Аномальная история
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2006
Сергей Леонидович Еричев по основной профессии инженер-строитель. Занимался проектированием гражданских сооружений. В настоящее время работает архивистом в Государственном архиве Санкт-Петербурга. Активно публиковался в периодике, главным образом газетах. Готовит сборник рассказов, жанр которых сам автор определяет как “аномальные истории”. С одной из таких “аномальных историй” “Нева” знакомит сегодня своих читателей.
Кто знает, на что черт способен, когда спит Бог.
Поговорка
Говорят, что тот свет существует только для того, чтобы наблюдать за нами, живущими в этом мире. Если хотите, для того, чтобы контролировать этот свет. Наш реальный мир полон душ ушедших на тот свет людей. Они вокруг нас, они всегда с нами. Им также приходится воевать и спорить со своими противниками, чтобы добиться желаемого. Совсем так же, как это делаем мы, живя в реальном мире. Вспомните, как домашние животные иногда пугаются неизвестно чего и без видимых на то причин. Будто они видят или же чувствуют что-то такое, чего не чувствуем и не видим мы.
— Наверное, опять тут твоя мама шастает, — говорила в таких случаях моя жена, прижимая к себе голову скулящего и явно напуганного, старавшегося спрятаться между нашими ногами пса.
Считается, что таким образом братья наши меньшие реагируют на призраков. В этом смысле, если принять как достоверную версию существования потусторонних сил, мир един. Тот свет и этот представляют собой одно неразрывное и неделимое целое. Вернее, разрыв существует только в момент перехода из этого мира в мир иной, иначе — в момент смерти. Этот разрыв ощущается лишь умирающим человеком и существует всего лишь несколько мгновений. Поэтому переход из мира реального в мир теней носит относительный характер. Впрочем, само деление мира на реальный и нереальный также относительно. Просто мы вместе с нашей ортодоксальной наукой привыкли верить только тому, что видим и ощущаем. И лишь смерть примиряет нас с действительностью. Человек часто бывает беззащитен и безволен не только перед лицом смерти, но, к нашему сожалению, и перед реальностью.
Все эти занимательные сведения, кроме примера с нашей собакой, взятым из жизни, были почерпнуты мною из беседы с очень известным и, по-моему, весьма толковым медиумом, на встречу с которым мне удалось попасть. Не буду говорить, во сколько мне это обошлось, но, поверьте, это было совсем непросто. Этот медиум оказался человеком невысокого роста, тщедушного телосложения и с большой лысой головой. Уши у него смешно оттопыривались, и вкупе с большим горбатым носом и стального цвета, также непропорционально большими глазами он являл собою презабавное зрелище. Несмотря на столь импозантную внешность, Альберт Николаевич, так его звали, слыл одним из самых сильных медиумов нашего времени. Он мог по вашему желанию устроить для вас сеанс связи с вашим умершим родственником, и вы при этом ни на мгновение не усомнились бы в реальности происходящего. Впрочем, Альберт Николаевич любил людей и не желал им зла. И люди отвечали ему доверием и доброжелательностью.
Но пора отвлечься от описания теоретических воззрений, интерес к которым время от времени то затухает, то возгорается в обществе, и вернуться к началу повествования. Ниже вы найдете один из рассказов нашего уважаемого мэтра. Это тот самый случай из практики, к которому никто, будь то ребенок или почтенный старец, наверняка не останется равнодушным.
* * *
Когда Лиза оказалась в этом холодном, сыром подвале в первый раз, ее поразило, что стеллажи, идущие по обе стороны от центра помещения, были завалены никому не нужными, по утверждению ее старших коллег, документами. Собственно, стеллажи здесь были точно такими же, как и в других хранилищах, что располагались на всех этажах этого огромного старинного здания. Только вышерасположенные хранилища, в отличие от этого, были работающими, и в них поддерживались необходимые условия содержания. В подвальное же помещение с малоценными, как считало руководство, бумагами редко спускались работники архива, и оно все больше приходило в запустение. Самый вид этих неаккуратно перевязанных, кое-где развалившихся коробок наводил на мысль о тщетности всего живого. Лиза пришла работать в архив совсем недавно, окончив техникум. Ей совсем недавно исполнилось семнадцать, и она еще до конца не решила, чем будет заниматься в жизни. В работе архивиста ее привлекала романтика, которая, как ей казалось, исходила от старинных документов. Лиза была миловидной, стройной светловолосой девушкой с добрыми, выразительными карими глазами и доброжелательной улыбкой.
