Пьеса
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2006
Этот блистательный литературный эксперимент — опыт размещения всем известной истории взаимоотношений друх друзей-поэтов в том особом пространстве, где драматизм жизни раскрывается как драматизм самой поэзии, а поэзия обнаруживает себя как скрытый двигатель судьбы и определяет собою движение самой жизни. Игорь Виноградов
Александру Куприянову
посвящается
Действующие лица:
Жозеф.
Деметр.
Записка художнику:
Обстановка каждой картины трансформируется легко и быстро.
Во всех картинах присутствует небольшая скульптура (бюст), закрытая
тканью и не привлекающая к себе внимания.
1. 1964. Осень. Деревенская изба. Подслеповатые оконца, за которыми чахлый северный пейзаж. Деревянная скамейка, кровать, стол, на столе стоит пишущая машинка и лежит пачка сигарет “Прима”. В углу на решетке валяется маленькая сухая елка (типа дров для печки). На стене висит остро заточенный топор. На полу радиоприемник гундит: “Говорит Москва. Передаем последние известия. Вчера Генеральный секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Никита Сергеевич Хрущев…” Лежащий на кровати ничком Жозеф, в старых мятых джинсах, телогрейке и сапогах, не поднимая головы, крутит ручку приемника. “…В своем письме радиослушатель товарищ Волков от всей души желает процветания нашей Родине, всему советскому народу, а также своим престарелым родителям и просит исполнить…” Жозеф крутит
радио: “Ландыши, ландыши, светлого мая привет…” Жозеф выключает радио.
Жозеф (с нечеловеческой тоской в голосе). Марина… Марина!!!
Возникает Деметр, в пальто и шапке-ушанке, закутанный в теплый шарф.
Деметр. Ты плачешь?
Жозеф (не поднимая головы). Кто здесь?
Деметр. Я здесь. Я.
Жозеф (бормочет). О, нет! Здесь Ося был.
Деметр. Я здесь. Деметр. Твой бывший друг.
Жозеф. Здесь Ося был. Все прочее ничтожно.
Деметр. Маньяк высокомерный. Был и остался.
Жозеф (вставая с кровати). А где Марина?
Деметр. Пошла пройтись. А может быть, пописать.
Жозеф. Не дожидайся, пока она вернется. Уходи.
Деметр. Она придет, и мы уедем.
Жозеф. Она останется.
Деметр. Я говорю тебе, она уедет. Со мною. Вы уже прощались. Когда я появился, вы прощались. Свидание окончено. Что изменилось?
Жозеф. Ты говоришь, как надзиратель. Где практиковался?
Деметр. Меня ты не достанешь. Я сыт по горло шутками такими. Твоими и твоих друзей. Что изменилось, я спрашиваю?
Жозеф. Все.
Деметр. Когда? Все изменилось раньше.
Жозеф. Зачем ты здесь? Тебя никто не звал.
Деметр. Она звала меня.
Жозеф. Ты лжешь.
Деметр. Зачем мне лгать тебе? Ты думаешь, мне легче? Последнюю неделю не находил себе я места, не понимая, куда она исчезла. А как-то утром встал, сел в электричку и поехал туда, где дважды бродили с нею по лесу, все в паутине и в листве, что истлевала. Дважды. Один раз было счастье, а второй… Мне почему-то пригрезилось, что там ее найду. Подумать, как нелепо не находить себе в отчаянии места и места там искать, где полнота была, а стала — пустота. Вот география, что жилы рвет и душу.
Жозеф. Я не прошу подробностей. Что дальше? Ты нашел ее? Она сказала тебе, что между вами все кончено? Что едет она ко мне? Она тебе звонила? Вы сговорились?
Деметр. Звала, а не звонила. Все там, в той географии, которая знакома и тебе. Бесплотно и беззвучно. Как намагниченная стрелка показывает нам направление, куда стремиться, а что магнитит ее, то мы не видим, догадываться — все, что нам дано. Я догадался. Адрес ссылки твоей нашел я скоро: Архангельская область, район Плесецкий, станция Коноша, село Норенское. А дальше было просто.
Жозеф. Ты с нею спал?
Деметр. Опять. В который раз, Жозеф, ты задаешь вопрос, который… Язык отказывает. Я немею. Я ухожу.
Жозеф. Нет. Ты останешься.
Деметр. То “уходи”, а то “останься”. Ты уж реши, чего ты хочешь… мальчик.
Жозеф. Ты перехватишь по дороге ее, я тебе, подлец, на грош не верю.
Деметр. Что за словечки! “Перехватишь”… Я не давал тебе согласья не “перехватывать”. Ее ты любишь. Но и я люблю ее. На равных мы.
Жозеф. На равных? Мы на равных?! Ха-ха-ха-ха!..
Деметр. Твой смех… твой смех… сквозь времена и веси… как будто сон…
Жозеф. Твой или мой?
Деметр вытаскивает из кармана токарный резец. Жозеф видит это.
Зачем он снится мне? Тот, кто загнал мне иглы не под ногти, как в кагэбэ не делали, а сделал он, мой друг, пусть бывший, прямо в сердце! Зачем, сжимая пайку изгнания, как прежде сухарь гонения, я зла не замечаю в том, что мне прямое зло сулит, объятый пламенем, в котором все сгорает, и лишь сухая горстка пепла грозит остаться на месте, где прежде была живая жизнь. Не находить себе в отчаянии места и места там искать, где пустота… чтобы в финале стать горкою золы… Ты снишься мне, приятель мой заклятый? Или взаправду, как маньяк безумный, я вновь и вновь в мозгу своем священном, трепещущем, бушующем, слепящем, одни и те же пики и провалы просматриваю, проживаю, умираю, ни для чего другого не назначен, как только быть змеей зеленоглазой околдован?.. Марина!.. (Хватает топор со стены, проводит лезвием себе по губам, пробуя остроту и застывая на мгновение как бы в поцелуе.)
Деметр. Скажи, а правда, что Анна Андреевна перед твоею ссылкой тебе пожаловала книгу с надписью: “Иосифу, стихи которого мне кажутся волшебными”?
Жозеф. И что же? Ты, узнав, заплакал?
Деметр. Предположим.
Жозеф.
Хвала развязке. Занавес. Конец.
Конец. Разъезд. Галантность провожатых,
у светлых лестниц к зеркалам прижатых…
Деметр. …и лавровый заснеженный венец.
Жозеф. Года три, как написал я это. Что мне мнилось? Не сегодня. Конечно, не сегодня. Не сейчас. Быть может, что-то спустя десятки лет. Когда б хватило сроку. А вдруг сегодня этот самый срок?
Во время этого монолога Деметр неслышно исчезает.
Он был здесь и ушел. Я не убил его. А если бы убил?.. Они ушли вдвоем?!. (Отбрасывает топор прочь.) Я не палач. Однажды я стал следить за нею, прозревая обман. Пошел след в след, но так, чтоб незаметным остаться самому. И посредине своего занятья его я бросил. Разгорячила слишком охота быть охотником. И мысль — о кардинальной перемене. Не в отношениях. Во мне самом. Накрапывает дождь. Картофельное поле затянула седая пелена. Как будто время состарилось и молча поседело. Мне двадцать пятый? О, нелепый возраст. Один был в тридцать семь убит. Другому двадцать семь минуло. Но и этот малый с такою силой выразился, что их ставят рядом и так и будут ставить, пока читать по-русски люди не разучатся. Два имени, два дивных горных пика. Как будто пара, как рифма, самой культурою заложена. Историей. Природою. А я? Сегодня, оборвись та нить, которой все держалось, любовь, я сам и все мои стихи, что я оставлю? И в пару с кем двадцатый, двадцать первый и далее века меня поставят? Иосиф Бродский — Бобышев Димитрий?!. Ха-ха-ха-ха! Уж лучше жизнь, чем эдакая смерть. Но как, едва начавшись, она в клубок свернулась котом облезлым, что паршою болен. Кот? Ося? Кис-кис-кис. Любовь, что не изменит. (Берет со стола надтреснутое зеркало, смотрит в него на себя.) Я именем своим назвал кота, желая что? В нем видеть близнеца? Родную душу? Самого себя? Они и так мне говорят, что солипсизмом я болен. Они меня не знают. Я в зеркало смотрю, чтобы вглядеться в то, что никому не ведомо и что таким останется, осталось бы, не окажись по случаю на месте поэт, чье зрение и слух устроены иначе, чем у других людей. Он видит калитку в парк, или венец окна, или канала масляную воду, он слышит ласточек полет бессмертный и рост травы в подземных лабиринтах как чудо, как пресуществленье. Но где все это? В нем в котором месте? (Пальцами выбивает барабанную дробь на стекле зеркала.) Место, место, место! Какое место ты займешь — вот что тебя одно лишь занимает в любое время суток. Лишь одно! (Опускает зеркало на стол.) Оставь другим заботиться о мелочах подобных. Она вернется? Господи, скажи, она вернется? (Смотрит в оконце.) Картофельное поле раскисает. Едва подсохнет, даже и без солнца, какое солнце в этом крае гиблом, придут, с надсадным кашлем, с волдырями, картофельные сборщики и в ведра начнут метать картофель, точно ядра, похожие на “Едоков картофеля” Ван Гога. И я средь них. Я знаю эту долю. И средь него. Такой же рыжий и такой же нервный. (Закуривает, зажигая спичку о джинсы.) Я знаю эту долю. Здесь все мы были, все. Великий Уистан Оден сказал про нас:
…они потеряли гордость и умерли прежде,
чем умерли их тела.
Два года тому назад мы были живы. (Сбрасывает сапоги и телогрейку, остается в рубашке-ковбойке, ложится лицом вверх.)
Вернувшийся Деметр переворачивает мебель так, что возникает обстановка следующей
картины.
2. 1962. Весна. Изба превращается в комнату с высоким окном, за которым кусок питерского пейзажа. Деревянная скамейка образует шкаф с книгами. Лежащий Жозеф
садится на кровати, прислушивается.
Жозеф (счастливым голосом). Ты здесь? Ты здесь еще?
Входит Деметр, слегка не в себе, вместо пальто на нем дешевый пиджак под твид,
какие носили молодые люди в 60-е.
Деметр. Я здесь.
Жозеф. Кто “я”?
Деметр. Ты что, Жозеф, спросонья, как с похмелья? Не видишь и не слышишь? Я твой Деметр.
