Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2006
Алексей Николаевич Кофанов родился в 1971 году в Кемерове. Окончил Музыкальное учи-лище им. М. П. Мусоргского. Гитарист, певец, композитор, литератор, художник. Дипломант конкурса эстрадной песни “Кумиры XXI века”. Член Союза художников РФ с 1998 года. Живет в Санкт-Петербурге.
Мой дед, Степан Алексеевич Пушкарев (1915–1994), горный инженер и фронтовик, капитан Советской Армии, оставил девятнадцать тетрадок воспоминаний. К сожалению — а может, к счастью, — изяществом слога он себя не утруждал, писал просто, как помнил (а память имел исключительную). Материал столь интересен, что мог быть опубликован прямо, как есть — но все ж читать тяжеловато. Типичные огрехи непрофессионального текста: повторы, туманность стиля, небрежность к словам…
Люблю, когда текст искрится, словно кусок каменного угля на изломе. Я начал править — излагать события более выпукло, строить фразы, отбрасывать случайные подробности — и доредактировался до совершенно собственного текста, с включением лишь наиболее ярких кусков оригинала. Надеюсь, подлинный автор на меня бы не обиделся.
А. Кофанов
Первая часть
Из жизни предков
Издержки национализма
Павел Пушкарев был мучительно казнен собственными сестрицами.
Я назвал фамилию — и притянул историю всей России. Дело в том, что наш род происходит от пушкарей-бунтарей — тех самых. Это их, вместе с бунтарями-стрельцами, царь Петр за инакомыслие вогнал в сибирские снега[1].
Бабушка Любава говорила:
— Мы, Пушкаревы, царю виноватые. До седьмого колена.
— Царю? Николашку же скинули!
— Какой Николашка! Петру Алексеичу виноватые.
Кто еще кому виноват, честно говоря…
Когда Сипатр Павлович Пушкарев был уже знаменит, к нему явилась старушка с посохом и котомкой. На вопрос “Кто ты?” отвечала:
— Тетя твоя.
Тут прадед проявил следующий акт гостеприимства: начал хлестать даму плетью, пока та не выползла за ворота. Отдышавшись, она осторожно плюнула на забор и утекла в неизвестном направлении. А семье была разъяснена причина такой нежности.
Дело вот в чем. Немножко издали придется.
Наша деревня Верх-Чумыш расположена вблизи русских деревень Инченково, Кара-Чумыш, Сафоново, Смышляево, а также Керлегеш, Кутоново и Сергеево, где жили ясачные шорцы[2]. Это о них пого-ворка:
— Коренной сибиряк, однако, шорец да медведь (так отвечают, если кто-то кичится: “Я-де коренной”).
Загадочный “ясак” означает всего—навсего побор, сдираемый с татар -рос-сий-ским царизмом. Обременял он не осо-бенно и заключался также в том, что -ясачных не брали в армию. Не знаю, были ли они обращены в православие, но даже на моей памяти соблюдали свои обычаи, и называли их басурманами. Общаться-то с ними русские, конечно, об—щались, но интимной близостью брезговали.
У Павла — отца Сипатра — имелись две сестры. Женихов не нашлось, а девкам невтерпеж — и они связались с инородцами. Павел выразил неудовольствие, а сестрицы слегка его наказали: летом на сенокосе исхитрились привязать к дереву и сорвали одежду. Чем таежная местность изобилует, так это летучими кровожорами… Сколько длилось истязание — неведомо, но мужчина умер.
Сиротка
Малыш Сипатр остался с матерью. Что же из бедного сиротки вышло? А вышел серьезный конкурент для томских прасолов (прасолы — это торговцы скотом, а Томск, что ни говори, — губернский город). Как же это получилось?
По себе знаю: каждый деревенский мальчик мечтает о хорошем коне. Юный Сипатр с матерью владели недурной -кобылой — но тут ситуация любвеобильных тетушек повторилась на лошадином уровне: в русской деревне не нашлось подходящих жеребцов. Однако Сипатр, не в пример отцу, шовинизмом не страдал — он собственными руками отвел кобылу к татарам и побудил сблизиться с тамошним женихом.
Вырастив пару жеребчиков, молодой Сипатр мог успокоиться. Но поступил иначе: выгодно продал их в Томск, а на полученный первоначальный капитал принялся скупать скот.
Делал он это хитро. Русский мужик, известно, надеется на авось. Соседи ленились косить много сена на зиму, скота же оставляли порядочно, по привычке уповая на Бога. А Сипатр на сенокосе трудился как железный. Соседская скотина начинала голодать, они рады сбыть ее за бесценок — а у сиротки и сена запас, и денежка имеется. Дела пошли.
И женитьба принесла плоды. Родилось шестеро сыновей и дочь — а это рабочие руки.
Дела развернулись небывало. В Кузнецком округе прадед сделался знаменитостью. Он даже отдал младшего сына в школу-четырехлетку, и тот в начале XX века стал единственным грамотным в деревне. К чему такая роскошь? Вести учет в хозяйстве.
Впрочем, с грамотным сыном не повезло: Кондратий попал в рекруты. Вместо моего деда Якова служил наемный человек, но к этому времени с окружным начальством что-то разладилось.
Далее Сипатр повел династическую политику. Выученный опытом отца, он -не противился контактам с инородцами, -напротив, ими и занялся. Дело в том, что он решил поторговать и пушниной — а добывали ее шорцы… И вот дочь На-талью выдали замуж в ясачную деревню Керлегеш, где она приобрела странноватую фамилию Чичиндаева и выгодный для отца канал связи. Вдобавок сын -Яков был женен на Любаве из улуса -Сыркаши, отсюда в моей крови некоторый шорский процент. Любава, впрочем, была метиской, к тому же второго поко-ления: и отец ее, и дед женились на русских.
Считался ли Сипатр с желаниями детей? Конечно, нет.
Гибель капитала
К старости прадед создал порядочный капитал, к тому же в благородном металле. Детям он почти ничего не дал, рассуждая строго, но справедливо: если я начал с нуля, то давайте-ка, родимые, и вы! Однако подняться они толком не смогли — в чем им, собственно, и повезло: в 30-е никого из них не раскулачили.
Но случилось так, что капитал этот из тайника на пасеке пропал. Украли. Как дождем соринку смыло. Патриарх такого удара не перенес, заболел и вскоре умер. То есть отчасти повторил судьбу отца.
Кто мог это сделать? Попробуем провести дознание, хоть и слегка запоздалое.
Сыновья место и устройство тайника узнали, только когда он оказался пустым. Не доверял им этой тайны Сипатр. Следовательно, не они.
Был в семье сомнительный сын Михаил. Смолоду он прославился почти как сам Сипатр — но своим мастерством… воровать: проезжие купцы ночевали у коллеги, а потомок во всех смыслах не дремал. Естественно, до поры он знаменит отнюдь не был, потому что работал успешно.
Но однажды прокололся…
В те времена хлеб зимой молотили на токах ручными цепами. Виновник позора отца получил редкую возможность: -узнать ощущаемое при этом колосьями. Проще говоря, был обмолочен сам, с -потерей крови и сознания. После проце-дуры семья пошла в баню, потом ужинать и спать. Посещать гумно было не велено — кратко, но ясно. Кто бы посмел ослушаться?
Однако труп назавтра не нашли. Крысы съели, что ль? — удивился Сипатр. Но совсем изумился в понедельник: битый отпрыск возник откуда-то, здоровехонек и даже сыт.
— Сукин сын, как ты выжил?!
Ничего не поделаешь: свое дитя, хоть сопливое — все равно целуй. Целовать не стали, но за стол паршивец допускался.
…Так что к моменту опустошения тайника один подозреваемый был налицо. Но я уже говорил, что мудрый Сипатр сыновей в секрет не посвящал.
Сыновей. Но не дочь. Наталье он почему-то доверял. Доказательств нет, но вот факты:
— накануне пропажи справляли Троицу. В гости приехала и Наталья с мужем, оставив маленького ребенка дома ввиду недомогания. Вскоре под тем же предлогом заторопились обратно. Все.
Моя версия: убедились, что на пасеку никто не собирается. Стратегический простор. Вот и завернули по дороге…
Доказательств, повторяю, никаких — даже неизвестно, вправду ли болел ребенок. Также не знаю, хотела ли дочь смертоносных последствий — однако зять скоро начал торговать скотом и пушниной. Откуда деньги, спрашивается?
Первый кулак
В деревне, кроме Сипатра, нашу фамилию носили Степан и Гордей — надо полагать, того же историко-драматического происхождения (царь Петр). Родственниками они не были. К началу ХХ века в Верх-Чумыше жили три рода Пушкаревых: Сипатряты, Степаняты и Гордеяты. Если приезжий хотел кого-нибудь найти, имени-отчества недоставало. А вот если уточнить:
— Алексея Яковлевича из Сипатрят, — укажет всякий.
Потомки Сипатра были рослыми, служили в гвардии. В Тихом океане на Русском острове стояла гвардейская крепостная артиллерия — там служили сыны Михаила и Ивана, а в гвардейской кавалерии — сыновья Кондратия и Карпа.
Степановичи отличались от Сипатрят: были ниже ростом, большеголовые и толстые (кряжистые). Это компенсировалось заносчивостью, особенно у младшего внука — Павла Васильевича. У него имелись все сельхозмашины: первая в деревне конная молотилка, сенокосилка, самосброска, жатки, первый двухлемешный плуг, сортировки и веялки. Была громадная пасека. Один племенной жеребец ходил в табуне, другой — для езды собственной персоны, был еще вороной мерин — только для бегов, и много прочего скота. Сам Павел работой не утруждался.
Детей у него народилось множество (если верить людям — 21), но вырос только младший, моложе меня года на два. Какой это был несчастный ребенок! Одет всегда роскошно, но покидать двор ему запрещалось, дабы не встречался с голытьбой — а таковой оказались все остальные.
Вдобавок Павел взял в дом племянника-сироту. Жизнь у благодетеля оказалась столь вольготной, что племянник, войдя в возраст, тотчас женился на первой попавшейся вдове с ребенком, лишь бы удрать от дядюшкиной заботы. Метод воспитания понятен: нанятый батрак требует оплаты, а куда податься сироте?
Бег
По праздникам мужчины[3] и парни гуляли в центре деревни: боролись, устраивали лошадиные бега. В такие дни Павел любил запрячь жеребца, посадить жену и сына при параде, а сзади привязан вороной мерин, что для бегов. Являлся и вопрошал:
— Ну? Кто готов тягаться?
Естественно, молчали упорно: равных коней не имелось… В ответ получали гордую матерщину с верхней полки:
— Что за голытьба, в бег сбегать не с кем!
В прощеный день 1925 года богач кинул свой неизменный вопрос — и вдруг нашелся желающий: Алексей Яковлевич Пушкарев, мой отец.
Условия жесткие: отстал на один корпус — заклад рубль, отстал до мангазеи (общественный амбар со страховым фондом семенного зерна) — 3 рубля, до проулка — 5, до бугорка Шестакова — 10, а если до ложка — то 15 рублей. Сумма изрядная: за 15 рублей работали месяц на поденщине или покупали 30 пудов ржаной муки.
Не сомневаясь в победе, богач ржал не хуже жеребца. Отец же времени не терял, бегом послал меня домой:
— Веди большого Рыжку! — а сам в доме своей сестры Настасьи переоделся в легкую одежду. Вскоре конь был приведен, а седок вышел в шапке с подвязанными ушами, в плюшевой женской жакетке и в шерстяных чулках вместо обуви.
Условия бега были взад-вперед, то есть скакать до условленного места, развернуться и обратно. На точку поворота, не особо доверяя бегунам, выслали понятых. Старт, он же финиш, назывался чертой, потому что в этом месте поперек дороги царапали линию или клали веревку.
Всю ночь накануне валил снег, дорога стала убродной[4]. Отцу это было на руку: Рыжка умел ходить по глубокому снегу.
Величавый богатей, разумеется, лично не поехал — брюхо мешает. Послал наемника Ваську.
В Верх-Чумыше славились два седока на бегах — отец, которому было 57 лет, и Григорий Иванович Еринский, ему уже подбиралось к 70-ти. После старта многие дивились:
— Алексей с ума сошел, или как? — на что Еринский отвечал:
— Он и на корове обгонит, а на Рыжке подавно.
За бегунов, разумеется, мазали, то есть делали ставки. Первым объявил мазать за Рыжку Григорий, и внукам своим велел. Прочие, однако, не торопились: Павел Васильевич и вороной мерин подавляли Еринского двойным авторитетом. Напряженно ждут на черте, и вот — первый конь с седоком, что-то белое мельтешит. Богатей орет:
— Это Васькин шарф! — а Еринский толкает его в пузо:
— Да нет, Васильич, это борода Алексея.
Так и оказалось. Хваленый бегун отстал на 5 рублей. Такого оскорбления благородная натура Павла Васильевича вынести не смогла, он небрежно бросил деньги, а потом не здоровался с победителем ни много ни мало пять лет. Получается, по году на рубль. Так могло и длиться, но настал тридцатый год.
У сельсовета бурлило: первых раскулаченных отправляли в нарымскую ссылку. После команды “По телегам марш!” Павел Васильевич внезапно крикнул:
— Алексей, прости, что сердился на тебя за бега! — потом, наверно, устыдился, и прочим селянам добавил так: — Ты, голытьба, еще меня попомнишь!
Чего ждал? Понятно, конца Совет-ской власти. Но не суждено ему было вернуться. Вот его сын Павел Павлович посетил Верх-Чумыш после войны — в звании старшего лейтенанта и с боевыми наградами на груди. Да и он не задержался: уж слишком репутация была подмочена -отцом.
Рыжка был уникален.
Весной, после сева, ранняя пшеница зеленеет на полях. Комары и оводы тоже вовсю одолевают — а как лошади бороться с этой напастью? Только кататься по земле. Лошадь не дура, предпочитает землю мягкую, то есть вспаханную, а это и есть молодая пшеница. Где конь повалялся, там всходы погибли.
Дабы не пускать скот на поля, деревню окружали изгородью — поскотиной, но отдельные табунки прорывались. Вот такой табунок объявился на нашей пашне. Отец велит мне садиться на Рыжка и гнать их к деревне (а было мне восемь лет). Гнать пришлось галопом, но, вернувшись, конь уже дышал нормально, будто и не бегал. Мне это совершенно ни к чему, но отец в восторге. Гладит коня и приговаривает:
— Какой ты молодец! Любой воз тебе по плечу, снег не страшен, но что ты еще и бегун — вот этого не знал.
Через полгода состоялись знаменитые бега с павловским мерином.
Шкуродер
Беднейшим в Верх-Чумыше был Павел Михайлович — опять-таки Пушкарев. Он сдирал шкуры с павшей живности, густо вонял псиной, посему вечно сопровождался собачьим эскортом.
На Троицу этот бедняк явился в центр деревни. В Павле Васильевиче, конечно, возмутилась классовая брезгливость, он и говорит:
— Эй, дело есть. Мой цепной кобель чуть гостей не разорвал, спусти-ка с него завтра шкуру.
— Дело недолгое, — отвечал профессионал-шкуродер. Кулак же, отведя гостей в сторонку, ухмыльнулся:
— Мой пес с оборванца последние штаны сдерет, если живым выпустит.
У богача вдоль амбаров и конюшен натянута проволока, и к ней на цепи прикован огромный волкодав. Зверюга внушительный, воришки к Павлу не лазили.
Шкуродер же принял заказ всерьез, справедливо полагая, что такими вещами не шутят. За снятую шкуру полагалось работника накормить и дать для его домашних калач хлеба. Рано утром профессионал пришел, задушил пса и содрал с него шкуру — быстро, тихо и качественно. Бросил бренное тело за угол конюшни и стучит палкой в ставень:
— Хозяин, это… Шкуру куда вешать, а то испортится.
Хозяин с бодуна соображал долго — и наконец вылетел из дома в ярости и в одних штанах. Бедняк же, колупая пальцем шкуру, скромно добавил:
— Вообще, праздник, хозяин… Не грех и рюмку поднести…
Дело разбирали в сельсовете. Богач вопил, что шкуродер сам не стоит того пса, которого придушил. Ему резонно возражали:
— Сам заказал!
После тяжелой продолжительной ругани он был вынужден работу оплатить, вряд ли сознавая, что сам виновник собственного посмешища.
Медовый позор
Впрочем, мог Павел Васильевич и подхалимничать. Как-то в конце июля он подошел к Кондратию Сипатровичу — тому самому грамотному сыну — и неслыханным голосом попросил о пасечной консультации. Вежливо!!
Кондратий поставил условие: пуп земли приедет за ним лично. Богач сразу согласился. Мы, мальчишки, разинули рты. Кротость была столь невероятна, что историю следовало досмотреть. Назавтра мы замаскировались у пасеки.
Надо сказать, Кондратий с семьей были лучшими пасечниками. Николай Кондратович даже участвовал в сельскохозяйственной выставке в Москве (теперь ВДНХ). Пасеками в деревне занимались многие, но почти у всех ульи были дуплянки, а у Кондратия — рамчатые. В чем разница? Дуплянка — это обрубок дерева с выдолбленной изнутри гнилью, закрытый днищами. Мед из нее вынимали вместе с воском. Пчелы вместо сбора меда вынуждены заново строиться, а мед приходится вытапливать из воска в печи. Топленый мед — что лук вареный: ни вкуса ни вида.
Рамчатый — совсем другое дело. Теперь все ульи такие: в дощатый корпус вставляют рамки с готовой вощиной. -Легко вынимать мед, и пчелам жить не мешаешь.
Но вощины надо покупать, а улей мастерить. Это требует усилий, поэтому другие пасечники тыкали в Кондратия пальцем и громко хохотали. Он помалкивал и думал про себя: поживем — увидим.
Вот и увидели, как первый богатей унизился перед мастером.
Приехавших встретил наемный пасечник (мы наблюдали сквозь хвойные ветви). Кондратий миновал ряд дуплянок и ни к одной не приблизился.
— Кондратий Сипатрыч, а посмотреть? — удивился Павел.
— Зачем? Ничего с твоих ульев не возьмешь.
— Как так?!
— Какого меда ждать, если к ульям нет протоптанной дорожки? Пчелам надо помогать, лечить, улей чистить. Сколько раз ты за лето заглядывал в ульи?
— А чего там глядеть?
— Н-ну… Если нечего глядеть, то и меду не увидишь.
Тут Павел Васильевич ощутил потребность свалить вину и накинулся на своего пасечника:
— Что ж ты, дармоед, не делаешь ни черта?!
Но Кондратий вступился за старика:
— С такой громадной пасекой и молодому не справиться, караулить бы успеть.
Однако хозяин не унимался, орал так, что прятавшие нас ветки начали трястись и колоться. Тогда старик плюнул, собрал котомку и на прощанье сказал:
— За твои харчи и караулить тошно. Тьфу!
Так вот помог профессионал наладить дело. Хозяину пришлось искать нового сторожа для большой пасеки без меда. Деревня заливалась смехом.
Гвардейцы
Сипатряты, как я уже говорил, и сложением, и духом годились в гвардию. Головы ни перед кем не склоняли — сами не задирались, но задирам спуску не давали. Остальным обидно, конечно. Как не цепляться к ним после этого?
