Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2006
Александр Ильич Рубашкин, родился в 1930 году, критик, историк литературы. автор 10 книг и многих статей.
Памяти А. А. Нинова (XII.1931–IV.1998)
Осенью 1949 года на филологический факультет Ленинградского университета имени А. А. Жданова в основном поступали вчерашние школьники, поток фронтовиков стал менее заметным. В стенах нашего “салатного дома” уже началась борьба с “космополитами”, а за его стенами развертывалось “ленинградское дело” — репрессии против бывших руководителей города, возглавлявших его в блокадные годы.
Первокурсники, особенно приехавшие покорять Ленинград из провинции, больше были обременены заботами о первых шагах самостоятельной жизни. Они открывали для себя город, еще не залечивший военных ран, находили новых друзей и грызли гранит науки. Довольно скоро мы, шедшие на два курса впереди, услышали имя студента, выступавшего с яркими сообщениями в студенческом литературном кружке. Его звали Александр Нинов, говорили, что приехал из Ташкента. Популярным на факультете стал стишок: “Хвалить Нинова / давно не ново”.
Время резко изменилось уже после нашего окончания alma mater. При нас лучшие студенты не допускались в аспирантуру. Все решала анкета, потом общественные характеристики. К 1954 году, когда пришла пора Сашиного выпуска, обстоятельства стали другими. Анкета свою роль играла, но все-таки теперь по научной стезе пошла действительно способная молодежь. Аспирантами в разные годы стали В. Акимов, А. Нинов, Н. Банк, Г. Цурикова, В. Лавров… Все они писали работы по советской литературе и довольно скоро приобрели известность своими статьями, книгами, исследованиями. А пока, в середине пятидесятых, у большинства из них появились первые публикации. А. Нинов начал еще раньше: в 1952 году была напечатана его статья (в соавторстве с Б. Бессоновым) в журнале “Театр”.
Я к тому времени был для университета давно отрезанный ломоть, готовился к защите диссертации в пединституте, но у меня оставались в ЛГУ знакомые преподаватели, от них знал о происходящем на родном факультете, тем более события там бывали громкозвучные.
К ним относилось и обсуждение романа В. Дудинцева “Не хлебом единым”, на котором среди других выступил Саша Нинов. Оказалось, он рано поверил, что в стране в 1956 году наступила подлинная демократия, позволяющая прямо высказывать свое мнение. Роман вызвал недовольство в верхах, и уже само обсуждение предполагалось как “осуждение”. Профессор кафедры советской литературы Л. Плоткин понял это вовремя. У него yже был опыт участия в “проработке” М. Зощенко после известного постановления ЦК о журналах “3везда” и “Ленинград”. Теперь, когда ему предложили вести обсуждение книги В. Дудинцева, Л. Плоткин отказался, а Саша безоглядно выступил в защиту романа и его главного героя — изобретателя Лопаткина, которому мешали Дроздовы, люди вчерашнего дня, лишь затаившиеся на время после разоблачений, прозвучавших на XX съезде партии. Результатом этого выступления стала для А. Нинова задержка защиты диссертации на долгие годы, а университету он сразу оказался не нужен.
Но у Александра Нинова был свой путь — литературная критика. Я запомнил его первые рецензии и статьи, даже небольшой материал в “горестных заметках” журнала “Звезда” где молодой критик преподал урок влиятельному конформистскому критику В. Ермилову. Для такого выступления нужны были в ту пору твердость и мужество.
В Союзе писателей А. Нинова заметили и поддержали Вера Панова и Юрий Герман, опытные мастера критического жанра Павел Громов и Борис Костелянец. Вопреки сложившимся традициям, лишь изредка нарушавшимся, Сашу приняли в писательский союз задолго до выхода первой книжки, по журнальным публикациям. Появилась и серьезная постоянная работа — редактора, а потом заведующего редакцией “Библиотеки поэта”. Казалось, все складывается удачно. Работа, жена, дочь. Но в глазах чиновников, испугавшихся возможных перемен, А. Нинов оставался чужаком. Из издательства пришлось уйти, а потом на газетных страницах появились странные, явно кем-то инспирированные обвинения талантливого литератора в том, что он-де “нахватал договоров”, взялся одновременно аж за три книги — “Горький и Бунин”, “Современный рассказ”, “Вера Панова”. Все эти книги со временем вышли, претензии были сняты, но след в душе автора от этих нападок остался. Не могло быть сомнений: недругам не нравилось направление работы А. Нинова, примыкавшего в шестидесятые к уже опальной новомирской критике. Памятной осталась написанная в этом духе статья “С оглядкой на родословную” (1966), в которой отвергались взгляды и позиция одиозного критика из журнала “Молодая гвардия”. К сожалению, эта статья А. Нинова остается актуальной и в начале XXI века.