Сегодня она спустилась в этот подвал вдвоем с Димой — симпатичным, высоким молодым человеком с черными волосами и колючим взглядом, вместе с которым она постигала ремесло архивиста. Они были одного возраста и хорошо понимали друг друга. Так получилось, что именно сегодня им пришлось задержаться в отделе, выполняя срочную работу. Дима сказал ей, что в подвале он заметил какое-то голубоватое свечение, исходившее от противоположной входу стены хранилища.
— Надо посмотреть, что там, — с видом знатока произнес он. — Вдруг там какие-то неполадки с электропроводкой.
— Дима, а это не опасно? — спросила с интонацией маленькой напуганной девочки Лиза. — Я боюсь.
— Ну, чего ты боишься? — насмешливо отозвался ее коллега. — Не бойся, ведь мы только посмотрим. И сразу же вернемся. А завтра обо всем доложим нашей начальнице. Идет?
И Лиза согласилась. Нет, она согласилась совсем не потому, что ей было интересно спускаться в сырое, полутемное хранилище. Или потому, что ее и впрямь заинтересовали выдумки о каком-то таинственном свечении. Она согласилась пойти с ним потому только, что Дима был ей симпатичен. Скажем больше: он ей нравился. Но признаться в этом она боялась даже самой себе.
Дежурная лампочка не горела. Поворотник на стене, слева от входа, включился только со второго раза. Зажглась тусклая лампочка в проходе между стеллажами. В нос ударил смешанный затхлый запах бумаги, плесени и еще чего-то такого, что не поддается определению. Холод почувствовался сразу, но по мере продвижения по хранилищу, мимо сваленных второпях коробок и перевязанных бечевкой пачек с документами, он проникал все ближе к телу. Дима уверенной походкой шел на полшага впереди Лизы. Наконец он повернул по одному из поперечных проходов влево, предварительно щелкнув еще одним выключателем, что примостился сбоку на опорной металлической стойке.
— Дима, куда мы идем? — удивилась Лиза, прекрасно зная, что этот проход упирается в стену. Она спросила, просто чтобы нарушить зловещую, как ей показалось, тишину, через которую им приходилось продираться, словно через колючий кустарник. И потом, вид его высокой, крупной фигуры, уверенно двигавшейся впереди нее, начал почему-то раздражать ее. На самом деле она просто обиделась на него. Он идет к своей цели, забыв о ней, забыв обо всем на свете. Как будто в этой дурацкой стенке скрывается его судьба. Если бы она знала в эту минуту, как близка была ее мысль к тому, что произойдет с ним в ближайшем будущем!
— Вот это да! — произнес приглушенным голосом Дима. В его голосе отчетливо сквозило изумление, смешанное с испугом. — Лиза, смотри! — И он протянул руку в сторону тяжелой металлической двери, четко обозначившейся на стене и замыкавшей пространство хранилища. Дверь располагалась ниже пола хранилища, и к ней вели две или три ступеньки. — Ты бывала здесь раньше?
— Нет, а ты?
— Тоже нет.
— Ты испугался?! — тоном утверждения спросила девушка. — Ведь я вижу! Испугался!
— Чего ты видишь? — неуверенно начал Дима. — Я не испугался, просто ты посмотри сюда.
Лиза взглянула на дверь, на которую указывал Дима, и обомлела. На ее поверхности сквозь облупившийся и почти повсеместно исчезнувший слой краски явственно проступила какая-то картина, нанесенная на дверь неизвестным художником, судя по всему, раньше, нежели дверь была закрашена. Ребята остановились, словно перед полотном в Эрмитаже. Пораженные, они жадно вглядывались в изображение.
— Похоже на икону, — наконец произнес Дима.