Большим задирой был Саня Арыков по прозвищу Колба (в детстве он украл пучок колбы[5] у татарина, а тот поймал и надрал уши). Однажды четверо братьев-сипатрят заехали на другой конец деревни в гости. Мы вышли из школы и видим: Саня Колба с четырьмя сыновьями и трое Зыковых бегают с палками возле этого дома. Повеяло дракой — неужто пропустим? Ждем на дистанции сохранения собственных ушей.
И вот выезжают две упряжки — в середине женщины, а мужчины стоят спина к спине по бокам саней. Нападают восемь, а защищаются четверо с голыми руками — и что же? Вырвали палки да ими же с высоты телеги — нападающим по шее. Раскидали их красить кровью снег и спокойно уехали.
Только гораздо позднее, командуя ротой в рукопашных боях, я оценил увиденное. Ведь, пощады не прося, пошли против вдвое превосходящего противника, еще и вооруженного. Гвардейцы — иначе не скажешь!
На том события дня не кончились: Колба вознамерился мстить. Стратегическое чутье подсказало ему, что одного численного превосходства недостаточно. Он взял вместо палки ружье и вышел на ратный подвиг с двумя сыновьями (двое других стали недееспособны после утреннего).
Исход битвы: нападавших опять побили, ружье сгоряча согнули луком, а одного из сыновей Сани через неделю похоронили. Саня за вооруженное нападение получил тюремный срок.
Так вот зимой и отдыхали[6].
Чугунник
Была еще одна семья Пушкаревых, не родственная сипатрятам, гордеятам и степанятам. Возглавлял ее Федор Александрович. Многие в деревне кличек не имели, этот носил сразу две: Чугунник и Лосман. Смысла их я ни от кого не добился.
У Федора был старший брат Гордей. Отслужив царю в солдатах, он вернулся, и младшенький принял его в доме — на правах бесплатного работника. Гордей потерпел до весны и исчез.
Через полтора года бывший солдат явился снова, но в каком виде? Бобровая папаха, драповая поддевка с каракулевым воротником, плисовые шаровары (крестьяне плисом называли плюш), поярковые пимы (валенки из тонкой белой шерсти с вышитым на голенище рисунком)! Старателем в тайге работал. Но дома своего нет — опять к брату.
Чугунник встретил торжественно, вся деревня видела, что в избе праздник. Однако скоро милый гость слег от болезней. Как только младшенький хапнул имущество, а сам Гордей перестал быть в хозяйстве рентабелен, его лежанка мигом переместилась в темный угол, соответственно откорректировался и стол. Старик не заставил долго ухаживать за собой таким образом и к весне помер.
Вскоре Чугунник приобрел добрых лошадей и поставил на каменном фундаменте огромный крестовый дом[7] с резными наличниками, ставнями и карнизом крыши. Такие дома строили только мастера, простые крестьяне не умели. Следовательно, нашлось чем заплатить. Не зря трудился старший брат…
Чугунничий сын Александр деловые качества отца унаследовал: хозяйство имел обширное — но еще величественнее была его скупость. По праздникам молодежь щелкала семечки или кедровые орехи, но дочерям Александра это удовольствие выдавалось по чашке на Рождество и Пасху. Хотя в амбаре орехи хранились пудами и годами. Разумеется, заплесневели, и выбросили их свиньям, но свиньи и куры есть их не стали… Зато долго бе-регли.
В дочерях воспитали отвращение к сметане и молоку, хоть водилось оно в доме изобильно. Мясо на суп хозяйка получала из рук хозяина; был бы грамотный — расписку б требовал… Пельмени стряпали лишь дважды в год. Такого даже в беднейших домах не водилось.
Зато купил орловского рысака, ходил с высоко поднятой бородой: ни у кого нет такого! Но ездить на нем боялся, и вскоре жеребец превратился в зажиревшего увальня. В деревне неприлично шутили:
— Девок замуж не берут, так он купил жеребца…
А дочерей Александр наплодил обильно: семерых, ростом — в соху запрягай, мордастые и угловатые фигурами. Форс получился подмоченный, и не оправдавшего надежд рысака сбыли. Город Прокопьевск рос, и росло в городе начальство — значит, требовались престижные лошади.
Не возвеличась рысаком, начал покупать бегунов. Зачем? Сыновей нет, сам на коне — как мешок с соломой или иным чем-то… Но надо ж выделиться! Нэп на дворе.
Вот купил ухоженного жеребца полутора лет, расхваливает, борода опять кверху. И подходит мой отец, знаток лошадей и особенно бегунов:
— Дашь посмотреть?
— Гляди, кто тебе мешает.
— Да разве коня глазами смотрят? Его руками шарают.
Начал при народе щупать ребра, суставы ног, задний проход; осмотрел зубы, язык, ноздри. И тычет хозяина в живот:
— Молодец, удачно купил. Хороший пахарь будет!
Все захохотали. Купленный “бегун” оказался рабочей лошадью старой кузнецкой породы.
Клевета
Особой подлостью отличалась его дочь Мария, костью в горле были ей мы. Почему? Мои сестры симпатичнее, ухажеров много, а у тех никого.
На меня такую телегу лжи катила! Три примера:
1) В горпромуче я учился вместе с ее сестрой и двоюродным братом. В марте 32 года Мария увидела мое имя на доске почета, а их — нет. Разве не горе — мой успех? Вернувшись, наплела неслыханных небылиц, и отец тут же поехал гнать меня домой, но не застал на квартире. Хозяева и соседи так меня расхвалили, что он усомнился. Возвращаюсь с учебы, стоит знакомая лошадь, рад до безумия: поесть -привезли! А отец соврал, будто завернул случайно, возил кого-то в РИК (рай-исполком).
2) В летние каникулы приехал домой. За отличную учебу меня премировали суконным пальто, а на скудные свои деньги я купил еще ботинки и молюстиновые брюки. Вместо шабура[8] и черок[9] являюсь в пальто и ботинках! Все разинули рты и закрыть не могли. Мария же нашла выход: оказывается, я это украл.
3) После войны возвращаюсь — и она распускает слух, что я седой и глух как пень. Да, седина была, и слух после контузии ухудшился — но что я капитан и два ордена на груди, этого она не заметила.
О людях приезжих
В конце XIX века многие переселялись в Сибирь из России, особенно из Нечерноземья. У нас жила семья Шабардиных из Вятской губернии: бабка Ефросинья (звали Шабардихой), ее сын и три дочери.
Крестьяне верили в знахарское лечение. Шабардиха этими приемами не пользовалась, но многие к ней обращались. В 1906 году отец сломал ногу. Кость срослась, лечила только Ефросинья Шабардина. В 26-м я упал с лошади и повредил правую ключицу — повязку из холста накладывала тоже Шабардиха. В молодости она служила у врача. Служанки разные бывают; она, очевидно, помогала в лечении больных.
Мы с ее внуком Иваном целое лето собирали целебные растения: она плохо видела — найдет нужную траву, приобщит нас, а мы щиплем такую же. Шабардиха и ее дочери носили зимой штаны, а сибирячки смеялись:
— Баба[10] в штанах!
Но сами же обращались с простудными болезнями и получали рецепт: носите штаны.
Ее сын Семен на токарном станке с ручным приводом точил веретешки, прялки, ножки для столов и табуретов, ступицы колес. Все точеные ножки деревни были его работы; с начала века до сих пор стоят в домах чумышан — ни трещинки! Секрет — в приготовке материала. Березу рубил с обилием сока, лишал коры и сушил в тени под навесом.
Что греха таить, многие не умели чинить в санях изломанную деталь (копыл или вяз) и охотно покупали у Семена. Называли его по имени-отчеству, лишь заносчивые богачи — Сеней Вятским; он же зазнайкам-богачам продавал задорого, а кому из бедняков мог вообще подарить. Наглые кулаки ругались, но платили: другого такого мастера не было.
А с его сыном Афанасием (на пять лет меня старше) случаи связаны странные. Однажды зовет меня и моего друга Павлика собирать полевую клубнику. Идем в конец деревни, он отрывает доску от забора:
— Лезьте в огород рвать огурцы.
Ничего себе клубника!.. Что делать? Выполняем приказ. Он выделил нам по невзрачненькому, остальное сам ел до рвоты. Через день приказ повторился с угрозой. Влезли — а он подальше, алиби обеспечивает… Убедившись, что он не видит, идем через двор к хозяевам:
— Дядя Сергей, у вас в заборе дыра, могут свиньи залезть.
Нам добровольно дали огурцов, но до Афанасия они не дожили… Мы вернулись грустные, сообщили, что попались — но его геройски не выдали. На том кончилось путешествие в чужой огород.
Другой случай был весной, на Пасху. На реке начался ледоход, зрелище прекрасное с горы, смотрим. А Афанасию стало скучно, он повалил меня на бок, прижал голову к земле и нахаркал в ухо.
Такие подлости не забываются. Через восемь лет случайно встретились на этой горе. Он уже бухгалтер колхоза, женат и имеет сына… Ну так что ж теперь? Валю его и мщу, на том же месте и в то же ухо.
С тех пор он звал меня по имени-отчеству.
Немного о хозяйстве
Сибирский крестьянин не знал, что такое помещик и что такое малоземелье: каждый имел столько, сколько мог обработать. Участки поля назывались именем пахаря: Колбинская грива, Федина грива, Афонин родник (Афоню зимой занесло снегом, не могли выбраться из дома. Умерла вся семья).
Землю часто бросали отдыхать. Брошенное поле зарастало арженцем (пыреем), жабреем и осотом. В июле поле косили, когда семена жабрея и осота не успевали созревать, — и они погибали; пырей же распространяется от корней и несколько лет главенствует, из него выходит лучшее сено (корм для рабочих лошадей, овец и дойных коров; остальной скот довольствовался соломой). Через 15–20 лет пырей вытесняется разнотравьем, полевой земляникой, даже кустарником. Пора распахивать залежь.
На залежи или распаханной целине сеяли зерновые: там урожай лучше. А после ржи или пшеницы на паровых полях[11] росла картошка, морковь, репа, конопля, лен — так получался севооборот, то есть смена культур на одном поле.
Сеяли меньше, чем позволяла земля: тормозила примитивность инструментов. В 20-е годы середняку купить конную косилку было не под силу, а молотилку — тем более. Даже плугом не все могли пользоваться, так до колхозов и не расставались с сохой. Удобрений не применяли, хотя в деревнях лежали горы перегноя. На поля его никто не вывозил.
Говорили: сколько ни работаешь — все на брюхо. И еще: продал бы, да свой рот на дороге.
Год крестьянской жизни: весна
Забот у крестьянина много; если не распределить их разумно по всему году — погибнешь. За века выработались четкие правила: когда что делать.
Ранней весной итожили дрова: пилили, кололи и складывали поленницами сохнуть. Рубили же лес в начале зимы по мелкому снегу. Значит, на каждый сезон топливо заготовлено еще год назад и хорошо просушено.
В Керлегеше иначе: ездили в лес в любое время года. Полевые работы — а надо еще дрова рубить… Над ними смеялись:
— Как в печь, так с плеч!
В распутицу чинили телеги, бороны, сортировали семена. Лошадей хорошо кормили — соломенную резку или полову запаривали горячей водой с мукой и солью.
Теплело, женщины сажали в огороде лук, чеснок, бобы, подсолнухи, рассаду капусты и брюквы. Парники вместо стекла закутывали тряпками, бдительно следя за погодой — открыть или закрыть. На скотном дворе копали в навозе руками лунки, сыпали туда залог (землю) и сажали семена огурцов. При угрозе заморозков лунки прикрывали пихтовыми лапками.
В нашей семье не курили, но весной 27 года Федосья посадила махорку. Все ругались: “Зачем эта пакость?!” Заняв у соседей корытце для рубки самосада, она насекла мешочек, продала в Прокопьев-ске на базаре и привезла материала на юбку, блузку и платок. Больше ей в этом занятии не препятствовали…
Весной в поле женщины только сажали картошку, но это один день. Зато как только вода в реке спадет, у них появлялось большое дело: отбеливать холсты. Натканные холсты серые, их мочат в реке и на мостках отбивают вальком, а затем расстилают на траву сохнуть. Просохнут — начинай сначала… Целый день возле холстов. Обычно этим занимались молодые девки, и на берегу было весело.
Лето
Полно новых забот. Женщины поливали рассаду и огурцы, пололи огороды и даже зерновые от осота и полыни. Тяпку не знали, поэтому картофель не окучивали.
Мужчины пахали, выделывали кожи, мочили коноплю: связывали в кучи и придавливали под водой бревнами на три недели. Потом сушили и отминали волокно.
Июль — начало сенокоса (сено, скошенное около дня Петра и Павла (12 июля), называлось “петровишным”). Заканчивали в августе — по редколесью и околкам[12], где трава среди деревьев еще зеленая. Косили все, оставляя дома лишь младенцев.
При хорошей погоде сено сохнет три-четыре дня. Пора метать стога. Женщины сгребали в валки, мужчины вилами делали копны и возили к месту стогования на лошадях, связав узжищем (толстой веревкой). Два стогомета подают сено длинными вилами, а третий наверху утаптывает. За день могли сметать четыре стога по тридцать копен.
Однажды сено попало под дождь. Приехали за ним — а оно сплошь черное, сопрело. Что поделаешь?.. Ворохнули вилами для приличия — а под ним нечаянная радость: все усыпано рыжиками! Домой топали пешком, потому что 4 телеги завалили грибами. Назавтра женщины в поле не ходили — трудились с неожиданным подарком.
Наше хозяйство числилось середняцким: работали сами, без наемников (многие нанимали). Обедали в поле окрошкой; лагун[13] с квасом и сметану прятали для холода в речке. Ели также творог или молоко, варенец. А вечерами дома, конечно, мясной суп, иначе ноги протянешь.
Богатые обычно жадничали, ели в поле лишь хлеб с луком и водой. Откуда силы возьмутся?
А если в семье малые дети, с ними сидеть надо? Мать должна работать в поле! Хорошо, если есть старая бабка (говорили “На зиму старуху бы убил, а на лето купил”), а если нет? Нанимали в няньки девочку-подростка. Платили ей за лето столько, что хватало на год; однако домашнюю работу все равно делала хозяйка, наломавшись в поле до упаду. Сколько крестьянке удавалось спать?.. “Девки нарекаются, а бабы каются”.
В нэп появились простейшие сельхозмашины: конные косилки, самосброски и молотилки. Косилка срезала рядок и оставила кучки травы — их надо убрать, иначе не проедешь. Много людей должны вязать снопы. Зажиточные покупали косилки, а потом объединялись с другими семьями и работали сообща.
Самосброска косит только зерновые, но удобна тем, что складывает кучки в сторону, для следующего прокоса дорожка свободна.
Молотилка устанавливалась возле скирд. Для ее обслуживания нужно человек 30, поэтому семьи объединялись в артели, а владелец машины брал плату за обмолот. Людей много, весело! — а в страду общаться было некогда. Молотили в сентябре. Брали на работу и детей.
В машину впрягалось восемь лошадей. И вот я заметил: лошади ходят шагом, а барабан вертится, аж гудит. Почему? Рассмотрел кожаные ремни, сосчитал зубья на колесах… Ничего не понял. Как же так — тут медленно, а там быстро?! Взрослые отвечали насмешками:
— Не твоего ума дело! — но что они могли еще сказать? Только изучая в гор-промуче врубовую машину, я узнал, как вычисляется передаточное отношение.
В августе жали рожь. Она вымахивает в рост человека и часто под тяжестью зерна полегает, поэтому жали ее серпами, стерни получались по колено. Зерновые связывали в снопы, составляли в кучи и сверху накрывали снопом. Это сооружение называлось “суслон”.
Полевые работы закончены, крестьянин подводит итоги. Если хватает — “Слава Богу, год живем”. А если неурожай, то семья бедствует, никто ей не поможет. А пожар случится или еще какое стихийное бедствие — выкручивайся как знаешь…
Осень
Лен дергали в конце августа. Именно дергали, с корнем, — и расстилали на поляне. Он должен вылежаться. Недели через три его связывали в снопы и привозили домой, расстилали половик и на доске ручным вальком разбивали головки семян. Это называлось “лен колотить”. Затем волокна делились на:
1) изгребы — волокно, прочесанное на железных чесальнях (досках с вбитыми гвоздями). Изгребы шли на самую грубую ткань, для мешков и половиков;
2) пачесы — короткие волокна, отделенные щетками из свиной щетины. Они шли на юбки и чембары (брюки);
3) чистое волокно — то, что оставалось после двух процедур.
Пряли лен веретеном или прялкой с ножным приводом. От веретена качество лучше.
Простые ткани ткали в две ниченки, для рисунка приходилось усложнять — до -шестнадцати ниченок. Ткать сложные рисунки умели немногие, таких мастериц просили с низким поклоном. Каждая невеста должна иметь рукотерники, скатерти и половики, а это все ткется с узором. Что делать девкам, у которых выросли руки от жопы? Нанимать. Прасковью Аксентьевну (мою мать) приходили просить с другого конца деревни.
Зима
А вот зимой — безделье. От скуки выдумывали всякие развлечения.
Под крышей бывали вечерки и иг-рища. Последние случались только в неделю после Рождества: парни снимали в складчину чей-нибудь большой дом и при-глашали девок. В прочие дни позво-лялись лишь вечерки, куда девки при-но-сили пряслица. По воскресеньям вместо пряжи брали вязание или вышивание: -почему-то это в грех не вменялось. -Впрочем, какая ж работа, если на всю большую комнату одна семилинейная лампа?!
Пели. До сих пор удивляюсь: неграмотные — откуда знали столько песен? Даже из русской классики! Непременно являлась и гармонь. Кто ж усидит? Танцевали восьмерку: выходили на круг четыре пары — польку-бабочку, барыню, краковяк и, конечно, вальс.
Александр Федорович не всех парней пускал в дом: садился у порога и заворачивал оскорблениями. Скуп был и высокомерен. В его доме и танцев не было. Обиженные парни платили как могли: навалить кучу на крыльце, опрудить двери и углы дома, сани спрятать…
Ходили ряжеными компаниями с гармошкой, ввалятся в дом, пошутят, посмеются — идут дальше. Гадали по “аракулу” (была у нас такая специальная книга, откуда взялась — не знаю). Чертили круг, разбитый на сектора с номерами, гадальщица загадывала желание и бросала восковый шарик. Выпавший номер открывали в книге и читали: “Сбудется” или “Не играй с огнем, руки обожжешь”.
Толстая книга, затертая, с сотнями ответов. Научившись читать, я стал из-за “аракула” “хорошим мальчиком” у сестер и их подруг.
Еще девки ложились на росстани и слушали: где звон колокольцев — оттуда приедет жених. Однажды я узнал об этом их намерении и сообщил брату Сергею. Он оделся в белое, взял ботало[14] и мои ходули… Они улеглись на перекрестке — а тут колокольцы: белый ужас идет к ним на ходулях!
На Масленицу всю неделю катались с гор. У взрослых парней были санки, кованные железом; парни сажали на колени девок и летели. А девкам санки не полагались, некоторые до-олго ждали приглашения…
На лошадях тоже катались — де-вок -возили, а женатые — всей семьей. -Ор-ганизовывали бега. Деревни были —пьяные.