Лишь в 37 лет Саша защитил кандидатскую диссертацию и еще некоторое время оставался “вольным хлебопашцем”, то есть жил на литературные заработки. (На своем опыте знаю, как это непросто.) В штате издательства “Советский писатель” трудилась жена А. Нинова, бывшая сокурсница Лиля Николаева, так что одна постоянная зарплата в семье была всегда. A вышедшие книги и заметные публикации в Питере и Москве укрепили общественное положение критика. Но он, уже ставший научным сотрудником института, чувствовал табу властных кругов, не позволявшее ему защитить в Ленинграде докторскую диссертацию, которой стала его работа о Бунине и Горьком. Ни в университете, ни в Пушкинском доме его с ней не ждали.
Помню, как в современной редакции издательства “Советский писатель”, еще на третьем этаже знаменитого Дома книги (зингеровском), Кира Михайловна Успенская, взглянув на часы, сказала: “Полчаса назад в Тарту началась защита докторской Сашей Ниновым”. Лишь самым близким и своему редактору доверил А. Нинов эту “тайну”. Он имел основания не афишировать защиту, которая прошла блестяще. Не у каждого докторанта оппонентами выступают такие профессора, как Ю. М. Лотман и Г. А. Бялый. Помимо работы в институте (позже это стал Институт истории искусств), у А. Нинова появились общественные обязанности в Союзе писателей, а его имя становилось авторитетным в научных кругах.
Но, обладая чертами лидера, он обращал на себя внимание не только доброжелателей. Одни его работы задерживали, другие корежили в цензуре, официально как бы не существовавшей. В книге о рассказе вымарывали имя опального А. Солженицына, в повествовании о поэтах начала прошлого века — имена В. Соловьева, З. Гиппиус и Н. Гумилева. Монография о Горьком и Бунине семь раз рецензировалась и ждала своего издания 13 лет! Докторскую диссертацию А. Нинова не утверждали в ВАКе свыше трех лет. Объекты его критики обладали весом в высоких партийных инстанциях, даже инспирировали слухи о его возможной эмиграции. Признаюсь, я не представлял в ту пору всей меры уязвимости нашего товарища.
Старшие друзья Саши, такие, как профессор Пединститута имени Герцена Н. Берковский, профессор университета Г. Макогоненко, как могли, пытались ему помочь. Но влиятельными в верхах были не они. И вот уже неприятности коснулись не только А. Нинова, но даже членов его семьи.
О том, как создают “общественное мнение”, я знал по собственному опыту. Однажды мне позвонил сотрудник “Невы”, мой приятель, и сказал, что при нем литконсультант отдела поэзии Ю. Логинов прилюдно заявил: “Василий Бетаки и Александр Рубашкин собираются уехать └за бугор“”. Тогда это считалось преступлением. Коварство слуха заключалось в его пятидесятипроцентной достоверности: В. Бетаки действительно подал документы на отъезд… Я решил не оправдываться, но в “Неве” отчитал незадачливого поэта. Эпизод не имел для меня последствий.
Вокруг Саши создавалась “репутация”, ничего и никому нельзя было доказать. Председатель секции критики и литературоведения Союза писателей предложил выход из положения. Он полагал, что будь А. Нинов членом партии, можно было бы передать ему руководство секцией, а это изменило бы его общественный статус. Так все и произошло.
Коммунист, доктор наук — это уже была позиция достаточно прочная.
Появились узаконенные международные контакты. Последовало даже престижное предложение, от которого А. Нинов отказался. Но были и “потери”. Неприятности его “пообтерли”, практически он ушел из текущей критики, как раньше бывало с другими. На заседаниях секции критики и литературоведения новый ее председатель старался не давать повода для придирок. Та искра, которую Саша высекал в молодости, сверкала все реже. Правда, появилась бульшая основательность, он углублялся в историю литературы, не будучи заложником сиюминутного. “Уход” в прошлое выглядел вполне добровольным. Как писал критик Н. Яновский, печатавший в “Сибирских огнях” и меня, и А. Нинова, и других ленинградцев: “История — прибежище наше”.
Наши отношения всегда оставались добрыми и ровными. Шли мы параллельными курсами, иногда откликаясь на одни и те же произведения. Мы дарили друг другу свои книги. В начале перестройки вышла одна из его итоговых книг — “Сквозь тридцать лет” (1987). На ней автор надписал: “Саше Рубашкину, который знает, что такое прямая речь!”. Он имел в виду название моей книги о писательской публицистике.
В Сашином сборнике имелся подзаголовок: “Проблемы, портреты, полемика”. Я начал его читать с “полемики”, где наиболее ощутимы позиция и темперамент критика. Отповедь В. Ермилову была важна автору. Он включил ее в книгу. Вернулся А. Нинов и к давней статье о романе В. Дудинцева, жаль, не рассказал молодым читателям, как этот сюжет отразился на судьбе самого критика. Мне же статья напомнила о том, как рушились надежды оттепели. Не так ли быстро, как много позже растаяли и перестроечные?
Но еще в начале девяностых Саша Нинов пережил внутренний подъем.