Жозеф. Бог мой, а я подумал… Деметр, дружище милый! (Вскакивает, сунув ноги в тапки.) Спросонья и с похмелья не могут и сравниться с тем, что… исподлобья!.. Фу, фу, прости, мой русский, язык мой длинный! Ты понял, друг, кого кому простить прошу? Нет, я не должен ради красного словца так предавать… и не ее, себя! И не в лобке, о, не в лобке тут дело, поверь!..
Деметр. Что ты бормочешь, я не понимаю.
Жозеф. Она была здесь. Только что. Недавно. Мои колени все еще сжимают ее колени. Мои ладони хранят касания ее прохладной кожи. Свое лицо я прятал в волосах ее, и до сих пор мой лоб, мой нос и щеки ощущают шелковистость материала, подобного которому нет ничего на свете. А плеч ее роскошный теплый мрамор…
Деметр (усмехаясь). Постой, постой. Оставь инвентари…
Жозеф. Чего оставить? Кому?
Деметр. …Стихам… инвентари… вентаризацию…
Жозеф. Стихам?
Деметр. Ну да, стихам.
Жозеф (смеясь). Стихам оставить инвента?..
Деметр (отвечая смехом). Вот именно, как от винта!..
Жозеф (хохоча). Как учит нас учитель Рейн!..
Деметр (с выступившими от смеха слезами). Суровый, точно старый пень!..
Жозеф (иронически). А завтра будет новый день.
Деметр (вытирая слезы). Как хорошо нам друга понимать с полслова…
Жозеф. С полузвука. Если бы не шанс впасть в пошлость, рыдаем ли от счастья, смеемся ли от горя. (Зажигает спичку о джинсы, закуривает “Приму”.)
Деметр. Научишь?
Жозеф. Попробуй.
Деметр (пробует, у него не получается). Тьфу, черт!
Жозеф. Не так. (Показывает.)
Деметр делает новую попытку.
Не выходит? Оставь.
Деметр. Да ладно, я и не курю. Насколько понял я, ты с женщиною был?
Жозеф. Возможно, был. Возможно, как во сне. А возможно, что во сне. Сны — продолженье жизни, или, напротив, жизнь есть продолженье снов, как там у Шекспира. Ты застал меня новорожденным, пускателем воздушных пузырей, блаженных, радужных и бесконтрольных. Но детство, отрочество, юность идут таким поспешным шагом, неся контроль и прочие приметы инакого существованья, и лопаются пузыри бесследно, грозя оставить голое наследство, как человека голого на голой же земле… Зачем пожаловал, без дела или с делом?
Деметр. Поговорить о деле. Нас зовут на вечер.
Жозеф. Когда?
Деметр. Через неделю, в субботу.
Жозеф. Нас четверых?
Деметр. Двоих.
Жозеф. Читать стишата?
Деметр. Чего ж еще! Чем мы еще богаты, что можем, как зерно, забросить в почву, чтоб получить…
Жозеф. Что?
Деметр. Кто чего.
Жозеф. Ты — что?
Деметр. Росток какой-то.
Жозеф. Какой?
Деметр. Какой-то плод.
Жозеф. Какой?
Деметр. Иль долю.
Жозеф. Чего?
Деметр. Положим, славы.
Жозеф. Наконец-то. Я не понимаю, что за нужда ходить кругами вокруг того, что есть на самом деле. Ты не девица, хоть и ангел ликом. Ты стихотворец. Стало быть, глашатай того, что скрыто, первооткрыватель. Ты знаешь в этом толк.
Деметр. А ты?
Жозеф. Я — славу. Всю. Какая есть.
Деметр. Я о другом.
Жозеф. О том же самом. Совета хочешь?
Деметр. Ну, положим.
Жозеф. Положим или возьмем? Везде, везде твоя двуликость. Как человеку тебе не стал бы говорить. Мое ли дело, словно классный дядька, ходить за прочими. Но ты поэт. И, стало быть, мой брат. Поэту лицемерить все равно что певице горло драить наждаком. Иль балерине путать ножки дратвой. Я знаю, знаю, брат, что я не сахар. Слоями, точно торт “Наполеон”, я переложен всякой разной дрянью, без сладости означенного “я”. Но обо мне не будем. Не предмет. И не пример. Мы о тебе. И я клянусь, что важное тебе сказать желаю. Поэту искренность пристала.
Деметр. Неужели? (Направляется к двери.) С меня довольно.
Жозеф. Стой. Куда ты? Где и во сколько?
Деметр. Что где и что во сколько?
Жозеф. Мы не договорились. О вечере.
Деметр. Не знаю, пойду ли я. Наверно, нет. А ты иди. Суббота, восемь, у геологов. Запомнил?
Жозеф. Послушай, не сердись. Что у тебя на сердце? Я не спросил, как там у вас с Наташей. Вы помирились?
Деметр. Мы разошлись.
Жозеф. Не может быть!
Деметр. Уж срок, как разбежались.
Жозеф. А я, свинья счастливая…
Деметр. Да полно! Не посыпать же людям посторонним главу песком и траур надевать лишь потому, что двое собирались стать исключением из правил, но поскользнулись там же, где другие. Все кончено. Мы порознь.
Жозеф. Посторонним? Побойся Бога. Я вас любил обоих. Как она красива была в невестах, в женах, когда смотрела на тебя влюбленно. Когда не ссорились.
Вы поете вдвоем о своем неудачном союзе…
Деметр (продолжает).
Одинокому мне это все интересно и больно.
От громадной тоски, чтобы вдруг не заплакать невольно…
Жозеф. Я дал стихотворению названье…
Деметр. Я помню. “Дорогому” и мои инициалы. Теперь другая у другого в невестах ходит. Ты не одинок. Местами мы поменялись. Так устроен мир. Мне тяжело. Я от тебя не скрою, мне очень тяжело. Я был ей верен. Почти всегда. И точно, без постели. Но потерять себя, себе позволив шарить по чужим карманам!..
Жозеф. Она в твоих?
Деметр. Ну да.
Жозеф. А что в карманах?
Деметр. Пустяк. Записка.
Жозеф. Что ж не порвал ты, коль пустяк?
Деметр. А ты все рвешь?
Жозеф. За исключеньем черновиков. Я помню Вичку, Людку… им имя легион. Тебя не ревновать, должно быть, трудно.
Деметр. А тебя?
Жозеф. Мы о тебе сейчас. И как ты? Вернулся в отчий дом?
Деметр. Не сразу.
Жозеф. Кто-то приютил? Какая дама?
Деметр. Вокзальная скамья. Потом чужие дачи. Ну и тэ пэ. История известна.
Жозеф. Мы влюблены, от страсти умираем, потом вдруг отрезвленье наступает, потом опять башкою в тот же омут. История известна, я согласен. Но что еще быть может содержаньем истории, как не любовь? Тогда уж войны, казни и убийства, цветенья и распад империй. Где там мы? Где наше место? Участников? Воителей? Героев? Увольте! Оставим это тем, в ком мозг и сердце от рожденья слепы или ослепли в полной темноте, что задана смертельным отсутствием любви!
Деметр. Как звать ее?
Жозеф. Марина.
Деметр. Ах, Анна и Марина!
Жозеф. Ахматова с Цветаевой?
Деметр. Ахматова с…
Жозеф. Басмановой.
Деметр. Художница? Ее мне показали как-то. Высокая, с зелеными глазами, погружена в себя и молчалива. И издали — как будто холодна. Нет?
Жозеф. Огонь холодный, а под пламем — бездна.
Деметр. Даже так?
Жозеф. И даже лучше. Или даже хуже. Не спрашивай. Сейчас я не могу об этом рассуждать. Она вне ряда. Чудо. Красота, которая есть, точно, Божий дар. Укоры и уроки, самозабвенье, саморазрушенье, и вновь и вновь безудержную страсть я прозреваю. Я иногда боюсь себя, поверь. А иногда безмерно рад и счастлив, что наделен тем качеством, которым… я и она… она и я… быть может… (Обрывает себя, чтобы справиться с охватившим его чувством.) Пойдем в субботу и поразим их всем, на что способны. Стихи не лечат. Но громадный выплеск того, что составляет нас, умеет даже горечь пораженья преобразить в победы трубный звук…
Деметр. …который, едва лишь отзвучав, опять меняет сущее местами и погружает нас в отчаянье без меры. Я вспомнил вдруг, не знаю почему, как в первый раз заговорили мы. Был вечер Наймана. Ты, незнакомец, как будто всем троим, мне, Найману и Рейну, вдруг вышел на подмостки и выступил, прости меня, бессвязно, но произвел. На наших дам, имею я в виду. Просили позвать тебя в компанию отметить. Я подошел, не называясь, уверенный, что знаешь имя. Ты знал. И покраснел, как свекла, до корней волос. Я видел пред собой мальчишку, шестнадцати, не больше, лет от роду, приуготовясь не высокомерно, не поучая… верно, поучать. А после оказалось, четыре года разницы. Твой — май сорокового. Апрель, тридцать шестой — мой год и месяц. Непросто оказалось подобной разницей однажды пренебречь.
Жозеф. Ты пренебрег?
Деметр. Не знаю.
Жозеф. Хотя бы честно. Да, мы родились в сороковые-роковые. Наши даты вошли в состав ребячьей нашей крови. Знаешь, а я ведь помню войны начало. Помню, как в святом Пантелеймоне был ящик длинный деревянный, куда записки поминальные бросали, и в нем Маруся, Маня, Масечка и Киса, Мария Вольперт, мать моя родная, меня держала, когда фашисты город наш бомбили и церковь во спасение народа в бомбоубежище была превращена.
Деметр (с улыбкой). Как мне по нраву Масечка-Мария! Особо блинчики, что с творогом, что с мясом, и пирожки, которые она печет так вкусно, что пальчики оближешь! (Стер улыбку с лица.) Моя слабее память, чем твоя. Процессов и расстрелов тридцать седьмого я не припомню лично.
Жозеф (засмеявшись). Неужели? Не знал и не участвовал, не ведал? (Гасит окурок.) Что бродит в нас, мы в точности не знаем, шампанское иль скисшая отрава.
Деметр. Ты познакомишь нас?
Жозеф. Конечно. Между прочим, грозилась Киса блинчики заделать. Ты заходи.
Деметр. Зайду.
Жозеф. А про то, про что ты говорил, употребить возможно проще слово — опись. Или записки, хоть натуралиста.