Последний день Масленицы — Прощеное воскресенье: просили прощения за обиды. В субботу не топили бани, зато в Чистый понедельник мылись все, смывали грехи — и начинался Великий пост. Никаких увеселений, в церквах служба почти каждый день. Женщины впрягались в работу: заканчивали возиться со льном, ткать. Питались конопляным и льняным маслом, пирожками с морковью, картошкой или рыбой. Супы варили картофельные… Длинные были эти семь недель! Пасху ждали животом.
Накануне устраивали генеральную уборку: побелку, стирку половиков. Красили яички, выпекали лучший хлеб — но никто даже не пробовал. Вечером шли ко всенощной, зажигали свечи от церковного огня, ставили дома перед иконами и молились: “Христос воскресе”. Утром ели по яичку, пасху, мясной суп, ватрушки с -творогом, чай с молоком — плохим аппетитом не страдали!
На второй день — песни, пляски, городки, борьба, бег наперегонки, влюбленные пары удаляются гулять под крендель[15]. Впрочем, если погода радует, то и в пасхальную неделю начинали сев, говоря “Бог простит”.
Поп в эту неделю тоже трудился: ходил по домам с иконами служить молебен, а следом ехала подвода для подношений. Ему не нужна гармонь, он и так молитвы петь умеет…
А на Вознесенье девки завивали венки на березах: ветку гнули кольцом и связывали ленточкой. В Троицу смотрели. Если венок распустил листья, то девка в этом году будет счастлива, а если высох — то увы.
Еще о праздниках
В каждой деревне справляли в году два праздника. В Верх-Чумыше это были Троица и Преображение, в Усятах — Крещение и Ильин день, в Афонино — Крещение и день Петра и Павла. В эти дни съезжались гости из других деревень. Богатые любили хвастаться: даже в сухую жаркую погоду красовались в сапогах с галошами, а женщины — с зонтиками: посмотрите, что у нас есть! Мужчина мог таскать дорогую гармонь не умея играть — так, скрипит кое-как…
Появлялись дети — надо крестить. После революции поп сначала требовал справку от Советов.
Меня крестил Николай Кондратович. Он хотел дать мне свое имя, но поп навязал Степана: ближе был день этого ангела. Однокупельник мой стал-таки Николаем — он был старше дня на три. Однокупельники — это крещенные в одной ку-пели (деревянный бак на ножках). Это считалось очень близким. Крещены в одной купели — значит, и в солдаты идти вместе…
Зимой печь в церкви топили раз в неделю. Взрослые молятся в одежде, а младенцев окунают голеньких. Называется, освятили раба Божьего, а выходит — простудили… Вот где испытания новорожденного! Матерям присутствовать запрещалось.
Не так-то просто было пригласить крестного и крестную: они должны потратиться на свечи, крестик и полотенце. Подлинно верующие считали грехом отказаться крестить раба Божьего, но скупые всячески уклонялись.
В 1928 году я крестил двух племянниц — Настю и Елену. Мне не повезло: крестницы умерли в раннем детстве.
Свадьбы
“Жениться не ошибиться, как бы барыню не взять”.
“Замуж выйти — не напасть, да как бы с мужем не пропасть”.
Поговорки такие.
Жених и невеста меньше всего решали, кому за кого. На все была воля родителей и родственников, особенно крестных.
Сватовщики приходили в невестин дом празднично одетые и очень вежливо сообщали о цели визита. Невеста ставит самовар. Первая встреча исчерпывалась чаепитием, затем сваты уходили, и родители невесты совещались, ее мнения не спрашивая. Жених со сватом тоже решают, продолжать ли. Обычно через час-два сватовство повторяется. Если согласны все, кроме невесты, родители заявляют:
— Или за него, или не дадим благословения и приданого!
Весь разговор… Потом “делали запой”, или “пропивали невесту”: жених угощал девкину родню, причем в ее же доме. Молодежь, подруги не участвовали.
От сватовства до свадьбы девица “невестилась”: в родительском доме жила как гостья. Попав в дом жениха, она переименовывалась в “молодуху” и обязана была убрать всю горницу своим приданым: половики, скатерти, полотенца на зеркала, не говоря уже о кровати (одноногой, кстати: длинная и короткая доски одним концом крепились на стойку, а другие концы — наглухо в стену. То есть кровать на веки вечные оставалась в одном углу).
Жених измерял свою горницу и избу[16]. Зачем? Половики натканы и смотаны трубой, теперь нужно кроить на пол. Скатерти тоже натканы и не шиты — жених дает размеры стола. Даже размеры самого жениха нужны, потому что невеста шьет ему белье. Впрочем, было и немножко равноправия: жених покупал материал на подвенечное платье.
За несколько дней до свадьбы жених угощал девок, являлись и парни. По существу, это было прощание молодежи с невестой.
В канун свадьбы собирается поезд: дружка (авторитетный мужчина, который досконально знает обряд), поддружье (помощник дружки), крестный жениха с иконой, еще мужчины — “бояре”. Обычно поезд состоял из трех-четырех упряжек. Вечером в бане мылся весь поезд, включая жениха. Утром запрягали, причем левый гуж закладывали в крест на оглоблю с дугой[17]. Каждую упряжку проверял дружка лично.
В доме невесты тоже топили вечером баню, и подружки мыли невесту, причитая прощальные “ричативы”. К приезду жениха невеста в праздничном убранстве, дружка совершает обряд, все едут в церковь, крестная невесты — с иконой. После венчания — застолье в доме жениха, потом идут угощаться по всем родственникам. Вечером дружка укладывает молодоженов в постель, а наутро рубашка невесты демонстрируется гостям. Если невеста девица, то свекровь надевает красные -ленты.
Первым утром в доме жениха невеста печет блины, режет на части и кладет на поднос, там же бутылка водки и маленькая рюмка. Поднос держит невеста, рюмку наполняет жених. Все по очереди пьют, закусывая блином — и непременно что-то дарят. Брат Сергей женился в 22 году, мне еще не было семи лет. Нужно подходить с подарком — а у меня ничего нет… Под амбаром сука со щенятами, я подхватил пару под полой шабура; самогонку не пил, но блин взял и подаю подарки — они повизгивают… Смеялись долго.
часть вторая
Советская Сибирь
Коллективизация
Города хотят еды. Где брать? У крестьян. В конце 20-х сельсоветы начали мерить землю и обкладывать хозяев налогом — натуральным и денежным. То есть каждый двор обязали сдавать государству зерно, сено и скот по ценам гораздо ниже рыночных.
Появились колхозы. Насильно в них не тащили, однако колхозам дали лучшую землю и современную технику (трактора “Фордзон”, “Путиловец”, позже ХТЗ и СТЗ[18], даже мощный американский гусеничный “Катерпиллер”, а также зерноуборочные комбайны “Коммунар”, трехкорпусные плуги, сеялки и сцепки металлических борон). Единоличники имели лишь деревянные бороны с железными зубьями и кое-где конную сеялку — одну на все село… В итоге единоличников осталось совсем мало — в основном старики, которых в коллектив не очень-то и звали. Например, мой отец. В 31 году мы собрали такой урожай, что уже осенью еда кончилась — пришлось вступить в колхоз, имея пару лошадей, плуг и деревянные бороны.
Колхозов в Верх-Чумыше было два: сначала все бедняки (читай — лодыри) вступили в “Авангард”, получивший лошадей и инвентарь за счет раскулаченных. Но работали — пень колотить, лишь бы день проводить, итог вышел плачевный. Как земля прокормит, если ее мерили -лаптем?
В 30 году организовался второй колхоз — “Красный сибиряк”, из тружеников. У этих дела быстро пошли в гору. Бедноте обидно, и они добились объединения обоих колхозов, причем под своим названием “Авангард”. Но работящие все равно могли получить за день два-три трудодня, а ленивые наскребали половину и едва сводили концы с концами. Тут пригодились “ежовые рукавицы”. Лодырь писал в ОГПУ про “кулака”, труженик исчезал[19], а его семью исключали из колхоза. В Верх-Чумыше такое случалось не раз.
Но многие не вступили в колхоз, а поехали на производство. В Прокопьевске и Киселевске развивались шахты, в Кузнецке (Сталинске) появился Кузнецкий металлургический комбинат — требовалось великое множество рабочих рук. И если в крестьянской семье надрывались все от мала до велика, то шахтер мог один обеспечить семью, имея притом выходные и ежегодный оплачиваемый отпуск. Как обидно лодырям! Органы, впрочем, и здесь помогли. Доносы слегка изменились: “бывший кулак замаскировался под рабочего”. Такой стряпни бывало достаточно…
Весной 30 года в колхоз пришли два трактора с чужими трактористами (местных еще не было). Началась показательная пахота, все село собралось: любопытно, дело новое — и вдруг одна машина за-горелась. Тракторист попытался тушить, вспыхнул сам и от ожога скончался на -месте.
После такого зрелища желающих учиться на механизатора нашлось почему-то немного… Впрочем, к 32 году все трактористы и комбайнеры были уже местные.
Сибирь большая: до революции ни один крестьянин даже не знал, сколько у него земли. Где хотел, там и пахал. Там и сям ложились обработанные полоски, а большинство земли пустовало.
К сохе липнет земля, ее надо периодически счищать. Длина гона пахоты выходила в среднем 30 сажен, ширина 5, и это называлось “загон”. Из загонов складывалась полоса, промеж полос оставались межи для разворота с сохой. Межи никогда не пахались.
Пришел трактор, и чересполосица превратилась в сплошное поле, размер которого зависел только от естественных границ: дорог, леса, лощин и оврагов, ручьев и речек. Качество обработки тоже улучшилось, валовой сбор урожая резко поднялся. В деревне появились новые специальности: агроном, зоотехник, ветеринар. Открылись школы, в Верх-Чумыше даже полная средняя, которая до войны успела сделать один выпуск. Деревенские посиделки сменились клубом, почти еженедельно приезжала кинопередвижка (еще немая).
Председатель колхоза 25-тысячник Скопенко собрал совет старейшин — опытных стариков; в конторе за закрытыми дверями обсуждал с ними важные вопросы. Все были довольны, дела шли неплохо. Однако со временем от их услуг он отказался, стал “сам с усам”; одновременно увлекся спиртными напитками и расхищением колхозного добра…
В целом колхозы крепли.
В 36-м электрифицировали железную дорогу Новокузнецк—Белово, в деревнях загорелись “лампочки Ильича”. Два года спустя я ехал до Хабаровского края, а в декабре 41-го до Москвы, потом до Малоярославца — и нигде электрифицированных дорог и электричества в деревнях не видел. Кузнецкая земля шагнула дальше всей России! На войне встречался с множеством самых разных людей, но моим рассказам о Кузбассе просто не верили.
Выборы
12 декабря 1937 года прошли первые выборы в Верховный Совет СССР по новой Конституции — прямым тайным -голо-сованием, как происходит и теперь. Я учился на четвертом курсе техникума. Первый секретарь Прокопьевского горкома ВКП(б) Курганов собрал старшекурсников в большой аудитории:
— Ребята, надо помочь! Мало у нас еще грамотных людей! А в выборных комиссиях нужно выдавать бюллетени по спискам — с 6 утра до 24.
— А как мы сами проголосуем?
— Все предусмотрено, вас отпустят пораньше, и вы успеете.
Я попал на участок в центре города, в школе № 1 (она же и единственная…). Мы постеснялись спросить о еде, но председатель участковой комиссии сразу привел нас в класс с койками:
— Здесь будете отдыхать, — и в буфет. — Кушайте бесплатно что хотите.
Днем голосовали только шахтеры первой смены, а все остальные пришли утром: первые выборы, не терпится! В 6 вечера нас уже отпустили, но очень жаль было уезжать от сытного буфета…
В выборах поучаствовал и мой отец, неграмотный и уже 70-ти лет. Он сторожил деревенский клуб. Там слушали радио, смотрели кино, даже сцена в углу топорщилась. Избирательный участок устроили там же, вывесили списки.
На сцене стоял бильярдный стол, днем играли взрослые, подросткам удавалось лишь вечером. Вот три мальчика играют. Сторожу одному скучно, он не против.
Ввалился пьяный Василий Корнилович Пушкарев — добрый молодец, не сумевший преодолеть второго класса, это его потолок развития. Начал крутить ручки приемника.
— Василий, оставь.
— Чего такое? — детина угрожающе обернулся, но заметил на стене списки. — А это чего тут понавешали?
— Не трогай, нельзя.
— Все нельзя! Понаставили хрычей! — и рванул список. Сторож вступился, был схвачен за горло, но сумел ударить нападавшего посохом, да так, что сломал нос. Оба упали.
Один их мальчиков оказался племянником Василия. Побежал домой:
— Дядю Васю сторож избил!
Явился Яков Корнилович, увидел брата в крови и пошел в контору за жеребцом (везти “пострадавшего” в больницу), отматерил там моего брата Ивана — председателя ревизионной комиссии колхоза. Иван идет в клуб, видит порванные списки, кровавого детину и отца со следами пальцев на шее… Бегом за фельдшером, тот сделал старику уколы и диагностировал инфаркт. Председатель сельсовета позвонил в ОГПУ и горком: пьяная выходка-то обернулась политикой! Покушение на советские документы… Братья Корниловичи уехали в больницу, матерясь и угрожая, там детине оказали первую помощь — и тут же арестовали. Яков вернулся тихенький и робкий…
Наутро приехали начальник ОГПУ и первый секретарь горкома, а также городской врач. Дело ясное: мальчики свидетели, на шее следы, врач подтвердил фельдшерский диагноз. Но отца врачебный визит еще больше встревожил: ишь, лечат, чтоб посадить!
Назначили суд. За сторожем — потерпевшим и главным свидетелем — прислали легковую машину. Это его совсем напугало: с домашними попрощался слезно. Никто не смог его убедить.
На суде мерзавец Василий решил отмыться и свалил вину на бригадира колхоза Осипа Петровича Зыкова:
— Это он научил порвать списки!
Видя умственное развитие подсудимого, легко поверили, что сам он додуматься не мог… Вот и антисоветский заговор! Попробуй докажи что-нибудь в то время! Бригадир имел авторитет в деревне — но оба получили срок и пропали.
После суда размахнулись везти отца домой — да не нашли: Алексей Яковлевич с посошком в руке подался на шахту №1–2 к своей сестре Настасье. Я работал уже на этой шахте и о происшедшем не знал — только придя к тетке, услышал. И сказал отцу:
— Ты был часовой, а когда на пост нападают, часовой вправе и убить.
— Да, конечно… — отвечал он, но полностью не успокоился. Вскоре я ушел в РККА. Отец прощался в слезах:
— Я тебя не дождусь. 70 лет прожил хорошо, но 71-й лишний, он меня задавит…
Так и вышло. До семидесяти одного он не дотянул полтора месяца.
Подземный труд
Конец 20-х. В нашей семье ни книг, ни газет, деревня еще не радиофицирована — как мы узнавали новости? Только в избе-читальне. Туда привозили несколько газет и журналы “Крокодил” и “Огонек”. Главное — имелся избач: он читал вслух и рассказывал. Впрочем, желающих слушать газеты почти не находилось. Чего их слушать? — в них табак крутить хорошо… А я интересовался, где какие идут большие стройки.
Знаменитый Кузнецкстрой я видел своими глазами летом 28 года: множество лошадей с упряжками и горы наваленной земли. Жилье — палатки, плетни, обмазанные глиной и накрытые чем попало.
В Киселевске и Прокопьевске резво строились шахты, требовалось изоби-лие рабочих рук и тягловая сила — лошадь. В 29-м открылись золотые прииски в тайге, в 30-м организовался леспромхоз.
Жилья для рабочих в первые пятилетки строили мало — в основном тесовые засыпные бараки безо всякого благоустройства. Попадались, впрочем, и двухэтажные кирпичные дома с водопроводом и печным отоплением — для привилегированных вроде И. Радаева (шофер первого секретаря горкома). Каждый клочок земли пускали под овощи. До 35 года сохранялась карточная система на продукты и промтовары, шахтерский паек был вполне приличный. Под землей трудились шесть часов, всякие поверхностные рабочие — восемь; вчерашнему крестьянину это казалось легко.
Многие не умели расписаться, но это не мешало: в шахте все делалось вручную, сложная техника отсутствовала. Шпуры[20] бурили электросверлами, по породе — колонковые электросверла или ручные перфораторы (где имелись компрессорные станции). Уголь добывали отбойными молотками, комбайнов не было в помине, а врубовыми машинами[21] только подрезали пласт от почвы. Позже начали отбивать уголь взрывами, производительность возросла, но добытое нечем было вынимать, конвейеры не справлялись. Крепили выработки только деревом.
Пленум ЦК ВКП(б) 31 года принял решение о наборе рабочей силы путем договора с колхозами. Наш председатель Скопенко отчитался, направив в горпром-уч семерых подростков. Понимал: если отпустить взрослых, они не вернутся. А из нас семерых выучились только я и одна девочка: нас не ждали дома готовые хлеба — да и учиться хотелось. Остальные возвратились в колхоз, там сытно и весело.
Горпромуч (горно-промыш-лен-ное- учи—лище) я закончил в декабре 33-го. Трех-летний курс уложили в два года: очень требовались специалисты. Еще учась, я работал в шахте машинистом электровоза.
Слово “главный инженер” казалось чем-то недосягаемым, из другой жизни. И вот в одно утро меня не пускают на электровоз:
— Иди к главному инженеру.
У меня мороз по коже. Робко переступаю порог.
— Садись.
Примостился на краешек стула… А он вызвал вдобавок главного механика, и стали они вдвоем меня пытать: что знаю из горного дела, электротехники, горных машин и правил безопасности? Несмотря на робость, ответы удовлетворили:
— Будешь электрослесарем!
С громадным первым участком 10-й штольни[22] я знакомился всего два дня, хотя мне не исполнилось и восемнадцати. И — в бой. Шахта работала в четыре смены, в каждой был дежурный электрослесарь. Первый — Чащин, в годах и с громадной сумкой — про нас молодых усмехался:
— Чего они знают, эти ребятишки! — но сам больше хвалился, чем работал. Если случится что с пускателем или кабелем — провозится смену и не исправит. Вторая — Анна Кривошеева — имела свое качество: запасы матерщины, как у редкого мужика. Я шел после Чащина, за мной заступал Саша Кондратенко. Начальник участка Мунькин постоянно кричал мне:
— Только выйдешь на смену — уже столько аварий! А у Кондратенко порядок всегда!
Горный мастер пытался доказать:
— Пушкарев все исправляет — потому после него и порядок! — но начальник причину от следствия отличать так и не научился. За что ему платили?
Однако вскоре Мунькина сменил бывший главный инженер шахты № 2 (она -загорелась и была закрыта) Борис Пет-рович Кортелев[23]. Он тут же освободился от Чащина и Кривошеевой; мой низший -разряд — 3.60 за смену — при нем вырос до предельной ставки электрослесаря — 5.75.
В августе 34-го я поступил в техникум и подал заявление об уходе с шахты. Кортелев положил его в карман:
— Новую лаву оборудуешь — получишь расчет.
Эксплуатация… Что делать? Переодеваюсь — и под землю. Дело в том, что изменилось залегание пластов: из крутопадающих на пологие. Пришлось монтировать конвейер. Тогдашние качающие могли везти уголь вдоль забоя — но лишь по горизонтали, даже легкого подъема не -выдерживали. Скребковые конвейеры появились только перед войной, и то плохонькие.
