Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2006
“Доверимся беглой строке…”
* * *
В упорстве двойном — кукловода
и куклы — с ролями свяжись, —
и новые ум и свобода
родятся, и вскроется жизнь.
Играть, проникая, добрея,
прощая у всех на виду,
как будто твоя галерея
у времени не в поводу.
Вбирая в себя инвалидов,
и гениев, и дураков,
счастливую невидаль выдав,
себя ты угробить готов.
Из этих кромешных участий
ты, может быть, выйдешь смурной,
да новый небесный участок
откроется с новой страной.
Но к сцене примерившись снова,
себя охмурить не позволь
и помни, что в поисках слова —
последняя, главная роль.
* * *
За что эта полная жизнь?..
За что это чистое счастье?..
Держись за него, не держись, —
твое не решает участье.
Ты видишь и можешь ходить!..
А если не слышишь чего-то,
то это — тебя оградить
от глупости чья-то забота.
Ну, да!.. Слуховой аппарат —
все те же подпорки, ходули.
Но сам выбираешь и рад:
хотели, ан нет, не надули!..
Не то чтобы я — оптимист.
Не то чтобы я — утешитель.
Но, видно, уже не артист,
хоть, впрочем, еще и не зритель.
Доверимся беглой строке,
конверту, звонку и вокзалу.
Давай доживать налегке,
судьбу узнавая помалу.
Нам выпала наша страна.
И дружбы счастливые сети.
Мы платим за все и сполна
и слезы глотаем, как дети.
* * *
И ту, и эту ночь — с “Русалкой”,
уставясь в рукопись, скорбя
о вечной мстительнице жалкой,
терзающей саму себя.
Вновь на кону любовь и ревность,
измена, выкуп и позор;
Руси языческая древность,
с Христом не бросившая спор.
С той стороны дурная сводка,
отмена счастья под венцом…
Далась мне мертвая красотка,
с ее юродивым отцом!..
Никто ее не понимает,
никто не может дать совет;
неведомая сила тает,
а на прощенье воли нет…
Про нас…
И мы — из грязи в князи.
Здесь наши связи без затей.
И радости любых оказий,
и тайны прижитых детей.
И хор загубленных в утробе,
и мокрых девок хоровод,
что запоет при свежем гробе,
и спляшет, и предъявит счет…
Запьешь, а сам как будто не пил,
и не спасет тебя гульба.
А листья сыплются, как пепел.
А ворон кличет, как судьба.
* * *
…После выплывшая ложь,
что его пленяла ширь,
что изгнанье не томило…
Здесь опала. Здесь могила.
Святогорский монастырь.
Д. Самойлов
Да, да… Изгнанье, и опала,
и похоронная земля.
Но разве этой жертвы мало,
чтоб изменили знак поля,
и рощи, и речные поймы,
и весь пленительный простор?..
Когда б заспорили с тобой мы,
пошел бы ты на этот спор?
И как теперь с тобой поспоришь?
Ты — классик и ушел за ним.
А я, поверь, не враг, не кореш,
но твой читатель-нелюдим.
Он сам решил. Его забота —
лежать в стенах монастыря.
Нет, полемическая нота
взята, по мне, пожалуй, зря…
Сам знаешь, радость и опала
совместны, словно жизнь и смерть…
Сам знаешь, здесь его начало,
а спорить с ним — кому посметь?..
* * *
Стихи NN в большом количестве
читать опасно… Вдруг отравят.
В своем токующем величестве
забыть о времени заставят.
Заворожат, затянут в омуты,
сошлют по своему теченью,
и станешь слышать по-чужому ты,
и век отдашь сплошному чтенью…
Но ждут тебя родня тревожная,
ученики и ученицы.
Российской карты подорожная.
Две равнодушные столицы.
Но ждут тебя друзья последние.
Негромкий долг перед музы2кой.
В слепящем небе лики бледные.
И гон судьбины безъязыкой.
Но ждет тоска простого смертного.
Восторг непостижимой дали.
И космос языка несметного,
влекущего по вертикали.
* * *
А деду только сорок два…
На протяженном этом марше
другой объем берут слова.
И в нем я вижу не предтечу,
а будто сына своего.
И растеряюсь, если встречу,
и вдруг не вспомню ничего…
Прости меня за то, что мало
тебя я в жизни поминал.
За то, что тело не устало.