Деметр. Для тренировки глаза или уха?
Жозеф. Для сбора. Пыли жизни. Жизнь как движений мелких сумма, запорошенных пылью, — вот объект. И, может быть, такой запас на завтра. Завтра, какого мы не знаем.
Деметр (беря со стола зеркало).
А ты ответь мне: зеркало — предмет?
Нет, не предмет, но правда о предмете.
Поверхности дает оно объем.
Объему с отражением вдвоем
оно предоставляет заглянуть
до самого конца другому внутрь
и распознать себя…
Ставит зеркало обратно.
Жозеф.
Мы не умрем, когда час придет!
Но посредством ногтя
с амальгамы нас соскребет
какое-нибудь дитя!
Деметр. До встречи.
Жозеф. До встречи. Но не завтра, а вчера. Давай еще побродим в тех Помпеях, что к детским близки, к царству радужных, блестящих пузырей. Хотя бы в царскосельском парке, в том осиянном августовском дне. И может быть…
Деметр. Что может?
Жозеф. Ничего.
Скидывает тапки, надевает ботинки. Оба разбирают обстановку комнаты, оставляя только деревянную скамью. Пейзаж — царскосельский.
3. 1961. Лето. На деревянной скамье, расположенной в парке в Царском Селе, Жозеф
и Деметр, оба в рубашках с закатанными по-летнему рукавами.
Жозеф. А где Серега?
Деметр. Сказал, он нас найдет. Кого-то встретил. Ты не заметил, что ли? Ты сегодня странный. Тихое сиянье излучаешь, какого никогда на физии твоей не видел.
Жозеф. Как мне легко сегодня с вами, с Сережей и с тобой, Деметрий. Меня как будто воротили из места страшного, и будто бы все это мне заново подарено. И этот день, нарушив строй привычный тумана бледного и мелкого дождя, как будто по заказу струит особый благодатный свет. Ты чув?
Деметр. Я чув-чув-чув.
Жозеф. И я чув-чув. Я чув-чув-чув себя ребенком, который под родительской защитой, но не всегдашней, постоянной, ровной, а что утрачена была и ныне возвращена, вдруг открывает мир, исполненный родства, что по контрасту с бешеным сиротством… Ты это чув?
Деметр. Я это чув-чув-чув.
Жозеф. Кто, ежели не ты! А хочешь, расскажу тебе, что было в поселке под названием Илькан, в Сибири?
Деметр. Ты говорил тогда, на дне рожденья, что улетаешь в Сибирь. Постой-ка… (Вспоминает.) “Там Мира Мейлах плясала фрейлах”! “А Толя Найман оделся в найлон”! А про тебя, не у тебя, а раньше: “Угрюм и мрачен, вид сиротский — к нам притащился Ося Бродский”. Смешно.
Жозеф. До колик.
Деметр. Были Найман с Эрой и Рейн с Наринской Галей. Помнишь, как дружно все, как будто сговорились, вдруг принялись читать, что каждый на отмену крепостного права, как выяснилось, к дате написал. Столетие тогда случилось.
Жозеф. И твое стихотворенье признали лучшим. Да, я помню. Ты был с Наташей.
Деметр. “Со мною девочка идет Наталья…”
Жозеф. Ты будешь слушать?
Деметр. Продолжай. Я весь вниманье.
Жозеф. Мы полетели. В Сибирь. Сперва в Иркутск, затем в Якутск, оттуда самолетом в Усть-Майю, из Усть-Майи же спецрейсом в Илькан, где принялись оленей ждать, поскольку дальше лету нет, а есть олений путь. Нас восемь человек. Геологов четыре и четверо коллекторов. Нормально. И я в компании других не новичок. Оленей нет. Мы ждем. Оленей нет. И вдруг я начинаю, как на кинопленке замедленной, замедленно терять рассудок. Сгущенный быт избы, разреженное белое пространство, и то, и то вдруг начинает размазывать меня по горизонту, одновременно давя, как мелкого клопа. И кто-то будто в кокон сворачивает слух мой, зренье, мысли, похожие на вязкую слюду, которая и колется, и блещет, и в чешую рассыпаться готова, и бьет внезапною свинцовою шрапнелью в лоб, и в виски, в затылок изнутри. И неожиданно тоска такая, как будто жизнь я собственную выжал, как тряпку скрученную, до последней капли, и больше нет в природе влаги для продолжения. А года за два до этого во время сезона полевого умер Федя, мальчик Федя Добровольский, коллектор, как и я, и кто-то ясно передает мне в мозг прямой морзянкой, что и со мной стрясется точно то же и никакого иного варианта мне не припасено. И я трясусь в предсмертной лихорадке, и говорю, что болен, умираю, и на перекладных, на самолетах, бегу обратно, как гяур презренный, лечу обратно в город Ленинград. Илькан–Усть-Майя, следом рейс якутский, потом иркутский — контур возвращенья. Откуда? Почему? Какого беса? Неведомо. Незнамо. Неизвестно. Уверен только, что от неминучей смерти я был спасен.
Деметр. Но кем? И для чего? Сказать ты хочешь…
Жозеф. Я не хочу. Все, что хотел, сказал.
Деметр. А может, просто нервы? Я не задаю вопроса, но что-то в этом роде я слышал…
Жозеф. Что на учете в городской психушке?
Деметр. В районной. Я не спрашивал, а ты не говорил. Какое дело нам до их бумажек, когда, святым безумием объяты, выгуливаем или выпеваем…
Жозеф. От слова петь или от слова пить? Ты тоже?
Деметр. В смысле?
Жозеф. На учете?
Деметр. Я? Нет. Я — нет.
Жозеф. А жаль.
Деметр. Что этим ты хотел сказать?
Жозеф. Буквально? Буквально ничего. Сравнение острит нам мозг и сердце. Одно с другим — и сила впечатленья впечатывает в нас печать, какой заверен документ: хранить навечно. Конечно, наступят времена, иные воды печать размоют, мы другими глазами взглянем на себя и друга, сознательно и без, и что-то подразмажем, а что-то подзамажем… но! Наше дело, свидетелей и летописцев чувств, настроений, образов, пейзажей, запечатлеть, как было. Так творятся судьба и складень, облик наш и путь.
Деметр. Я думаю, завидовать тебе или не стоит…
Жозеф. Не стоит.
Деметр. Я не кончил мысли…
Жозеф. Закончишь позже. Глянь, какая благодать! Такой денек, что, ежели б в Москве, на Воробьевых, встали бы, как Герцен с Огаревым, два этих дурачка, мы тоже могли бы чем-то эдаким поклясться, что будем…
Деметр. Будем?
Жозеф. Будем!
Деметр. А Сережа?
Жозеф. Сам виноват, что где-то бродит. Ты прямо совесть ходячая.
Деметр. Я вспомнил: был разговор с Ахматовой. Она сказала, ты навещал ее и говорил, что метафизика в твоих стихах важнее остального, а совесть эта самая — в моих. Она ж в ответ: у Дмитрия Васильича в стихах есть нечто поважнее.
Жозеф. Что именно?
Деметр. Ты ведь при этом был. Поэзия, она сказала. Правда?
Жозеф. Правда.
Деметр. Ты огорчен?
Жозеф. Какая глупость.
Деметр. А знаешь, как смерть, реальная, прошла реально мимо меня?
Жозеф. Что это было?
Деметр. Меня порезали.
Жозеф. Когда?
Деметр. Мне было двадцать два. На год тогда старее я был, чем ты сейчас.
Жозеф. И где?
Деметр. Сталиногорск, под Тулой, химзавод. Такому адресу я был обязан летней практикой. Ты ведь знаешь, я химик.
Жозеф. Знаю.
Деметр. Ну так вот. Нас вместе в Тулу с одной красавицей послали.
Жозеф. Как с тульским самоваром. Без красавиц ты не можешь.
Деметр. А ты?
Жозеф. Так это она из ревности тебя порезала? Нет? Слава Богу.
Деметр. Трое пристали ко мне на улице.
Жозеф. Тверезые?
Деметр. Пьяны.
Жозеф. И как ты вел себя?
Деметр. Допустим, храбро.
Жозеф. Я знаю, храбрости тебе не занимать. Но, может, глупо?
Деметр. Дело же не в этом.
Жозеф. А в чем?
Деметр. В том, что, банальности свирепый ненавистник, ты хочешь все преобразить в банальность, когда касается другого, не тебя.
Жозеф. Прости, ты прав, мой ум, пострел поспешный, он вылезти готов сам из себя, дабы покрасоваться. (Щелкает себя по лбу.) Вот тебе, вот так! Но продолжай. Он будет скромен, слово чести.
Деметр. Не стану.
Жозеф. Милый мой Деметр, ты жив, и это больше всего, что мне хотелось бы услышать. Впрочем, представить нож в твоей спине…
Деметр. Заточенный напильник. Который один из них воткнул мне в правый бок, туда, где печень.
Жозеф. Это же смертельно!
Деметр. Он уперся в ремень сначала, а потом в кишечник, пройдя от печени на миллиметр.
Жозеф. Тебя, надеюсь, хорошо зашили?
Деметр. В больнице местной, лежа под наркозом, точней, на выходе из оного, я думал…
Жозеф. О жизни и о смерти, я не прав?
Деметр. О том, что лучше быть убитым, чем убийцей.
Жозеф неожиданно кидается к Деметру и крепко обнимает его. Когда размыкают
объятия, на глазах у обоих слезы.
Ко дню рожденья, как бы попрощавшись, не с жизнью, а хотя бы с частью жизни, но все равно, шутливо-юбилейно я выставку себя друзьям устроил, прикнопив экспонаты на стене. Шпаргалки школьные, записки, письма, ряд хлебных карточек, стихи и фото, ремень, что спас меня, рубашку с пятном кровавым и опять стихи… Апрель смеялся.
Жозеф. Гости были те же?
Деметр. Да, Найман Толя с Коробовой Эрой и Рейн с Наринской.
Жозеф. Ах, берут завидки. Вот бы нам такое постоянство в сердечной жизни!
Деметр. Что мешает?
Жозеф. Где взять таких подруг?
Деметр. А сами мы готовы?