В конце смены новое дело: приносят обед:
— Здесь ешь; останешься на вторую смену.
Так я отработал восемь дней по две смены. Обращаюсь к Кортелеву:
— Когда же на учебу?
— Завтра. Конвейеры уже качают; поправишь кое-что… А про техникум не беспокойся, я Кешке все объяснил.
Что за Кешка? Понятия не имею. Оказалось — завуч техникума Иннокентий Николаевич, однокашник Кортелева по Томскому горному институту.
Назавтра расчет, у меня глаза на лоб: я такой суммы сроду не видал. Оплачена неделя, когда я сдавал экзамены и не работал, а двухсменная работа посчитана втрое! Вот тебе и эксплуатация…
В 37-м мы встретились с Кортелевым на шахте № 5–6 им. Ворошилова в Про-копьевске. Он ею руководил, а я проходил практику. Весна, распутица, об асфальте и понятия не было… Стою на сухом -пя-тачке, жду преподавателя. Идет Кор-телев:
— Степка! Ты чего здесь?
— На практику.
— Пошли.
И определил меня механиком участка. Однокурсники проходили практику электрослесарями…
В конце апреля на моем пласту случилась авария: оттаяла земля, глина пошла вниз и стала обрушивать плохо закрепленный штрек[24]. Я быстро снял рабочих с добычи и отправил спасать штрек. Удержали, в завал никто не попал — а рисковали все, находившиеся в забоях.
В нашей буче, боевой, кипучей, кадровых рабочих было ничтожно мало — в -основном вчерашние крестьяне. В 33-м пришло большое пополнение в виде спецпереселенцев — сосланных раскулаченных. Их оставили в чистом поле, выдав -немного продуктов и леса — стройте -жилье! Потом распределили на работу. Шахты с переселенцами, как правило, работа-ли -хорошо: ведь эти люди привыкли трудиться на -совесть. В армию “кулаков” не брали, а с 36-го им разрешили учиться в техни—ку-мах и прочих средних заведе-ниях. Правда, в -40 году ввели плату за -обучение в 8–10 классах и в вузах, но семилетка -оста-валась обязательной и бес-платной.
В 40 году мощные крутопадающие пласты стали отрабатывать со щитовым перекрытием Чинакала[25]. Победитовых напаек еще не применяли, бурили простой сталью; по углю и то нужен не один бур, а по породе стирались просто десятками. Даже специальность была — “буронос”: человек только носил буры в забой из кузницы и обратно (на шахтах имелись большие круглосуточные кузницы). Только в войну, несмотря на тяжелое время, стали выделять шахтерам победит, и появились армированные коронки. Но даже после-военные шахты, имея семь-восемь участков, добывали не больше, чем один нынешний очистной забой, оборудованный механизированной крепью и выемочным комбайном. Теперь за сутки забой дает 1000 тонн угля.
Шушпанников
В июле 38-го, окончив техникум, я пришел на шахту № 1–2 г. Киселевска помощником главного механика. Техническое образование на всей шахте имели лишь я и мой начальник — главный механик Шушпанников[26]. Он очень гордился инженерским дипломом, но не делал ровно ничего. Я ни разу не видел его в рабочей спецовке, в шахту он не ходил, и начальники участков к нему ни с какими вопросами не обращались: знали, что вместо помощи получат очередную взбучку. В моем общежитии был телефон, все механики переключились на него.
Однажды я собрался в кино — и прямо у дверей меня догнал начальник участка Слюнин:
— Степан Алексеич, весь участок -током бьет, вторую смену не можем работать.
— А механик что?
— Не понимает!
У меня выходной. Слюнин даже ни о чем не просил, просто рассказал. Но что поделаешь? Я отдал киношный билет первопопавшему человеку, поехали на шурф. Механик участка в печали:
— Все перерыл — никак причину не найду…
Я влез с контрольной лампой на трансформаторный киоск и проверил каждый выход (потребителей несколько было). -Виновником утечки тока на землю оказалась спецконтора, бурившая скважины по обортовке провалов.
После этого случая всем участкам стал необходим, как бабка-повитуха.
А вскоре едва не угодил в “ежовые -рукавицы”. На крутопадающих пластах решили пустить врубовую машину с за-гнутым баром — но не уточнили, где именно. -Я спрашивал Шушпанникова несколько раз:
— Ведь нужна повышенная мощность трансформатора! Где будем ставить?
— Какая разница!
Хороший ответ… И вдруг объявляет:
— Ставим там-то, чтоб через сутки работала.
Возражаю:
— Тамошний трансформатор слаб!
— Тебе поручили, ты и решай, — и ушел домой обедать наш единственный инженер. Что делать? Иду к другому начальнику — главному инженеру шахты — и объясняю ситуацию. Вместо ответа он снимает трубку:
— ОГПУ? У нас объявился враг народа из чумышанских кулаков!
Тут уж решать пришлось срочно. Задержать он меня не мог, я вышел из кабинета и позвонил главному механику треста Василию Тихоновичу Парфиненко.
— Жди, еду, — ответил он и прибыл раньше, чем Шушпанников, которому я тоже позвонил. Парфиненко успел оценить мои расчеты конвейера и спраши-вает:
— Шушпанников, можно за сутки построить высоковольтную линию на полкилометра?
— Зачем? Там же есть энергия.
— Та-ак… Хорошо.
Пошли втроем к главному инженеру, и ему Парфиненко задал тот же вопрос. Ответ получил аналогичный. И тут вваливается лейтенант ОГПУ:
— Где вредитель?
— Они, — Парфиненко указал на моих начальников. — Из-за них будет задержка пуска машины. Ладно, идите, лейтенант, вам наврали насчет вредителя.
Шушпанников ненавидел меня до конца жизни.
РККА
Проработал я всего два месяца — и меня забрали в армию[27]. Там я снова стал врагом народа.
Со средним техническим образованием в полку служило пятеро, но трое из нас — разработчики, механику и сопромат знавшие хуже. Мне попалась книга Филатова “Высшая баллистика”, которую не читали даже командиры: не могли понять. Я же технику любил и во все новое старался вникнуть.
В марте 39 года, в выходной, пулеметчики чистили пулеметы “Максим”. Я рассмотрел эти машины и удивился:
— Зачем зазор между роликом и рукояткой?
Ответ получил глубоко аргументированный:
— Так положено.
— Да он не нужен! Ведь движение ствола назад начинается сразу после взрыва пороха в патроне!
Тут меня просто не поняли. Подошел командир батальона капитан Андреев. Лейтенант Рощеня говорит:
— Товарищ капитан, Пушкарев чепуху городит против всех.
— Что такое?
Я объяснил. И еще добавил:
— А стол пулемета лучше не из бронзы лить, а из стали — выйдет легче, прочней и дешевле.
Тут белорус Журавлевич крякнул, но я не придал значения. Вечером перед строем мне объявили благодарность за отличное знание оружия. Но одно другому не мешает, назавтра вызвал оперуполномоченный ОГПУ:
— Пушкарев, ты охаиваешь оружие Красной Армии! С кем держишь связь за кордоном?
— С товарищем Филатовым, — отвечаю. Но он шутить и не думал:
— На чью разведку работаешь?
Допрос длился две недели, даже ночью; перспектива нарисовалась нерадостная[28]. Но тут мне необыкновенно повезло: в части начали менять пулеметы — и у новых столы были как раз стальные. Обвинение снялось автоматически[29].
Я служил с 38-го по 40 год. Был комсоргом и агитатором, узнал множество людей — очень разных по образованию, профессии и национальности. И все они были патриотами своих предприятий или колхозов и, безусловно, патриотами Советского Союза.
В 1939 году вышла заваруха на Халхин-Голе. На реку Амур в Маньчжурии явились японские войска, мой полк тоже стоял на Амуре. В июне наш стрелковый батальон подняли по тревоге, заменили учебное оружие боевым и выдали полный боекомплект. Мы двинулись вдоль границы и заняли оборону на одном острове: отрыли окопы, замаскировали — и ждали японцев. Так провели лето в двухстах километрах от своей части…
Задача была — помочь пограничникам. Малочисленные погранвойска могли лишь ловить нарушителей, но не вести бои с частями.
Ни одного выстрела за все лето не случилось, хоть японцы стояли на соседнем острове. Настроение, конечно, поначалу скисло: служить на грани войны! Однако вскоре приспособились, личный состав был готов исполнить долг. Потом мне, инкубаторному офицеру, очень пригодилась дальневосточная подготовка.
Часть
третья
Великая Отечественная война
22 июня
После первой смены я поднялся из шахты. Всюду толпы, гудят и не расходятся, неясные слухи какие-то… Стало тревожно. Перед второй сменой собрали митинг:
— Враг будет разбит, победа будет за нами!
Оно конечно… Расходились подавленные. Уже на другой день Нине (моей жене) прислали повестку, она же мед-сестра! Говорю:
— Возьми у гинеколога справку, что беременна.
— Да ну, стесняюсь я с такой справкой…[30] Будет срок побольше — сами -вернут.
— Куда?! И меня ведь заберут на днях! Даже этого уголка не будет…
Уговорил. А меня военкомат действительно вызывал не раз, но отпускал, вчитавшись в бумаги: в отделе главного механика моей шахты вместо полагавшихся троих был один я…
19 июля ГКО ввел бронь для работников угольной и металлургической промышленности. Но я уже ехал в Томск, в Белоцерковское военно-пехотное училище: меня мобилизовали 16 июля, за три дня до приказа…
Вместе со мной из Киселевска взяли двенадцать человек. После войны я никого из них не встречал.
Училище
Это самые темные четыре месяца во всей моей армейской службе. После Дальнего Востока мне было с чем сравнить…
Училище эвакуировалось из Белой Церк-ви, все курсанты и командиры были украинцы. Нас привезли и оставили во дворе, под открытым небом, и на несколько дней о нас забыли. Мы слонялись без дела, любуясь строевой подготовкой бравых украинских парней. Они упруго маршировали:
— Роспрягайте, хлопцы, коней! — но этим ли надо заниматься, когда немцы под Москвой?
Вскоре им присвоили лейтенантские звания и отправили на фронт. Настала наша очередь: нас наконец обмундировали и распределили по ротам. Я попал в пулеметную и вызвался стать первым номером расчета — это значит отвечать за -пулемет и таскать на горбу его тело весом 24 кг.
Начальник училища полковник Одорюк твердил одно:
— Яки это курсанты? Вот наши — да: дюже гарно спивают! А это что?
Этих тыловиков ничуть не интересовало, что в роте восемь участников боев (с японцами и финнами), трое награжденных… Они курсантов не замечали.
Упражнялись мы ежедневно в строевой и в метании гранат. Дело хорошее, но для офицеров ли, которым предстоит командовать отступающими пулеметными взводами? Тактической и огневой подготовки не было почти вовсе. Комроты старший лейтенант Булгаченко требовал заправленных по шнуру коек, чистоты в казарме и чтоб никто в город не ушел. Занятий не проводил. Лишь комвзвода нас обучал — чему и сколько вздумается. Комиссар училища на партсобраниях (я был кандидатом в члены ВКП(б)) поминал только “плохую строевую подготовку” — ни слова о защите Родины, о завоеваниях социализма, о том, что немцы под Москвой…
В сентябре учинили пулеметные стрельбы. Офицерские. Подчеркиваю: пальбой развлекались преподаватели! Нам, курсантам-пулеметчикам, позволили эту забаву лишь однажды, по пять патронов… Большинство скороспелых офицеров уехало на фронт, даже не изучив устройство пулемета![31]
Впрочем, начальство знало оружие ничуть не лучше, убедился я в этом на сентябрьской стрельбе. Наш взвод поставили в оцепление, начали палить — и все мимо, из кожухов вода течет. Кто готовил пулеметы, мне неизвестно; мое дело — дадут какую команду, и выполнять… Вот мне и приказали их проверить (узнав о моем техническом образовании).
— Этот негоден, — говорю. — Ствол изношен.
— Не может быть!
— Кучности не будет. Хотите — проверим, нужна контрольная мишень. Только я сперва их к стрельбе подготовлю.
Отладил две машины и сам стрелял. Тот, что я забраковал, принес в мишень две пули из пяти; второй — три пули, но все в одну сторону. Кругом засмеялись:
— Да, пророк из тебя неважный!
— Подождите, — возражаю, — нужно вычислить поправку целика.
Чем без линейки замерить отклонение пулевых дыр на мишени? Вырвал из блокнота листок в клеточку, им измерил и на нем же подсчитал. Поправил целик:
— Разрешите еще раз?
Из бракованного стрелял на этот раз командир нашего батальона полковник Гапанович — и попал только одной пулей. Мои все пять в мишени. Тогда полковник записал мою фамилию. Я был первый, кого соизволили заметить…
Впрочем, имелись и толковые преподаватели: артиллерии, инженерного дела, химзащиты, танковых войск.
Инкубаторный
1 декабря 1941 года мы в товарных вагонах отправились на запад, до Горького ехали больше двух недель. Там нам присвоили звания и должности: меньше половины стали лейтенантами, остальные — младшими лейтенантами. Аттестация должности командира роты — лишь четверть выпускников, я в их числе. Двое наших стали у меня командирами взводов. -Распределили нас по семи отдельным -пулеметно-артиллерийским батальонам (ОПАБ) управления 154 УР (укрепленный район).
21 декабря (в свой день рождения) в городке Кулебаки я принял пулеметно-артиллерийскую роту. Из восьми ротных офицеров трое кадровых, столько же инкубаторных и двое из запаса, в том числе политрук Шевелев (бывший судья и бывший ученик богомаза из г. Владимира[32]).
Прихожу вечером в роту (ее разместили в школьном классе на трехъярусных нарах). Мрак, света нет, в одном углу поют “Мурку”, в другом — “Гоп со смыком”. Начал говорить — в ответ матерщина с -верхней полки. Это поговорка такая; в темноте не понять было — сверху или снизу… Что делать? Глупо ругаться среди ночи.
Утром командую:
— Рота, стройся! На занятия — шагом марш!
— Товарищ лейтенант… Обмундирования нет.
Смотрю — в самом деле: есть шинель — нет обуви, есть обувь — нет шинели. И офицеры довольны, что людей не вывести на занятия: можно ничего не делать. Зову старшину:
— Вы выдавали обмундирование? Покажите списки получивших.
— Товарищ лейтенант… понимаете, такое дело…
— Понимаю. Хотите под ревтрибунал за растрату имущества в военное время?
Списки нашлись мигом. Солдаты оделись и вышли на улицу (в основном москвичи 22–23 годов рождения). Спрашиваю:
— Пулеметную ленту набивать умеете?
— Чего там уметь…
— Проверим.
Принес восемь пустых лент и патроны. Ленты делались из тонкого брезента, в новые или мокрые вставлять патроны трудно. Почти никто не справился, орут:
— Это невозможно!
— А кто ж вам, пулеметчикам, будет набивать ленты? Командиры взводов, учите рядовых.
А командирами пулеметных взводов как раз и оказались те трое кадровых. На них отличная форма, все блестит, а у меня — шинель солдатская, знаки различия на петлицах вышиты нитками, нарукавных знаков вообще нет… Ворчат:
— Не наше дело учить ленты набивать…
— А чье?!
В мирное время солдат обучали командиры отделений, но сейчас их вообще нет. Ладно, стали упражняться. Пальцы в кровь посбивали, мозоли натерли — но ничего, научились. Потом, побывав в боях, вспоминали этот случай со смехом.
Вернулись в казарму:
— Почему освещение не работает?
— Починить невозможно, все сломалось.
— А кто пробовал чинить? — спрашиваю. Один солдат отвечает:
— Я. Я электрик по профессии.
И офицеры улыбаются: что, командир, не вышло? Нет света — не надо заниматься! Но не знали они, что перед ними шахтный электрослесарь… Залез на нары сам, выкрутил пробки, проводку исправил — свет горит. Говорю:
— Если кто испортит, пеняйте на себя. Товарищи офицеры, можно учить солдат.
Все тяжко вздохнули… Так вот покомандовал сутки ротой.
Наутро вывел офицеров в поле отра-батывать тактику действий расчетов. -Кадровые опять ворчат, но у меня ответ один:
— Завтра на фронт, а рота ничего не умеет!
Через несколько дней представилась возможность пострелять. Идем на стрельбище, первая рота уже закончила — и очень плохо (командир — кадровый старший лейтенант Куршпатов). Вторая (ею командовал Руслов, тоже кадровый) стреляла при нас, тоже так себе. А я приказал одному солдату взять пулеметные инструменты и керосин. Мерзнем в одних шинелишках и ботинках…
Наша очередь. Сначала опробовал сам все три пулемета — результат никудышный. Ясно: никто их к стрельбе не готовил. Разбираю один — сальников нет. Люди кричат:
— Товарищ лейтенант, холодно!
— А мне без рукавиц тепло? — тут еще и сапог снимаю и отрезаю от фланелевой портянки ленточку, мастерю из нее сальники. Отладил пулеметы, сделал и поправку целиков:
— Первый взвод, приготовиться к стрельбе! Остальным развести костер.
Я нарочно держал людей рядом, чтоб видели, как пулемет подготавливать. Отстрелялись хорошо. Командую:
— Четвертый взвод, нести пулеметы, остальные в колонну по четыре становись! Бегом не бежать, от меня не отставать. Форсированным маршем шагом марш!
Хохочут:
— Пятки оттопчем!
К казарме пришли, от всех валит пар.
— Ну, кто замерз? Почему пятки не оттоптали?
— Товарищ лейтенант, как это у вас получается так быстро ходить?
— Я служил в ОКА-2 (отдельная Краснознаменная Армия).
Докладываю результаты стрельбы, командир не верит. Тогда спрашиваю:
— Можно попасть из пулемета без передних и задних сальников[33]?
Наутро стреляла 4-я рота, из тех же пулеметов — тоже успешно. Теперь мои солдаты мной гордились, а поначалу-то сетовали, что испортил их спокойную жизнь…
С 10-го по 20 января 42-го мы жили в Москве, в школе возле стадиона “Динамо”. Только там нас окончательно обмундировали и вооружили; до того оружие было учебное, а половина людей ходила в домашней одежде.
Поехали на Малоярославец, но рельсы оказались разбомбленными, и дальше мы отправились пешком — благо без боеприпасов. Шли по только что освобожденному Варшавскому шоссе, видели разрушения и пожарища… Достигнув места, начали копать землянки в мерзлой земле, имея целью наладить оборону: ожидали нового весеннего наступления немцев на Москву. Вооружены мы были не полностью, и то старенькими пулеметами “кольт”. Однако немцы, как известно, старались наступать вдоль дорог, и на моем рубеже прошли тяжелые бои. Весной, когда стаял снег, мы нашли уйму патронов и исправные пулеметы “максим”, заменили на них свои “кольты”.
До лета 42 года мы так и стояли в тылу, укрепляя оборонительные позиции и обучая людей. Затем немцы влезли в Сталин-град, и стало ясно: на Москву больше не пойдут. Тогда нас двинули на запад, на передовую.
