращается с отмороженным носом. Потом нос проходит, и Михаил Михайлович приходит меня звать лезть то ли на Эльбрус, то ли на Джомолунгму какую-то. Я вспоминаю про себя пословицу про умного и гору и честно признаюсь, что боюсь высоты. Бобров смотрит на меня чистыми, непонимающими глазами и снова уходит, расстроенный. И так продолжалось много лет. Пока Бобров не пришел ко мне в очередной раз по вопросу, который он никак не мог решить с проректорами.
Начал Михаил Михайлович издалека. А знаете ли вы, мол, Александр Сергеевич, что на шпиле Петропавловки скоро будут снова устанавливать ангела? Я про это знал. Знал, что ангела снимали с помощью вертолета, уносили на весьма сложный ремонт и скоро должны были водрузить назад. Как инженер по первому образованию, я хорошо понимал, что для того, чтобы это случилось, конструкцию ангела должны были сначала открепить, а потом снова закрепить специально подготовленные рабочие-верхолазы.
— Так вот, — продолжал Михаил Михайлович. — Кроме профессионалов, на шпиль в этот торжественный момент должны еще подняться три любителя- альпиниста в отдельной связке.
— Да? — спросил я довольно-таки равнодушно, не подозревая подвоха, скорее из вежливости, чтобы поддержать разговор. — И кто же это?
И тут Бобров оживился.
— Один из них — я, как горожанин, связанный с этим ангелом известной историей, другой — Собчак, как мэр города. А третий — вы, Александр Сергеевич.
Тут я чуть не подпрыгнул. Ну я-то с какой стати? Я-то к этому делу совершенно никакого отношения не имею!
— А вы, уважаемый Александр Сергеевич, должны подняться наверх, как ректор лучшего гуманитарного университета нашего города, представитель всех отраслей гуманитарного знания, как виднейший представитель петербургской науки и культуры.
— Нет, я на шпиль не полезу. Меня там от страха кондрашка хватит.
А Бобров и говорит:
— Да нет, вы не можете отказаться. Там же будут вести съемку телеканалы со всего мира. Это же реклама университету какая! Я уже все с дирекцией Петропавловской крепости согласовал и с Собчаком обо всем договорился!
И тут я просто вжимаюсь в кресло: после последних слов Михаила Михайловича отказаться мне действительно невозможно. Ну, посудите сами: Бобров и Собчак — опытные, бывалые альпинисты. Будучи сослуживцами в университете, они вместе немало тренировались, лазали по скалам. Теперь два таких серьезных джентльмена, почти супермены, предлагают мне пойти с ними на восхождение в связке. Это — одна из самых высших форм уважения в мире настоящих мужчин. Значит, они выказывают мне такое уважение, а я им в ответ должен объяснять, что я и в самом деле очень высоты боюсь? Нет, на такое я не способен. Лучше пусть меня кондрашка хватит, чем я так перед Бобровым и Собчаком опозорюсь.
Все это я понимаю мгновенно и говорю Боброву: согласен. Только надо несколько тренировок устроить, поскольку альпинистский опыт у меня нулевой. На том и порешили.
Весь день, в который случилась эта тренировка, я помню в мельчайших подробностях. Теперь я вообще очень хорошо понимаю, что чувствовали гладиаторы, выкрикивая Цезарю: “Идущие на смерть приветствуют тебя!” Я надел свой лучший, необычайной красоты спортивный костюм и сел в служебную машину. Был октябрьский солнечный день. Злополучный шпиль виднелся издалека. Я вспомнил рассказ Боброва о том, как при подъеме на шпиль от страха свело судорогой пальцы у знаменитого альпиниста, покорителя “семитысячников”, носящего высший в среде альпинистов титул “Снежного барса”. Барсу пальцы от скоб отгибали плоскогубцами. Иначе ему было не спуститься. Из горестных раздумий меня вывел мой охранник-водитель Володя, герой-десантник, спецназовец, охранявший в свое время Советское посольство в Египте и отслуживший полгода в штрафбате за то, что сломал челюсть собственному командиру.
Оказалось, что у Володи свои проблемы. Его интересовало, где в момент исторического восхождения будет находиться охрана Собчака: внизу, наверху, в вертолете, или полезет наверх вместе с нами. Володя решил, что он будет в это время там же, где и охранники Анатолия Александровича. Учитывая незаурядный живот, приобретенный Владимиром после воинской службы, участь его в планируемом восхождении представилась мне совсем незавидной.
Мы с Бобровым поднялись на верхнюю площадку шпиля. Он обвязал меня какими-то сомнительными веревками и предложил лезть наружу. Я вылез. Было холодно и страшно. Я немножко постоял на скобах, подумал и заполз обратно в люк. Подумал я о том, что без связки с Собчаком и Бобровым я наверх точно не полезу. Чтобы совершить над собой такое чудовищное насилие, мне нужно было поставить себя в совершенно безвыходное положение.
На следующее утро я позвонил мэру, напомнил ему о предстоящем восхождении и пригласил на тренировку. И в этот момент случилось чудо. “Знаете, Александр Сергеевич, мне очень хотелось пойти на шпиль с вами. Но не получается. Есть некоторые проблемы с сердцем. И врач запретил мне этот подъем”, — сказал Анатолий Собчак. Я сразу понял, о каком враче идет речь. Его звали — Людмила Борисовна. Собчак с Бобровым как-то, довольно-таки давно, уже собирались подняться к ангелу. Нарусова тогда была месяце на седьмом беременности, вынашивала дочь. Узнав про планируемое восхождение, сказала просто: “Поднимайся, если сможешь перешагнуть через мой живот”. И в этот раз, думаю, произошло нечто подобное. Никогда ни до, ни после этого эпизода — я не испытывал к Людмиле Борисовне столь теплых чувств, как в этот момент.
Декларация прав культуры
Закончив описание драматической коллизии с несостоявшимся восхождением, я задумался: а были ли какие-нибудь общественно-значимые результаты моего знакомства с мэром? Ну, светская тусовка, конечно, была. Была взаимная симпатия. Но городу-то, стране — что от этого? Оказалось, что как минимум одна серьезная вещь была сделана. Правда, значение этой вещи сейчас мало кому понятно, но со временем станет очевидным, вполне возможно — даже в мировом масштабе. Речь идет о “Декларации прав культуры”.
С 1993 года мы в университете много общались с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым. Он стал нашим первым Почетным доктором и принимал участие в ряде научных мероприятий СПбГУП. Некоторые встречи проходили у него в рабочем кабинете. Другие — на даче. Как-то академик высказал мне мысль о необходимости разработки “Декларации прав культуры”, в общем виде аналогичной Декларации прав человека. По его мнению, право на культуру следовало объявить важнейшим правом человека, нуждающемся в специальной законодательной защите. Мне эта идея показалась чрезвычайно перспективной. Надо заметить, что человечество не раз уже открывало и формулировало истины подобного масштаба. После этого принимались соответствующие хартии, декларации и т. д. Далее идеи, содержащиеся в хартиях, переводились на язык международного права и принимались мировым сообществом. Затем мировое сообщество создавало для обеспечения исполнения этих договоренностей специальные организации. И начинался процесс внедрения новых идей в жизнь. Именно так появились на свет ООН, ЮНЕСКО, Международная Организация Труда и другие.