Жозеф (со смехом). Я вспоминаю цитату из доклада ректора АН СССР мсье Бомбышева: этого насильника, поистине растлителя-подвижника, конечно, в самом светлом, высоком смысле слова…
Деметр(отвечая смехом). Доклад по случаю какой-то годовщины…
Жозеф. Первой…
Деметр. Со дня организации…
Жозеф. Высокой Школы Пола…
Деметр. Академии! Где Зигмунд Фрейд — почетный гражданин. (Цитируя.) “Год назад все общество еще плутало в потемках полового невежества, а ныне семимильными шагами мы veritas in sex ища…”
Жозеф. Что даже лучше, нежли veritas in vinо!..
Деметр (продолжая). “И открывая два отделения, Замужества и Адюльтера… первое готовит квалифицированнейших невест, для периферии по преимуществу…
Жозеф. …в то время как второе привлекает внимание замужних дам…
Деметр. …и — наш олимпиец, нобелевец, и — наш сутенер, конечно, в лучшем смысле слова, Осип Бродский…”
Жозеф. В твоем докладе про Нобеля?!.
Деметр. Серега вон. Сергей! Сережа!..
Встали, пошли навстречу. Остановились, посмотрели друг на друга.
Не забывай минут, что пережили мы вот только что.
Жозеф. И ты не забывай. Особенно про Нобеля.
Деметр. Я понял.
Возвращают обстановку предыдущей картины.
4. 1962. Осень.Та же ленинградская комната. На столе пара опустошенных винных бутылок, третья — с остатками вина. Жозеф и Деметр, в свитерах с закатанными рукавами, опрокидывают наполненные стаканы. Левое запястье Жозефа перевязано запачканным
бинтом.
Жозеф(бормочет).
Ты не будешь любим и забыт не будешь,
и тебя в поздний час из земли воскресит,
если чудищем был ты, компания чудищ…
(Взгляд на собутыльника.) Ты здесь еще?
Деметр. Я здесь. Как быстро ты набрался! Вот уж не думал я, что ты такой слабак.
Жозеф. А что ты думал? Думал ты о Боге? Скажи, насколько часто о Нем ты думаешь? Но только честно.
Деметр. Если честно, я больше думаю о девушках.
Жозеф. А как же твоя Наташа?
Деметр. А разве она — не девушка?
Жозеф. Ты истинный Деметр, царь древнегрецкий. Как бывают древнегрецкие орехи. И мысль твоя, как и беседы наши, оттуда, из Эллады. Но иногда я грецкую твою башку желаю расколоть, как колем мы орех, чтоб вынуть содержанье. Ты думал, насколько мозг походит на орех, со всеми их извилинами? Что это означает? Ответь, Деметрий. Нет, погоди. Вопрос какой-то, поважнее, застрял в моей башке. Вот! Ты сказал, что девушка — Наташа. А разве до сих пор…
Деметр. Философ хренов, собеседник тухлый, на эти темы я не говорю.
Жозеф. Уж так уж и не говоришь. Да все, о чем ты говоришь, — об этом.
Деметр. Вот, кстати, новость, если не слыхал. Про Наймана и Рейна.
Жозеф. Что за новость?
Деметр. Наш друг А. Найман, Анатолий Найман, свою супругу, Коробову Эру, оставил, взяв взамен Наринскую Галину, супругу Рейна. То бишь Галкин муж, Евгений Рейн, отставлен, а его жена, Наринская Галина, как приз переходящий, досталась Найману в супруги.
Жозеф. Жалко, что не мне.
Деметр. Несчастный, что я слышу!
Жозеф. Тебе известно, что меня волнует. Практически единственное, если не считать…
Деметр. Считать не будем. Что?
Жозеф. Краса подруг прелестных. Но каков злодей!
Деметр. Кто?
Жозеф. Найман, кто же!
Деметр. Так и его волнует красота!
Жозеф. Да, но я при этом не покушаюсь на жен моих друзей!
Деметр. А если это сильнее их?
Жозеф. Пускай уйдут, зарежутся, уедут, напьются, пусть себе отрежут яйца, в конце концов!
Деметр. Какой ты моралист, я и не ведал.
Жозеф. Тут не в морали дело, старичок. Я друг своих друзей. И Наймана отныне из списка этого навек я исключаю.
Деметр. Навек? Не слишком ли?
Жозеф. Я действую по чувству. Сегодня чувство так мне говорит. И можешь передать ему, чтоб он не вздумал лезть ко мне с признаньем, раскаяньем, извиненьем, любовным вожделеньем, сожаленьем и прочей чепухой. Мне его переживанья не интересны.
Деметр. А он и не полезет вовсе, с чего ты взял, закрытый малый.
Жозеф. Не для меня. Я вижу все насквозь, что у людей внутри. Мне Рейна жаль. Нальем и выпьем.
Разливает остатки вина по стаканам. Пьют.
Деметр (указывая на повязку). А это что?
Жозеф. Просил не лезть. Что Найман, то и ты, что ты, что Найман. Это — выпадение в осадок, и настолько грубый, что в стихи не вставил. Я соблюдаю целомудрие в стихах.
Деметр. Ты? Целомудрие? Кому-нибудь другому скажи, не мне.
Жозеф. Ты знаешь наизусть все, что пишу?
Деметр (не сразу). Не так, чтоб все. Но много.
Жозеф. Признанье дорогого стоит. Благодарю.
Деметр. Не стоит благодарности. Но если хочешь взаимностью ответить, то открой, что там с твоим запястьем.
Жозеф. С запястьем — рана. Ранка.
Деметр. А причина?
Жозеф. Причина… Ты видал мое угрюмство, когда на днях столкнулись мы нос к носу в Юсуповском. И прежде, когда на Пряжке встретились случайно. И, кажется, еще какой-то раз. Ты видел и молчал. Я оценил твой такт. А может, равнодушье. Но все-таки вернее, что выдержку. Охотник, преследующий жертву, обязан этим свойством обладать. Сегодня день настал. Я вижу, вижу, как тебя зудит охота узнать из первых уст все, что узнать ты сможешь. Твой год — тридцать шестой. Ты старше. Изволь.
Деметр. Ты пьян! Какая жертва и какой охотник! Я слушать не хочу, когда ты так на дружбу нашу смотришь!
Жозеф. На дружбу? Нашу? Мы говорили с тобой о Боге. Только с другом о Нем я мог бы говорить. Сквозь улей пчел, сквозь небо грозовое, сквозь медные решетки усыпальниц, сквозь иней утренний на каменном асфальте, сквозь слезы, что внезапно выступают от мелочи какой-нибудь подвздошной, сквозь все предметы и все свойства их я задаю навязчиво и праздно один вопрос: скажи, меня Ты слышишь?!. Тебе, Деметр, могу признаться в главном: когда пишу стихи я… о, стихия!.. я примеряюсь к той же самой роли. Создателя. Я занят созданьем параллели реальности, в которой собираю, как мусорщик, житейский, и летейский, и всякий мусор, к этому плюсуя весь свой состав, составленный сознанием и знаньем, поневоле бедным, но жадным и потому растущим, с целью дорасти до внятности. За внятность в темных запредельных зонах отдельное “мерси”. И только это примиряет меня с реальностью под номером один, той, где Создатель не я. А Он. Я знаю, знаю, знаю, что я — Его созданье, как и все, и это значит: Он просто допустил мою работу. Но если допустил, то одобряет? И я обязан стараться, чтоб не выпасть из милости благой!..
Деметр. Ты веришь в Бога?
Жозеф. Быть может, верю. А быть может, нет. С утра одно, а к вечеру другое. А ты?
Деметр. Твой ум и вправду, как пострел гугнивый, что впереди честных людей потешно поспешает, а ты, его владелец, успеваешь своей скороговоркою, своей невнятной и картавой речью оттараторить то, что у другого тяжелым весом в груди ворочается, не произносимо вот так беспечно, может, лишь в стихах…
Жозеф. Прочти стихи.
Деметр. Из ненаписанного?
Жозеф. Валяй, откуда хочешь.
Деметр.
Ты вспомни церкви среднерусских мест
(ты помнишь церкви среднерусских мест?),
в просторных рощах как они к лицу
спокойно вечереющей России!..
Жозеф. Пиши, пиши стихи, Деметрий, старайся и не медли, торопись, пока живое чувство, печали и любви, восторга или мести, тобой владеет, иначе застынет, как холодец мясной от убиенной плоти свиной или коровьей. Ты видишь, мы опустошили все, что было. Где б раздобыть еще деньжат?
Деметр достает пару смятых бумажек.
Заначка? От жены? И я хотел бы. Заначку и жену. Пускай невесту. Но чтобы твердо — невеста. А не так… Вообрази себе чередованье, какое в кошке оправданно и объяснимо, а в человеке — тоже, наверно, объяснимо, зато переносимо трудно. Кошачья грация, изящество кошачье, кошачья ласка и кошачьи когти. Отчего-то гораздо более других привязан я к этому животному. Кот или кошка, гуляющие сами по себе, загадочны, вольнолюбивы, дики и видятся почти что совершенством. Капризится, молчит, гордится, вытягивается гибким спелым станом, исполнена своих отдельных мыслей, не слышит и не слушает, а слышит, не отвечает, лишь губы легкою улыбкой растянув, о, эти губы, терпенье выражают и покорство, а в то же время, чтобы власть ее, чтоб царство ее, а ты, царь в остальном, пред нею преклонился. Я преклонился бы, однако и это может раздражать и ускользает еще резвее, нежели когда владычествует!..
Деметр. Это след ее когтей?
Жозеф. След глупости. Моей.
Деметр. Я знаю имя кошки?
Жозеф. Садись, в игру сыграем. (Берет в руку вилку.) Положи ладонь на стол.
Деметр опускает руку на стол.
Вот так. Теперь спасайся.
Делает быстрые движения, пытаясь проткнуть вилкой ладонь Деметра. Тот, еще быстрее, перемещает руку по столу. Жозеф тычет вилкой в стол, не попадая в руку. Бросает
вилку.
А было так. Другой был случай. Запоздалый гость ввалился поздно, все уже сидели, и только с нею рядом было место. Его он занял. Через четверть часа он обнимал ее одной рукою, другую руку положив на стол. Я вилку взял и этой самой вилкой проткнул ту руку, что на столе лежала, он заорал и снял вторую руку с ее плеча. Я нужного добился. (Опускает голову на стол.)
Деметр. Жозеф! Жозе-е-ф! Ты где? Тебя здесь нет? (Повторяет.) Пускай уйдут, зарежутся, уедут, напьются, яйца себе отрежут, в конце концов… О чем я?