— Ольга Михайловна, наша начальница, — тихо ответила Лиза, — рассказывала мне про историю этого здания. Раньше, до революции, здесь был храм, рядом с которым в соседнем здании находился монастырь. Монахов и попов большевики расстреляли, а сам храм превратили в архив. А еще она говорила, что кто-то из сотрудников рассказывал о видениях убиенных монахов, души которых не находят упокоения и бродят по архивным коридорам. Они, эти души убитых монахов, не могут попасть на небо.
Вновь наступило длительное молчание. Ребята стояли, вглядываясь в детали изображения.
— По-моему, все это бредни, — неуверенно проговорил Дима. — Души убитых попадают на небо в первую очередь. “Убиенных щадят” — так в песне поется.
— А еще Ольга Михайловна сказала, — продолжала Лиза после паузы, — что все это: и храм, и привидения — было очень давно. Поэтому нам, работающим здесь архивистам, бояться нечего.
— Смотри-ка, — воскликнул Дима, протягивая руку к изображению и делая шаг вперед, — по-моему, здесь изображен крест.
— Ой, какой же ты глупый, — хмыкнула в ответ Лиза. — Это не просто крест. Это — распятие. Видишь, на кресте — распятый Христос.
— Наверное, ты права, — смущенно согласился ее спутник. На лице его расплылась глупая улыбка провинившегося школьника.
В следующее мгновение погас свет. Все хранилище погрузилось в кромешную, жуткую темень. Впоследствии выяснилось, что произошел заурядный сбой электроснабжения: из-за пиковой нагрузки в сети отключились автоматы на районной подстанции. Но в ту секунду их охватил ужас. Лиза совершенно непроизвольно прижалась к Диме, очутившись в его объятиях.
— Что это? Смотри! Я боюсь! — воскликнула она шепотом, еще сильнее прижавшись к своему другу.
Парень обернулся, взглянув туда, куда смотрела Лиза. И остолбенел. Дверь, у которой они стояли, и изображение Иисуса Христа на ней светились нежно-голубым светом. Теперь уже оба молодых человека, словно загипнотизированные, смотрели на это свечение, исходившее от полотна двери и от лика Христа. Им стало не по себе. В этом голубом, неизвестно откуда взявшемся свете изображение на картине было четким и ясным. Мученическая поза распятого Иисуса как бы предостерегала всех стоящих перед распятием. Немой укор и вопрос читались в повороте головы и в полузакрытых глазах Христа. Предостережение же шло от самого изображения страшной, мученической казни. Как долго они рассматривали икону, ребята не знали. Им казалось, что это длилось долго, очень долго.
— Дима, ты веришь? — совершенно неожиданно спросила Лиза.
— Во что, во что я должен верить, черт возьми! — быстро, словно с каким-то испугом, проговорил, почти выкрикнул Дима, отстраняясь от девушки. Как будто она спросила о чем-то недозволенном, и потому реакция его была такой скоропалительной и нервной.
— Я спрашиваю, веришь ли ты в Бога, — терпеливо повторила Лиза назидательным тоном строгой учительницы. — И не чертыхайся, пожалуйста, рядом с чудодейственным распятием, пусть даже и написанным на дверях.
— А ты? Ты веришь? — вопросом на вопрос ответил он, и все тот же испуг и растерянность звучали в его голосе.
Но Лиза уже смогла преодолеть нахлынувшую было волну страха и теперь чувствовала себя более спокойно. А оттого и более уверенно.
— Конечно, я верую, — в некотором смущении приняла вызов Лиза, словно доказывая факт своей веры самой себе и всему миру. — А ты, ты веришь?
— Нет, то есть да, — проговорил он и тут же осекся. — Ну, допустим, икона. Но откуда ты взяла, что она чудодейственная?
— Я знаю, я так чувствую.
Лиза сказала правду. Она не могла ни объяснить, ни понять свое состояние. Она просто знала, нет, скорее, чувствовала: икона, перед которой они стояли, была не простой иконой.
Дима молча стоял рядом, держа Лизу за руку. В этом сиянии, исходящем от картины, и темнота казалась не такой страшной. Он даже вдруг обнаружил, что может разглядеть лицо Лизы, хотя минуту назад вообще ничего не было видно вокруг.