“Если человечество созрело для идеи защиты природы, то что мешает ему приступить и к защите культуры? — подумал я. — И где же, как не в Петербурге должна родиться такая идея?” Но от мысли, высказанной Лихачевым, до принятия декларации мировым сообществом — путь непростой. Было очевидно, что принятие такой декларации — прямое дело ЮНЕСКО, что обратиться туда должна Россия по инициативе Петербурга. Но для того, чтобы это случилось, декларацию следовало создать. Я тут же связался с Собчаком. Анатолию Александровичу идея эта оказалась понятна мгновенно. Мы договорились, что я собираю под научным руководством Лихачева группу культурологов и юристов для написания декларации, а Собчак выпускает распоряжение, в котором объявляет эту группу Городской комиссией по созданию данного документа. Что и было сделано. В состав комиссии, помимо собственно разработчиков, вошли такие крупные общественные деятели, ученые, просветители, хранители культуры, деятели литературы и искусства, как О. В. Басилашвили, Я. А. Гордин, Д. А. Гранин, В. В. Знаменов, М. С. Каган, А. А. Мыльников, М. Б. Пиотровский, В. П. Яковлев и другие. А возглавил ее сам Собчак.
Дмитрий Сергеевич представил итоговый документ на суд общественности впервые у нас в университете 1 сентября 1995 года, на нашем традиционном празднике — Дне знаний. Принципиально важным было то, что документ сразу же получил городской статус. Однако дальше это дело не пошло. Оно застряло в МИДе. Тамошние чиновники имели, судя по всему, какие-то резоны тормозить это начинание. В то же время некий швейцарский институт, по поручению ЮНЕСКО, разрабатывал нечто на эту тему, но куда как более слабое и мелкое по концептуальной сути. Мидовцы не хотели с кем-то в ЮНЕСКО ссориться, кому-то переходить дорогу. Тут же изобрели предлог для сдерживания инициативы: якобы культура не может являться субъектом права. Формально это, конечно, так. Но только на уровне понимания закона армейским фельдфебелем. В декларации шла речь о праве человека на доступ к культуре, охране памятников культуры и т. д. Природа тоже не может являться субъектом права, но это не помешало человечеству выработать массу законов о ее защите. В общем, чиновники МИД занялись довольно-таки противной демагогией. Думаю, что если бы Собчак был избран в 1996 году мэром на следующий срок, то декларация была бы уже принята. Но жизнь сложилась иначе.
Если звезды гаснут — значит, это кому-то нужно
Анатолия Собчака не избрали на следующий срок. Это было неожиданностью, но не было случайностью. Время в стране изменилось. Романтики-демократы первого ельцинского призыва, развалившие Советский Союз, сокрушившие коммунистическую партию и советский строй, посадившие Бориса Николаевича на вершину пирамиды власти, сходили с исторической арены. Собчак оставался, по сути дела, последним из них во власти. Заканчивался период, когда у руля управления огромным мегаполисом мог находиться блестящий оратор-профессор, не имеющий, по сути дела, никакого опыта административно-хозяйственной работы.
К 1996 году Собчак пришел безо всякой поддержки в Москве. Вокруг Ельцина не было уже совершенно никого из друзей-единомышленников Анатолия Александровича. Новое окружение президента относилось к Собчаку откровенно враждебно. Это были, в основном, грубые, малокультурные, но очень хваткие и жесткие люди: те, кто уже успел пострелять по парламенту из танков. Интеллигент-профессор с замашками светского льва был им не ко двору. А мэр Петербурга даже не пытался не то, чтобы с ними подружиться, просто найти общий язык, проявить почтение. Собчак еще с прежних времен имел прямой “доступ к телу”. В любой момент, когда ему это было нужно, мэр мог напрямую позвонить Борису Николаевичу и решить нужный вопрос, либо просто пройти к нему через все кордоны и эшелоны секретарей и помощников, ни на кого не обращая внимания. Так больше продолжаться не могло.
Гром прогремел неожиданно. Буквально за несколько месяцев до выборов о своем намерении соперничать с Собчаком заявил его заместитель, Владимир Яковлев. Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. В самом городе позиции Собчака казались незыблемыми, а Яковлева мало кто знал за пределами сравнительно узкого круга промышленников. Владимир Анатольевич начал действовать весьма активно, но в его успех никто не верил. Один из самых крупных и талантливых политических аналитиков Петербурга Евгений Макаров, занимавший в то время пост главы региональных профсоюзов, рассказывал мне тогда о своей встрече с Яковлевым. Их к тому моменту связывали взаимно-доброжелательные отношения, и Владимир Анатольевич приехал за поддержкой. Первое, что сказал ему Макаров, это то, что за такой короткий срок “раскрутить” выборную кампанию просто невозможно. Дескать, дело обречено на провал.
Но Яковлеву не было смысла отступать. В любом случае к данному моменту он не собирался больше работать с Анатолием Александровичем, поскольку чувствовал себя глубоко обиженным недооценкой его труда. В случае поражения он, видимо, был готов перейти на работу в Москву. Энергичная кампания, проведенная, как считали многие, московскими специалистами и на московские финансы, позволила ему победить во втором туре.
Впрочем, на мой взгляд, на этих выборах не столько выиграл Яковлев, сколько проиграл Собчак. Тому было несколько причин.