Жозеф. О стихах. (Поднимает голову.) Мне кажется, я что-то в этом роде когда-то напишу…
…Ты, ревность, только выше этажом.
А пламя рвется за пределы крыши.
И это — нежность. И гораздо выше.
Ей только небо служит рубежом…
Деметр (морщится). Кто-то говорил о целомудрии. Не знаю, слишком в лоб. Прости меня, но слишком по-советски.
Жозеф. Слишком по-советски?
Деметр. Да, антисоветская манера завыванья и, ей в противовес, такой словарь…
Жозеф. Какой?
Деметр. Вот этот, твой.
Жозеф. Ты есть козел. Ты поучать меня не передумал. Ты решил, что ежели зачат был раньше, чем я, на дважды два четыре, то и в поэзии твой ряд по старшинству первей, чем мой. Но это бредни. Ты не годишься в подметки мне, козел!
Деметр. О нашей дружбе ты говорил? Она сейчас скончалась и не возродится. Отныне я плюю на все, что было. Мы больше не друзья.
Бросает бумажки на стол и убегает.
Жозеф (подбирает бумажки). Гаерский тон — вот лучший метод спасенья сильных чувств от массы слабых. А если спасенья нет — что ж, глаз не закрывая, впрямую, через ад, ни писка и ни стона. Мы гиперреализм впускаем в двери на место реализма, чтобы так, путем преувеличенных метафор, соединив то, что несоединимо, и вывернув себя, как волчью шкуру, вместить все то, что Бог нам заповедал, Его покинувшим, покинутые Им. (Достает сухую елку, навешивает на нее бумажки, брошенные Деметром, а также обрывки писчей бумаги, ленты от машинки, несколько шариковых ручек, несколько черновиков с рисунками пером. Смотрит на творение рук своих. Удовлетворенно.) Но если человек талантлив, талантлив он во всем. (Подпрыгивает и встает в позу борца.)
5. 1964. Январь. Итак, на столе в прежней питерской комнате — худосочная елка, украшенная вместо елочных игрушек тем, чем украшена. Входит Деметр, видит позу Жозефа и тотчас принимает такую же. Жозеф подскакивает к Деметру, бьет. Деметр отвечает ударом на удар. Кажется, что это игра. Жозеф снова наскакивает, сильно толкая Деметра в грудь. Отлетевший Деметр наскакивает на Жозефа так, что тот
отлетает в свою очередь. Что это не игра, больше не кажется.
Жозеф (слегка отдышавшись). Зачем пожаловал? Пошибче распалить в моей груди пылающие угли? Просить прощения? Отпраздновать победу? Поглумиться? Ты ошибся. Я не из тех, кто согласился бы играть по правилам чужим. Я устанавливаю правила. Свои.
Деметр. Ты? Правила?
Жозеф. Я знать хочу в деталях, как все было.
Деметр. В деталях?
Жозеф. Не повторяй за мной, как попугай. Зачем-то ты сюда явился!
Деметр. Исполнить долг. Сказать тебе, как есть, впрямую. Ты должен услышать эту новость от меня.
Жозеф. Но я еще в Москве ее услышал. И в Питере, едва сюда примчался.
Деметр. Благодари друзей. Их хлебом не корми, дай насладиться сплетней.
Жозеф. Так это сплетня? Сплетня? Говори!
Деметр. Жозеф, ты знаешь сам, как новость, обрастая слухом, становится…
Жозеф. Заткнись!
Деметр. Ты не логичен.
Жозеф. Логичен?! Логика?! О да, в том деле, что случилось между нами, потребна логика. Льду логики единственно по силам хотя б немного жженье остудить. (Трет грудь.)
Деметр. Скажи, где у тебя лекарство. Я дам.
Жозеф. Пошел ты к черту. Говори. Ты спал с ней?
Деметр. Мы жизни свои…
Жозеф. Я спрашиваю, спал?!
Деметр. Я отвечаю: жизни наши решили мы соединить.
Жозеф. Вы? С нею? Ой, держите. Да знаешь ли ты, сколько раз мы с ней… и сколько раз она давала слово… а потом брала обратно… сколько, гуляя по набережной Мойки, по Фонтанке, по Пряжке, по острову Васильевскому, мы… (Хватается за сердце.) Не надо этих ля-ля! Фальшивых фраз возвышенных не надо! Нужна простая вещь, простая, как портянка. Ты спал с ней? Ну? Я слушаю тебя!
Деметр. Ты слушаешь? Так слушай. Я ни за что не расскажу тебе, как мы бродили на Песках, поодаль друг от друга, бережно и чисто, и я показывал ей места родные, а после она показывала мне свои, в Коломне, и как друг дружку мы провожали многократно, едва касаясь полою плаща плаща другого, сначала до моей Таврической меня, потом ее до Мариинки, как заходили в Русский музей, на выставку, в концерт, в библиотеку, и повсюду родное узнавали, и тихо удивлялись про себя, как брат или сестра, сестра и брат. Я никогда не расскажу тебе, как книгу Рильке мне принесла она, сказала: там про себя найдешь ты многое. И, в самом деле, я открыл и обнаружил опять родное, мои же мысли и мои же чувства, узнав тот текст, каким зачитывался в школе, в страницах без обложки, и потому не зная, что входит в мой состав. С тобой мы как-то говорили о том же — повод был другой. Не расскажу тебе я, нет, и нет, и нет, как томик маленький поэзии французской я получил в подарок, с легкой строчкой шифра, наискосок бегущей вдоль страницы. Ее спросил я, что за надпись. В ответ она лишь улыбнулась, молвив: своих секретов я не выдаю. И я не стану выдавать секретов, не буду открывать тебе я способ, каким мне удалось прочесть шифровку, а в ней слова простые: “Моему любимому поэту. От Марины”.
Жозеф (издавая стон). Кому? Кому же? Имя! Имя! Имя!
Деметр. Кому ж еще, как не тому, кому она вручила книгу, а имя мое тебе известно.
Жозеф. Да почем ты знаешь, что было между нами и почему подарок не дошел до адресата, а отдан первому, кто под руку попался?!
Деметр. Считай, как хочешь. Я не стану перечислять тебе все основанья, по которым и этот факт останется как факт. И уж, конечно, я никак не буду ни комментировать, ни просто оглашать ее желание со мною встретить этот Новый, шестьдесят четвертый, год. Ее желание! Ее! Ее! Ты слышал? Я только с замираньем сердца согласился. Я ждал ее на даче в Комарово, в том зеленом доме, что, на границе Зеленогорска и Комарово, виден с Приморского шоссе. Мы с друзьями всемером снимали второй этаж: две пары, включая Вичку с мужем, и трое мужиков. На первом была своя компания. Мы часто совместно собирались после лыж, глуша ректификат, тебе знакомый. Но сейчас значенья это не имеет. Она должна была приехать из города. Двенадцать било. Я надирался. Я не знал, что с нею. Могло быть что угодно. Но вернее всего, что передумала. Я ведь тоже знаю ее отсюда и туда качанья. И вдруг — она. Морозная, в ресницах, оттаявших, и бисеринки влаги блестели на лице порозовевшем. Где, отчего так поздно? На электричку опоздала или, вернее, опоздала выйти и возвращалась с кем-то, кто доставил ее сюда, а сам уехал. Было все неважно. Простая вещь, простая, как портянка: она была со мною в Новый год! Взорвалось сердце. Воздух плотной массой заполнил всю грудную клетку. Дышалось полно, и дыханье вдруг перехватывало. Я смеялся. Она же улыбалась. Мы сказали друг другу: с Новым годом! И выпили, и каждый знал за что. Но нам обоим о том известно стало позже. А в этот миг я просто оборотился ко всем, сказав, что девушка поручена мне другом, в Москву уехавшим на Новый год…
Жозеф. Привычное двуличье!
Деметр. Что ты знаешь о привычках и правилах других людей? Какое дело мне было до репутации моей, когда ее, ее, своей превыше, был занят я! Ведь я еще не знал всего, что с нами в эту ночь случится.
Жозеф. Да что случилось, что?!
Деметр. Я не скажу тебе. Я никогда не расскажу, как вдруг внезапно мы, не сговариваясь, взяли по свече и тихо вышли из дому. Перед собой держа огонь, мы шли по снегу, процессией, как в прошлые века, а после парой, да, обычной парой, но необычной, необыкновенной, и каждый другого руку рукой свободной взял. Думаю, тебе знакомо движение, что лучше назвать событием!
Жозеф стискивает зубы и мотает головой, как от сильной зубной боли.
Нет, я не расскажу тебе, как вышли мы к заливу, утопленному в кромешной тьме, и только наши свечи нам освещали лица, и, кроме лица другого, никто из нас другого ничего не видел. Я не скажу тебе, какие звезды проблескивали изредка над нами, когда мы отводили наши свечи и задирали подбородки к небу, а после, возвращая их на место, случайно или вовсе не случайно щекою щеку трогали другого и…
Жозеф. Не надо! Я прошу.
Деметр. Но я молчу. А все, что слышишь ты, есть бред твой собственный. Зажми хоть оба уха, все равно услышишь этот голос, который ты не в силах заглушить. Ты псих. Ты — псих. А я, в молчанье полном, не расскажу тебе, как лед залива, не тот лед логики, которым желаешь ты спастись, а настоящий, подлинный, хрустящий, как, нашими шагами разбужен он, нам отвечал глубоким гулким звуком и мы, прислушиваясь, замолчали. И я поцеловал ее. Я больше не хотел, не мог слова признанья удерживать в себе, они рвались наружу, и все же я сдержался и спросил: а как же наш Иосиф, он бывший друг мне, правда, но тебя считает он своей невестою? Она сказала коротко: а я так не считаю. И я сказал три самых главных слова. И их же услыхал в ответ.
Жозеф (вяло). Какая клевая история. Как складно сочинена. До дрожи пробирает.
Деметр. Она не кончена. Но никогда, ты понял, никогда тебе не расскажу я, как, вернувшись в дом, мы танцевали с теми же свечами и от ее свечи вдруг загорелась занавеска оконная. Все начали кричать, все бросились к огню, и лишь она одна, так, как она умеет, посмеиваясь уголками губ, произнесла: красиво как горит. Бесстрашная, загаданная, назначенная мне.
Жозеф. Бессовестный, позорный плагиат. Все у меня украдено, до знака. Вы пропадете, минете, пройдете, и лишь в моих стихах, ребята, может быть… Я повторю:
Ты, ревность, только выше этажом.