За то, что не пришел финал.
Прости меня… И вы простите,
кого я взялся обучать,
как короля играть, а в свите,
храня достоинство, молчать…
Прости, рабочий стол… И сцена,
все ждущая к исходу дня,
за то, что рвался так из плена,
слепец судьбы, прости меня…
* * *
Никто не любит, как слепая,
и тайн твоих не вызнаёт.
Слепому чувству уступая,
сам все узнаешь наперед.
Никто так нежно и нелепо
не тронет твоего лица.
И прозревает то, что слепо,
то, что не ведает конца.
Но эту жизнь почти итожа
и взглядом трогая цветы,
я говорю тебе: о, Боже!..
Не дай мне полной слепоты!..
* * *
Речи. Реплики. Скороговорки.
Бас шмеля и фальцет комара.
И опять многолюдно на горке,
будто всех созывает жара.
Шесть художниц, расставив мольберты,
смотрят вдаль и буравят холсты.
С них, беспечных, не брал бы пример ты,
не кроил бы квадрат красоты.
Все вне рамок — и выкрик ребенка,
и напевный девический зов…
В тихом омуте крутит воронка,
да не видно чертей с берегов.
Но вчера ты запомнил железно
тайну места и голос беды.
Обозначилась русская бездна
за поверхностью тихой воды.
Так за хроникой кроется вечность…
Так трагедии ищет игра…
И опять тишина и беспечность.
Речи. Реплики. Лето. Жара.
Отдыхающие. Доброхоты.
Работяги. Охрана. Шпана.
Словно, бросив дела и заботы,
к месту сбора рванула страна.
Вновь у Сороти сено скосили.
Вновь от запаха дух занялся.
Будто век обернулся к России,
а Россия — в Михайловском вся…
* * *
Июль. Живу не по программе.
Рублю на шее комара.
Томит и жаждой, и стихами
неимоверная жара.
Сыграли сцены и на лето
разъехались ученики.
С экскурсиями в дом поэта
спешат паломников полки.
Над лугом скошенным нависла
немыслимая духота.
Но жизнь идет. Не ради смысла,
а ради музыки с листа.
* * *
Два бодрых мотора взлетают
над Савкиной горкой в жару.
Рычат и, как видно, не знают,
что я никогда не умру.
У них невысокая скорость,
не слишком далекий облет.
А слева разнежилась Сороть…
А справа Кучане плывет…
У них разноцветные крылья,
похожие на паруса.
Оплачены эти усилья —
в полете пробыть полчаса.
Но, порченный в этом вопросе,
за счастье платить не хочу.
Лежу и рычу на откосе.
Рычу, как хочу, и лечу.
Поверьте, и горы, и долы,
что, если заглохнет мотор,
останется голос веселый
и этот прозрачный простор.
И лета окажется мало,
и вспомнит летатель крутой,
как легкая песня витала
над этой бессменной горой…
* * *
…А дома все не так, как дома,
с какого ни возьми конца.
Все заново и незнакомо.
Все прах без первого лица.
И эта новизна сурова.
И вся душа еще болит.
И не найти такого слова,
что прилегло бы к ней, как щит.
Но, полон мукой и протестом,
чтобы забыться до зари,
вооружись хоть общим местом
и про себя проговори,
что дома стены помогают,
толкают с ними дальше плыть.
Что книги с полок предлагают
припомнить что-то и забыть.
Что дома встретит стол рабочий,
машинки старой верный пес,
и свет прольет портрет, охочий
узнать в ней перестук колес…
* * *
Полные два ведра — вот мечта коромысла.
Плещет в обоих ведрах колодезная вода.
Споткнись о вводную мысль, и выплеснешь часть смысла.
Язык умнее писателя. Радость мощней труда.
Хочешь сказать — скажи, если не врешь — поверю.
Ведра не тянут плеч, плещутся в такт шагам.
Можешь нести — неси, не окликай потерю.
Полными донесешь ведра к сухим губам.
Если стоит жара, ходок считать не надо.
Горе мое, испей плещущего огня!..
Речи роднящий ток — и поднялась рассада.
Речи холодной смысл — на коромысле дня…
Зеркало в глубине расколет бадья цепная.
Раз, а потом другой — полные два ведра.
На коромысле дней радость моя сквозная.
Языковой инстинкт. Радужная игра.