Первая из них лежала на поверхности. Ее было можно назвать технологической. Методы обработки избирателей в то время вступили уже в новую фазу. Москва становилась центром новых избирательных технологий. Собчак не придавал этому особого значения. Он, по всей видимости, находился в плену своих прежних представлений о выборах как о некоем демократическом, полустихийном процессе. Нельзя сказать, что он не располагал деньгами на ведение кампании. Располагал, и немалыми. В какой-то момент его портретами оказались увешаны все основные магистрали города. Но жителей это только разозлило. Все понимали, сколько стоит такая агитация. Сказалось и то, что Собчак просто не воспринимал своего соперника всерьез. Да это и понятно. Вся эмоционально-психологическая обстановка вокруг него располагала именно к такому мировосприятию. Мой друг и партнер по теннису, олимпийский чемпион по конькобежному спринту Евгений Куликов, занимавший в то время в правительстве Собчака пост председателя комитета по физической культуре и спорту, рассказывал мне, как он отреагировал на известие о намерении, Яковлева баллотироваться на пост губернатора. Дело было, кажется, на стадионе “Петровский”. Правительство города играло в футбол товарищеский матч с командой, составленной из известных артистов. После игры, по пути в раздевалку Яковлев поделился своими планами с Куликовым и спросил, поддержит ли Евгений Николаевич его? Куликов, находившийся с Яковлевым в весьма хороших отношениях, простодушно ответил: “Володя! Ты что, с ума сошел? Посмотри, кто — он, и кто — ты? Куда ты лезешь?” Куликов рассказывал мне об этом по прошествии времени, после победы Яковлева. Так что даже малейших сомнений в достоверности этого рассказа у меня нет. Думаю, что все окружение Собчака говорило ему примерно такие же слова: мол, кто такой Яковлев, чтобы за него голосовать? Вы, Анатолий Александрович, — великий человек, а Яковлев всего лишь завхоз, ничтожный по сравнению с вами. Любопытно, что все правительство города в тот момент заявило, что не будет работать с Яковлевым в случае его избрания. Это они сделали, конечно, сгоряча. После проигрыша Анатолия Александровича свое слово сдержали немногие, в их числе был Владимир Путин, у которого, между прочим, были с Яковлевым совсем неплохие личные отношения. Сведущие люди говорили мне, что, в отличие от Собчака, Путин как раз оценивал работу Яковлева в правительстве весьма положительно и относился к Владимиру Анатольевичу с должным уважением. Но, заняв в борьбе между Собчаком и Яковлевым сторону Анатолия Александровича, Путин, видимо, счел для себя неэтичным перебежать на сторону победителя. Впрочем, это всего лишь мои предположения. Забегая вперед скажу, что отставка Путина с поста вице-мэра вызвала у горожан большое к нему уважение. Впрочем, и тех, кто остался в правительстве, никто не осуждал.
Но вернусь к выборам. Явно недооценивая опасность, Собчак доверил фактическое руководство своим штабом Людмиле Нарусовой и Рудольфу Фурманову. Более неудачное решение принять было невозможно. Аналитики считали, что никто в окружении мэра не вредил ему столь сильно в глазах общественного мнения, сколь это делала Людмила Борисовна. Что же касается известного в театральных кругах антрепренера Рудольфа Фурманова, его воспринимали как милого, безобидного человека, имевшего большие связи в артистическом мире, но неспособного организовать по-настоящему масштабное предприятие. У друзей Собчака, знакомых с ситуацией, новые функции Рудика вызывали недоуменную улыбку.
Но самая большая технологическая ошибка, возможно, заключалась в отстранении от участия в выборах Владимира Путина. Между тем, по мнению людей осведомленных, именно Путин обеспечил избрание Собчака на первый срок. Считалось, что тогда Путин лично объехал практически всех глав администраций районов города и, зная чаяния каждого, вразумил их, наставил на путь истинный. В условиях отсутствия каких-либо профессиональных политтехнологий вообще и сколько-нибудь серьезной конкуренции Собчаку хватило тогда для довольно-таки легкой победы всего лишь телевизионной популярности времен Верховного Совета СССР и благожелательного отношения районного начальства.
Перед следующими выборами я активно предлагал Собчаку свою помощь в ведении предвыборной кампании. Разумеется, речь шла только о Фрунзенском районе, где расположен наш университет. Собчак даже направлял Путина со мной побеседовать на эту тему. Владимир Владимирович приезжал, внимательно меня выслушал, уехал. И после этого совершенно ничего не произошло. Зная от общих знакомых о деловых качествах Путина, я был весьма огорчен и удивлен. Сначала я подумал, что мои предложения его не заинтересовали. По правде говоря, они не были достаточно конкретными, — особого “пиаровского” опыта работы с населением у меня не было. Потом я понял, что даже если бы мои предложения оказались весьма дельными, то Путин все равно не смог бы претворить их в жизнь из-за невероятного бардака, происходившего в штабе. По всей видимости, он просто не мог или не хотел работать вместе с Нарусовой и вынужден был отойти в сторону.
Помимо технологических причин были и иные. За время своего руководства городом Анатолий Александрович сумел обидеть очень многих. Это касалось даже городской элиты. Очень приятный, демократичный в личном, дружеском общении, Собчак далеко не всегда располагал к себе в общении деловом. Профессор был безусловным интеллектуалом в узком значении этого слова. Он обладал очевидным быстродействием ума. Иногда собеседник еще не успевал закончить фразу, а мэр уже понимал, что ему хотят сказать, он подхватывал мысль и двигался дальше. Не на всех это производило хорошее впечатление. Людям казалось, что их не дослушали, их перебивают, что Собчаку значительно интереснее собственные идеи, нежели идеи окружающих. К тому же, излагая суть проблемы, собеседники иногда просто не получали возможности высказать все “за” и “против” по обсуждаемому вопросу — Собчак уже принимал решения, отдавал поручения. Это многих раздражало. Выдержанный и рассудительный в светской жизни Анатолий Собчак нередко принимал импульсивные, непродуманные решения на службе. Особенно болезненно это ощущалось в кадровой сфере. Он мог сегодня уволить с работы человека, которому еще вчера доверял. Иногда это делалось совершенно безосновательно, по навету. Может быть, у Собчака были и глубинные мотивы для смены кадров, но окружающим об этом ничего не было известно; в результате нередко создавалось впечатление несправедливости, а то и произвола.
Много шуму наделало, к примеру, увольнение актрисы Елены Драпеко с поста председателя Комитета по культуре. Елена Григорьевна на одном из городских мероприятий допустила, весьма эмоциональное по форме и антиправительственное по сути заявление, касающееся социальной ситуации в стране и расстрела парламента. Я там не был, но, судя по тому, что мне передавали из нескольких источников, Драпеко сказала вслух то, что в мыслях было у многих, сказала правду. Выступление это вызвало сильный и неоднозначный резонанс. На следующее утро в здание комитета на Невском явился собрат Елены Григорьевны по артистическому цеху, известный в то время как пламенный демократ Олег Басилашвили и устроил ужасный шум, требуя отставки Драпеко. Мэр уволил ее в одночасье, просто выставил на улицу. Я тут же принял ее к себе на работу деканом факультета культуры и мгновенно ощутил недовольство работников Смольного. Разумеется, Драпеко допустила грубую политическую ошибку. Будучи чиновником городского правительства, она не имела права выступать публично с политическими заявлениями, противоречащими позиции мэра. И Собчак был вправе ее уволить. Но, с другой стороны, приглашая Елену Григорьевну в правительство, он безусловно стремился использовать ее артистическую популярность в мире культуры в частности и среди горожан-кинозрителей вообще. Народ ведь до сих пор очень любит Лизу Бричкину из знаменитой киноленты “А зори здесь тихие”. То есть мэр вполне сознательно приглашал на чиновничью должность не чиновника, а актрису, человека по природе своей профессии эмоционального, к тому же — женщину. Делая это, он не только обязан был проявлять некоторую снисходительность к ее поступкам, но и брал на себя определенную ответственность за ее дальнейшую судьбу. Словом, если уж и увольнять Драпеко, то, на мой взгляд, это надо было делать значительно мягче, выражая большое сожаление, и демонстративно позаботиться о ее трудоустройстве. Именно это я и объяснил чиновникам Смольного в вежливой форме, посылая их за пределы города на Неве. Их мнение, с деловой точки зрения, мне было достаточно безразлично, но неприятный осадок остался. Полагаю, что не у меня одного. Если в случае с Драпеко Собчака еще можно было хоть как-то понять, то многие другие подобные истории оставляли в городе еще более тягостное впечатление.