А пламя рвется за пределы крыши…
Деметр. Ты позабыл, Жозеф, что все случилось раньше твоих стихов! Все. И огонь, и нежность.
Жозеф. Послушай, гад. Она ко мне вернется. Ты ничего, козел, не будешь значить ни в моей и ни в ее величественных жизнях. Что б ни было, я ввек не перестану ее любить. Любить. Любить. Любить. Как ни бессмысленно и ни некстати.
Деметр оставляет Жозефа. Жозеф ставит на попа решетку, лежавшую плашмя.
Получается зарешеченное окно психбольницы.
6 . 1964. Февраль. Стало быть, обстановка комнаты Жозефа трансформировалась в обстановку психушки. Жозеф, в белой рубахе с длинными рукавами, завязанными на груди, в какие одевают умалишенных, мычит “Караван” Дюка Эллингтона, дергаясь
всем телом. Прерывает мычание.
Жозеф.
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но это неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях,
я любил тебя больше, чем ангелов и самого…
Я это напишу лет через десять? Раньше? Позже? Какие континенты, что за бред! Быть может, в самом деле, я вне нормы?
Деметр, закутанный в плащ, с розой в руке, на пороге.
Вот и этот, как призрак, преследует меня. Я вроде как бы Гамлет, а он тень моего отца. Здорово, призрак!
Деметр. Здорово! Это она отсюда вышла? Только что.
Жозеф. Она.
Деметр. Жалею, что не я. (Ставит розу в бутылку из-под вина, из тех, что оставались на столе.)
Жозеф. И я жалею. Поскольку если б ты, в своей поганой плоти, меня здесь навестил, решительно один из нас был вынесен вперед ногами. Бы. Был бы вынесен. Боюсь, что ты.
Деметр. Не бойся. Может, было б лучше. Я измучен. Что, скажи мне, что говорила она тебе?
Жозеф. Что говорят обыкновенно влюбленные невесты женихам. Что любящие нежно на ухо шепчут тому, кто любит их ответно. Особенно, когда их парень отправлен за решетку, хотя бы в спецбольницу. Чувство жалости мешается у них тогда с любовью и многократно возрастает, ты об этом слышал, надеюсь.
Деметр. Я слышал. Она, как тень, мелькнула мимо, даже не взглянув.
Жозеф. Она не тень. Тень ты.
Деметр. Еще недавно мне казалось, своею правотой могу поклясться я на любом суде, пускай на самом Страшном. Потому что мы были заодно.
Жозеф. Заодно бывают грабители. Тебе же показалось, что вы — одно. Поэту должно быть точным в слове. А я предупреждал, что ваш союз недолог. И что тебе лишь только показалось. Как кажется сейчас мне, что ты реален. Что тебе неймется? Почему ты нас в покое не оставишь? С чем ты на этот раз явился? Бы? Явился бы, когда бы был реален?
Деметр. Что б ни было меж нами в плане личном, литературно мы в лагере одном.
Жозеф. Литературно? В лагере? Ха-ха! Хотя про лагерь думаю, что актуально.
Деметр. Как они тебя схватили?
Жозеф. На улице. Я вышел пройтись, внезапно трое, как бы подвыпивших, привязываться стали.
Деметр. Точь-в-точь как те ко мне. Какая рифма.
Жозеф. Ты ошибаешься. Нисколько не точь-в-точь. Другая паперть и другая служба. Я был готов их разметать, такая ярость вдруг одолела меня. Но одолели они меня, с моею яростью совместно. Их машина ждала поодаль. Они меня туда пихнули, сказали, что милиция, что я буянил, ну, в общем, мерзкая их тактика известна. Засунули в кутузку. Я просил, чтоб дали родителям хотя бы позвонить, я представлял, как дома сходят они с ума. Не дали. Потом был суд, И вот теперь психушка. Отделенье буйных. Чтоб освидетельствовать. Может быть, я натуральный псих. Или нормальный. И в этом случае могу быть осужден. Что лучше, я не знаю.
Деметр. По какой статье?
Жозеф. За тунеядство. То бишь за яденье втуне. Как будто это не меня и не родителей моих забота, что я ем и как, а государства. Такого папеньку и маменьку за все про все. Как будто ни переводы, ни стихи мои, ни даже работа в экспедициях, ничто в расчеты не берется. А то, что я, в восьмом оставив школу под номером сто девяносто шесть, стал фрезеровщиком завода “Арсенал”, а после, когда задумал во врачи пойти, — рабочим морга рядом там, в больнице!.. И что в четырнадцать экзамены я сдал в училище подводников, а дальше пятый пункт, и все, и не был принят!.. Им мало, мало, все равно я тунеядец в этом государстве! Какое их собачье дело до меня, моей судьбы и пламенной свободы! Вот это и причина, вот она! Им нравиться не может, что кто-то в ихнем лагере свободен! Им нужно, чтобы все ходили строем, от школы и до смерти, с силой воли не больше, чем у водоросли!
Деметр. Ну зачем, зачем ты воротился в Питер, когда и Анна Андреевна, и остальные все тебя просили немного переждать в Москве!
Жозеф. Зачем? Ты впрямь такой наивный? Ты не знаешь, как, приглашен в Москве на ужин, не мог я проглотить куска, услышав новость, как мой товарищ и моя невеста встречали Новый год…
Деметр. Мы не об этом.
Жозеф. А о чем? Какие страхи, с преследованьем связанные, могут сравниться с тем, что у меня рвут сердце, мое больное сердце, на куски?
Деметр. Теперь рвут мне. Теперь исподтишка и громогласно они меня виновным объявляют, что, дескать, я на стороне охранки, всеобщий враг, ату, ату его!
Жозеф. Кто?
Деметр. Все, кто прежде были нам обоим друзья.
Жозеф. Ты у меня пришел просить защиты?
Деметр. Не для того, нет, нет, не для того.
Жозеф. А для чего?
Деметр. Ты знаешь, что в том фельетоне гадком, что назван “Окололитературный трутень”…
Жозеф. Прочел его?
Деметр. Недавно. А ты нет?
Жозеф. Я не читал и, более того, читать не собираюсь.
Деметр. Но штука в том, что, на тебя весь гнев обрушив, они цитируют мои стихи!
Жозеф (иронически). Да что ты говоришь! Какая честь!
Деметр. Кому?
Жозеф. Тебе, конечно.
Деметр. Ты ерничаешь, я же собираюсь предать огласке…
Жозеф. Что?
Деметр. То обстоятельство, что, перепутав поэтов двух…
Жозеф. …они должны другого схватить и бросить за решетку? А этого освободить?
Деметр. Не знаю. Хотя, наверное, я предпочел бы, чтоб ты был на свободе, а я, я здесь.
Жозеф. Чтобы она к тебе, а не ко мне ходила?
Деметр. Может быть.
Жозеф. Возьми-ка выкуси. Что предложить им хочешь?
Деметр. Ничего. Ни в торг, ни в соглашенья вступать я с ними и не собираюсь. Долг чести заставляет заявить, что есть на самом деле, и потребовать исправить ошибку.
Жозеф. С тем, чтобы что?
Деметр. Я, право, не пойму твоей агрессии. Я честно хочу облегчить участь…
Жозеф. Чью?
Деметр. Твою.
Жозеф. Вот этой правдой? Исправленьем ошибки несущественной и мелкой? Подумаешь, в похабном фельетоне, в газетке серой, наподобие церковной мыши, они цитируют какие-то там строки, их переврав иль приписав другому. Да разве в этом дело! Там переврано все! И ковыряться в этом с достоинством, считая, что с достоинством, не то же ли, что ковыряться в отходах жизнедеятельности, в том, что наши организмы производят, копаясь пальчиком и нюхая одно, но отворачиваясь от другого. Все срань! Быть чистеньким, дотронувшись до грязи, не удастся. И в том их замысел, расчетливый и подлый.
Деметр. Что же делать?
Жозеф. Каждому свое. Мне Дюка Эллингтона петь… (Изображает пение, дергаясь всем телом.)
Деметр пытается ему подпевать.
(Отрицательно качает головой.) Тебе пойти повеситься.
Деметр. Я сделаю, что должен.
Жозеф. Развяжи.
Деметр развязывает рукава смирительной рубахи.
Жозеф делает танцевальные движения руками и ногами как бы из “Лебединого
озера”.
Жозеф. Па! Па-па-па-па-па, па-па, па-па-па-па-па!..
Деметр. Ты репетируешь схождение с ума?
Жозеф. Неиссякаемый Чайковский, что по радио, что в голове. Ты не находишь, от одного него ума лишиться можно в нашей Азеопе! Я думал, это дно. Залег. А снизу постучали. Делай, что считаешь нужным, Деметр. Как та лягушка, что сбивала масло и выбралась в конце концов из кувшина, что полон был сметаны, в какой она тонула. Каждому свое. Проклятый дар всепониманья.
Молчание.
Деметр. Какой-то шум… как будто каблучки…
Жозеф. Нет, показалось.
Деметр. А помнишь, как меня задело совпадение имен?
Жозеф. Каких имен, когда?
Деметр. Цветаевой с Басмановой.
Жозеф. И что? На самом деле наши имена на нас влияют больше, чем мы знаем. Димитрий — сын земли, живущий, как сын праха, он страстен и тяжел и наказанье любое примет, впрочем, своей вине его несоразмерным всегда считая. Иосиф — крайне таинственный характер. Высоконравственный, однако, как ни странно. Отмечен миссией, предназначеньем. Марина как пучина морская, в которой можно утонуть с концами…
Деметр. Откуда тебе известно?
Иосиф. Я не помню. Читал как будто или где-то слышал.
Деметр. А вот смотри: Блок, Белый и меж ними…
Жозеф. Любовь?
Деметр. Любовь. Но Менделеева. “Б”, “Б” и “М”. Как между нами.
Жозеф. Мы все на “б”. Басманова, и Бобышев, и Бродский.
Деметр. Вот видишь.
Жозеф. Но на “б”. Тебе знакомо слово на “б”?
Деметр. Мне слово “бездна” знакомо. Все поэты любимыми менялись.
Жозеф. Какое мне знакомо слово, я не стану сегодня говорить. Поскольку настроенье, как ни нелепо, приподнятое нынче у меня.
Деметр. Если у тебя приподнято, то, значит, у меня упало.
Жозеф. Какой вы неприличный господин, Деметрий.
