Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2006
Когда дочка была еще совсем маленькой, то ко всем, кто жаловался в ее присутствии на какое-либо недомогание, она приставала с одними и теми же вопросами:
— У тебя так уже было?
— Было, конечно, было…
— Было и прошло?
— Прошло…
— Ну вот!.. Значит, пройдет и теперь! — и, успокоенная, она возвращалась к своим куклам или подружкам.
Этот детский метод самоуспокоения я не раз вспоминал, читая двухтомник Дмитрия Травина и Отара Моргании “Европейская модернизация”1 . Ибо все, чем маялись мы и в застойные позднесоветские, и в революционные 90-е, и даже все, чем маемся нынче, — все, до мелочей, было уже, оказывается, в жизни других народов, переживавших драму модернизации; было и прошло… Пройдет, Бог даст, и у нас! И станет Россия богатой, устойчивой, динамичной…
Не верите? А давайте вспомним на пробу что-нибудь этакое… сугубо советское. Ну, хотя бы… “колбасные электрички” из наших столиц, — уж такого, поди, ни в одной стране, кроме как у нас, не было! Электричек и впрямь не было, но вот в 1794 году, когда термидорианцы отменили дотации на хлеб в провинции, но оставили их в Париже, французы быстро сообразили, как не платить лишнего. “Они всеми правдами и неправдами проникали в Париж, где можно было отовариться, а потом увозили хлеб к себе домой. Таким образом, знаменитые └колбасные электрички” советских времен, на которых жители глубинки ездили в Москву и Ленинград на один день, чтобы купить там продукты, имели уже прецедент в истории революционной Франции”.
Возьмем что-нибудь и поближе, из времен постсоветских… Вот, скажем, такое чудо, как частный банк, никакой бизнес не кредитующий, а зарабатывающий исключительно на обмене валюты и обслуживании государственных займов — уж это-то изобретение чисто наше, российское, относительно недавних, преддефолтных времен! Наше, никто не отнимет, но вот полтора века назад в Австрии… “Помимо традиционных операций, связанных с обменом денег и дающих… самые простые доходы, банки занимались также размещением государственных обязательств. Кредиты частному бизнесу представляли собой чрезвычайно редкое явление. Что же касается непосредственно связанного с изготовлением продукции кредита на покрытие производственных издержек, то он вообще не был в то время известен в монархии”.
История аукается через века — и аукается совсем не случайно. Драму модернизации разные народы переживали по-разному и в разное время, но драма-то, в сущности, одна! Отсюда и удивительное сходство ее отдельных перипетий. Вот вам еще, навскидку: “Многие предприятия, лишившиеся поддержки со стороны государства, начали задерживать платежи своим смежникам. Только в течение одного года задолженность их выросла более чем в полтора раза”. И это вовсе не о российском кризисе неплатежей. Это Венгрия, год 1991-й. Или еще: “Прибыльность обеспечивалась не творческим подходом к делу, а личными связями в государственном аппарате”, — это уж точно о нас, правда? Но, оказывается, это и об Австрии, конец XIX века.
Перекликаются даже ситуации, далекие от всякого рода рынка и производства. Вспомните хотя бы наши кухни времен застоя — какие споры, какой полет мысли, какое презрение ко всем, кто “в погоне за рублем и живет одним лишь днем”! Мы жили эпохою! О чем и до сих пор вспоминаем, сами себе завидуя: пусть многое не сбылось, но каков был подъем духа, какова жажда идеала! Уж это-то чисто русское: отринуть презренную прозу жизни и воспарить — надо всем и всему вопреки! Мы ж не какие-нибудь практичные немцы… Но и у немцев “в 10–20-х гг. XIX века доминировали романтические настроения и утонченные интеллектуальные занятия, далекие от прагматизма… Казалось, что немцы — это совершенно особый народ, чуждый тех приземленных интересов, которые отличали народы, проживавшие к западу от Рейна. У людей этой эпохи даже формировалось представление, согласно которому └духовная красота является особенностью немцев, как чувственная красота была особенностью греков”…”
Вот так! Хотя нам уже трудно представить, что граница между модернизированной практичностью Запада и духовными богатствами (при материальной нищете!) Востока проходила когда-то по Рейну, а еще раньше и по Ла-Маншу!