Наша часть долго не получала номер полевой почты. Только в мае мне сообщили, что моя дочь Верочка уже улыбается. Четыре месяца не знал о ее существовании! Как хотелось повидать жену и дочь! Но только в конце войны[34] удалось получить первую фотокарточку Веры… Сколько было радости!
Радости этой многие дивились. Мой подчиненный Авдин обманул писаря, и тот записал в его удостоверении “холост”, хотя имелась жена с тремя детьми. Он слал ей 150 рублей, поясняя:
— Зачем ей много? Гулять будет, — сам же получал 700, с готовой едой и обмундированием. А удостоверение показывал всем встречным бабам. Я наблюдал за многими: кто перед женским полом петухом ходит, тот в боях самый ничтожный трус.
Передовая
Первое соприкосновение с противником произошло на старой смоленской дороге. Мы сменили стрелковые части, плохо приспособленные к обороне (они имели лишь автоматы, винтовки и ручные пулеметы). Наша задача — ни шагу назад. Нам достались траншеи полного профиля (в трехстах метров от вражеских окопов), землянки для жилья, ограждение из колючей проволоки.
Моя рота имела 16 пулеметов, 7 противотанковых ружей, 4 миномета, 2 противотанковые пушки, 110 человек личного состава. В батальоне, кроме четырех таких рот, были еще 4 батареи по 4 пушки 76 мм. Для наступательных боев батальон непригоден, так как не имел активных штыков.
Засветло мы со взводными успели изучить траншеи и определить, где кому занять оборону, в темноте расставили оружие. Это не так просто: чтоб поднять разобранный пулемет, нужны трое, четвертый несет две ленты. В стрелковую ячейку “максим” не поставишь, пришлось оборудовать позиции: каждый пулемет должен иметь минимум три окопа плюс запасные. Противник стрелял по нам, мы почти не отвечали.
На следующий день увидели вражескую оборону, стали изучать, организовывать огневую связь между своими пулеметами. Понемногу начали стрелять сами. Бойцы молодые, тренировались в стрельбе мало — и вот дорвались… Противник начал пристрелку наших огневых точек, мои артиллеристы и минометчики пристреливали позиции немцев — обычная фронтовая работа. Учились поражать цели ночью. Личный состав быстро освоился, уныния и трусости не наблюдалось.
В марте 43-го Западный фронт перешел в наступление. Наши не приспособленные для атаки части сделали самое трудное: захватили окопы противника, то есть прорвали его оборону; в проходы вошли полевые войска и начали преследование врага. Отходя, те уничтожали все: мосты, железную дорогу, сжигали деревни. Станция Вязьма, например, была взорвана до последнего рельса… И мы потащились на запад по весенней распутице, без фуража и продовольствия: нам просто не могли его подвезти. Бывало, с самолетов сбрасывали мешки сухарей.
Еле дошли до верховьев Днепра на Старой Смоленской дороге.
Рубеж Днепр
На левом берегу Днепра — знаменитые Полибенские высоты, где мы строили оборону в две линии, даже с проволочным заграждением и минированием переднего края. Впереди Дорогобуж у противника.
Высоты знамениты тем, что в 1812 году Багратион вел на них арьергардные бои при отходе русских войск.
Пришли мы на этот рубеж с неполной материальной частью, личный состав тоже выбит наполовину. Люди и лошади еле живы, и обмундирование веретеном отряхни… Лишь когда слякоть кончилась, нам стали подвозить продовольствие и -боеприпасы.
Дальше случилась неприятность: ездовой отпустил лошадь попастись на клевере, она объелась и пала. От командира части я получил взыскание… Но нет худа без добра. У меня служили двое сапожников (Горячев и Быков), я приказал им снять с дохлой лошади шкуру и выделать для починки сапог, они принялись воодушевленно. Опускать шерсть — полно золы от кухни, дубить — кора дуба тоже в изобилии.
Обувь портится без смазки. Но вокруг березняк, я велел снимать бересту и гнать деготь. На пожарище деревни нашлись железная труба и бочка — можно строить дегтярный завод.
Коль рядом лес, то есть грибы. Днем на позиции только наблюдатели дежурят, остальные свободны, и двоих я отрядил заниматься только сбором грибов. Из какой бы крупы ни варился суп, грибы добавлялись.
Однажды для проверки приехал снабженский полковник. Чуть прошли с ним по позиции — навстречу на руках идет младший сержант Вася Князев, гимнаст. Полковник возмущен.
Зенитная установка — “максим” и ПТР. Один дежурный наблюдает в бинокль, а двое других — бурят и казах — борются в окопе. Полковник загремел:
— Лейтенант, у тебя рота или шапито?! Что за долбаный бардак…
Но его прервала команда “Воздух!”: низко шла “рама” (немецкий самолет-разведчик). Пулемет и ружье откликнулись мгновенно, по обшивке засверкали всплески пуль. Самолет сразу развернулся и пропал.
— Почему дегтем пахнет? — нахмурился гость, все же надеясь отыскать непорядок.
— Обувь чиним личному составу.
Изумленный инспектор взял чей-то ботинок: чинен отличной кожей и дегтем смазан.
— Где взяли?
Я показал сапожное и дегтярное производства. Время обедать, он проверяет содержимое котла:
— Зачем грибы? Отравите людей!
— Это хорошие грибы, — возразил пожилой повар.
— Откуда вам знать, рядовой?
— Я повар первых блюд ресторана “Метрополь”. Родился в Рязанской области и грибы изучил раньше, чем читать научился.
Полковнику оставалось только снять пробу. Умял целую порцию, мою фамилию записал и начал присылать учеников по добыче дегтя. А я этой премудрости научился у отца, помогая по хозяйству.
Чудаков-кустарей вроде меня почти не встречалось, большинство офицеров чувствовали себя господами: драли глотку командами, в солдатский котел допускали лишь то, что самим не понравилось… Потеряв совесть, жить легко — придираться ко всякому пустяку и всюду выпячивать свое “я”.
Я уже имел наглядный опыт. На Дальнем Востоке первый год я служил под началом заботливых командира роты и политрука. В итоге на инспекторской поверке 39 года наша рота заняла первое место по дивизии. За год лишь один человек сидел на гауптвахте — всего сутки.
Но поверка эта вышла нам боком: наших отличившихся командиров повысили, на их место явились новые. Что же сказал новоиспеченный командир роте, только что занявшей первое место?
— Я вас научу ходить по струнке!
Сказано — сделано. На второй же день гауптвахта заполнилась, редкий день проходил без ареста. Командный голос у начальника был поставлен безупречно, но этим достоинства исчерпывались… Полгода над ротой висела туча. Однако поверка 40 года все расставила на свои места: рота получила “неуд” по стрельбе, тактике и политподготовке. Совсем недавно эти же люди имели “отлично”… Естественно, за такие заслуги новый командир и политрук с должностей были сняты.
Этот пример многому меня научил, и свою деятельность я начал с обучения людей и заботы об их повседневной жизни. Я знал имя и фамилию каждого солдата, откуда они, их гражданскую специальность. Пулеметчики научились стрелять из бронебойных ружей, бронебойщики освоили пулемет — получилась полная взаимозаменяемость. Все умели применять местность для ведения боя. В выучке солдат я был уверен.
Антошка
31 августа 43 года началось наступление. Наша часть опять прорубила перед-ний край обороны противника, впустив пехоту, артиллерию и танки. В этих боях наши войска окончательно освободили Смоленскую область и вышли в Белоруссию, Западный фронт переименован в Первый и Второй Белорусские (наш — Второй).
Моя рота оставила тяжелое вооружение, взяла стрелковое — и была брошена в наступление. Ночью вошли в Белоруссию, атаковали одну деревеньку и захватили. Боеприпасы и продукты на исходе… Утром появились местные жители, в -основном старухи и дети, начали общаться с нами — и вдруг вкатывается легковой “виллис”. Из него вышел командир нашего 154 УР генерал Антон Иванович Якимович. Какая нечистая сюда занесла?.. Отдаю рапорт, а он спрашивает у местных:
— Есть кто из Якимовичей?
— Нет никого, — отвечает одна бабушка. — Все давно в город уехали, они ведь грамотные были. А Антошка еще в гражданскую в Красную Армию ушел.
Генерал говорит:
— Антошка-то — я… Благодарю, лейтенант, за освобождение моей родной деревни.
Оказывается, он после гражданской был в деревне только на похоронах матери — вот его и не узнали.
А меня генерал запомнил.
Без серьезных боев мы дошли до реки Прони, но там застопорились чуть не на год: с октября 43-го по июнь 44-го. Немцы мобилизовали все население и подготовили сплошную оборону. Перед мощным укреплением мы оказались в открытом поле, пришлось строить свою оборону, отражая нападения.
В середине ноября Якимович поручил мне (он произносил мою фамилию “Пушкаров”) провести разведку боем. Проня — река небольшая, но идти-то по льду! Ночью мы усилили лед хворостом и облили водой. Минули сутки. Следующей ночью тихо пошли, чтоб незаметно достичь рубежа атаки, дать команду артиллерии и атаковать. Но не успели: метров через сто пятьдесят столкнулись с немцами, шедшими навстречу — с той же целью, вероятно. Началась заваруха, артиллеристы подключились, и вражеские тоже… В общем, бестолковщина. Получаю разрешение на отход, идем назад по льду — и вдруг я провалился в снарядную пробоину. Ночь, ничего не видно, меня под лед затянуло… На счастье, ниже по течению оказалась другая пробоина, и меня притащило как раз туда. Вынырнул, схватился за край, голоса2 слышу:
— Сюда упал комроты.
— Ну все, где его найдешь теперь…
— Я здесь! — кричу. Меня вытащили. Нашелся конь под седлом, меня посадили, и я прискакал в санчасть, но в хату войти уже не смог… Мой приятель врач Селенинов упаковал меня, раздетого, в ватный спальный мешок, дал выпить спирта и обложил грелками. Я спал почти сутки, потом еще два дня полежал — и лечение кончено. Стал бриться и заметил седые волосы на висках, а было мне без месяца двадцать восемь…
Стало ясно, что Проню мы так просто не преодолеем, нужно укреплять оборону. Наш ОПАБ перебросили на северный фланг на замену стрелковых частей. Подхожу к штабу сменяемой части, чтоб ознакомиться с обороной и нанести на карту. Спрашиваю у девушки в форме:
— Товарищ старший сержант, где найти подполковника такого-то?
Она скроила рожу и убежала. Подполковник меня не принял, пришлось обсуждать дело с начальником штаба и другими офицерами. Между делом спросил:
— Что тут у вас за девица? Не больная?
Местные переглянулись. И сообщили вполголоса:
— Это командирова ППЖ[35]. Ее все по имени величают и любезности говорят. А вы ее что, по званию?
— Откуда ж мне знать ее имя?!
— Ну все, кровная обида. Наверняка наябедничала подполковнику, потому он вас и не принял. Он тут нас всех на нее променял…
Ладно, заступили мы на место этой части. Вдруг меня срочно вызывает Якимович. Прибываю в штаб и вижу того подполковника. Оказывается, он уже генералу пожаловался на мое оскорбление девушки! Докладываю, как дело было. Генерал встал и говорит строго:
— Пушкаров, тебя не узнаю. Почему ты ей морду не набил, когда она не ответила на вопрос? — и к жалобщику повернулся: — Я своих боевых офицеров в обиду не дам. С собой разберитесь, как вы дошли до жизни такой!
Азиаты
Противник строил оборону в глубоком тылу, когда бои шли еще на Смоленской земле. Никто по ним не стрелял, времени хватало, они согнали работать все население и разобрали на бревна деревенские дома. Нам же пришлось укрепляться под огнем, лишь собственными силами — и к уцелевшим постройкам не прикасались, лес заготавливали сами. Вдобавок от преж-него личного состава уцелела лишь пятая часть, но они стали настоящими мастерами своего дела[36].
В пополнение мы получили много азиатов (русских призывного возраста в стране почти не осталось). Они плохо говорили по-русски, некоторые вообще не понимали. Многие офицеры презирали их, называли “чучмеками” — но если человеку постоянно внушать, что он баран, он заблеет…
Я сразу повел себя иначе.
Свобода религии — конституционное право. Пожилые мусульмане совершали намаз, но живущие с ними в землянке смеялись и мешали. Пришлось проводить беседы.
Мусульмане не едят свинину. В 1943–1944 годах мы получали на довольствие американскую свиную тушенку и консервированную колбасу. Я установил раздельную выдачу: мусульманам давать только колбасу. Повару это лишняя работа, он полез в пузырь, но я отрезал:
— Не хочешь — пойдешь в окопы к пулемету.
Повар выбрал колбасу…
Иногда мы получали центральные газеты и журнал “Огонек”. Если попадались фотографии, например, сбора хлопка в Узбекистане, я не ленился пойти к узбекам и показать. Сколько радости вызывали эти картинки у людей! Вот Акрам Обитов говорит:
— Хлопок собирай каждый день, плов кушай, опять работай целый день…
Спрашиваю:
— Плов кушать — так надо много воды пить?
Он смотрит с недоумением:
— Хлопок собирай, зачем вода пить? Арбуз кушай, дыня кушай!
Вроде бы мелочи, но вместо клички “чучмек” люди чувствовали товарищеское отношение и отвечали всеми повседневными делами нелегкого солдатского труда. Таджики, узбеки, туркмены, казахи — трудяги. В копке земли русскому за ними не угнаться, а стреляют как! Быстро усваивают новые знания. Многие не могли назвать части пулемета, но прекрасно устраняли неисправности.
Узбека Мансура Рахматова однажды прихватили дремлющим на посту. Наказать — толку мало. Говорю:
— Фашист пойдет, а ты спишь. Его никто не остановит, и он придет в Самарканд.
Он даже выругался по-своему. Продолжаю:
— Что такое солдат на передовой?
— Понял, — ответил Рахматов и больше не имел ни одного замечания, стал отличным солдатом.
Весной 44-го у меня служили 68 человек шестнадцати национальностей. В начале марта Якимович приехал смотреть мой передний край. Мы пошли окопами, и тут я прошу:
— Товарищ генерал, разрешите дальше я пойду первым: впереди стоят нерусские, возможны неприятности.
— Ступай, Пушкаров.
Трое солдат — узбек Рахматов, таджик Давлатов и казах Искажаев — спросили пароль, я ответил. Генерал заинтересовался, что они знают.
— Кто стоит справа? — спрашиваю.
— Сержант Голубик!
— Вводная задача: на него нападают фашисты!
Вместо ответа узбек мгновенно открыл огонь в правую сторону. Потом говорит с акцентом:
— Противник к е… матери!
Генерал удивился:
— Чего он ругается?
— А они русский мат за ругань не признают, товарищ генерал. Если их обидеть, они ругаются по-своему.
Тогда Якимович спрашивает у казаха:
— Кто стоит слева?
— Сержант Титаренко.
— А если на него нападают?
Сразу начался огонь влево. Генералу такие действия понравились, он спросил:
— Кто вас учил так воевать?
— Моя генерал!
— Я же у вас впервые… — опешил Якимович. Объясняю:
— Они генералом зовут младшего сержанта Стырова.
Начальник хмыкнул и командует:
— Противник тут, рядом!
Тут же за бруствер полетели три гранаты. После взрывов Мансур с автоматом выскочил наверх и дал длинную очередь. Немцам непонятно, почему стрельба, и они из любопытства начинают садить по нам из двух пулеметов. Наши — в ответ. До противника метров триста, слышны крики раненых немцев. Рахматов докладывает генералу:
— Два пулемета фашиста к е… ма-тери!
Я поглядел в бинокль и объяснил:
— У них стоит железобетонный колпак с пулеметом и пулеметная точка. Мои бронебойщики ждали, когда те проявятся, и теперь их уничтожили.
Наш невинный показ закончился для немцев плачевно. По приказу явился “моя генерал” Стыров, и Якимович стал его расспрашивать. Тот отвечает:
— 23 года рождения, токарь московского автозавода, в этой роте с формирования, с 41-го.
— Как ты нерусских понимаешь?
— А что трудного? Мы постоянно вместе.
— Уверен, что в бою не подведут?
— Не струсят.
— Адъютант, запиши фамилию командира и того матершинника. Приказ пиши: “Стырову Василию Александровичу присвоить звание „старший сержант“ и наградить орденом Славы III степени за отличную подготовку солдат нерусской национальности и подавление двух огневых точек противника в моем присутствии. Мансуру Рахматову присвоить звание „ефрейтор“ и наградить медалью „За боевые -заслуги“”.
(Стыров погиб 23 июня 44-го, снова отличившись и получив посмертно орден Славы II степени. В тот же день Рахматова наградили медалью “За отвагу”, а Искажаев доставлял боеприпасы и вынес 15 тяжелораненых, за что был награжден орденом Славы III степени. Мы за день отбили 14 контратак — об этом речь впереди.)
Мы с генералом пошли дальше, заглянули в одну землянку — а там у троих усы. Генерал усатых ненавидел[37]:
— Пушкаров, у вас нет порядка, солдаты небритые!
— Это особые люди, — отвечаю.
Якимович вышел из себя:
— Какие такие особые?!
— Сержант Титаренко еще в марте 41-го имел усы, когда Калинин жал ему руку при вручении ордена Трудового Красного Знамени. Он тогда был председателем колхоза в Омской области. А повар Зарщиков и ездовой Галкин — участники знаменитого Брусиловского прорыва.
Генерал спросил:
— А где вы служили у Брусилова?
— В таком-то дивизионе такого-то артиллерийского полка, командир — князь подполковник такой-то, — ответил Зарщиков.
— А кто командовал соседним дивизионом?
— Граф подполковник такой-то, он был зверь, сильно бил солдат, и под него подбросили гранату.
— А после него?
— Молодой штабс-капитан, фамилию не помню.
Генерал засмеялся:
— Штабс-капитана звали Якимович… Молодец, Пушкаров, что помнишь о подвигах старых солдат!
— Товарищ генерал, нас обижают, — заявил вдруг Зарщиков.
— Кто?!
Вместо ответа солдат распахнул шинель, там блестела медаль “За отвагу”. Якимович изумился:
— Где ж тут обида?
— Мы весь путь прошли со своим командиром роты, почти все награждены, а он нет!
— Спасибо, солдат, это мы исправим.
Вышли из землянки, и командир нашего ОПАБа майор Коваленко заявляет:
— Вечно у Пушкарева панибратство с подчиненными!
— Сколько будешь грызть Пушкарова? — взорвался генерал. — Чтоб завтра на моем столе лежало ходатайство об очередном звании и реляция о представлении к боевому ордену! Если этого не будет, сниму твой орден за реку Десну. Реку форсировал Пушкаров, а тебя там близко не было!
Через три недели я получил звание “капитан” и орден Красной Звезды.
Еще о нерусских
Как я уже говорил, большинство офицеров тяготилось “чучмеками”. Проблема встала остро, и в мае 44-го на эту тему провели совещание с командирами рот. Проходило оно на лесной поляне, где из жердей смастерили сиденья и даже трибуну для президиума. Председательствовали командующий 43-й армией генерал-полковник Гришин и член военного совета армии генерал Телегин. Каждому ротному приказали привести с собой нескольких нерусских солдат.
Командарм Гришин обрисовал тяжелое положение с людскими ресурсами, сообщил задачи войск и особо подчеркнул плохую выучку солдат нерусских национальностей. Затем предоставили слово командирам рот.