В народном сознании градоначальник должен быть строг, но справедлив и даже милостив. Это его заместители имеют право быть злыми, жестокими, беспощадными. Первое же лицо имеет право на непреклонность только в борьбе со стопроцентным злом, 99% — не его епархия. Молва должна всегда разносить притчи только о добрых делах царя-батюшки, все же злые — приписывать его замам. У Анатолия Александровича так не получилось.
Кроме большого числа обиженных из среды городской элиты, Собчак располагал непримиримыми противниками в лице, как я уже говорил, коммунистов, ветеранов и офицерства. А это, как известно, — весьма многочисленный и дисциплинированный электорат.
Очень многие союзники Собчака просили его убрать антикоммунистическую риторику из своих выступлений хотя бы в канун выборов. Известно, к примеру, что эту мысль неоднократно высказывал ему Владимир Путин, но Собчак никого в этом плане не хотел слушать. Мне особенно запомнились три случая, происшедшие на моих глазах. Каждый из них меня лично совершенно обескуражил. Один раз я пригласил Анатолия Александровича выступить перед профессурой нашего университета. Народу набился полный зал: человек восемьсот-девятьсот. Выступление мэра было блестящим по форме и более чем интересным по содержанию. За два часа, стоя на трибуне, Собчак допустил лишь одну ошибку. Неожиданно он заговорил о творческих союзах. “Вы ведь все знаете, — бросил он в зал легко и непринужденно, — чем были творческие союзы в советское время. В них принимали, в основном, бездарностей, которые хотели выслужиться перед властью. По-настоящему талантливым, творческим людям там не было места”. Во-первых, это было неправдой и об этом знали абсолютно все, сидевшие в зале. В творческие союзы принимали самых талантливых, лояльных к власти. Другое дело, что нелояльных к власти туда не принимали. И среди этих нелояльных иногда можно было встретить очень талантливых людей. Явный перегиб, который допустил в тот момент Анатолий Собчак был, возможно, вполне уместен в разговоре с Михаилом Шемякиным или Эрнстом Неизвестным. Но в университетском зале находилась добрая сотня преподавателей наших факультетов культуры и искусств, принятых в творческие союзы в советское время. Для них максималистский ораторский выпад Собчака звучал прямым, причем совершенно немотивированным личным оскорблением. Зал загудел, но оратор не обратил на это ни малейшего внимания. В результате люди выходили из зала возмущенными. Абсолютно все, о чем говорил Анатолий Александрович забылось, а личное оскорбление осталось. Я приглашал мэра для того, что бы он обаял, покорил аудиторию, а результат оказался диаметрально противоположным.
Но выборы приближались, и мне хотелось все-таки как-то помочь Анатолию Собчаку. У университета складывались очень хорошие отношения с ветеранскими организациями района. К тому времени мы открыли в университете храм, в который приходили много пожилых людей. Каждую неделю около сотни старичков и старушек приходили к нам по воскресеньям заниматься в хоре. Мы наняли им хормейстера, поили их чаем. Каждый месяц мы проводили (и проводим по сей день) бесплатные концерты для ветеранов района, куда собирались сотни ветеранов. И вот в канун Дня Победы, за несколько недель до выборов я пригласил ветеранов на встречу с Собчаком. И снова эффект получился отрицательным. Мэр не смог удержаться от старой песни про колбасу. Конечно, старики не могли не разозлиться.
Отдельного разговора заслуживают отношения мэра с профсоюзами. В профсоюзах попытка Собчака занять пост мэра на следующий срок воспринималась неоднозначно. Часть лидеров, видя, как изменился Собчак за годы руководства городом, понимая его потенциал, относились к переизбранию спокойно. Они ожидали, что Анатолий Александрович сделает им какие-то шаги навстречу, предпримет действия, которые могли бы стать вескими аргументами в пользу поддержки его кандидатуры. Другие, а таких было довольно много, не хотели забывать оскорбления, нанесенные профсоюзам за годы совместной работы, они помнили, с каким трудом, вопреки личной позиции мэра, в городе выстраивалась промышленная политика, устанавливался социальный мир. Острые дебаты в профсоюзах шли еженедельно. Вспоминали всё — и идею туристической столицы, и борьбу Собчака с профсоюзами за собственность. В то же время сторонники действующего мэра отмечали, что в Петербурге практически по всем вопросам им удавалось удерживать процессы в русле, устраивавшем профсоюзы, а иногда и находились свежие, нетривиальные решения острых проблем. Так было, в частности, при подписании первого в России соглашения о социальном партнерстве. Конечно, Собчак не был мотором в отношениях городской власти с профсоюзами, но примерно с 1993 года перестал быть тормозом.
Тем не менее, силы, решившие не допустить избрания Анатолий Собчака на новый срок, все же стремились разыграть “профсоюзную карту”. Технология была избрана нехитрая. Ключевая роль в этой истории отводилась известному в городе “баламуту”, председателю профорганизации “Кировского завода” Владимиру Юдину. Он должен был выступить с громкими разоблачениями “жилищной махинации”, в результате которой семья мэра получила престижную квартиру на Мойке, а заодно и вытряхнуть из запасов компромата историю о путешествии Собчака в качестве матроса на пароме “Анна Каренина”, принадлежавшем тогда Балтийскому морскому пароходству. Напомню, что эту историю противники Собчака толковали как получение мэром взятки. Ясно, что Юдин, выступая в качестве публикатора компромата, исполнял заказ.
Его трибуной, естественно, были избраны недружественные Собчаку СМИ, но главным ресурсом планировался Дворец труда. Провокаторский маневр должен был изменить расстановку сил в профсоюзах и утопить мэра. Однако эффект оказался другим. В руководстве профсоюзов к маневрам Юдина отнеслись прохладно. В общем, ему указали на дверь, предложив реализовывать антисобчаковские политтехнологии сторонних сил в другом месте. Что он и сделал на питерском и центральном ТВ. Бесспорно, компрометация Собчака Юдиным сыграла свою роль и какие-то проценты Анатолий Александрович потерял. Юдин после поражения Собчака на выборах ходил по коридорам Дворца труда с сияющей физиономией и рассказывал, что вскоре получит пост вице-мэра в Смольном. Но этого не случилось. Видимо, Владимир Яковлев понимал, что предавший одного хозяина предаст и другого, и от места Юдину в Смольном отказал.