Да простят мне авторы, что я слегка ерничаю, вылавливая в их труде такие вот совпадения. Они-то разворачивают перед нами историю европейской экономики всерьез, во всем блеске обширной эрудиции и дотошного внимания как раз к различиям модернизационного процесса у разных народов. Каждый из них по-своему подходил к сознанию того, что жить при традиционном, сословно-общинном, укладе далее невозможно, каждый по-своему жаждал лучшего будущего, но драма модернизации, рождавшаяся из этой жажды, для всех оказалась долгой, мучительной, с различными откатами, тупиками, “кровавыми судорогами”…
На общем фоне, рисуемом авторами, наши 90-е как возврат из социалистического тупика на общую дорогу модернизации представляются довольно благополучными. Не только потому, что СССР распался без большой крови — не так, как Югославия. Но и потому, скажем, что трансформационный наш спад был не так глубок, как в Польше, а гайдаровская инфляция, казавшаяся нам стихийным бедствием, меркнет рядом с югославской, где в 1994 году цены взлетали в среднем на 62%, но не за год и даже не за месяц — за день! Даже наша приватизация, которая начиналась с бесплатной раздачи госсобственности народу, а закончилась тем, что львиная доля ее оказалась в руках у небольшой группы выходцев из партхозноменклатуры, — даже она, как убедительно показывают авторы “Европейской модернизации”, получилась не хуже, чем у других. Вариантов тут было множество: в Венгрии предприятия продавались за деньги и не спеша, в Чехословакии за деньги выдавались ваучеры, в Словении все преимущества отданы были трудовым коллективам, в Польше сначала пытались продать предприятия, затем продавали ваучеры — результат же везде один: бывшая госсобственность оказалась в руках бывшего партийно-производственного менеджмента.
Видимо, это было неизбежно, поскольку, как подчеркивают наши авторы, “развитие происходит таким образом, что в современные структуры, возникающие благодаря осуществлению серии преобразований, проникают элементы традиционных начал, характерных именно для данного общества”. Отсюда же, из этой закономерности, проистекают и многие из тех срывов и бед, что были в жизни народов, ранее нас вступивших на путь модернизации. Те самые, что были и прошли…
Но! Поскольку наши-то еще не прошли, поскольку нашу модернизацию никак нельзя назвать близкой к завершению, а на этой дороге всякое “общество вынуждено преодолевать ряд └соблазнов””, то, быть может они, эти “соблазны”, и представляют для нас предмет наиболее интересный.
Тот же социализм, кстати, можно трактовать как один из соблазнов на пути модернизации. Но социализм — наше прошлое. А вот не будущее ли наше другой типичный “соблазн” — авторитаризм? И если да, то куда может он нас завести?
Почему авторитаризм так соблазнителен на пути модернизации, понять несложно. “Некоторые просвещенные правительственные чиновники и интеллектуалы, — пишет венгерский экономист Я. Корнаи, — могут прийти к выводу, что ужесточение бюджетных ограничений и уменьшение патернализма необходимо для того, чтобы улучшить состояние экономики. Однако ни забастовок, ни уличных манифестаций в поддержку повышения экономической эффективности и уменьшения государственного протекционизма не будет”.
И впрямь: сколь ни напрягал я память, ни одной такого рода манифестации ни у нас, ни в какой-либо другой модернизирующейся стране припомнить не смог! Зато манифестаций с противоположными целями — сколько угодно! Их даже припоминать не надо. В 2005 году самым массовым общественным движением у нас (три миллиона подписей под письмом президенту!) было движение учителей за увеличение государственной поддержки средней школы. Да разве одни только учителя! А за что борется наш бизнес? За “поддержку отечественного производителя”, все за тот же государственный протекционизм. Иными словами, за то, чтоб все мы — налогоплательщики и покупатели — раскошеливались ради его благополучия.
В сущности, наши авторы правы, когда полагают, что “демократия здесь (в деле проведения реформ. — В. К.) не слишком помогает”. И, дескать, иногда “ради успеха экономической модернизации приходится определенным образом притормаживать модернизацию политическую”. И уж совсем все точки над ╗ расставляет здесь известный экономист — К. Познанский: “Таким образом, трудно найти иные средства, доступные бюрократии, если она желает содействовать развитию рыночных начал, чем некоторая форма насилия. Преодоление естественной рабочей оппозиции можно назвать террором реформ”.