Капитан Березняк потребовал дать ему только русских и украинцев, “а все остальные — дрянь”.
Старший лейтенант (фамилию не помню) всех азиатов назвал чучмеками, а пожилых русских — некультурными:
— Я воспитываю их на статьях Ильи Эренбурга, а они не понимают!
Меня эти речи взбесили, аж колотит всего. Выступать я не записывался, но Якимович увидел мое состояние и подозвал знаком. Мне дали слово. Я сразу попросил добавить время, потому что за 10 минут все наболевшее не высказать.
— Пожалуйста, говорите.
— Сначала отвечу предыдущим офицерам. Кто вам дал право оскорблять граждан Советского Союза?! Действительно, что греха таить — солдаты старше сорока малограмотны, многие не окончили даже четырех классов. Ну так зачем ему Эренбург? Газету он ценит за тонкость для закрутки махорки — этим я и стараюсь его обеспечить. Говорить с ним надо о его домашних делах и семье, от которых он оторван по вине Гитлера — и он прекрасно поймет, что врага надо бить. Теперь по второму вопросу. В моей роте 13 национальностей, но “чучмеков” нет, есть граждане СССР! Не спорю, с нерусскими солдатами работать трудно. Но я знаю каждого, состав его семьи, чем занимался. Подход тут такой же: поговорить об их мирной жизни, разрушенной фашистами. Путь домой один — уничтожив врага.
Начался перерыв, меня и моих солдат облепили с вопросами нерусские солдаты других рот. Когда возвращались домой, мои были очень довольны судьбой, узнав у земляков, что в их частях все иначе.
Фронтовой быт
На передовой любое перемещение возможно только в траншее. Она широка и глубока, в рост, от нее ответвляются пулеметные площадки, входы в землянки и даже туалеты. Есть узкие щели для укрытия от минометного и артиллерийского обстрела.
Землянки рыли на глубину три метра и больше, перекрывали несколькими рядами бревен. Разумеется, окон нет, освещение — ты гори, моя лучина… Лучший светильник — коптилка: фитиль, пропитанный жиром, — но где взять жир?.. Зимой ставили печку. Спали на земляных нарах, подстилая кто что найдет: обычно плели маты из хвороста, сверху мелкий хворост. Если удается добыть под бок солому или сено — это уже мечта благоустройства; впрочем, кроме шинели, полагалась палатка, ее можно подстелить или укрыться. Личный состав от солдата до комроты имел один комплект обмундирования и два комплекта белья.
Пехотинец все несет на себе, лишнего и запасного никто не потащит. Как говорится, в походе и иголка тяжела… Вода нужна постоянно, но у солдата только фляжка и котелок. Весь питьевой запас — одна фляжка; котелок — для еды.
Так и жил воин на передовой: “лег — согнулся, встал — стрехнулся”.
Впрочем, когда стоянка в обороне затягивается, люди окопы обживают. Находятся мастера, делают рукомойники, баки для мытья… Кстати, мытье и стирка — особая проблема. В Московской, Смоленской областях и в Белоруссии крестьяне бань не строили: мылись дома и грелись в русской печи. Значит, солдату и баню нужно строить самому. Соорудить в земле баню — полдела, но куда девать грязную воду? Приходилось искать для банной землянки склон, чтоб вода сама вытекала. А если местность ровная?..
Мне выпало место, где на карте значился колхоз “Демьян Бедный” в 30 дворов. Мы застали только два столба от ворот… Однако осталось поле неубранной капусты — на нейтральной полосе, в сотне метров от наших окопов. Она замерзла на корню, но топор ее рубит. И мы делали вылазки на нейтральную полосу под огнем противника — для заготовки капусты. Нам хватило ее на три месяца.
Вторая линия обороны прошла точно по бывшей деревне. Копая траншеи, мы наткнулись на зарытую крестьянами рожь (чтоб немцы не нашли). Я велел старшине Новикову кормить лошадей этим зерном. Он — бывший кавалерист — категориче-ски запротестовал.
— Знаю, — говорю, — сухим житом кормить нельзя. А ты залей его в бочках водой, оно разбухнет в три раза, и у лошадей кишечник не воспалится.
Лошадей мы имели больше положенного, то есть фураж получали на восемь, а кормить нужно десять. Новиков опробовал зерно на двух нелюбимых — а потом и остальных начал кормить. К весне у соседей лошади еле шевелятся, а мои козырем ходят! Но командование устроило конский смотр, и полковник ветеринарной службы взбеленился:
— Немедленно прекратить кормить житом!
— Поздно, — отвечаю. — Жито кончилось.
Из-за меня попало ветфельдшеру нашей части… Не положено, и все; а дальше хоть трава не расти — вот так у военных. Устав всему голова.
Однажды является ко мне младший сержант Зюзин[38]:
— Товарищ командир, нужно поговорить по секрету.
Зашли в землянку. Продолжает вполголоса:
— Я нашел самогонный аппарат. Жито есть, хмель есть. Есть большой пустой погреб, в нем кадушки, сделать только печку— и все получится. Главное, место такое, что посторонний не найдет! Разрешите, товарищ командир!
Я согласился, полагая, что ничего из его затеи не выйдет. Однако через десять дней он принес фляжку самогона! Все бойцы передовой получили по порции.
Такие вот встречались находчивые и мастеровитые люди.
Операция “Багратион”
23 июня 44-го по всей Белоруссии начались бои местного значения: наши войска мелкими группами врывались в оборону противника. Группа — это обычно рота при поддержке артиллерии и минометов. Такая рота подготавливалась заранее, в нашей части это была 4-я (командир — лейтенант Чабан).
Моя рота стояла в обороне, то есть всю ночь не смыкала глаз. На рассвете Яки-мович вдруг приказал мне идти в атаку. Я успел только накормить людей завтраком.
Приказ есть приказ. Ворвались в окопы противника, завязался ближний бой — штыком и гранатой. Закрепились. Немцы пунктуально, каждый час, вели по нам минометно-артиллерийский огонь и повторяли контратаки. Окопы испытали 11 артобстрелов (1 наш, 10 немецких), к вечеру от траншей двухметровой глубины осталось то, по чему можно пробираться лишь на четвереньках. Земля не выдерживала, а ведь в этих окопах были люди! Из моих 68 человек 13 погибло, а невредимых чудом осталось двое. Я получил множественное мелкое осколочное ранение и контузию; в моем теле и сейчас сидит осколок, и слышать с тех пор стал хуже.
Это был один из десятков боев местного значения, их цель — заставить противника распределить резервы по всей обороне, не дать сосредоточиться.
В госпиталь я не поехал. Следующим утром меня навестили командиры рот Тимофеев и Мирончик, я в это время брился и освежил лицо одеколоном. Они ужасно удивились, что я еще не выпил свой флакон (его выдали всем офицерам 1 мая). Но меня такого рода напитки как-то не увлекали…
Дальше началось мощное наступление на обоих Белорусских фронтах. Наше соединение получило приказ о переформировании: оборонительная специфика стала больше не нужна, планировались только наступления — и из остатков нашего УРа была сформирована 343-я стрелковая дивизия в составе трех полков. Начальство осталось прежним, меня назначили командиром 3-го батальона, командирами рот стали бывшие взводные.
В июле мы миновали разрушенный Могилев и вышли в Пинские болота. Сквозь них вела одна-единственная дорога, вся заваленная разрушенной техникой и трупами. Больше суток шли, задыхаясь от вони… Попали в партизанский край. Сюда партизаны немцев не впустили — потому деревни целы, в них есть коровы, лошади и молодые здоровые люди. Забытое зрелище.
В весеннюю распутицу один наш конь вывихнул сустав и захромал, к работе стал непригоден. Однако я вел его с собой, а он на подножном корму и в безделье зажирел. Около города Гродно стало нечего класть в котел, и я вызвал казаха Иска-жаева и татарина Шакирова. Им уже все ясно, Шакиров на ходу нож точил… Почуяв из котла запах мяса, все поняли, зачем хромой конь совершил такой длинный марш.
Продолжая движение на Белосток, столкнулись с противником. Полк с марша перешел в наступление, выбил немцев с позиций, но они ответили механизированным контрударом. Мы остановились. За вечер и ночь подтянулись все наши полки, окружили Белосток и утром начали штурмовать. За освобождение этого города нашей дивизии присвоено имя Белосток-ской. Затем мы достигли станции Кнышин, которая трижды переходила из рук в руки: немцы надеялись отвести свои грузы по железной дороге. Однако им это не удалось.
Но дивизия потеряла больше половины личного состава. В августе нас вывели из боя на короткую передышку и пополнение. В мой батальон попали четверо младших лейтенантов, бывших московских милиционеров, один из них стал командиром роты. В конце августа звонит:
— Что делать с солдатами, которые ничего не понимают?
— Ведите сюда, разберемся, — отвечаю. И приводит он ко мне… Искажаева, у того рот до ушей! Я поздоровался по-казахски, спросил, как жена и дети. Я знал, что жена пасет отару овец, а два сына-подростка помогают. Сели на землю, беседуем. Милиционер стоит как оплеванный…
Искажаев говорит:
— Не знаю, что дома, вот письмо получил…
Показывает: адрес по-русски, текст по-казахски. А он неграмотный. Вызываю младшего лейтенанта татарина Шарафутдиева, прошу прочитать: языки похожи. Начал читать, и вдруг казах заругался и сразу начал хвалить. Что случилось? Оказывается, на отару напали волки, но младший сын застрелил волчицу.
Тут идет лейтенант Мосягин — он был ранен 23 июня и вот вернулся из госпиталя. Отдал мне рапорт и тут же схватил в объятия Искажаева:
— Я ему жизнью обязан, прошу отдать в мою роту!
А я спросил милиционера:
— Как вы не заметили, что у этого “непонимающего” на груди две медали и орден? Под сильным огнем он вынес 15 раненых, в том числе Мосягина!
Снайперы
Не всякий солдат годится в снайперы. Мало метко стрелять — нужно уметь отыскивать цели, поправлять прицел в зависимости от расстояния и направления ветра, а особенно важна выдержка.
В 39-м на Дальнем Востоке в нашей роте служил лейтенант Кузнецов, выпускник Московского училища им. ЦИК (их называли “кремлевскими курсантами”). Он владел снайперским делом, и однажды утром я попросил у него книжечку с наставлением.
— Разбересси ли? — усомнился лейтенант, но книжку дал. Вечером я ее вернул.— Что, не по зубам?
— Да нет, что нужно, освоил.
Он начал опрашивать с пристрастием и очень удивился моим грамотным ответам:
— Да кто ты по специальности?
— Горный механик.
— Это ж гражданская!
Я уж не стал ему объяснять, что законы математики и физики едины, не подчиняются команде “смирно”… А снайпер-ское дело в военных училищах не изучалось, владели им одиночки. В этом я убедился гораздо позже.
Летом 43-го, наступая, мы наткнулись на нашего убитого снайпера. Головой он лежал на прикладе винтовки, которую мы забрали; а приклад пришлось заменить: он провонял разложившимся трупом. Так в моих руках оказалась отличная снай-перская винтовка. Я начал из своих солдат подбирать стрелка. Испытание было жесткое: стреляли по мишени со ста метров, и четыре пули должны лечь так кучно, -чтоб их накрывала спичечная коробка. Справился только Иван Николаевич Кунгурцев, колхозник из Омской области. К весне 44-го его знало все соединение, по простой причине: он был единственный снайпер на 28 рот. Пулеметным частям снайперские винтовки не полагались.
В октябре 44-го мы стояли в Польше на реке Нарев. Кунгурцев выбыл из части по ранению, я тоже пролежал две недели в госпитале. Возвращаюсь в штаб дивизии, где меня многие знали. Начштаба полковник Мариничев обрадовался:
— Наконец дождались нашего ветерана!
А Якимович погиб, его заменил ге-нерал Кроник, еще не обстрелянный. Выходит:
— Где тут ваш ветеран? Этот, что ли? Какой вид замудонский…
На мне было потрепанное обмундирование со штопкой после осколков, каска и замызганная плащ-палатка. Мариничев вступился:
— Он столько прошел с боями и прямо после боя попал в госпиталь! — но новый генерал повернулся и ушел.
Начштаба говорит мне:
— Мы получили 20 снайперских винтовок, необходимо их пристрелять.
Во всей дивизии не нашлось никого, кто бы это умел! Отвечаю:
— Нужны деревянные щиты 2/2 метра.
На второй день приступил к пристрелке, хоть чувствовал себя неважно. Только начали, явился генерал Кроник с Мариничевым и командиром моего полка Богдановым. Иду проверять мишени, и эта свора туда же.
На первой мишени все пули в центре, но с большим разбросом. Делаю замечание стрелку.
На второй дырки кучно, но в самом верху. На третьей тоже кучно, но влево и вниз. Хвалю солдат за отличную стрельбу. И тут выступил новый генерал:
— У первого пули в центре, а ты говоришь “плохо”; этих хвалишь — а у них черт-те где!
Опять знание оружия мне повредило! Объясняю:
— Товарищ генерал, но ведь кучность зависит от стрелка, а отклонение — от прицела…
— Что ты ерунду городишь!
Конечно, генералы не обязаны помнить огневую подготовку… Но тогда зачем вмешиваться? Сиди в штабе, занимайся стратегией!.. Ладно, замеряю отклонение, делаю поправку прицелов. Стреляем снова, и опять вся ватага тащится за мной к мишеням. Выверяю с точностью до миллиметра, окончательно подсчитываю. Генералу надоело наблюдать такую кропотливую работу:
— Что тебе еще нужно, Пушкарев? Все пули в цель!
— Товарищ генерал, сейчас мы стреляем на сто метров, но при стрельбе на километр пятисантиметровое отклонение вырастет до 50 сантиметров! Почему я должен жалеть фашистов?
— Что ты себе цену набиваешь? Ты что тут, самый умный[39]? — и Кроник наконец удалился.
Настройка винтовок — дело нелегкое, закончил я только на третий день. В пополнение нам также прислали 20 стрелков. Если их распределить по передовой, на каждого придется 200 метров — при такой плотности огня противнику голову из окопа не поднять.
Моего третьего батальона в тот момент не существовало, ждали пополнения. Пока я различные поручения выполнял. Через несколько дней решил проверить, как снайперы ведут охоту — прошел весь передний край и встретил лишь двух. Где остальные? Оказывается, дежурят ночью на позициях… Вот так товарищи командиры рот использовали снайперов. Переставлять людей неохота, и новичков слали на любую работу, вплоть до чистки картофеля[40]…
Курсы
Вскоре Мариничев откомандировал меня на КУОС (курсы усовершенствования офицерского состава). Я ему за это благодарен: удалось покинуть передовую.
КУОС размещался в местечке Супрасоль под Белостоком. Приехал — и сразу в баню (оказалась настоящая русская, хоть и в Польше!) Получил матрас и подушку, набитые соломой, одеяло и две простыни, полотенце. Лег — блаженство! Я не спал раздетый с января 42-го, а уже октябрь 44-го… Даже в госпитале пришлось спать на носилках без подушки и постели.
Приступили к занятиям. Преподаватель топографии майор Рыбин — сугубо штатский человек, инженер-геодезист — отметил на карте две точки и спрашивает:
— Расстояние между ними одинаково для человека и самолета?
Один я ответил, что по земле путь больше, потому что местность сильно пересеченная. И взялся рассчитать длину пути, вышел к доске:
— Чтоб вычислить угол подъема, нужно отнести вертикальный катет к горизонтальному, получится тангенс угла…
В перерыве ко мне прилипла кличка “тангенс”: из 28 слушателей только двое знали это слово. Идем на огневую подготовку. Преподаватель майор Резниченко — доцент московского пединститута — спросил:
— Что может произойти, если у “максима” нарушить зазор между роликом и рукояткой?
Опять нет вразумительного ответа. Я начал толковать о массе, удельном давлении, ускорении. Тут возникла вторая моя кличка — “масса”. В первый же день попал в немилость к товарищам.
Группа состояла в основном из капитанов, имелось несколько старших лейтенантов и майор Дымов. Мне все казалось, что я его раньше видел. Однажды появилась гармошка, он заказал “цыганочку” и пошел плясать, — и я сразу вспомнил:
— Вы служили в дальневосточной 34-й дивизии имени Куйбышева?
— Да, — ответил Дымов.
— А на открытии Дома культуры -в -101-м полку летом 1939 года возглавляли самодеятельность, имея звание старшего лей-тенанта? — продолжаю. Майор обрадовался:
— Да ты служил в 101 полку! Чем командовал?
— Чем я мог командовать, красноармеец первого года службы!
Он поразился: такая пропасть лежала, а теперь соседние звания и одна должность (командир стрелкового батальона)! Он просто тепло устроился: служил в штабе дивизии, подчиненных не имел и приспособился держать нос по ветру и как -можно меньше заниматься делами. -Звание не росло, но офицеры и так не-плохо жили до войны: оклад командира взвода (низшая офицерская должность) равнялся окладу главного энергетика -шахты.
Дымов спросил, почему я знаю военные науки лучше, чем он, кадровый. Я в ответ поинтересовался, читал ли он -“Высшую баллистику” Филатова, но он о ней даже не слышал… Чего ждать, если люди шли в военные училища после -се-милетки? Дальше должность и звание повышались, а знания оставались прежние — эти люди и отступали до Москвы и -Сталинграда. Затем на фронт попали -запасники, имевшие высшее граждан-ское образование — и мы начали по-беждать.
Был на курсах еще капитан Ковалев. Чтоб уважали (наград-то не было), он нашил на гимнастерку ленточки — знаки ранений. Но в бане мы не увидели на нем ни одной царапины… Куликов говорит:
— Как это можно вынести столько ранений?
— Нелегко, конечно, — откликнулся “инвалид”. Куликов продолжил:
— И при этом ни царапины. Куда ж он ранен?
— В рот проглотит, в жопу вытряхнет, — отвечаю.
Ковалев ушел, а через час возвратился под хмельком и с пистолетом. Дело было на втором этаже, окно открыто, погода хорошая… Я выбил пистолет, а Куликов схватил героя в охапку и уронил в окно. Тот вернулся с начальством:
— Убить меня хотели!
Мы показали пистолет и объяснились. Ковалев уже был замечен в пьяных скандалах, и начальство спросило его:
— Твой пистолет?
— Мой.
— Ты зачем его поднял на своих товарищей?
— А чего они смеются?
— Ну-ка покажи документы о ране-ниях.
Документов, конечно, не нашлось. Начальство оружие Ковалеву не вернуло, а нас укорило:
— Что ж вы, ребята, не добросили его до каменного тротуара? Одним нахалом бы меньше…
Преподавание
Занятия продолжались, мои успехи отличные. Клички прекратились, многие обращались ко мне с вопросами, я никому не отказывал. Встретили новый, 1945 год.
Мне предложили остаться работать на курсах командиром офицерской роты.
Пришлось выбирать. Мне полагалось присвоить майора, но должности на курсах соответствовало капитанское звание. Еще и тридцати не исполнилось, а большая звезда уже в кармане; если бы уцелел, мог дослужиться до генерала… Но душой кривить не стану: фронт не манил. И я остался капитаном. Двое моих однополчан — Николай Приходько и Петр Овсяников — стали майорами и уехали, сказав мне на прощание:
— А жизнь дороже…
Об их судьбе мне ничего не известно. А я остался жив.