Что касается Анатолия Александровича, то ему в очередной раз пришлось неприятно столкнуться с собственными иллюзиями. Дело в том, что в какой-то момент ему показалась решенной проблема взаимоотношений с промышленниками. “Красные” и другие директора после 1993 года представлялись ему скорее сторонниками, чем противниками. Недаром ведь, по его мнению, он посещал предприятия, выступал перед хозяйственным активом города, пригласил на один из ключевых постов Дмитрия Васильевича Сергеева, человека, положительно воспринятого всем промышленным сообществом. Одним словом, Собчак поверил в то, что директорский корпус Санкт-Петербурга, забыв прежние обиды, его принял и хочет его поддержать. И, следовательно, его поддержат трудовые коллективы. Это была одна из очередных беспочвенных иллюзий, в плену которых часто оказывался мэр.
Апофеозом упрямства Анатолия Александровича стала областная профсоюзная конференция, проходившая также в канун выборов в наших стенах. Учитывая сам характер мероприятия — на конференцию должны были съехаться профсоюзные лидеры, имевшие влияние на крупнейшие трудовые коллективы всего города и области, — Собчаку было просто, на мой взгляд, необходимо хоть как-то примириться с этими людьми, много лет находившимися к нему в непримиримой оппозиции. Я убедил в этом Собчака и согласовал его приезд с руководством профсоюзов. Те согласились.
Надо заметить, что в принципе профсоюзный актив нашего города профессоров не любил никогда. Даже я, ректор профсоюзного вуза, всегда испытывал немалые сложности в общении с профлидерами. Я искренне считал, что работаю на них, а они не менее искренне воспринимали меня как человека чуждого по духу. И все же в принципе Собчаку предоставлялся великолепный шанс, если не изменить коренным образом, то хотя бы улучшить к себе отношение. Не сомневаюсь, что читатель уже понял, что Собчак и здесь все испортил. Он начал поучать, “воспитывать” делегатов конференции, рассказывая им, как плохо народу жилось при коммунизме. Но на дворе был уже 1996 год. В это время, при Ельцине, простым людям жилось уже намного хуже, чем при коммунистах. С мэром происходила очевидная беда. Он просто не понимал, что пришло время “сменить пластинку”. Или же не хотел быть нечестным, во имя политической необходимости высказываться вопреки своим политическим убеждениям.
В тот злополучный день отрицательное впечатление, произведенное Собчаком на профлидеров, в значительной мере усугубилось выступлением тогдашнего губернатора Ленобласти — Александра Белякова. Александр Семенович прибыл в зал минут через пятнадцать после отъезда градоначальника и выступления Собчака не слышал. Но тут же показал всему залу, как надо себя вести в такой аудитории. Он очень сочувственно и со знанием дела начал говорить о нуждах трудящихся, о том, как администрация Ленобласти старается облегчить нелегкую ношу простых людей, что у них, у начальства, конечно, еще не все получается, но они очень старались, стараются и будут стараться улучшить жизнь народа на вверенном им избирателями участке. Благодарный за такое хорошее отношение зал проводил областного руководителя бурными аплодисментами…
Профессорская привычка поучать вообще сыграла Анатолию Собчаку плохую службу. В России люди привыкли относиться к власти с почтением. Многие влиятельные люди находились по отношению к нему в некоем “пограничном” состоянии. Соверши Собчак хоть малейшие шаги доброй воли в их сторону, и они бы его поддержали. Но мэру даже в голову не приходило под кого-то подстраиваться. Видимо, Анатолий Александрович считал, что он и без того достаточно хорош, что его должны принимать таким, какой он есть. А может быть, подстраиваться под других не позволяла ему гипертрофированная гордость. В общем, в тех случаях, когда людей стоило послушать, Собчак принимался их поучать. Сам я такого не видел ни разу, но некоторые жаловались, что, входя в экзальтацию, мэр был способен по-менторски размахивать перед лицом собеседника пальцем, как бы угрожая. Это не могло не злить.
Руководитель одной из важнейших правоохранительных структур города рассказывал мне, как генералы пытались наладить отношения с мэром незадолго до выборов. Обид на него накопилось у каждого немало. А надо заметить, что первые лица армии, милиции, прокуратуры, таможни и других силовых структур региона, постоянно участвуя в различных совещаниях и координируя свою деятельность, не только неплохо знали друг друга, но и время от времени общались в неформальной обстановке. Считая Собчака человеком небезнадежным, решили поговорить с ним откровенно, по душам, как говорится, по-мужски. Пригласили его вечером в сауну правительственной резиденции на Каменном острове. Надеялись поговорить по-человечески, изложить проблемы своих служб, рассказать о том, как в действительности им трудно до него достучаться. Хотели в неформальной обстановке договориться о нормальном служебном взаимодействии. Не о себе заботились. За спиной у каждого — десятки тысяч подчиненных. Без помощи города ни одна служба нормально работать не может. Но надежды генералов оказались напрасными. Собчака хватило минут на пятнадцать нормального разговора. Потом он перешел на менторский тон и начал размахивать перед носами силовиков пальцем. Его собеседники переглянулись и …
Потом были выборы. В первом туре Собчак шел с небольшим перевесом, но не набрал необходимого числа голосов. Во втором — проиграл. Победа Яковлева была не триумфальной, но достаточно уверенной для того, чтобы быть неоспоримой. Не помню точно, сколько, но он выиграл несколько процентов голосов, кажется 4–5%. Мне говорили потом, что в центральных районах города Собчак выиграл с перевесом в 7%, а в периферийных районах — проиграл 25%. Якобы проиграл он именно там, где сосредоточена основная масса воинских училищ и военных частей.
Следует отметить, что команда Яковлева построила свою избирательную кампанию очень грамотно. Это касалось не только организации дела, но и идеологической, содержательной стороны. Собчака представляли избирателю краснобаем-болтуном, Яковлева — умелым, добротным хозяйственником. Сравнивали запущенный Петербург со стремительно хорошеющей и богатеющей Москвой. Утверждали, что мэр по должности обязан быть не политиком, а хозяйственным руководителем, и ставили Собчаку в пример Лужкова. Сравнение было не вполне корректным. В Москве в то время на одного жителя приходилось в среднем в 6 раз больше денег городского бюджета, чем в Петербурге, и причины такого положения коренились отнюдь не в талантах Юрия Михайловича. Просто в Москве находились практически все офисы крупнейших частных компаний страны. По закону, они платили налоги городу по месту своей регистрации. То есть нефть добывали, к примеру, в Тюмени, а налоги платили городу Москве. Другое дело, что своими особыми возможностями Лужков воспользовался действительно блестяще. Как бы то ни было, Яковлев появился на рекламных плакатах без пиджака, засучив рукава рубашки. И этот образ оказался востребован электоратом.