Что делать? Демократия и в самом деле отвратительная система управления, господа! Громадное большинство людей общих законов функционирования экономики не знает и знать не желает, душе их ближе какая-нибудь мелкая частность, вроде роста цен или уровня социальных пособий… “Демократия может сделать несколько успешных шагов, но затем под воздействием требований толпы, к тому же, как правило, еще и расколотой на отдельные группировки, имеющие собственные приоритеты, быстро скисает”. А скисая, оставляет у людей привычку громко заявлять свои требования. И что тут прикажете делать бедному бюрократу? Искать некую точку равновесия меж противоречивыми требованиями разных групп, опора на которую позволит ему чуть-чуть подвинуть реформу вперед? Демократия-то только так двигаться и позволяет. Но ведь сложно, муторно, успеха не гарантирует… Не лучше ль позвать капрала, который гаркнет: “Молчать!”, быстренько построит толпу в колонны и — вперед, ко всеобщему счастью!
Соблазн этот тем больше, что это перестроение толпы в колонны можно легко произвести, на ее же (толпы) инстинкты и опираясь. Что понимал еще тот, кто первым совершил такое перестроение: “Когда власть, — писал Наполеон I, — уступая давлению то одной, то другой из противостоящих друг другу партий, принимая решения-однодневки, действует без намеченного плана, колеблется, она тем самым демонстрирует меру своей несостоятельности, и граждане вынуждены констатировать, что государством не управляют… Тогда в обществе распространяется смутная тревога, им овладевает потребность в самосохранении, и, обращая взор на самого себя, оно, видимо, ищет человека, который мог бы принести спасение”.
Авторитаризм соблазнителен для бюрократии, поскольку она всегда полагает, что успеху проводимых реформ мешает недостаточная управляемость общества, фрагментарность его интересов, “демократический разброд”. Дайте ей управляемость, слушайтесь ее, и она… Но авторитаризм соблазнителен и для общества, модернизация которого не закончена, ибо та “сметная тревога”, о которой говорил Наполеон, есть перманентное состояние такого общества, а отказ от части свобод для него всего лишь возвращение к привычному, всегда приносящее временное успокоение.
Соблазн авторитаризма так велик, что даже наши авторы отчасти ему поддаются: “фактически вся история модернизации показывала (до конца XX века. — В. К.), что успешные экономические преобразования проводятся монархическими или авторитарными режимами”, — заявляют они в первой же (общетеоретической) главе своей работы. Правда, с двумя оговорками: во-первых, в конце XX века история стала показывать и иное, а во-вторых, “авторитаризм может обеспечить прорыв, но не может гарантировать следование правильным курсом”. Но оговорки эти не убеждают, ибо ничем логически не подкреплены.
Но совсем другой предстает картина “успехов авторитаризма” при внимательном чтении последующих глав, посвященных истории модернизации в отдельных странах. Вот их беглый обзор.
Наполеон I, еще в самом начале XIX века покончивший с “демократическим хаосом”, чтобы “сделать прибыльными сельское хозяйство, промышленность, торговлю и искусство, используя те денежные средства, которые разом и без пользы поглощает война”, благоразумно не стал пересматривать результаты приватизации (хоть они и были ничуть не справедливее наших), добился политической и финансовой стабильности, дал стране “всеобъемлющее и непротиворечивое в своей основе хозяйственное законодательство”. “Настоящие гражданские свободы, — заявлял он, — существуют там, где уважается собственность”. На этом фоне расправа его с отдельными собственниками, например с банкиром Увраром, отказавшимся предоставить ему заем, выглядит сущей мелочью. Правда, император “не признавал того, что жизнь (хозяйственная, в частности) может развиваться сама собой, то есть благодаря действию естественных законов”, поэтому он беспрерывно и неустанно ею руководил, поощрял и защищал отечественного производителя, а против всех мешавших процветанию Франции вел беспрерывные войны, сказочно обогатившие его соратников, но обескровившие страну и закончившиеся тяжелейшим поражением. В результате отставание Франции от Британии за первые 15 лет не только не сократилось, но и значительно возросло.