Но офицерских рот не было, их планировалось набрать в июле. На такой же должности оставили Петра Евдокимова, учителя физики из Пскова, и мы с ним были на подхвате, заменяли заболевших преподавателей по строевой, топографической, огневой, даже инженерной подготовкам. Начальство довольно, что есть замена, и мы довольны, что нас держат на курсах.
В марте курсы перебазировались в Бромберг, а в апреле в опустошенный город Кольберг на берегу Балтийского моря (эта территория отошла к Польше, и Кольберг стал называться Колобжеком). Там и встретили День Победы.
Мир! В начале мая население стало возвращаться с островов, восстановили электростанцию… Но умиротворения не получилось, у нас нашелся новый враг. В порту хозяйничали моряки с тральщиков (они чистили море от мин, в боях не участвовали) — заносчивые и наглые до крайности. Пехота для них — люди второго сорта. Даже рядовые матросы никогда не приветствовали пехотных офицеров.
Однажды три матроса встретили на -окраине двоих наших курсантов. Как не проявить доблесть, имея численное -превосходство? Двое сняли ремни с медными пряжками, третий вытащил пистолет — однако наши их скрутили и привели на курсы. Начальник курсов Гужавин -вызвал начальника этих матросов, но -командир корабля явиться к полковнику не соизволил, прислал какого-то лейте-нанта.
Курсанты-то наши вернулись с фронта! Те двое служили в разведке, добывали языков. А у матросов — только гонор, и больше ничего.
Событие прогремело, и моряки решили мстить[41] — обида-то какая: трое били двоих и биты остались! В одно воскресенье летчики приехали играть с нами в футбол. На трибунах стадиона появилось множество моряков, закричали “Полундра!” — это у них сигнал, чтобы бить пехотинцев… Кончилось тем, что задиры не смогли сами уйти, и капитан 2-го ранга просил у Гужавина машину, чтоб отвезти покалеченных в порт.
К сожалению, это не все. Наш курсант стоял на посту, мимо шел моряк — и застрелил его из-за угла из пистолета. Удрал бы и списали бы на фашистских недобитков — но на пост как раз шла смена и моряка задержала, ревтрибунал приговорил его к высшей мере. Так фронтовики погибали уже после войны…
Нас с Петром поселили в одной комнате, в том же доме жил наш начальник Замятин. Однажды повариху отпустили на три дня, а нам велели ограничиться сухим пайком. Я взял мясо, муку, и мясорубку прихватил.
— Что это ты делаешь? — спросил Евдокимов.
— Пельмени. Поможешь?
— Фу, дрянь! Ел я их как-то… — но когда на электроплитке закипело, запах его поразил. — Дай попробовать! Ух ты!
— Зови Замятина, — говорю. Начальник пришел, понюхал воздух, съел пару штук и удалился. Евдокимов в недоумении, а я утешил:
— Погоди, сейчас вернется, — и точно, возвращается наш Василий Максимович с бутылкой спирта:
— Сто лет не ел настоящих сибирских!
Когда повариха вернулась, он велел ей приготовить пельмени, и нас позвал. Откуда нам знать, зачем?
— Товарищ подполковник, по вашему приказанию прибыли!
— Пробуйте вот это! Ну как?
— Чепуха какая-то…
— М-да… Вот он умеет готовить настоящие пельмени, поучись у него, — сказал Замятин поварихе. В ответ истерика…
В выходной начальник снова вызывает меня:
— Вот мясо, вот мука, давай вместе стряпать!
Что делать? Пришлось еще сходить на бросовые усадьбы, где рос лук-батун и укроп. Получился обед на пятерых со спиртом — для обмытия полковничьей звезды.
В июне курсы расформировали. Молодых курсантов со средним образованием направили в военные училища, не-образованных и старшего возраста вернули в войска. Остались только преподаватели и начальство, месяц болтались без дела. Однако в августе прибыли новые слушатели, и я стал преподавателем общевойсковой тактики командиров рот.
Вскоре приехал заместитель командующего, я дежурил по части. Он спросил:
— Где служили? — я рассказал. — Почему шинель такая дряхлая?
— Начальник материального снабжения уверяет, что новых нет.
Генерал его вызвал и приказал немедленно выдать мне новую, ревизию посулил. Через час шинель нашлась! Она согревала меня в политехническом институте и на шахте “Тайбинской”…
В апреле 46-го курсы перевели на юг Польши в город Вроцлав (Бреслау) — и только туда ко мне приехала семья. В мае капитан Русецкий и я подали рапорт о зачислении в военную академию, но Москва отказала, потому что мы не заканчивали нормальных военных училищ. Тогда я попросил отставку — и в сентябре был уволен по статье “сокращение армии”. Мы втроем вернулись в Киселевск.
Четвертая часть
После войны
ВИК
Судьба могла сложиться иначе. Спустя 10 лет я в поезде случайно встретил подполковника Русецкого. Оказывается, после моего увольнения Москва вызвала нас обоих — и я тоже мог стать кадровым военным. Впрочем, слушатели академии жили в казармах, семьям жилье не предоставлялось, куда б я дел семью?
Я поработал на двух шахтах (не без конфликтов с шушпанниковыми), а потом продолжил то, что прервала война: свое образование. В марте 48-го я поступил на высшие инженерные курсы (ВИК) при горном факультете Томского политехнического института. Туда принимали опытных горняков со средним специальным образованием.
Слушатели ВИКа учились параллельно с обычными студентами, только мы три года, а они — пять. Многие “эрудированные” считали окончивших ВИК недоинженерами. Но давайте подсчитаем: у студентов четыре практики (это уже целый год), у нас нет; у нас также не было военного дела, физкультуры и технического черчения. Студентов нужно учить с азов, а мы многие вещи по опыту знаем в совершенстве. Например, читая нам “подъемные установки”, профессор И. А. Балашов только одну лекцию потратил на обзорные понятия; у студентов же вводных лекций было десять.
Мне поначалу трудно приходилось: десять лет не решал задач по математике, физике, все забыл… Впрочем, скоро удалось нагнать, я попал в тройку лидеров группы.
Жили на съемных квартирах, в первые каникулы я перевез семью. Хозяйка зая-вила:
— С большой девочкой пустим, а с маленькой нет, — и Люба осталась в Киселевске. Однако шуму в квартире было больше от пьяного хозяина, чем от детей, хозяева это осознали, и Любу мы привезли — и она особенно понравилась хозяину, потому что повторяла с искажением его матерщину.
Жили бедновато, конечно. Стол у нас был один — и для обеда, и для уроков Веры и моих.
На каникулах 50 года настало время собирать материал для дипломного проекта. Мой руководитель — доцент Мартыненко, завкафедрой рудничного транспорта — конкретного задания не дал. Я приехал в трест и узнал, что на шахте “Суртаиха” нужно на уклоне пустить лебедку для подъема и спуска людей. Я согласился, и меня тут же временно назначили главным механиком этой шахты, а настоящего механика Бабарыкина отправили в отпуск.
В тот же день я появился на шахте с приказом. Бабарыкин доволен отпуском и тем, что отвязался от этой лебедки: ею занимались два инженера, но не смогли рассчитать сопротивление. А нас этому научил профессор Балашов. Через день лебедка заработала, и я вызвал комиссию для приема ее в эксплуатацию.
Вот новость: те двое, которые не могли ее рассчитать, оказались в составе комиссии! (Фамилий не помню, потому что помнить там нечего.) Они попытались лебедку зарезать, но все ж комиссия приняла. Десять лет люди ходили в эту шахту пешком, а теперь начали ездить.
Возникла другая проблема: сломался американский генератор. Инструкция к нему прилагалась, да толку с нее… По-английски написана! Один экземпляр кто-то перевел, но Бабарыкин хранил его в кармане, чтоб быть незаменимым. Авторитет себе создавал[42]. А теперь он в отпуске, и инструкция с ним отдыхает…
Тут мне раз в жизни пригодилось изучение английского языка. В библиотеке треста я нашел подходящий словарь и перевел инструкцию, а потом напечатал на машинке в пяти экземплярах. Механики получили текст, повесили и у генератора. Бабарыкин, вернувшись, немедленно сорвал тот экземпляр, но ему объяснили: бесполезно…
За два месяца шахта перевыполнила план, мне даже начислили премию.
Но диплом писать надо, лебедки недостаточно. Моя специальность — рудничный транспорт. Я заметил огрехи в принятом методе подъема угля на-гора: везут его вагонетки на канате, опрокидываются, а обратно к стволу шахты их толкают люди, четверо трудятся в поте лица. Я придумал поставить после опрокидывателя компенсатор высоты и самокатную горку, что освободит людей и поднимет производительность.
Руководитель согласен, я сделал расчеты и чертежи — диплом готов. Но председатель ученого совета доктор наук Стрельников (его студенты звали Кот Ученый) предложил не допускать работу до защиты: шахта-де остается с уклонами — а в то время была мания капитальных гигантов… Все ж допустили, но на защиту я, конечно, вышел в настроении неважном.
Комиссию возглавлял главный инженер Кузбассгипрошахта Киндяков (он же принимал и мой диплом в техникуме). Объявляю тему: “Реконструкция подъемов шахты „Суртаиха“”. Киндяков посмотрел чертежи и говорит:
— Наконец нашел единомышленника по “Суртаихе”! Предлагаю доклад не слушать, оценка “пять”.
Кот Ученый против. Тогда я дал разъяснения и начал отвечать на письменные вопросы, каверзные попадались. Про один из них Киндяков сказал:
— На этот можно не отвечать, — но я все же ответил:
— Не было и нет, но если будет — не дай бог.
Аудитория набилась полная, и кто-то прокомментировал довольно громко:
— Наверно, спросили, есть ли зубы[43] в женском половом органе?
На несколько минут о рудничном транспорте забыли… Но Кот Ученый сидел насупясь — не понял, видимо.
“Тайбинская”
В марте 51-го диплом был защищен на “отлично”, мне предложили аспирантуру. Но семью кормить надо, на производстве зарплата не в пример…
Я стал главным механиком шахты “Тайбинская”. Шахта недостроена, но на бумаге уже работает, и есть план добычи. Пришлось разрываться: руководить монтажом и добывать уголь открытым спо-собом.
Шахту строили по современному проекту, с высоковольтным оборудованием: подъем, водоотлив, вентиляторы. Первое время люди даже боялись ездить в клети: привыкли к тихоходным подъемникам… Впрочем, забойные механизмы по-преж-нему хромали: проходческих комбайнов не было, скребковые конвейеры доставляли уголь лишь по горизонтали, погрузочные машины применялись только для проходки главных выработок, в прочих местах грузили лопатой. Полностью механизирована была лишь работа щитами системы Чинакала на мощных пластах: им помогали сбоечно-буровые машины. А за переброску грузов по территории отвечал жеребец Буян…
Машины наши ремонтировал Прокопьевский механический завод. Тамошний главный инженер спросил меня:
— Как вам удается так эксплуатировать машины? Приходят на ремонт, а в них только рама годная, остальное изношено вчистую…
— На капремонт же сдаем! — ушел я от ответа. Хитрил не для себя, а для дела, но все равно неловко… Секрет вот в чем: каждой машины у нас имелось по две, и все исправные части шли в забой, а отработанные вставляли в ту, что для ремонта. Так решалась проблема запчастей. Занимался всем этим я — не в пример другим главным механикам: они ходили руки в брюки, взгляд свысока, зато есть время подхалимничать перед начальством. Я вот этой науки не освоил…
Однажды сломался двигатель скипового[44] подъема. Прихожу в машинное отделение, а там целая оранжерея: управляющий трестом Быстров, секретарь обкома, начальник шахты Краснов и… старый друг, незабвенный Шушпанников! Теперь он главный механик треста. Стоят, руками машут, толку никакого; главный энергетик Горшков возится с машиной.
— Что случилось? — говорю. Горшков отвечает:
— Товарищ Шушпанников считает: межвитковое замыкание обмотки статора.
Ишь ты! Красивый диагноз. Только сомнительно… Спрашиваю машиниста:
— Пламя из двигателя видел?
— Нет.
— Понятно, — беру мегомметр[45] и проверяю сопротивление: изоляция отличная. — Какое замыкание?! — кричу. — Что, забыли закон Ома? Какой ты механик, если не знаешь элементарных вещей?!
Ору будто бы на подчиненных, Шушпанникова прямо не называю, но он ежится. Все начальство молчит, ходит за мной следом и смотрит, что я делаю, а мне пришлось -разобрать весь двигатель, но причину -нашел, он заработал. И тут звонит телефон:
— Из министерства интересуются ходом ликвидации аварии первой категории.
— Какая первая категория? Слышите, что машина работает? — отвечаю и сую трубку Шушпанникову. Он лепечет:
— Произошла ошибка…
— Ну и зачем, — говорю, — в Москву сообщать всякую мелочь? Хороши бы мы на фронте были… — тут я встал по стойке “смирно” и отрапортовал: — Товарищ начальник, на третьем участке горный мастер обоссал две стойки, в восьмой лаве тормозки уничтожены!
Посмеялись и разошлись.
Возникла еще одна проблема: шахта росла, и устаревшие калориферы не справлялись с нагревом воздуха зимой. Я разработал новую схему, но двигать ее пришлось через Шушпанникова, а он уперся: “нужен, дескать, проект какой-нибудь организации, а не частного лица”. Что поделаешь?..
А следующей весной на весь Союз стал известен калорифер системы Шушпанникова. Да, по моей схеме…
Суслово
Скоро моя судьба опять круто поменялась. ЦК КПСС решил почему-то, что сельское хозяйство должны спасать специалисты промышленности, и направил в село 30 тысяч инженеров-коммунистов. В апреле 55-го меня вызвали в горком:
— Поедешь руководить Сусловской МТС[46]. Тамошний директор товарищ Котов — Герой Труда, между прочим! — уезжает учиться в институт.
— Да я же не знаю сельского хозяйства! Вы, наверно, перепутали: я — горный инженер.
— Партия никогда не ошибается. Или едешь, или партбилет на стол.
Второй вариант означал увольнение с должности, отнятие ведомственной квартиры, а в перспективе, возможно, арест…
До деревни Суслово добирался своеобразно: через реку Кию в половодье ходила лодка с переправщиком — только он рулил, а грести пришлось мне. Семья опять застряла в Киселевске и приехать смогла лишь в июне, когда дороги устоялись. Жили мы сначала в маленьком домике, но к концу лета уже построили трехкомнатный дом — причем окнами на юг, а не на улицу; местные долго это перетирали, потому что сами выводили окна непременно на улицу, даже если там оказывался север. Пусть в доме не будет солнца, зато видно, кто мимо ходит!
Жила деревня бедно, коровы бродили, как волки, — на свободной охоте. Однажды подъехала телега, возница зашел в контору, а на седалище было подстелено сено. Несколько коров рванули к одинокой телеге, нахватали в рот сена — и бегом прочь! Доедали в сторонке…
Для начала пришлось решать внутренние проблемы. Мои рабочие просят:
— Дайте машины: надо огороды пахать и везти лес для городьбы.
— А где прежняя городьба?
— Зимой в печь пошла.
— Почему дров не заготовили?
— Кто ж нас отпустит для себя дрова рубить?
Так герой Котов заботился о подчиненных. Я, конечно, пошел навстречу: попросил председателя профкома определить очередность вспашки огородов. Он затруднился, потому что раньше подобными вопросами занимался лично Котов: бутылку можно заработать…
В зону моей МТС входили семь колхозов. Едва я познакомился со всеми председателями, началась посевная, дело для меня новое (в родной деревне я застал почти не механизированные работы), и я с неделю присматривался к прежним порядкам. Например, если трактор ломался в поле, его там и ремонтировали, возились минимум сутки. Я предложил узловой метод (который вовсю применял на шахте): менять поврежденный узел целиком, а чинить его уже в мастерской. Приняли настороженно.
Вечером 21 мая в колхозе Знаменка сломались сразу два трактора. Председатель Бобровский, зная по опыту, что стоять они будут долго, посадил семью в мотоцикл с люлькой и укатил к теще (день весеннего Николы[47]). 23-го в Мариинске заседал горком, Бобровский приехал туда прямо из гостей и заявил:
— Да, посеяли мало, ну так у меня два трактора сломано!
Но оказалось, что узловым методом починил я их за ночь, работают вовсю, а он в разгар страды торчит в гостях и не знает, что делается в его колхозе! Бюро объявило ему выговор, а он решил, что это я его подвел.
Некоторые трактористы друг другу гадили. Одного молодого парня посадили на дизельный ДТ-54, но старший напарник решил от него избавиться. Что удумал: кончая смену, разлаживал аппарат, и у молодого мотор еле тянул! Обнаглел до того, что мне пожаловался — дескать, тот работает плохо. Думал, что я, как большинство начальников, ничего в своем деле не понимаю… Но я внимательно осмотрел машину и нашел повреждение пломбы на топливной аппаратуре. Тут же старшего уволил и поставил на его место еще одного молодого парня. Проблемы кончились.
Поступили новые комбайны, а работать на них некому. Случайно я узнал, что в деревне Константиновка живут комбайнеры Сантьевы, отец и сын, снятые Котовым пару лет назад. Я их вызвал:
— Почему в опале?
— Против ветра пописали.
Понятно: возразили директору, вина непростительная… Я вернул их в дело, и они очень скоро перевыполнили годовую норму.
Такое еще заметил: на каждом поле работал один комбайн, а за ним гонялись конные упряжки, отвозившие зерно на площадку поблизости, затем зерно снова грузили и везли на сушилку, потери при этом неизбежны. Ну и кому нужна эта двойная работа — не проще ли сразу отправлять на сушилку? Я стал переламывать неразумную привычку.
Партийное руководство
Районный секретарь КПСС В. Д. Коновалов возмущался, что я утром “просиживаю штаны” в конторе, а не мотаюсь по полям. Я звал:
— Приезжайте, сами увидите! — но он спал сколько влезет и лишь через полгода соизволил явиться в 6 утра. Я его оставил и уехал на поля. И он убедился, что по утрам всегда звонят председатели всех семи колхозов и разные прочие организации; в тот день звонили также секретарь горкома и предрайисполкома. И со всеми нужно решать срочные вопросы… Говорю Коновалову:
— Поняли теперь, что я не просиживаю штаны, а прокручиваю?
— Ну допустим, — нехотя признал он. — Но что вы придумали за узловой метод? Не было у нас такого никогда, зачем традиции нарушать?
— А зачем ЦК направил сюда инженеров с промышленности? — парировал я. Разумного ответа на этот вопрос не существует, и секретарь растерялся. Но я объяснил так: потому что машинами я занимаюсь с 33 года и кое-что в них понимаю! А у тех, кто вам на меня жалуется, машин было меньше, чем лошадей у деда Щукаря!