Совершенно неожиданно Яковлев выиграл у Собчака телевизионные дебаты. Он выглядел простым, симпатичным и искренним человеком, озабоченным городскими делами, и совсем не пасовал перед своим недавним начальником. Удивительно, но Анатолий Александрович к этому оказался не готов и даже несколько растерялся под напором критики. Вдруг выяснилось, что у него совершенно нет каких-то новых, перспективных идей, которые можно было бы предложить избирателям. В общем — проигрыш по всем статьям.
Не знаю, как столь самолюбивый человек, как Собчак, вообще смог пережить такое поражение. Держался Анатолий Александрович очень мужественно. Многие из его вчерашних сторонников, в том числе и некоторые столпы интеллигенции, люди со всемирно известными именами оказались у праздничного стола новоиспеченного губернатора еще до официального объявления итогов выборов. Приехал Ельцин, встретился с бывшим и новым градоначальниками. Скупо поблагодарил Анатолия Собчака за проделанную работу и выставил его за дверь в прямом и в переносном смысле. И здесь-то выяснилось, что никаких позиций, подготовленных “на черный день”, у Собчака не было. Не было, судя по всему, и сколь-нибудь значительного денежного состояния.
Экс-мэр собрал у Альберта Магалашвили, в Муниципальном культурном центре на Невском (во дворце Белосельских-Белозерских) всех своих сторонников и очень спокойно, сдержанно и вместе с тем тепло поблагодарил людей за поддержку, попрощался и ушел буквально в никуда.
После крушения
Формально Собчак начал работать в некоей, ранее неизвестной в городе должности представителя ЮНЕСКО. На очень короткое время он обосновался в этом качестве в небольшом, но очень красивом и уютном особнячке на улице Чайковского, но вскоре его оттуда попросили. Как мне потом говорили, об особнячке узнал родной для Анатолия Александровича юрфак госуниверситета и с помощью каких-то манипуляций заполучил здание в свое пользование. Это выглядело странно, в особенности с учетом того обстоятельства, что госуниверситет располагал в то время примерно четырьмястами зданиями, разбросанными по всему городу и, являясь крупнейшим среди вузов должником в Петербурге, содержал эти здания в ужасном состоянии. Но, видимо, выгнать Собчака вместе с его ЮНЕСКО из особнячка было для некоторых персон, как говорится, особым кайфом. Экс-мэр превратился в опальную фигуру.
В сложившейся ситуации Анатолий Александрович хотел вернуться к тому делу, которым он занимался до своего вовлечения в большую политику: к преподаванию и научной работе. В этом, видимо, была своя логика. Как мне позже рассказывал сам Анатолий Собчак, он обратился к Вербицкой с просьбой принять его назад, в госуниверситет. Людмила Алексеевна ответила отказом. Тогда Собчак обратился в Европейский институт, который и самим своим созданием, и финансированием долгое время во многом был обязан именно мэру, но и там получил отказ.
В тот момент, будучи совсем не в курсе сложившейся ситуации, я предложил Собчаку заведовать кафедрой в СПбГУП. По совести говоря, придя к нам, Анатолий Александрович оказал бы честь нашему университету. Ученым и преподавателем он был первоклассным. К тому же наш вуз с момента своего создания, с 1926 года, профилировался в социально-культурной сфере, по сути, был профсоюзным аналогом государственных институтов культуры, и я считал правильным именно профилированное развитие нашего юрфака — в сфере правового обеспечения развития культуры. О том, чтобы профессор уровня Собчака возглавил соответствующую кафедру, можно было только мечтать. В Петербурге в то время был вообще только один специалист мирового класса, занимающийся правовыми отношениями в сфере культуры, — профессор Галенская, но она работала в другом вузе и в силу возраста не стремилась к административной работе. Анатолий Собчак ответил согласием на мое приглашение, пришел к нам в отдел кадров и оформил документы. Для издания приказа о его приеме на работу мне не хватало только трудовой книжки. Но принести ее Собчак не успел. Последовала попытка его ареста.
Совершенно неожиданно на одной из центральных улиц города к нему подъехал микроавтобус с автоматчиками в спецодежде и касках. Экс-мэра окружили, и некие работники правоохранительных органов попытались его задержать. В то время весьма осведомленные работники правоохранительных органов говорили мне, что это была “рука Москвы”. Якобы приближенные Ельцина, вроде бы Барсуков и Коржаков, решили окончательно расправиться с Собчаком. Будто бы в одной из петербургских тюрем его уже ждала камера со специально подобранными уголовниками, которые должны были сломить Анатолия Александровича и заставить его признаться в несуществующих грехах. Разумеется, никакими фактами на этот счет я не располагаю, но думаю, что это правда.
В то же самое время мне довелось присутствовать в Таврическом дворце на заседании Совета безопасности России при Госдуме, членом которого я несколько лет состоял в качестве ректора вуза, имеющего весьма заметный в стране юридический факультет. Довольно-таки неожиданно на трибуне этого весьма серьезного собрания силовиков появился депутат Думы Тельман Гдлян. Тот самый, что прославился в советское время на ниве хлопкового дела вместе с Ивановым. Оба они тогда были следователями Генпрокуратуры СССР и “наводили порядок” в Узбекистане. На этот раз Тельман Хоренович выступил с пламенной речью, обличая Собчака и его “темные” дела. Речь его выглядела до неприличия неубедительной. Абсолютно никаких фактов злоупотреблений Гдлян привести не мог. Базарные сплетницы в моем представлении выглядели намного убедительнее. Аудитория слушала депутата с полным недоумением. Не дав ни одного сколько-нибудь убедительного ответа на вопросы, Гдлян вывалился в коридор. В распахнувшуюся дверь из зала было видно, как на него с вожделением набросилась орава телевизионщиков. Все это вместе выглядело совершенно отвратительно. Я сразу же начал думать, что все “узбекское дело”, на волне которого Гдлян с Ивановым пролезли в Верховный Совет СССР, было абсолютной фальсификацией. Потом присутствующие мне говорили, что нескольких минут выступления бывшего суперпрокурора им хватило, чтобы разглядеть в нем весьма мелкого жулика. Во-вторых, было очевидно, что против Собчака затеяна какая-то мерзость, крупная политическая провокация. Я тогда подумал, что Гдлян примчался в Петербург в расчете, что московские спецагенты выбьют из Анатолия Александровича признательные показания, и Гдляну в этой истории прописана какая-то роль. Может быть, в части “работы с общественностью”, манипулирования прессой. Но что-то у этой публики не сработало.