Второй срыв Франции в авторитаризм связан с именем Наполеона III, пришедшего к власти демократическим путем в результате всеобщих выборов. “Луи Наполеон апеллировал непосредственно к народу, причем не к его сознательным интересам, а к иррациональным чувствам”, что позволило быстро и бескровно покончить с революционным разбродом. “Наполеон предоставил значительно больше свободы для развития частного бизнеса, нежели Июльская монархия, и результаты не заставили себя ждать”. Все было хорошо, барон Осман перестраивал Париж с энергией, достойной мэра Лужкова, промышленность развивалась, железные дороги строились, но император влезал в долги и ввязывался в войны. К 1866 году “военные расходы вместе с обслуживанием созданного ими долга составляли до половины государственных расходов страны. Бюджет Франции трещал по швам”. Как и при Наполеоне I, милитаризация быстро съела экономические успехи, Франция легко была разгромлена Пруссией, а император бежал.
Наиболее впечатляющими в деле модернизации были успехи германского авторитаризма. Осознав необходимость обновления страны под воздействием военных побед Наполеона I, прусская бюрократия “обеспечила прохождение реформ в наиболее эффективной и безболезненной форме (без революций, инфляций, популизма и т. д.)”. Управляемость общества была почти идеальной, в конце века даже “казалось, что стабильный экономический рост становится отличительной чертой страны”. Правда, “производительность труда в германской промышленности в 1913 году составляла только 57% от уровня США, 75% от уровня Голландии и Бельгии, 81% от уровня Великобритании”. Трудности с реализацией всей производимой тяжелой индустрией продукции, не слишком-то конкурентоспособной на мировом рынке, весьма способствовали не только “дружбе” власти и бизнеса, но и формированию мифа о враждебном окружении, мешающем Германии “нормально жить”. И поскольку для германского бизнеса “естественнее было решать насущные вопросы, так или иначе договариваясь с теми, кто реально управляет страной, а не играть в странные игры под названием “парламент”, “гражданское общество”, “контроль за властью”, то гражданское общество в Германии XIX века так и не сложилось, да и вряд ли оно вообще может сложиться “под крылышком” авторитаризма. И все “впечатляющие успехи” германской модернизации завершились, как известно, чудовищной милитаризацией, войной и разгромом.
Таковы успехи авторитаризма в веке XIX, в XX они оказались того же сорта. В Австрии после Первой мировой войны “слишком слабые, слишком зависимые от народа демократические правительства не смогли обеспечить принятия тех мер, которые были необходимы для повышения конкурентоспособности национальной экономики”. Только авторитарный лидер Дольфус своими чрезвычайными декретами “способствовал увеличению продолжительности рабочего дня, снижению реальной заработной платы” и т. п. Постепенно начался экономический рост, и к 1938 году Австрия вышла на докризисный уровень. Правда, Дольфуса застрелили, а страна была “воссоединена” с нацистской Германией еще раньше.
В Венгрии режим М. Хорти сумел установить довольно низкий уровень зарплаты (не более 70% от довоенной), а “то, что рабочие не смогли в политической борьбе вырвать у своих работодателей, в конечном счете сработало на развитие страны”. Правда, тут “сформировалась теснейшая личная уния политических лидеров и членов их семей с банкирами, контролирующими промышленность. Фактически вся экономика страны через механизм банковского господства была поставлена под контроль регента (М. Хорти. — В. К.) и близких к нему лиц”. Естественно, хозяйство при этом “быстро милитаризировалось, нехватка товаров на внутреннем рынке постепенно привела к их нормированию, объем денежной массы снова резко возрос”, и, когда после войны к власти пришли коммунисты, “они должны были, в общем, не так уж сильно сдвинуться в сторону огосударствления экономики”.
Немало было в XX веке и других “авторитарных попыток” — режимы Пилсудского и Ярузельского в Польше, Милошевича в Югославии, Туджмана в Хорватии… Результаты везде были сходными. Лишенные необходимости “ублажать население”, авторитарные режимы везде добивались финансовой стабилизации, хозяйственного роста, но все почему-то заканчивалось либо сменой режима, либо катастрофой. Правда, катастрофы авторитаризма связаны в основном с войнами и другими политическими катаклизмами и на первый взгляд лежат в иной плоскости, авторами “Европейской модернизации” не исследуемой.