— Ты знаешь, я, пожалуй, пойду, — проронил неожиданно Дима, — мне надо открыть хранилище, чтобы позвать кого-нибудь. А ключ я оставил в дверях. Изнутри, — добавил он едва слышно.
— А как ты найдешь дорогу в темноте?
— Ничего, как-нибудь найду. Я буду идти вдоль стеллажей, а направление я помню.
— А как же я? — в отчаянии спросила Лиза.
— Ну, не бойся, пожалуйста, — бодро отвечал кавалер, — я в одну минуту: туда и обратно. Только приведу кого-нибудь, и все встанет на свои места. Вот увидишь. Да и потом, — добавил он со значением, — надо узнать, что со светом случилось.
— Подожди, — чуть слышно сказала девушка, удерживая его ладонь в своей. — Ты ведь вернешься?
— Куда же я денусь! — ответил он почти весело, но в тоне его ясно ощущалось напряжение. Затем, наклонившись к ее лицу, он поцеловал ее в щеку, тихо проговорив: — Ничего не бойся, ведь я с тобой.
— Еще, — так же тихо ответила Лиза, — еще, ну, пожалуйста, скажи еще что-нибудь.
Его губы закрыли ей рот поцелуем. Он был таким долгим и сладостным, что Лизе показалось, будто из груди ее выпрыгнет сердце.
— Я тебя люблю, — чуть слышно произнес Дима, и эти три слова прозвучали как “я хочу тебя”. — А ты, ты любишь меня? — проговорил он ей прямо в ухо.
— Да, — не столько сказала, сколько выдохнула девушка.
Когда Дмитрий, оставив Лизу возле таинственного иконостаса, стал ощупью продвигаться к выходу из подвала, он еще не знал, чем закончится для хрупкой, богобоязненной девушки сегодняшний поход в подвальное хранилище. Вернее, он даже не мог предположить, что такое может произойти в наш просвещенный век. Он был воспитан в духе рационализма, замешанного на атеизме и извращенном понимании веры. В любом случае оставлять Лизу одну не следовало. Но, повторюсь, в ту минуту он не осознавал этого. И, конечно, он не знал, да и не мог знать своей собственной судьбы.
* * *
Давно известно, что шутки с дьяволом кончаются плохо и что эксперименты на границе непознанного всегда очень опасны. Наши герои были людьми не робкого десятка. Но они были еще очень молоды и часто пренебрегали доводами рассудка. Да и кто в их возрасте живет по принципу: “Умерен будь, лишь будь умерен”? Эмоции и чувства переполняли их. Вечные споры о том, как надо жить: страстями или разумом, взвешивая и рассчитывая каждый свой шаг, были им непонятны. Они все подвергали сомнению, и были, наверное, правы. Ведь мы знаем, что сомнение — начало мудрости.
Но, как бы то ни было, Лиза осталась одна перед странной дверью. Вначале она стояла, рассматривая уже в который раз изображение Иисуса Христа, распятого на кресте. Потом стала думать о Диме.
— Нет, правда, он хороший, — уговаривала она саму себя, — и он меня любит. Если бы не любил, не был бы таким ласковым…
— А как же мама? — вспомнила Лиза, и ей почудилось, что она предает ее, переходя с Димой на какие-то другие, неведомые ей ранее отношения. Нет, у нее были уже мальчики, она была современная девушка. Но то, что она испытывала к Диме, было с ней впервые.
— Надо бы позвонить ей, — прошептала про себя Лиза, — а я, как назло, мобильник на столе забыла. И как холодно здесь стало! — произнесла Лиза вслух, пытаясь подбодрить себя звуком собственного голоса.
Затем она принялась мечтать о том, как Дима сделает ей предложение и как она вначале потянет с ответом. Ведь нельзя же во всем потакать мужчине. Но в конце концов скажет ему: “Да”, так как сама хочет этого.