Как мне потом рассказывал начальник ГУВД (городской и областной милиции) генерал Пониделко, Собчака спасла в тот момент Людмила Нарусова. По его словам, супруга в критический момент оказалась рядом с Анатолием Александровичем. Тащить его силой группа захвата не решалась. Агенты, потрясая бумагами, требовали от Собчака пройти в автобус, и законопослушный профессор-юрист был в принципе уже готов это сделать. И тут вмешалась Людмила Борисовна. Она трижды и очень настойчиво сказала мужу: “Толя, тебе же плохо! У тебя же сердечный приступ!” В конце концов немало шокированный происходящим Анатолий Собчак понял, что от него хочет жена. Была вызвана машина “скорой помощи”, и Собчака увезли в Военно-медицинскую академию. В городе стало известно, что инициаторы ареста пытались выцарапать бывшего мэра с больничной койки, но начальник академии Юрий Шевченко его не отдал. Чуть позднее Анатолия Александровича перевели в кардиологическое отделение 122-й медсанчасти.
Скандал разразился ужасный. В городе мало кто верил, что Собчак мог быть замешан в каких-либо злоупотреблениях. Ему сочувствовали даже давние недоброжелатели. Но поделать никто ничего не мог.
В этот момент мне позвонила Людмила Борисовна, и попросила сходить с ней в 122-ю медсанчасть, проведать мужа. Не скрою, особого восторга эта просьба у меня не вызвала. Обстановка вокруг Собчака была более чем накаленная. Никто не знал, какую еще гадость могут устроить его могущественные недоброжелатели. Но мое возмущение этой историей пересилило нежелание в нее ввязываться. И я согласился.
Не скрою, что это был самый напряженный поход в больницу в моей жизни. К счастью, в итоге оказалось, что опасаться было нечего. Мы с Нарусовой поднялись на кардиологический этаж и вошли в палату. Картина, открывшаяся моему взгляду, была удивительной. Несмотря на холод на улице, окна просторной палаты были распахнуты настежь. Анатолий Александрович в одних пижамных штанах, по пояс обнаженный, делал что-то вроде зарядки. В палате он был один, но вокруг время от времени сновал персонал. Чувствовалось, что о нем здесь заботятся. Собчак выглядел абсолютно спокойным. Казалось, что он даже внутренне готов стать политзаключенным. В общении, беседе проступало его внутреннее достоинство.
Через некоторое время Анатолий Собчак чудесным образом оказался в Париже. Понятное дело, что при наличии выписанного ордера на его арест вылететь рейсовым самолетом он не мог. Поговаривали, что Анатолий Александрович вылетел из “Пулково” на частном самолете и что его отъезд организовал Путин. Вполне возможно, что отъезд Собчака за пределы страны был наилучшим выходом и для его московских гонителей. Уж слишком происходящее взбудоражило общественность.
Парижская эмиграция бывшего мэра была довольно-таки продолжительной. И все это время люди возмущались этой историей. В защиту Собчака даже выступил официально Дмитрий Сергеевич Лихачев. Высказал недовольство преследованиями бывшего мэра и губернатор Владимир Яковлев. Наш университет тем временем выпустил небольшую книжечку с лекциями Анатолия Александровича, прочитанными им в СПбГУП за несколько месяцев до описываемых событий. Понятное дело, что издание этой книжечки ни на что не влияло, но нам хотелось как-то морально поддержать человека. Несколько экземпляров брошюры я передал Нарусовой, которая время от времени заезжала ко мне поделиться последними новостями, остальные (около тысячи) разослал по городу.
В конце концов тема с уголовным преследованием Собчака как-то сошла на “нет”, и он вернулся в город. В аэропорту Анатолия Александровича встречала толпа журналистов. На следующий день газета “Смена” напечатала его интервью, в котором среди прочего сообщалось, что работать Анатолий Собчак будет в Гуманитарном университете профсоюзов.
И вот здесь впервые за все время нашего знакомства у меня начались проблемы, с которыми я не смог справиться. Если бы не это интервью, я бы совершенно спокойно принял профессора на работу и поставил бы все окружающее человечество перед свершившимся фактом. Но интервью было прочитано моим руководством. Я ведь не владелец университета — а всего лишь наемный работник. Избирает меня Ученый совет, но нанимают на работу собственники университета: две крупные общественных организации. Справедливости ради надо сказать, что руководство практически никогда не злоупотребляет своими правами. Меня контролируют. Не забывают, когда положено потребовать отчет, проводят ревизии, но не мешают принимать решения в пределах моей компетенции. Прием на работу заведующих кафедрами — моя прерогатива по должности. Но своими правами я тоже должен пользоваться ответственно. В данном случае произошла беспрецедентная за всю мою многолетнюю работу ректором вещь: руководство “порекомендовало” мне не приглашать на работу Собчака. Рекомендация эта не носила характера приказа. В моих взаимоотношениях с руководством форма приказов вообще не употреблялась: слишком умные люди мною руководили. Но и не выполнить рекомендацию я не мог. Я понимал, что, по всей видимости, интервью в “Смене” всколыхнуло профактив, во Дворец труда посыпались многочисленные звонки. И если влиятельные, авторитетные члены профсоюза не хотели видеть Собчака профессором в их университете, у меня просто не было морального права поступить вопреки их мнению.
А Собчак действительно собирался выходить к нам на работу. Я оказался в отвратительной ситуации. Как ни поступи — все будет с моей стороны весьма некрасиво. И я пригласил Анатолия Александровича пообедать в “Старую таможню” — это ресторан на Васильевском острове. Собчак воспринял мою информацию внешне весьма спокойно. Не испытывать боли он, конечно, не мог. Но по прошествии времени, выступая перед студентами у нас в университете, на вопрос о том, с кем бы он пошел в разведку, он назвал два имени: Михаила Михайловича Боброва и мое. Видимо, он понял мои трудности в данном эпизоде и счел обстоятельства моего отказа уважительными. Это сегодня меня немного успокаивает.
После возвращения Анатолия Александровича из Франции мы иногда виделись. Как-то раз встретились в центре города на каком-то мероприятии, после чего вместе с ним и Нарусовой поехали ко мне домой, попили чаю. Что и говорить, Анатолий Александрович чувствовал свою невостребованность. Как это обычно бывает в таких случаях, его начали сторониться бывшие “друзья”, в том числе из числа “звезд” культуры и искусства. Я видел на некоторых приемах, как кое-кто из персон, еще вчера искавших его благосклонности, пытавшихся заглядывать ему в глаза, теперь уклонялись от встреч с Собчаком. Выглядело это довольно-таки противно.
Накануне очередных парламентских выборов Анатолий Александрович позвонил мне. Он решил снова вернуться к политической жизни, снова баллотироваться. В силу каких-то формальных требований ему нужно было собрать десять подписей в поддержку своего выдвижения от авторитетных жителей избирательного округа. Мне было непонятно, как по закону можно было определить авторитетность того или иного горожанина, я не разбирался в этих тонкостях, но, разумеется, я согласился и, когда Собчак ко мне приехал, подпись свою поставил, — не раздумывая. Думаю, что квалификации для работы в любом выборном органе страны у Анатолия Александровича было более чем достаточно. Насколько я знаю, в десятке “подписантов” был и Михаил Михайлович Бобров.