Я видел его в большом деле: он создал русскую версию журнала “Леттр-энтер националь”, названный у нас “Всемирное слово”. Об этом международном издании справедливо было сказано, что оно стало “первым российским журналом прогрессивной европейской эссеистики”. Редактор пригласил к участию во “Всемирном слове” крупнейших деятелей мировой культуры. Довольно скоро А. Нинов понял, что редакторская работа лишь часть груза, взятого им на себя. Каждый журнальный номер давался с трудом, но отказаться от этого дела ради собственного творчества он не хотел и не мог.
Он многое сделал в новое время. Был активен в пору первых действительно свободных выборов, защищал независимую прессу и телевидение. В ту пору еще не сгорел писательский дом на улице Воинова, и я чаще виделся с Сашей и его заместителем по журналу — переводчиком, публицистом и балетным критиком Поэлем Карпом, которого Саша любил и всегда поддерживал. Однажды на заседании бюро секции критики и литературоведения предстояло отобрать несколько человек в писательский круиз. Саша предложил включить в эту группу П. Карпа. Нужно было видеть, с каким жаром он говорил о старшем товарище, о том, как полезно будет его участие в этом плавании вместе со шведами, поляками, немцами. К Сашиному сожалению, тот не смог поехать в круиз по личным мотивам.
Помню Сашу в дни этого круиза через порты шести стран Балтийского моря на лайнере “Константин Симонов”. Это было широкое мероприятие, организованное Питером Курманом (Швеция), Владимиром Арро, новым руководителем нашего союза, и писателем Александром Житинским, сделавшим больше всех для осуществления этого проекта. Таким бодрым, общительным, открытым, как в те две недели, я раньше Сашу не видел. Уже там, на палубе корабля, в конце февраля — начале марта 1992-го он начал собирать материалы для посвященного круизу номера “Всемирного слова”.
А все остальные, оставшиеся ему пять лет жизни перекрываются осенью 1993-го. Заболела и быстро сгорела единственная дочь Саши и Лили — Ириша, талантливая переводчица и обаятельная молодая женщина. Эта потеря оглушила всех нас. Что уж говорить о семье… В силу тогдашних обязанностей в Союзе писателей и по долгу сердца я участвовал в организации проводов. Сначала было горькое прощание в Ленинграде, недавно ставшем Петербургом, потом в Комарове.
Саша окаменел. Он заглушал боль работой. Для меня оставался коллегой, чьи труды я ценил, и человеком, чья жизнь перерезана страшной раной. Он знал сочувствие, доброту людей, даже не очень близких, а разные укусы, да и мелкое предательство его уже не трогали… В первой половине девяностых Саша готовил новые публикации Булгакова. Он успел выпустить два уникальных тома: “М. Булгаков. Пьесы 20-х годов” (1990) и “М. Булгаков. Пьесы 30-х годов” (1994). Большая беда подстерегла его, когда он готовил третий том, так пока и не вышедший. Теперь после работы в институте он спешил домой, где со стены смотрела фотография его дочери.
10 апреля 1998 года у А. Нинова был тяжелый телефонный разговор, который ему не хватило сил завершить. Он стал последним из испытаний минувших лет. Ему все время приходилось бороться. И за каждую из своих книг, и за очередной номер журнала, и за доступ к архивам Государственной библиотеки имени Ленина и Пушкинского дома. Словно бы рукописи Булгакова принадлежат отдельным ведомствам.
Сейчас, пережив младшего товарища на восемь лет, думая о том, как могли пройти его 70-летие, 75-летие, как он внутренне откликнулся бы на события конца одного и начала нового века, могу лишь предположить, что А. Нинов еще сказал бы и написал. Многое из того, что мы писали в 60–80-е, было неполно. Материалов не хватало (мне об Эренбурге, ему о Горьком), ряд архивов оставались закрытыми, наконец, приходилось “считаться с обстоятельствами”.
В одной из неопубликованных замечательных “внутренних рецензий” (1990) доктор А. Нинов признавал: “…и свои собственные давние публикации о Горьком не считаю свободными от общих недостатков нашего многочисленного горьковедческого цеха. А чтобы освободиться от инерции старых подходов и сказать столь необходимую сегодня более полную правду о Горьком, нужны, на мой взгляд, не локальные └подчистки“ в тех местах, где скопилось особенно много неправды (а порой и сознательной лжи), необходим бесстрашный, основанный на трезвом анализе всей совокупности фактов, общий пересмотр нашей политической истории, истории общественной мысли, истории русской культуры и русской литературы конца XIX–ХХ веков”.
Все так. Поэтому главную свою книгу “Горький и Бунин” со временем А. Нинов существенно бы обновил. Не пришлось!
Лучшие работы критика и ученого привлекают и сейчас внимание исследователей. И то, что он написал о международном значении творчества М. Булгакова, и то, что представлено в томах драматургического наследия. А в моей памяти навсегда остался тот молодой порыв, с каким осенью 1956-го аспирант ЛГУ бросился защищать уже становившийся опальным роман B. Дудинцева. Это был один из поступков, дорого ему стоивший, но и немало давший. Я бы сказал, поступок “неотменимый”. Не преходяща для нас, его современников, и наша память об Александре Алексеевиче Нинове.