Неожиданно ее внимание вновь переключилось на икону. Что-то незримо стало меняться вокруг. В какой-то момент ей почудилось, что голубоватый свет, льющийся со стороны двери, стал менять свою окраску. Голубоватые потоки света превращались в розовато-красные. Страх охватил Лизу с новой силой. В этих клубах голубовато-красного свечения Лиза вдруг разглядела фигуру монаха, завернутую в черную монашескую рясу, стянутую в талии, с широкими рукавами, какую носит обычно православное духовенство. Образ монаха был таким же явственным, как само свечение, но все же это было всего лишь видение. Голограмма, как сказал бы современный, образованный человек. Одновременно с видением появился звук, которого секунду назад не было и который совершенно явственно исходил со стороны запертой двери. Этот звук отдаленно напомнил Лизе скрип ржавых дверных петель. Однако он был настолько тихим и кратковременным, что она и вовсе не услышала бы его, не обладай превосходным слухом. Кто-то другой на ее месте посчитал бы, что ничего не слышал и что никаких звуков не было. Но что это? О, Боже, дверь действительно стала открываться. Образовалась щель, сквозь которую был виден узкий черный проход вниз, в подземелье. Лиза почувствовала, что у нее дрожат руки и ужас прохватывает ее всю насквозь. Горячая волна внезапно ударила ей в голову, обожгла ее. Лиза не отрывала взгляда от призрачного монаха на фоне полуоткрытой двери. Она заметила только, что в руке у него было что-то белое. Ее начала бить дрожь. Зубы мелко и противно стучали. В следующее мгновение Лиза потеряла сознание.
Как раз в этот момент рядом с нею оказался вернувшийся ни с чем Дима. Конечно, никакого монаха он не увидел. Да и свечение двери было таким же, каким оно было, когда несколько минут назад он уходил отсюда.
— Лиза, что с тобой? — бросился он к лежавшей в обмороке девушке. Руки ее и голова касались двери с распятием. Впечатление было такое, будто она пыталась перешагнуть порог и что-то или кто-то помешал ей сделать это, отбросив от двери.
Дима понятия не имел, что с ней случилось, и не представлял, что и как нужно делать в подобной ситуации. Все знания, полученные им сначала в школе, а затем в техникуме о том, как нужно оказывать первую медицинскую помощь, куда-то улетучились. И он совсем растерялся. Страх и необъяснимость происходящего сковывали его и мешали сосредоточиться. Кроме того, Дима переживал оттого, что он вернулся один и без ключа, так и не узнав, почему же погас свет в подвале. Ключ просто-напросто застрял в скважине замка, и Диме не удалось открыть его. А после нескольких неудачных попыток открыть замок, он и вовсе уронил ключ на пол. Обшарив в темноте весь пол возле двери, Дима отчаялся найти его. И тут он подумал о Лизе. Нет, он и не забывал о ней ни на минуту. Напротив, он постоянно думал о том, что нужно как можно скорее вывести ее из подвала. А тут, как назло, ключ потерялся. Прямо какое-то мистическое стечение случайностей и страшное невезение.
Ему удалось оттащить Лизу от двери и перевернуть на спину. Он расстегнул ей кофточку, освободив шею. Затем он намеревался начать делать ей искусственное дыхание. Но тут он заметил в ее руке какой-то клочок скомканной белой бумаги. Ему захотелось взять его. Однако по непонятной причине он не смог сделать этого. Ощущение чего-то тяжелого навалилось на него, он почувствовал, что, того и гляди, тоже потеряет сознание — ему теперь было не до бумаги, зажатой в Лизином кулачке. Взглянув на распятие, Дмитрий увидел, как меняется свет, исходящий от иконы. Он, свет этот, теперь был скорее красноватым, нежели голубым. Дима внезапно ощутил, что его непреодолимо клонит в сон. В следующее мгновение он увидел молодую, очень красивую девушку, которая направлялась к нему от двери с Христом. Он поразился тому, что она была нагая. То есть на ней не было никакой одежды, совсем ничего. И она улыбалась ему. И Дима вдруг встал с колен и пошел навстречу этой очаровательной незнакомке. Теперь трудно судить, был ли Дима в эти секунды в здравом уме или нет. Но о Лизе, как это ни странно, он тут же забыл и смело стал спускаться в таинственное подземелье вслед за неожиданной красавицей. В эти минуты Дмитрий уже ни о чем не думал. Просто не мог думать. Больше его никто не видел.