Но дед Щукарь для Коновалова оказался неизвестной личностью…
Секретарь горкома И. А. Дьяков наседал: сдавайте больше зерна! Председатель колхоза им. Кирова Дудко отличился — сдал семенную пшеницу. Горком ликовал: молодец, план перевыполнил, остальные — следуйте славному примеру! Но других дураков не нашлось…
К посевной 56 года мы со Скоровым (секретарь партбюро МТС) и Свистуновым (наш главный агроном) разработали групповой метод: сгонять на подготовленное поле много тракторов, чтоб справляться с севом за день. И зяби у нас было достаточно. Зябь — это земля, вспаханная сразу после уборки урожая; чем раньше — тем лучше (в августе или начале сентября). Перекопанная земля хорошо впитывает влагу, обогащается кислородом, а главное — сорняки прорастают и погибают зимой. Перед севом зябь нужно только бороновать и культивировать, а это гораздо быстрее, чем пахать. Экономятся весенние дни.
Ведь засеять вовремя крайне важно. Когда мне было 10 лет, мы посеяли пшеницу на одной полосе, назавтра планировали соседнюю — но сосед попросил помочь хоронить его мать. Родственников у него нет, как откажешь? На это ушел весь день. А потом на неделю зарядила непогода. На целинной земле хлеб растет мощный, но созревает медленно, “долго нежится”, и, когда пришло время убирать урожай, ударили заморозки. С первой полосы зерно вышло хорошее, а со второй — увы… -Разница в посеве 10 дней, а урожай различался вдвое. Верно говорят: весенний день год кормит.
И вот мы начали сев. Директор МТС отвечает только за технику, но я вмешивался во все вопросы. Вдруг на поле являются Дьяков с Коноваловым:
— Сколько сеете?
— 220 кг на гектар.
— Я же приказал 150! — завопил Дьяков. — А остальные чем будут сеять?!
Я понял, что под остальными разумелся Дудко, который все сдал. Но ответил так:
— Свистунов — агроном с высшим образованием, он рассчитал норму вы-сева.
— Понаехало тут с высшим образованием… — проворчал секретарь и вдруг влепил прямо: — Чем будет сеять колхоз имени Кирова?
— Как чем? — говорю. — Обеща-ниями.
— Какими обещаниями?!
— Вашими, Иван Андреич. Кто осенью призывал: сдавайте все, для сева дадим?
И действительно, пришлось ему обещание выполнять, что начальникам особенно неприятно. Достал где-то никудышную пшеницу, Дудко засеял с опозданием и получил урожай лишь вдвое больше посеянного (обычно в 8–10 раз). Ну и зачем секретарю горкома директор МТС, который имеет собственное мнение?
Высокие гости
Мы со Свистуновым и Скоровым убедили всех председателей сеять по-новому, семь колхозов успешно работали теперь групповым и узловым методами. Но товарищ Дьяков уперся. Когда прибыли новые комбайны, нашей МТС не достался ни один.
Однажды мне велели собрать всех председателей, бригадиров тракторных бригад и специалистов. Сидим в конторе, ждем районного начальства, а является вдруг… министр сельского хозяйства РСФСР со свитой! Поехали по полям, всюду работают группами.
— Ваше мнение о новом методе? — спросил министр. Председатель “Заветов Ленина” Касьянов горячо поддержал, но колхозный бригадир на соседнем поле уклонился:
— Я человек маленький — как прикажут, так и работаю…
На совещании Дьяков крутил задницей, шептался с министром. Я назвал цифры. Оказалось, у нас выработка на комбайн выше всех в Мариинском районе. Но Дьяков покатил на меня вечную телегу: “устроил чехарду, поломал десятилетние традиции…” Министр не рискнул делать выводы, отмолчался — и оставил представителя, чтоб тот разобрался и доложил на коллегии министерства.
Представитель — агроном Морсин — первые дни был очень осторожен, ночевал в общежитии. Утрами сидел в конторе, присматривался ко всему, потом ехал со мной на поля. Через три дня говорит:
— Как вы столько успеваете? Я хочу посмотреть, как вы живете. — Пришел ко мне завтракать, потом ужинать, да так и остался.
Поехали в Святогорку. На поле работают пять комбайнов, три колесных трактора убирают солому. Тучки бродят, пахнет дождем, и механизаторы стараются успеть закончить поле, даже обедать не идут, хотя еда привезена. Русский человек работе рад, когда начальство — не идиоты… -Закончили, подъехали обедать.
— Как вам новый метод? — спросил Морсин. Ответил комбайнер Томилин:
— Семьей и батьку бить легче! Глядите: едим вовремя, а работали врозь — и жрали неведомо когда…
— И зерно уж на сушилке, все вывезли, — продолжил бригадир полеводства. — О, дождик! А накрывать ничего не надо.
Тут подкатил бензовоз, и все машины разом заправились. Не надо гоняться за ними по разным полям.
Морсин проникся новым методом. Назавтра он беседовал с секретарем Коноваловым, о чем — не знаю, но называл его потом не иначе как мешком с вонью… Через несколько лет вся страна говорила о групповом методе в Краснодарском и Ставропольском краях — возможно, то было влияние Морсина. Теперь коллективный подряд повсеместен.
Дружок
Так звали нашу собаку породы сибирская лайка. Пес был невероятный.
Парторг МТС Скоров зашел ко мне однажды поиграть в шахматы. Сидел, сидел и вдруг спрашивает:
— Что это у вас собака не лает?
— А он только по делу, просто так никогда, — говорю. И тут Дружок подает -голос.
— Что случилось? — спросил Скоров.
— Корова пришла или свинья.
— Ну-ка проверим!
Действительно, возле двора бродит чужая корова. Предлагаю:
— Ну что, вторую партию?
— Степан, ты с этим полегче: партия у нас одна… А это он на кого?
— На собаку.
Проверили — точно. Парторг пора-зился:
— Как ты различаешь?
— У него на всех разные позывные! Вот, например, человек пришел…
Так и оказалось: у калитки стояла его жена Александра Анисимовна.
Если Дружку гость не нравился, он не лаял, но ложился на пороге и не спускал с пришедшего глаз. А когда все спокойно — спал на дворе в сугробе.
На охоте работал непревзойденно, что его впоследствии и погубило…
Любу в школе обижали. Дружок однажды увидел это и с тех пор всегда провожал ее туда утром (за три километра!), а потом являлся точно к концу уроков. Как узнавал? Неизвестно. Под его охраной никто уже не смел к Любе прикоснуться.
Еще он дружил с Мишкой. А Мишка — это наша… косуля.
Охотники застрелили в лесу взрослую косулю, и остался маленький теленок. -Я взял его в дом, а вся деревня поте-шалась: тоже мне скотину завел начальник!
Мишка спал на дворе в обнимку с Дружком, а утром заходил в дом, шел прямиком на кухню и быстро-быстро стучал копытцем в дверцу шкафа: “Дайте поесть!” Получал кусок ржаного хлеба; а белый не признавал.
Дружок — охотничий же пес, враг всех лесных зверей! — Мишку полюбил, никогда не обижал. Они часто играли на дворе: собака ворчит, подкрадывается, делает вид, что сейчас нападет, а косуля — раз! — и перепрыгивает через Дружка. И снова стоит, смотрит…
Прожил он у нас около года. Однажды на рассвете Нина вышла к корове, а у са-мого забора со стороны леса стоят несколько косуль и смотрят на Мишку, он на них. Стоял, стоял, а потом красиво прыгнул через изгородь. Больше мы его не видели…
Отставка
Несмотря на одобрение министерства, с должности меня сняли. Министр далеко, а мешок с вонью — вот он, рядышком…
В деревне Константиновка хранился семенной фонд овса “Шатиловский”, специально приспособленного для сибирских условий и высокоурожайного. Однажды Дьяков потребовал сдать этот овес на хлебозаготовку. Понятно, зачем ему: отчитаться и красоваться в первых рядах.
Мы со Свистуновым решили этому вредительству помешать и приехали утром к зернохранилищу. Но моя тактическая подготовка подвела: Дьяков такой ход предвидел. Прикатила колонна грузовиков и легковая районного прокурора. Что тут сделаешь? Никакие убеждения не по-могли.
Но какова наглость! В конце уборочной на совещании Дьяков спросил меня:
— Сколько “Шатиловского” овса -дадите другим колхозам?
Я даже растерялся на мгновение. -Отвечаю:
— Это вопрос к вам, Иван Андреич!– все разинули рты. — Прокурор по вашему приказу ограбил нас средь бела дня — вот он сидит. А вот квитанции со спиртозавода. Можете водку сеять или шелуху из барды[48]… Этого зерна хватило бы на 2000 га.
Он не смутился! Он взглянул маслянисто и пролаял:
— Что ж вы за хозяева, не сберегли ценное сырье?
Как я сдержался, чтоб в морду не заехать?.. Говорю спокойно:
— Конечно, мы могли против прокурора применить огнестрельное оружие…
Понятно, Дьякову такой подчиненный поперек горла. Но придраться ко мне невозможно: все показатели высокие. И тут помог прежний директор, он имел право вернуться после учебы. Конечно, ему этого хотелось: ведь за два моих года МТС -заметно окрепла.
Кстати, Героем Труда он стал так: работал агрономом в одной МТС, ее директор внедрил новый сорт озимой ржи, и вся администрация получила награды.
С возвращением Котова ушли Скоров, Свистунов, еще несколько специалистов, даже один председатель колхоза. С ним я позже случайно столкнулся, и он рассказал, что уезжают многие, потому что никакого желания работать больше нет.
Главным инженером снова стал Денисюк, имеющий четыре класса образования: методы работы в поле и ремонта вернулись вспять.
Но заниматься прямым делом — шахтой — меня не отпустили, снова направили руководить МТС, на сей раз в деревне Атаманово (под Новокузнецком). Переезжали зимой в товарном вагоне — с Дружком, коровой Милкой и курами в ящике.
Поселились в доме моего предшественника Дробышевского. Он тоже городской, инженер-строитель. Здесь он выстроил прекрасную МТС, просторную, с котельной и даже с мостовым краном в цеху. Но, выстроив, что дальше делать — не знал. И ему разрешили вернуться к своей профессии.
Дробышевский сказал:
— Зачем везли эту собачонку? Я бы вам свою овчарку оставил.
Овчарка на Дружка аж цепь рвет, а тот только ворчит. Говорю:
— Спустите его с цепи!
Хозяин послушался, и началась свалка — недолгая, впрочем: овчарка забилась в конуру и только выглядывает… А Дружок оказался джентльменом: лежачего не бьют. Пришлось бывшему директору увозить овчарку с собой.
Потом еще одни отношения выяснялись: местные куры (которых я купил у хозяина) начали потасовку с нашими. Но у здешних не было петуха, и наш быстро навел порядок.
От животных отставать неловко, я тоже сразу принялся за дела. Об узловом методе в Атаманове понятия не имели, о групповом слышали — но только ругань. Так облуправление сельского хозяйства внедряло новшества… Пришлось начинать все сначала. Но толком ничего сделать я не успел. Проработав в Суслове два года без отпуска, я наконец уехал в санаторий, и, пока был там, вышло постановление о реорганизации МТС в совхозы, а колхозов — в совхозные отделения. Только теперь, в 57 году, колхозникам начали -высчитывать трудовой стаж и платить -пенсии…
А моя должность исчезла.
Водопровод
Но на шахту я не попал, мне предложили должность начальника ШМУ-3[49]. -Управление готовило к пуску шахту -“Полысаевская-3” и городской водопровод Ленинск–Кузнецк, им я вплотную и занялся. Раньше город брал воду из реки Иня, но трубы и насосные станции устарели, да и реку город загадил. Пришлось копать четыре артезианские скважины.
Жил я с семьей в трехкомнатной квартире, появилась машина. А Дружок в квартире скучал. Пришлось отдать его шоферу, который нас перевозил. Он работал на автобазе, наше управление тоже обслуживал и часто восторженно рассказывал мне о Дружке: как тот отучил соседей лазить в огород, как на охоте отличался!
Однажды шофер пришел убитый горем: кто-то застрелил Дружка, когда дома никого не было. Скорей всего, сосед-завистник, у которого собака была бестол-ковая.
Так отжил наш Дружок…
На водопроводе дел много: скважинные насосы, водоводы и главная магистраль до города. Построили, запустили — а вода еле сочится; значит, где-то забита труба длиной 8 км. Поди отыщи… Но от трубы местами ветвились пожарные гидранты, я решил проверить на них давление манометром — способ простой и -дешевый. Однако главный инженер треста Михайловский потребовал вызвать бри-гаду сантехников, которая вдалеке котлы монтировала и здесь была совершенно ни к чему. Начальство всегда право, поэтому возражать я не стал, но сделал по—своему.
Манометр помог мне найти место предполагаемого засора — в логу между Лапшиновкой и Демьяновкой. Приказал спустить воду, рабочие привезли автоген и взрезали трубу — так и есть, внутри деревянная пробка (ими трубы затыкают при перевозке, а сварщики при монтаже не проверили).
Когда опытнейший сварщик Дмитрий Плющ уже заваривал трубу, откуда ни возьмись прикатился Михайловский:
— Где сантехники?
— Мы без них справились.
— Что?! Я же приказал! Как вы смеете не выполнять распоряжений главного инженера треста?![50]
— А у меня своя голова на плечах, — отвечаю спокойно. И рабочий один с лопатой подтвердил:
— Дурацкие распоряжения — как -серпом по яйцам. Вы благодарить нас должны!
А Плющ говорит:
— Готово! Можно воду подавать.
Тут у Михайловского родился следующий умный вопрос:
— А в трубе воды не было? Кто посмел отключить?
— Как бы я варил, если б она была с водой? — проворчал сварщик и что-то добавил вполголоса. Благодарности за быструю и аккуратную работу никто из нас не дождался.
И вот начальство шумною толпою — управление водопровода явилось принимать работу. Запускаю воду, давление -растет — и вдруг упало… Ясно, где-то порыв трубы. Это называется “гидравличе-ский удар”. Ну, тут искать проблемное место — дело нехитрое. Идем вдоль трассы, и вот оно, маленькое озеро не доходя до железной дороги. Что случилось?
Подхожу ближе, вижу вантуз с закрытой задвижкой.
— Кто закрыл? — спрашиваю. Один из комиссии сообщает:
— Я. Кто ж подает воду при закрытой задвижке?
Тут я тщательно выбрал слова и го-ворю:
— Дурак. Ну дурак!.. А после задвижки что стоит?
— Штука какая-то.
— Штука называется вантуз, он автоматически выпускает воздух из трубы, а задвижка — только на случай его ре-монта!
Специалист ничего не ответил. Мы разрыли, докопались до порыва — оказывается, лопнула толстостенная чугунная труба диаметром 400 мм. Тут уж моя выдержка кончилась, и я употребил некоторое количество матерных слов…
Трубу меняли три дня, и наконец водопровод пустили. Пошли проверять по высоким этажам домов. В первом же подъезде скандал: верхние жильцы затопили нижних. Нет добра без худа…
Звоним в одну квартиру:
— Здравствуйте. У вас вода есть?
— Вы что, спятили? У нас ее днем сроду нет!
— А туалетом как пользуетесь?
— Ночью набираем в ванну, потом ведерком.
— Да, грустно… Но вы все же проверьте.
Хозяйка включила кран, вода шумит, она бегом к нам:
— Откуда?! Теперь всегда так будет? Ну спасибо! А то уж сил нет с чайником скакать на первый этаж…
Затем мы работали над шахтами “Егозовской” и “Чертинской-3”; дела шли хорошо, и в январе 59-го мы с Ниной уехали отдыхать в Сочи. Вернулся, а мое место занято! Неким Бутько, который недавно отсидел за воровство ценностей из руководимого им ЦЭММ треста “Кагановичуголь”. Мне предложили остаться в ШМУ главным -инженером, но я под началом такого деятеля быть не захотел. Да и потом: раз меня могли так запросто снять, чего ждать от них в следующий раз?
Завершение карьеры
Потом я был начальником Бирюлин-ской ШМУ, где от меня потребовали подписать невыполнимые планы: они были нужны руководству для отчетности и наград. Мне дали понять, что выполнять их не обязательно… Но я так не привык, пришлось уволиться.
С непрерывным подземным стажем на пенсию идут в 50 лет. Чтобы он не прервался, мне следовало вернуться на шахту — и я устроился на “Северную” механиком участка. Перебрались в Кемерово[51]. Вскоре я стал неугоден начальнику, потому что не угощал его водкой, и меня перевели… в электрослесари! С чего начинал 30 лет назад, там и оказался, — инженер и бывший главный механик шахт!.. Такая вот карьера.
Выхожу первый раз в новой должности — помощником другого слесаря. Наряд — ремонтировать три электровозные батареи. Командир говорит:
— Будем разбирать.
Что ж, главному видней… Возились всю смену, искали дефектный элемент. Под конец не выдержал и спрашиваю:
— Вольтметр постоянного тока есть? — и за пять минут определяю прибором места повреждений на оставшихся батареях. Наставник смотрел, но ничего не понял…
Еще меня попросили вести политбеседы, и за это дали звание “Ударник коммунистического труда”. Правда, тот значок я никогда не носил…
В начале 65-го мне предложили стать инженером отдела треста по новой технике. Через неделю я понял, что это отдел бездельников. Я предлагал внедрять проходческие комбайны, но никто не колы-хался.
Ларчик открывался просто: начальству шахт выгодна была ручная добыча: на нее спускают меньше плана, и рабочих -не нужно обучать. Как добывали полвека -назад, так и продолжают; оклады идут, жизнь спокойная… (За истекшие с тех пор 25 лет Кузбасс увеличил добычу вчет-веро — благодаря новой технике. Шахтеры стали гораздо образованнее.)
До пенсии — месяц. Перед Днем шахтера (последнее воскресенье августа: в этот день отличился Стаханов) меня пригласили в профком:
— Напишите заявление о матпомощи ввиду малого оклада и большой семьи!
Просьба странная… Еще непонятнее огромная сумма, которую предлагают. Я опешил:
— Кто ж мне столько даст?!
— Степан Алексеич, мы с вами не дети… Вы возьмете вот столько, а остальное нам на пропой. Только никому ни -слова!
Ладно, согласился. После торжественного собрания меня позвали к парторгу треста и отвели в укромное местечко, где были накрыты столы. Сидело лишь главное начальство — и меня, стало быть, приобщили к таинству…
Так вот денежки профсоюза шли на помощь людям.
Заключение
Похоже, судьба берегла деда от высоких должностей. Едва получив сколько-нибудь заметное место (командир батальона, директор МТС, начальник управления), он тут же терял его.
Чтоб делать карьеру, нужны особые черты характера. Исчерпывающе их определил большой знаток в этих вопросах Н. С. Хрущев: “Однажды Сталин заставил меня плясать гопак в присутствии нескольких партийных руководителей. Идти вприсядку и отстукивать каблуками — это, откровенно говоря, было для меня не слишком легко. Однако я делал это и старался сохранить на лице веселое выражение. Когда Сталин приказывает танцевать, благоразумный человек танцует”.
Ну не танцевал дед по приказу, что ты будешь делать!..
Уйдя на пенсию, С. А. Пушкарев десять лет преподавал в кемеровских техникумах — Горном и Индустриальном. В шестьдесят он прекратил всякую работу (благо пенсию получал приличную, не в пример нынешним) и занялся садоводством, причем тоже необыкновенно. На своих жалких сотках он вывел несколько новых сортов, о его успехах не раз писала областная газета.
Умер он в 1994 году, лишь на 20 дней пережив свою жену, Н. С. Пушкареву…