Деметр (вслушиваясь). Что такое?
Жозеф. Где?
Деметр. Она вернулась.
Жозеф. Желаемое за действительное ты принял. Галлюцинация, Деметр. Ты — галлюцинация. Она придет не раньше, чем удалишься ты. Но и не позже. Поэтому прощай, сеанс окончен. Поди же вон! Вон с глаз моих поди!
Деметр (с мукой).
Оставь, как было, все, что было, —
смесь неизбежности, и пыла,
и разрывания в груди,
но только — нет, не уходи.
Не покидай меня, не покидай…
Не оставляй с самим собою
меня, пропоротого болью…
Деметр пропадает.
Жозеф напевает мелодию “Каравана” Дюка Эллингтона, закрыв глаза и отдаваясь ей
полностью. Останавливается.
И трепещет обрывок
нашей жизни вдвоем…
Марина! Не виденье, а живая! Я жду тебя, Марина, появись!..
Стаскивает смирительную рубаху, надевает телогрейку и сапоги. Преображает психушку
в деревенскую избу, ему помогает Деметр. После чего Жозеф остается один.
7. 1964. Осень. Опять та же деревенская изба с подслеповатыми окошками. Жозеф
берет в руки бутылку с розой.
Жозеф. Ты розу привезла мне? Бог ты мой, а я не видел!.. Марина, милая… Ну что ты, что ты делаешь, подруга? С собою и со мной? Зачем и почему перебегаешь от одного к другому? Что за порочное желанье играть с двумя и сравнивать двоих? Я понял тактику твою, когда впервые решила ты наказать меня, неважно, вина существовала или нет на самом деле, но тебе сдалось, что смысл имеет мне показать другую сторону луны, чтоб я не думал, что эта вещь моя вся целиком. Я так не думал. Просто мне хотелось, чтоб мы с тобой немножко и меня еще любили, а не одну тебя, как ты предпочитала. Но если я певец, а я певец природный, то это, по законам природы, есть малая добавка к тому, что представляет собой мужчина сам по себе. А это значит, что мы с тобой могли бы, пусть немного, любить и эту добавочную сущность, разве нет? Впрочем, про добавочную — ложь. Тут истинное — сущность. Вокруг меня друзья, друзья-поэты, но меж мужчинами-поэтами всегда соревнование, а стало быть, и ревность, а стало быть, оценка через губу. Поэтому так в женщине сильна нужда, что женщина всецело, бескорыстно поэта может оценить. Понять! Себе я знаю цену и ни в чьей чужой оценке не нуждаюсь. В одной-единственной. Твоей. А ты меня не ценишь. Все довольно примитивно. Ценила бы — не стала б в другом поэте ценности искать. Неужто моей любви, моей судьбы тебе казалось мало? А может, слишком много? Чересчур? Ты побоялась не справиться со всем, с чем и я сам почти что не справляюсь?
Как жаль, что тем, чем стало для меня
твое существование, не стало
мое существованье для тебя.
Но, Боже мой, но, Господи, какая мысль мне лоб мой озарила! Ведь ты не отдалась ему, Марина! Как ты меня к себе не допускала, так и его! Так и его, Марина! Все выше пояса, мученья и моленья, терзанья и дерзанья, ничего не ниже, а выше, выше, выше! А там, а там твой профиль, профиль, профиль, и только изредка анфас, Марина. Куда ты смотришь вбок, Марина, моих, Марина, адресат, Марина, стихов, на жизнь, оставшуюся жизнь, Марина, первейший адресат, Марина, на двадцать или тридцать наших лет! Марина!..
Деметр в дверях.
Деметр. Она тебе нужна как адресат. В твоей приходной книге, в списке твоих вещей, она как вещь необходимая, как повод, чтоб исторгать стихи, стихи, стихи длиною…
Жозеф. В жизнь.
Деметр. Длиной в болезнь, длиною в недержанье речи, как бывает недержанье — чего, ты знаешь. Ты хочешь оприходовать ее как вещь. А эта женщина живая, с желаньями и со своими страстями…
Жозеф. Знаю. Знаю. Знаю.
Деметр. Знаешь не только ты.
Жозеф. Ты с ней не спал. Все прочее неважно.
Деметр. А ты?
Жозеф. А это не твоего ума, дружище, дело.
Деметр. Дружище?
Жозеф. Ну, вражина, все одно. Ты просил ее руки? Ты предлагал жениться?
Деметр. Да, предлагал.
Жозеф. А что она?
Деметр. Желаешь, честно?
Жозеф. Как ты сам желаешь.
Деметр. Сказала, что ты наскучил ей своими предложеньями, и просит она повременить.
Жозеф. Просила. Больше ведь не просит. И знаешь, почему? Она моя. Она ко мне вернулась. Сравнила и вернулась. Даже если, по условиям пути, обратно вместе вы поездом поедете, это ничего не переменит и ничего не будет означать.
Деметр. Ты знаешь, что она мне подарила?
Жозеф. Что?
Деметр. Нож.
Жозеф. В каком-то смысле? Фигурально?
Деметр. На день рожденья. С пожеланьем, чтоб стал он красненьким.
Жозеф. От крови?!
Деметр. Может быть.
Жозеф. Не может.
Деметр. Но ты ведь схватил топор. Хотя какой топор пойдет в сравненье с ножом, которым они пронзают наше сердце.
Жозеф. Где он?
Деметр. Забыл на даче, где мы встречали с ней Новый год.
Жозеф. Я заберу его.
Деметр. Зачем? Он мне подарен.
Жозеф. Я заберу. Она с тобой играла. Вот роковая вещь, что топора серьезней, ты прав. Игра окончена. Вот почему ты жалок.
Деметр. Я? Жалок? Я ненавистен тебе! Я твой соперник навсегда, навечно!
Жозеф. И это цель, какую ты перед собой поставил?!.
Деметр.
…Вот и гляди в оба глаза на мокрые плоские глади:
чахлые сосны, коряга застряла, как хряк,
да лесопилка сырая вся чиркает сзади;
в кучу слежались опилки, и будка на складе
в серых потеках глядит — отвернись от меня, Бога ради!
Это ведь родина. Что же ты плачешь, дурак!
Жозеф (достает решетку, просовывает в нее розу, преобразуя внутренность деревенской избы в фасад родильного дома).
Ты забыла деревню, затерянную в болотах
залесенной губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат — не те там злаки,
а дорогой тоже все гати да буераки.
Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
а как жив, то пьяный сидит в подвале
либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
говорят, калитку, не то ворота.
А зимой там колют дрова и сидят на репе
и звезда моргает от дыма в морозном небе.
И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли.
Да пустое место, где мы любили.
Сбрасывает телогрейку, остается в ковбойке. Деметр уходит.
8. 1967. Осень. Роддом. Решетка на окне с розой. Скамейка. Опершись ногой о скамейку, стоит и смотрит вверх на окно Жозеф с судками и авоськой с апельсинами.
Приближается Деметр с такой же авоськой.
Деметр. Ты здесь?
Жозеф. Зачем ты здесь? Я век тебя не видел и был уверен, что не увижу уж больше.
Деметр. Последний раз — на похоронах…
Жозеф. Народу было столько, что…
Деметр. Мы стояли рядом…
Жозеф. …ахматовские сироты…
Деметр. …удачно кто-то сказал…
Жозеф. …по мне, так просто зло…
Деметр. …и над ее могилою разверстой я подумал…
Жозеф. …подумал я…
Деметр. …что ты подумал?..
Жозеф. …что команда наша… четверка наша… могли быть братьями… а ты?..
Деметр. …что не могли… четверкою стихи не пишут… и что она — последнее, что было…
Жозеф. …той нитью, что…
Деметр. …весенняя распутица глушила шаги…
Жозеф. …ее несущих в гробе так высоко…
Деметр. … как в жизни никогда не носят…
Жозеф. …только в смерти…
Деметр. …слава Богу, сумел ты повидаться с нею после ссылки…
Жозеф. …слава Богу… Но только распутица нисколько не глушила, а хлюпали шаги в весенней жиже.
Деметр. Мне передали, что она сказала в твой адрес, что, в конце концов, поэту хорошо бы разбираться, где муза и где блядь. К вопросу о букве “б”.
Жозеф. Она сказала?! Она не произносит подобных слов!..
Деметр. Спроси у Наймана. С которым ты навек расстался, а потом простил. Прощенье входит в истинный багаж поэта. Все наши не по разу в чужих постелях побывали, по кругу или так, в том нет беды и даже нет вины: кровь молодая играет, если не кипит, и ханжество — не наша добродетель, не правда ли?
Жозеф. Ты злобствуешь, поскольку получил конечную и полную отставку. Я на твоем бы месте не ходил в места, где, кроме досады жестокой, ничего тебя не ждет. Но привычка у людей расчесывать, где чешется, безмерна. А что до Анны Андреевны — она меня любила, и ей больно было знать, как больно мне, и в этом слове, сорвавшемся с ее огромной высоты, я слышу ту же боль. Спасибо, браво, Ахматова!
Деметр. Который час?
Жозеф. Четвертый. Скоро выйдут за передачей.
Деметр. В окне она показывалась?
Жозеф. Нет. Тебе известно, что ребенок мой? Мой, а не твой, как можешь ты распространить очередную сплетню.
Деметр. Не могу. Я сплетен не распространяю. Мне известно.
Жозеф. Тогда какого дьявола опять встаешь ты на моем пути?
Деметр. Она звала меня.
Жозеф. Прочисти уши.
Деметр. Прочесть записку хочешь?
Жозеф. Клочок бумаги, кем-то и когда-то был нацарапан. Ты коллекционируешь записки, я помню.
Деметр. Взгляни, узнаешь почерк.
Жозеф. И не подумаю. Ступай своей дорогой.
Деметр. Вы ссорились сегодня?
Жозеф. Сегодня нет. Позавчера.
Деметр. Смертельно?
Жозеф. Как всегда.
Деметр. Вот в чем и дело. Она записку мне прислала, решив, что между вами все кончено, и спрашивая, приму ли я ее с ребенком навсегда. Приму. Естественно. Приму и буду нянчить с любовью твоего ребенка.
Жозеф. Что ты говоришь, побойся Бога! Она жена мне. А что случается между женой и мужем, случается меж ними, и никто не должен нос свой не в свои дела совать.
Деметр. Жозеф!..