* * *
Когда подвальное хранилище наконец открыли, то увидели, что в одном из крайних проходов, между стеллажами и старой монастырской стеной, на полу, рядом с металлической дверью, мирно спит Лиза — сотрудница отдела использования социально-правовых документов. В левой руке ее была какая-то записка.
— Лиза, что с тобой, ты спишь? — тормошил ее за плечо охранник, который открывал хранилище и первым обнаружил спящую девушку.
Пока она, открыв глаза, сонно моргала, а затем с изумлением и испугом смотрела на незнакомого мужчину в униформе, милиционер, вместо того чтобы поинтересоваться ее самочувствием, стал ее буквально допрашивать.
— Как ты сюда попала, кто был с тобой, когда, в какое время ты сюда прошла? — вопросы сыпались один за другим.
Больше всего стража порядка интересовало не ее состояние и не то, что Лизу нужно как можно скорее вывести из подвала и вызвать врача. Его интересовало, как так могло случиться, что девушка проникла в подвальное хранилище без его на то специального разрешения. И он даже не видел, когда и как это произошло. Но он не задал вопроса, почему она такая бледная и что произошло там, у двери. И не спросил ее, что это за записка у нее в руке и что в ней написано. Когда ее разбудили, она некоторое время не могла вспомнить, как она оказалась в этом хранилище и что с ней было. На вопрос, почему она спит здесь, она также не находила какого-либо вразумительного ответа. Только позже она все вспомнила и даже спросила у охранника, не нашел ли Дима ключ от хранилища. Ей сообщили, что хранилище открыли снаружи запасным ключом и что никакого Димы тут, в подвале, не было и нет.
Через несколько дней, уже отвечая на вопросы следователя, ведущего дело по факту пропажи молодого человека, Лиза ответила, что она не имеет представления, куда он мог подеваться.
— Мне кажется, — добавила она, немного помолчав, — он мог исчезнуть за той самой дверью с распятием. Ну, вы ведь знаете эту дверь, что в кирпичной монастырской стене, которая примыкает к хранилищу?
После этого дверь долго изучали какие-то люди, которые приходили в архив из разных организаций, в том числе и из церкви. Но ответа на вопросы относительно происхождения двери и относительно старого распятия на ней, которое действительно было обнаружено за слоем облупившейся краски, так и не нашли. Попытки открыть дверь ни к чему не привели, так как за ней снова обнаружилась кирпичная кладка. Хотя, быть может, это было и не так. Или не совсем так. Кто знает? Ведь давно было сказано одним умным человеком, что несчастны те люди, которым все ясно. Кто-то из экстрасенсов высказал предположение, что дверь эта связана с адом и что ее лучше вовсе не трогать, так как она действительно ведет в никуда. После этого один из высоких столоначальников, который в жизни верил только своему кошельку, распорядился замуровать эту дверь. На всякий случай.
— Так, чтобы и следа не осталось, — приказал он своему подчиненному.
И дверь забетонировали.
Вы, наверное, подумали, что наш рассказ подошел к концу. И что на этом можно поставить точку. Но это не совсем так. Наша бедная Лиза была, по сути, еще совсем ребенком. Во всяком случае, в душе своей она оставалась все той же маленькой девочкой, которую утром отводят в детский садик, а вечером забирают домой. Поэтому все несчастья, сваливавшиеся на ее голову, не могли повредить ее чистой душе и рассудку. Первое время после исчезновения Димы она не переставала думать о нем и об его непостижимой судьбе. Часто, оставаясь одна, Лиза принималась плакать, пряча лицо в ладони. Ее подружки и сослуживцы старались не приставать к ней с расспросами. Впрочем, Лизе было не до их сочувственно-лицемерных переживаний. Она вся была погружена в свои горькие думы и не замечала ничего вокруг.
— Он еще вернется, вот увидите, — говорила она тем, кто все-таки донимал ее расспросами о пропавшем Дмитрии. Было видно, что она всерьез верит в то, что говорит.