Д. Травин и О. Моргания заранее оговорили, что речь в их книге “идет лишь о модернизации экономики, то есть о становлении рыночного хозяйства, в котором рост ВВП может автоматически возобновляться, несмотря на прерывающие данный рост катаклизмы”, а такие “важные для модернизации процессы, как становление гражданской культуры и демократии, формирование социальной, физической и психологической мобильности человека, общий рост рациональности в мотивах и поступках модернизированной личности”, преимущественно оставляются ими за скобками, и выдвигать им по этому поводу какие-либо упреки смешно. Они и так охватили громадный массив информации, никогда еще воедино у нас не сводившийся.
Для правильной оценки авторитарных попыток модернизации важно, однако, решить: можно ли одну сторону этого процесса рассматривать в отрыве от всех прочих? Точнее, обладает ли экономика необходимой для такого рассмотрения степенью автономности от других сторон жизни общества? Маркс, как известно, утверждал, что экономика определяет все, но нынче с ним мало кто соглашается, а нобелевский лауреат Дуглас Норт полагает, напротив, что “институты влияют на тип экономической системы, на тот путь, по которому развивается экономика”, при этом термин “институты” он понимает как “набор формальных правил, неформальных ограничений и механизмов их принудительного осуществления. Важно то, что формальные правила могут быть изменены государством, а неформальные ограничения меняются очень медленно”. То есть развитие экономики в сильнейшей степени зависит не только от устанавливаемых государством “правил игры”, но и от культуры общества, от господствующих в нем понятий о справедливости, честности и т. д.
А если так, то катастрофы авторитаризма совсем не выглядят случайными. Ведь “ублажать население”, идя на какие-то уступки или маневры ради лояльности масс, вынужден любой политический режим. Просто у авторитаризма другой “объект ублажения” не рационально осознаваемые потребности отдельных групп населения в повышении материального благосостояния, культурного развития и социальных гарантий, а иррациональные мифы массового сознания — культ силы, миф о враждебном окружении, злокозненных инородцах и прочих внешних источниках наших бед, на худой конец — о “демократах, разваливших (или продавших) нашу страну”. Подкармливать эти мифы авторитарная власть вынуждена ровно столько, сколько желает оставаться властью, то есть до катастрофы, ее сметающей. Что диктует модели ее поведения — обострение отношений с тем или иным соседом, милитаризацию, постепенное огосударствление экономики — и все это быстро “съедает” первоначальные экономические успехи.
Но главное даже не в этом. Главное в том, что любой авторитаризм, ублажая мифы народного сознания, авторитарная власть консервирует тем самым важнейшие из старых институтов. Ведь “установившаяся практика, традиция и культура” и есть, по Дугласу Норту, те слова, “с помощью которых можно определить постоянство неформальных ограничений”. Никакие формальные правила, вводимые государством, не могут полноценно функционировать, если они резко противоречат неформальным ограничениям, господствующим в данном обществе.
В подтверждение сказанного сошлюсь не на заокеанского теоретика, а на Владислава Гершковича, отечественного бизнесмена: “У Ходорковского, — говорит он в интервью журналу └Эксперт”, — отнимают ЮКОС, а все общество говорит: └Правильно делают”. Могут отнять у других? Могут. Потому что общество должно быть согласно с тем, что вы владеете тем или иным имуществом… Выглядит это все, конечно, диковато, но по сути все вполне закономерно: если общество не может выработать процедуры регулирования отношений собственности, то неизбежно возникают процедуры насилия как способ защиты того же общества от саморазрушения”.
Вот так! Нельзя так подморозить общество таким образом, чтоб при этом расцвела экономика. К сожалению — или к счастью! — это организм единый.
Соблазн легкой управляемости обществом — это, конечно, вечный соблазн реформаторов. Не только авторитарных — любых: и социалистических, и фашистских… Но это всего лишь соблазн, то есть нечто, что манит, обманывая, уводя от истинной цели.
Не знаю, согласятся ли О. Моргания и Д. Травин с таким выводом из всего ими изложенного, но мне он представляется очевидным.
1
Дмитрий Травин, Отар Моргания. Европейская модернизация. М.; СПб.: АСТ 2004. Книга 1–2. Предисловие А. Кудрина, послесловие Е. Гайдара.