С этими выборами связан один весьма забавный эпизод “из репертуара” моего в то время несовершеннолетнего сына-старшеклассника. Юра знал, что Собчак идет на выборы, и не очень удивился, когда как-то днем в нашу дверь позвонили. На вопрос, кто там, дама за дверью представилась: “Я агитатор, хочу предложить вам голосовать на приближающихся выборах за Анатолия Александровича Собчака. Если вы мне откроете, то я расскажу вам, почему, на мой взгляд, именно за него стоит проголосовать”. Кроме сына, никого дома не было, никто не мог предотвратить хулиганство.
Юра, видимо, скучал и обрадовался возможности развлечься. Он заявил, что открывать нет смысла, потому что он уже совершенно точно решил, за кого будет голосовать, и это не Собчак, а Александр Сергеевич Запесоцкий. И уж он-то лично знает, что лучше Запесоцкого кандидата на свете нет и что он сам в этом кого угодно сумеет убедить.
На это дама ему заявила, что Запесоцкий действительно человек очень достойный, но в списках его нет. Сын это нагло парировал короткой фразой: “У вас устаревшие сведения”.
Далее ребенок по телемонитору системы безопасности наблюдал, как агитаторша, перелистывая списки, по всей видимости, кандидатов, направилась через лестничную площадку к двери напротив. Бедная, она не знала, что это была тоже дверь нашей квартиры. Дама позвонила. Малолетний оболтус уже успел обежать лестничную площадку со стороны квартиры, после чего, изо всех сил стараясь изменить голос, повторил всю беседу. Активистка совсем расстроилась: “Наверное, у меня устаревшие данные”, — заявила она и понуро побрела вниз по лестнице…
В то время, как жители нашего дома на Каменноостровском проспекте готовились единодушно отдать за меня свои голоса, я находился на работе и старался в меру возможностей помочь Анатолию Александровичу. Я снимал его для телевидения в Большом театральном зале университета.
Как это обычно бывало в цикле телепрограмм “Университетские встречи”, в зале собралось свыше семиста студентов. Собчак, по своему обыкновению, выступал весьма интеллигентно, ярко, остроумно. Только в ответе на один вопрос он “поплыл”. Дело касалось экономики. Среди студентов в зале сидели и младшекурсники экономического факультета. Вопрос их был довольно-таки простым, и я попытался переформулировать его. Когда Анатолий Александрович снова начал отвечать, я вдруг, к своему удивлению, понял, что профессор-юрист имеет весьма смутные представления об экономике. Во всяком случае, у недавнего мэра не оказалось совершенно никакой экономической программы или даже просто видения путей подъема экономики города. Это было весьма огорчительно, хотя данный фрагмент я, естественно, не включил в телепрограмму.
Цикл “Университетские встречи” шел по городскому телеканалу, и программу с Собчаком мне по нему показать не удалось. Телезрители ее увидели по каналу “Россия” только после его ухода из жизни. Но, как мне говорила Марина Фокина, занимавшаяся тогда общественными связями Собчака, Гуманитарный университет профсоюзов оказался единственным в городе учреждением, предоставившим Анатолию Александровичу площадку для встречи с избирателями на тех выборах. Это было вообще последнее публичное выступление в жизни Анатолия Собчака. Выборы он проиграл, даже не вошел в первую тройку лидеров в своем избирательном округе. А через месяц с небольшим его не стало. Не выдержало сердце.
Мой рассказ о первом в посткоммунистическую эпоху мэре Петербурга подошел к завершению. Я изложил то, что было, и то, что я по этому поводу думаю. Выводы читатель сделает сам.
Думаю, что крах карьеры Собчака произошел вовсе не потому, что он во многом заблуждался и много ошибался. Скорее всего, он не очень подходил в принципе для хозяйственной работы. Хотя многие считают, что мэр такого мегаполиса, как Петербург, не обязательно должен быть администратором-хозяйственником. Он может вполне быть только хорошим политиком, оставляя экономику, дороги, “коммуналку” своим заместителям. Может быть, это и так. Но для многолетнего, стабильного успеха в политике Собчак, возможно, был слишком честным, искренним и гордым человеком. Ему, на мой взгляд, не хватало гибкости хребта, умения приспосабливаться, способности склонить голову перед обстоятельствами. В этой связи он был обречен. Своим поражением Собчак окончательно подтвердил свое право на место в ряду петербургских интеллигентов, — социального слоя, отодвинутого “новыми русскими” на обочину исторического развития.
“А что хорошего он вообще сделал?” — спросите вы. Ответ на этот вопрос зависит от ваших политических взглядов. Анатолию Александровичу принадлежит место в числе людей, внесших наибольший вклад в демонтаж советского строя в нашей стране. В глазах одних — это большой минус, в глазах других — большой плюс. Собчак видел Петербург западноевропейским, интеллигентным и даже великосветским городом и немало сделал для утверждения именно такого образа. И он же не сумел придать динамизм социально-экономическому развитию мегаполиса. Наверное, можно пытаться и найти какие-то еще плюсы и минусы. Но я бы не пытался взвешивать дела Анатолия Собчака на весах добра и зла. Не все лежит в этой плоскости. Я бы ответил вопросом на вопрос: а почему совершенно забыты политические лидеры, вышедшие на историческую арену одновременно с ним, такие, к примеру, как Сергей Станкевич и Гавриил Попов? Почему люди не вспоминают таких совсем недавно еще всемогущих персонажей российской государственности, как Барсуков, Коржаков, Сосковец, Грачев, Волошин и иже с ними? А Собчака — вспоминают и будут вспоминать.
Рискну предложить свою версию: Анатолий Собчак — персонифицированное воплощение наших романтических мечтаний о стране, живущей по законам достоинства и совести. Его полюбили, как свою мимолетную мечту о свободе и счастье, о жизни с гордо поднятой головой. И разлюбили, и даже возненавидели, когда поняли, что жить так не смогут никогда. Он стал нестерпим как постоянное напоминание о преданной мечте.
Лично для меня Анатолий Александрович останется в памяти просто очень ярким, интересным человеком. У нас обычно не ценят людей за яркость, неординарность, но именно такие, как Анатолий Собчак, делают нашу жизнь многоцветной. Без необычных людей наша жизнь превратилась бы просто в серые будни. А стоит ли тогда жить?..
1 Люди, поддерживающие контакты с Ильей Михайловичем сегодня, утверждают, что он изменился в лучшую сторону, причем — чуть ли не коренным образом. Я не исследовал эту тему специально и привожу здесь, скорее, миф о Баскине, укоренившийся в итоге в общественной памяти.