Окружающие ее люди стали задумываться об ее душевном состоянии, выдвигая предположение о надвигающейся душевной болезни. Проще говоря, сослуживцы стали нашептывать друг другу слух о невменяемости Елизаветы. Тем более что и внешне Лиза очень изменилась. Бледная и не просто похудевшая, а словно бы изможденная, она часто жаловалась на головную боль и плохое настроение. Иногда она говорила подругам, что плохо спит по ночам и быстро устает на работе. Она стала очень серьезной и замкнутой. Ее больше не интересовали простые житейские радости. Она не принимала участие в застольях, которые коллеги устраивали по самым разным поводам, а то и просто потому, что возникало настроение посидеть, поговорить по душам.
* * *
Но, однако, глядя на мир, нельзя не удивляться. И это действительно так. Лиза, рассмотрев наконец ту записку, с которой она проснулась в подвале, совсем не удивилась, когда прочитала в ней: “Ф. 012. Оп. 1. Д. 266. Симон +”.
Ее даже не удивило и не испугало то, что шрифт письма был явно несовременным и своим начертанием походил на древние манускрипты. Я уж не говорю о том, что она даже не задалась вопросом, откуда у нее в руке появился этот клочок бумаги. Лиза на это просто не обратила внимания. Как и на многое другое. Например, на то, что сама бумага, на которой были выведены эти буквы и цифры, была с желтизной, странной на вид, совсем непохожей на современную бумагу. Знаки эти ничего не говорили далекому от архивных дел человеку. Лизе они были понятны и не вызвали у нее недоумения.
“Этот крест, — подумала она, — говорит о том, что дело касалось церкви, скорее всего, судьбы конкретного монаха”.
Когда через какое-то время ей выпала возможность спуститься в старое хранилище, она сразу воспользовалась ею. По старым номерам, указывающим расположение документов, которые еще сохранились на стеллажах, она быстро нашла то, что искала. Дело было мятым и неполным.
— Такое впечатление, что из него выдирали листы для того, чтобы уничтожить как улику или же использовать с какой-то неблаговидной целью, — произнесла вполголоса Лиза, раскладывая на своем рабочем столе архивные документы. Она не боялась, что кто-нибудь из коллег спросит ее, что это за дело и зачем оно понадобилось ей. Она знала, что ее сотрудники — очень деликатные люди. Они просто не позволят себе задавать подобные вопросы. Ведь работа есть работа. Да и потом, за их многолетнюю работу на этих столах перебывало столько самых разных, порой неожиданных и ошеломляющих архивных документов, что никто из них, что называется, и глазом не моргнет при виде каких-то новых, пускай даже очень интересных бумаг. Короче, наша героиня продолжала свой поиск.
И вот наконец-то удача! Это было именно то, что нужно. Лиза держала перед глазами документ, который был датирован декабрем одна тысяча девятьсот двадцать первого года. Это было решение революционного трибунала о признании виновным в саботаже и контрреволюционных действиях иеромонаха отца Симона и о приговоре его к расстрелу.
“Вероятно, ОГПУ решило найти повод для того, чтобы расправиться со строптивым попом, и состряпало это дело, — подумала девушка, — а потом, когда революция победила окончательно и бесповоротно, дело сдали в государственный архив. А уже в начале девяностых всем было не до этого, в общем-то, рядового дела. Так оно и оказалось на полках рядом с макулатурой”.
Несколько дней подряд после этой находки Лиза не находила себе места. Она плохо спала по ночам, ее мучила мигрень. Таблетки помогали плохо. Но Лиза страдала не только от головной боли. Она пыталась найти ответ на вопрос: “Почему душа расстрелянного большевиками в двадцать первом году иеромонаха не находила упокоения, оставаясь на земле? Ведь монахи — люди божьи, и в случае насильственной смерти их невинные души должны прямо отправляться на небо. Именно так говорят об этом в народе”.
“С другой стороны, — думала она, — известно, что души убитых остаются на земле до тех пор, пока не свершится правосудие. А какое уж тут может быть правосудие, когда столько десятилетий творились произвол и беззаконие. И что там произошло с отцом Симоном, сегодня никто из живущих на земле уже не помнит. Вопрос — виновен или невиновен, не зная, какая трагедия произошла с иеромонахом в далеком двадцать первом году, ставить сегодня вряд ли имеет смысл”.