Жозеф. Ну что Жозеф! Неужто в Ленинграде так мало девушек и женщин, что надо непременно одной ее бесстыдно домогаться, башку мороча всем троим, подумай!
Деметр. Я эту женщину люблю.
Жозеф. Смири гордыню. Ты любишь не ее.
Деметр. Кого же? Уж не за тобой ли я бегаю?
Жозеф. В педерастии — нет, ты не замечен. Так же, как и я. Но вещи есть важней педерастии.
Деметр. Какие же?
Жозеф. Стихами занимаясь, мы упражняемся в искусстве умирать. Жизнь есть усиленное прикрепленье к тому, что может нас спасти в потоке бурном, несущем к энтропии, и она же — привычное прощание, по дням, часам, минутам и мгновеньям, со всем, что проплывает мимо, проносится, уносится — куда? Где энтропия. Ничего. Пустоты. Сгущения пустот — работа мира, работа космоса. И близко к ней — поэта. Осмысленная или инстинктивная. Растянуто во времени и сжато — до атома. Примерно вот что:
школа есть завод
есть стихотворенье
есть тюрьма
есть академия
есть скука с приступами паники.
Одно и то же, то же и одно.
Деметр. А я при чем? Пусть даже понимаю это.
Жозеф. При том, что понимаешь. Учитель Рейн или ехидный Найман, они, конечно, тоже не пальцем деланы и вовсе не простаки. Каждый нашел свою дорогу и прет по ней. А что кусают всякого — так все щенки кусают, кто им под ноги попался, Бога ради, счастливого пути! Но ты, но ты, едва лишь услышал звук мой, все еще глухой, еще далекий, как гул лавины, что идет неумолимо и беспрекословно, грозя долины, спавшие покорно, перебудить, а частью затопить, ты встрепенулся и пошел на этот звук, в отчаянье, глубоко скрытом от самого себя, прекрасно зная, что и тебя лавина эта может поглотить, но ты не мог, не мог сопротивляться, поскольку распознал, что это больше, чем что бы ни было, пропасть и захлебнуться на этом уровне — совсем, совсем иное, чем состояться на другом. Сопротивление, соревнованье, ревнивые чрезмерные усилья, и скука с приступами паники, и паника с чертами скуки — все в ход пошло, перемолоченное, как в ступе Бабы Яги. А тут и баба собственной персоной прыг-скок, прыг-скок, сама собой явилась, как ключик деревянный, коим открыть дверь заколдованную просто показалось. Да что за прелесть, и какие глазки, и грудь, и шея, и дары природы петь-рисовать! Ам, заглотнул наживку, и рыбка на крючке. Я, с горлом, я, со странным певчим горлом своим, какое звук лавинный производит, — вот что, сознания помимо, мимо страха, мимо чувства самосохраненья тебя манит, лишая сна и воли. Перезвучать меня — томительный урок, который задал ты сам себе! Послушай, но это сильнее прочих чувств, любви и мести, грусти, страсти, чести, не правда ли?
Деметр. Во всем, во всем чрезмерность. “Я”, “я”, “я”, “я”!
Жозеф. Да, “я”. Оно огромно. Но если честно, а не лицемерно, ты взглянешь на себя — какое “я” увидишь ты? Большое? Небольшое? С чем, с кем сравнимо? Вот и есть ответ. По Сеньке шапка. Какое “я” себе на спину взгромождает размер поклажи, тот и результат.
Деметр. И получается, что я уж говорил: что для тебя Марина — только средство.
Жозеф. И получается, что я твое величие преувеличил?! Прости.
Деметр. Прощай. Возьми и передай. (Протягивает сетку с апельсинами.) Ей витаминов сейчас как можно больше нужно. Простые вещи ум мой занимают: как там она и каково ребенка состоянье, будут ли роды тяжелыми и в каком расположенье духа она родит, от этого зависит, в каком расположенье духа малыш появится на свет и, следовательно, какою будет его судьба. Я не хочу мешать вам. Я уйду. Болезнь настигнет скоро ее и малыша. Корь, от которой он будет задыхаться, а она в жару метаться с температурой сорок. Сделай милость, позови меня. Я в детстве корью переболел. А ты себя побереги, в недетском возрасте болезнь опасна. К ним не ходи, а пережди немного, пока заразный период не кончится. Ты в курсе уже, что это будет мальчик? Какое имя вы приготовили?
Жозеф. Для мальчика — Андрей. И Анна — если девочка.
Деметр. Я понял. Стало быть, Андрей Басманов.
Жозеф. Почему Басманов?
Деметр. Не знаю. Потому.
Жозеф. Понятно. А почему не Бродский?
Деметр. Потому.
Жозеф. Понятно.
Деметр. А у меня детей не будет.
Жозеф. Почему?
Деметр. Не знаю. Потому.
Жозеф. Я понял.
Деметр. Видишь, как оба мы понятливы. Все-таки скажи ей: я ее любил. Любил. И все.
Жозеф. Иди.
Деметр. Напоследок пара строф…
Крылатый лев сидит с крылатым львом
и смотрит на крылатых львов, сидящих
в такой же точно позе на другом
конце моста и на него глядящих
такими же глазами.
Львиный пост…
Жозеф вынимает сигарету из пачки “Прима”. Деметр достает спичку, зажигает ее о свои брюки, подносит огонь Жозефу.
Жозеф. Ты овладел? (Хохочет.) Ну, ты упорный малый! (Курит.) Я нож Маринин взял. На самом деле он мне предназначался.
…Я был как все. То есть ходил похожею
жизнью. С цветами входил в прихожую.
Пил. Валял дурака под кожею.
Брал, что давали. Душа не зарилась
на не свое. Обладал опорою,
строил рычаг. И пространству впору я
звук извлекал, дуя в дудку полую.
Что бы такое сказать под занавес?!
9. 1987. На сцене ничего нет, кроме скульптуры под тканью. Выходит Жозеф, в
смокинге и бабочке, с сигаретой “Мальборо”.
Жозеф (репетируя). Из нобелевской лекции. Для нобелевской лекции. Наброски. (Прокашливается.) Клише, клише, клише — заклятый враг. Язык толпы и безъязыких улиц. И заблуждение, что, мол, литература, писатель и поэт должны — кому? кому-то! — вот этим пользоваться языком. Но утвержденье вздорно и бездарно. И только если мы решили, что пора бы человеку и человечеству в своем развитии остановиться, тогда должна литература заговорить на языке народа. В противном случае народу следует, наоборот, на языке литературы говорить. Стараться. Поскольку всякая новейшая реальность эстетики буквально уточняет для человека реальность этики. И дело не столько в том, что добродетель является гарантией шедевра — нет, не является, — но сколько в том, что зло всегда плохой стилист, особенно в политике. И в этом смысле Федор Достоевский, сказав, что красотою мир спасется, мне близок, несмотря на то, что мир спасти уж, вероятно, не удастся, но человека частного удастся всегда… Я не уверен, что о жизни знаю больше, чем каждый из вас, по возрасту мне близких, скажем, но я уверен, что книга — собеседник понадежней возлюбленной или приятеля… Стихотворенье пишется по разным соображениям: допустим, чтоб завоевать любимой вашей сердце. Но независимо от соображений вы немедля вступаете в прямой контакт с тем, что сильней соображений. С языком. Не станет вас, не станет и меня, а он останется, поскольку долговечней, чем вы и я. А если вы осуждены впасть, как в зависимость от алкоголя или наркотиков, в зависимость от повторения процесса работы с языком, от языка, то вы и есть поэт… Лед логики. Моей. Лед Финского залива. Лед одиночества. Об этом в стокгольмской лекции молчок.
Появляется Деметр, в джинсовом костюме, хорошего качества, а потому неброском.
Деметр. Ты написал когда-то: маятником быть, быть маятником. Мне ж отозвалось: быть памятником, памятником быть…
Жозеф (поправляет). …советую вам маятником стать…
Деметр (настаивает на своем). …советую вам памятником стать…
Жозеф.
Приветствую тебя две тыщи лет
спустя. Ты тоже был женат на бляди.
Я с этим обратился к Тиберию. Не к человеку — к бюсту. И, может быть, две тыщи лет спустя к другому бюсту такой же нервный малый обратится… и скажет про свое святое. (Сминает сигарету.) Здесь Ося был.
Прощай, дорогая. Сними кольцо,
выпиши вестник мод.
И можешь плюнуть тому в лицо,
кто место мое займет.
Не глядя, сдергивает ткань со скульптуры и удаляется. Мы видим, что это бюст
Жозефа.
10. 1996. Деметр приближается к бюсту, оглядывает со всех сторон. Трогает ладонью.
Склоняется близко. Плечи его трясутся.
Деметр (оборачивается, с сухими глазами). Я — здесь. А он — не здесь. Я не видал его лет двадцать. Хотя мы эмигрировали оба в Америку и жили тут, ну, то есть там, по разным штатам, по телефону говорили всего лишь раз. Я позвонил ему. Об Анне Андреевне шла речь. Что было выше наших разногласий. Он понял. Как всегда. А в девяносто шестом сиял январь, и я был на концерте, исполнялся Шуберт, певец, как будто плакал, пел о реке замерзшей, об одиночестве, о смерти и любви, и голос прикасался прямо к сердцу. Домой вернувшись, я включил автоответчик, на автоответчике — что умер он. Заметка памяти его была единственной, что написал я о нем за двадцать лет. Я написал в ней о ледяной весне, в разгаре которой в Питере явился он, и о шарманке вечности, что начала уже крутиться, докучая новопреставленному, а также о дыре, проделанной его отсутствием в российском, а потом в американском пейзаже, какая никогда не зарастет. Он добивался звука, чтобы гудеть, как телеграфный столб, как сам он говорил. Гуд прекратился. Настала тишина.
Жозеф возвращается. Бабочка сдернута, шея освобождена от туго стягивавшего ее
воротничка.
Жозеф.
Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал на галерке китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и финикам,
рисовала тушью в блокноте, немного пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквах в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущим теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстояние более
немыслимое, чем между тобой и мною.
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
Покидает сцену.
Деметр. Говорили, что семь лет спустя после смерти Бродского Иосифа Александровича, поэта, Басманова Марина Павловна, художница, удалилась в монастырь. Оказалось, легенда. Правда — то, что она живет замкнуто и почти никого не принимает. Примерно тридцать стихотворений были посвящены им ей — М. Б. Еще двадцать — без посвящения. Я посвятил ей несколько. И еще две поэмы.