От этих совсем непростых размышлений голова у бедной Лизы просто разламывалась. Она окончательно запуталась, думая об отце Симоне не как о монахе-привидении, но как о реальном человеке, убитом ОГПУ в двадцать первом году прошлого века. Судьба этого человека была ей уже не безразлична. Она и сама не смогла бы объяснить, как это могло случиться. Но это случилось. Лиза думала об этом деле и об отце Симоне постоянно. Она представила, как жили люди, как жили монахи в тот далекий двадцать первый год. И ей стало страшно. Ей казалось, что она готова принять на себя всю боль за те грехи, которые сваливались на людей во времена революции и гражданской войны. Лишь бы ничего подобного не повторилось вновь.
Нет, она не винила во всем только государство большевиков, ибо революция и последовавшая за ней война были общим несчастьем, одним большим горем для всего народа. Хотя в душе Лиза полагала, что государство в лице сегодняшней власти могло бы принести публичное покаяние и уже только одним этим дать облегчение народу. “Ведь если люди научатся прощать друг другу, то и любовь тогда будет сильнее, крепче, чище”, — рассуждала Лиза.
— Но, однако, этого не произошло до сих пор и, наверное, не произойдет никогда, — удрученно вздохнула девушка.
Наверное, Лиза еще долго не могла бы успокоиться и прийти в согласие со своей душой, если бы не сон, приснившийся ей в следующую ночь. Сон был ярким и красочным и оставил в душе девушки неизгладимое впечатление. Во сне она вновь увидела ту самую дверь в подвальном хранилище с распятием на ней. Только распятие не показалось ей таким пугающим, как в тот день. Оно скорее притягивало к себе. В следующую секунду она увидела икону с изображением Иисуса Христа. Значительно позже, разглядывая печатные копии всемирно известных икон, Лиза остановилась вдруг на одной из них. То был “Спас нерукотворный”. И Лиза сразу вспомнила, что именно эта икона приснилась ей в ту ночь. На следующий день, ни с кем не сговариваясь, Лиза отправилась в церковь. Она уже знала, что будет делать. Купив толстую, дорогую, как ей показалось, свечу, она прошла в ту часть храма, где было установлено распятие. Как раз в это самое время в церкви было всего несколько прихожан, и ей никто не мешал. После того, как ей удалось установить должным образом зажженную свечу, Лиза перекрестилась и стала молиться, глядя на распятие.
— Помяни, Господи, душу усопшего раба Твоего Симона и всех православных христиан, — читала девушка вслух, шевеля губами, стараясь четко произносить каждое слово, — и елико в житии сем яко человецы согрешиша, Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости их и помилуй.
В этом месте Лиза поклонилась, крестясь и переводя дыхание.
— Вечныя муки избави, — продолжала она читать молитву, — Небесному Царствию причастники учини, — Лиза вновь поклонилась и перекрестилась.
— Сотвори душе его, Господи, вечную память, — закончила Лиза и отошла от распятия, перекрестившись еще раз.
Затем она подошла к окошку церковной службы и попросила заказать молебен по невинно убиенному отцу Симону, передав деньги сидящей в окошке толстой, краснощекой женщине. Когда Лиза, перекрестясь перед выходом, наконец оказалась на улице, она почувствовала облегчение и удовлетворение в душе своей. Она чувствовала, что свершила благое дело, и от этого своего ощущения ей сделалось в душе легко и радостно.
* * *
Незнакомец привлек ее внимание своей незаурядной внешностью. Ему было, как решила Лиза, лет шестьдесят пять. Столкнувшись с ней при выходе из архива, он оглянулся, произнося слова извинения, и взглянул на нее. Глаза их встретились. Лиза остановилась так резко, как будто перед ней выросла стена. Этот мужчина так сильно походил лицом на Диму, что если бы не его возраст, то у нее не осталось бы ни малейших сомнений, что это именно он.
Несколько мгновений они смотрели друг на друга, боясь произнести хоть слово. Видно заметно, что он также внимательно рассматривает Лизу, словно мучительно пытаясь вспомнить, где он ее видел.
— Не все, что известно, познано, — вдруг произнес он и, словно спохватившись, добавил: — Извините, ради бога, вы такая красивая и… молодая.
После этого он поклонился ей еще раз и быстрыми шагами пошел прочь.