Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2006
Глазунова О. И. Иосиф Бродский:
американский дневник. О стихотворениях, написанных в эмиграции. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского института истории РАН “Нестор-История”, 2005. 374 с.
Стихотворения И. Бродского эмигрантского периода порой воспринимаются как замысловатые, с трудом поддающиеся расшифровке ребусы. И никакие чеканные формулировки, что ловко вбиваются в прокрустово ложе статей литературных словарей, энциклопедий, справочников, не дают возможности оценить все художественно-эстетическое своеобразие творчества поэта, уже занявшего свое почетное место в Поэтическом Пантеоне.
О. Глазунова считает: поэзию И. Бродского не только можно, но и нужно сделать более доступной для читателя, тем более что “по предельной концентрации чувств, по заложенному в стихах эмоциональному заряду и способности отражать окружающий мир на пределе человеческих возможностей лирика Бродского — типично русская лирика”.
И О. Глазунова дотошно дешифрует “американские” стихотворения поэта: она не просто анализирует каждое слово, каждую строчку, каждую строфу, но и возвращается к ним снова и снова, буквально “продираясь к смыслу сквозь частокол метафор и синтаксические зияния”. В этой работе все имеет значение, ибо “у Бродского нет ничего случайного”. И образ удивленно приподнятой брови (соотносящийся с Мариной Басмановой) требует не меньшей сосредоточенности для осмысления в контексте лирических произведений поэта, чем “край леса”, образ, восходящий к Данте и Д. Уолкотту. Философские абстракции, нетрадиционные метафизические смыслы, метафорические образы, синтаксические конструкции, их эволюция в творчестве поэта. Подтексты и трансформация образов. Краски, свет, звук, поэтическая символика. Ссылки на словари жестов, словоупотреблений, сопоставление поэтических произведений разных лет. Авторские словообразования, многомерность, многозначность слов. Имманентные творчеству поэта категории: пространство, время, бесконечность… Обращение к событийной стороне жизни поэта, когда требуется уточнить, прояснить смысл написанного. Пожалуй, уже достаточно сказано, чтобы читатель понял, что он имеет дело с профессионально грамотным литературоведческим и лингвистическим исследованием.
Всего в тексте подвергнуто разбору свыше ста пятидесяти стихотворений, наиболее значимым посвящены отдельные главы: “Похороны Бобо”, “Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова”, “Колыбельная Трескового мыса”, “Я входил вместо дикого зверя в клетку”, “Эклога 4-я (зимняя)”, “На выставке Карла Вейлинка”.
Но смысл изысканных литературных построений, предпринятых О. Глазуновой, отнюдь не в том, чтобы филологи всех мастей могли насладиться играми разума.
Стремясь отрешиться от сложившихся стереотипов, исследовательница пытается дать ответ на вопросы, который нельзя найти ни в каких словарях и справочниках. Почему “поэзия И. Бродского после отъезда превратилась в абсолютно закрытую систему, в эзопов язык недоступных широкому кругу читателей образов”? Почему, рассказывая о себе, поэт прибегает “к сложному, иногда излишне закодированному выражению чувств”? И, главное, в чем суть и проблематика его лирики? В чем причины трагического мироощущения Бродского, которое возникло в его стихотворениях сразу после отъезда и не только не исчезло со временем, но продолжало набирать силу?
По мнению исследовательницы, выбор И. Бродским эмиграции не принес ему ничего, кроме разочарования, притом что поэту было свойственно отнюдь не идиллическое отношение к стране, откуда его изгнали, что он испытывал благодарность к стране, предоставившей ему гражданство и возможность работать. Его поэзия эмигрантского периода — отражение горького опыта человека, который так и не смог (или не захотел) приспособиться, переделать себя с учетом потребностей новой системы и нового мировоззрения. Благословенный “американский рай” оказался для него тупиком. Усредненно-благополучная жизнь, предел мечтаний для обывателя, напоминала И. Бродскому жизнь в аквариуме, которая вела, по мысли поэта, к притуплению инстинкта восприятия, обезличиванию и потере самоуважения. Разрыв жизненно важных связей, оторванность от родной среды и привычного круга общения, делающие человека похожим на вещь, порождали острое чувство бесприютности, одиночества, пустоты. Трагизм усиливался от осознания невозможности вырваться за пределы порочного круга, что-либо изменить в своей жизни, от горьких размышлениях о другом “варианте судьбы”, об упущенных возможностях, о личной ответственности за однажды сделанный выбор, и неизбежность, и необратимость последствий этого выбора. В этих условиях единственно возможной формой существования в чужом раю оказались воспоминания о прошлом, которые и стали той реальностью, что заменила поэту и настоящее, и будущее; образы прошлого, даже не образы, а отголоски забытых ощущений явились средством, необходимым для достижения цели — обретения творческого подъема и возможности писать. Философское осмысление судьбы как совокупности потерь и приобретений будут сопровождать поэзию И. Бродского до самой его смерти. Возможно, полагает исследовательница, что за мучительными размышлениями о своей судьбе, об утраченных возможностях и пустоте новой жизни скрываются и причины преждевременной смерти поэта.
В отсутствии читателей и друзей на долгие годы единственным партнером и соучастником поэта стал язык. Только в стихах он мог свободно говорить о своих чувствах, зная, что за этим не последует ни осуждения, ни сочувствия, ни насмешек. Однако, считает О. Глазунова, как бы тщательно ни скрывал поэт свое состояние, в какую бы замысловатую форму (способ самозащиты) ни облекал, трагическое эхо внутреннего разлада с действительностью неизбежно сопровождало его поэзию.
По мнению автора исследования, многие представления, которые уже сложились о поэте и его творчестве периода эмиграции, имеют давние корни и объективные причины для существования как за границей, так и в России. Среди таких непоколебимых стереотипов одностороннего восприятия его лирики — миф о недоброжелательном и даже пренебрежительном отношении И. Бродского к стране, из которой он вынужден был уехать. Миф, ибо стихотворные тексты поэта свидетельствуют совсем о другом, и вся его гражданская лирика наследует традиции русской классической литературы. “Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова”, где, обращаясь к истории взаимоотношения Литвы и России, автор говорит о тщетности выяснения национальных отношений, о бесплодности споров о том, кто прав, а кто виноват, и какое из государств причинило больше вреда другому, что все, что есть хорошего и плохого, связано с прошлым. “На независимость Украины”, гневное и жесткое, сравнимое с пушкинским “Клеветникам России” по эмоциональному накалу и гражданской позиции, не включенное в собрание “Сочинений Иосифа Бродского” (СПб., 2001), хотя стихотворения, в которых дается негативное описание российской действительности, присутствуют. “На смерть Жукова”, “В разгар холодной войны”… “Стихи о зимней кампании 1980-го года”, “К переговорам в Кабуле”…
“Хотим мы этого или не хотим, нравится это кому-то или не нравится, в своих произведениях лишенный российского гражданства И. Бродский оставался гражданином той страны, которую он много лет назад покинул”. И, делает вывод автор исследования, не только гражданином, но и патриотом своего отечества, оценивающим происходящие события с “российской” точки зрения.
“Задача исследователя заключается не в том, чтобы судить, а в том, чтобы понять поэта”, — утверждает О. Глазунова.
Бродский в ее работе не статичен, как не статичны и поэтические образы в его лирике — пыли и пустоты, горизонта, моря, растительности, неба, воздуха, возникающие наяву или в сознании поэта. Как преследующий поэта образ предмета, стремящегося вырваться из ограниченного пространства. Как оппозиции: “жизнь — смерть”, “прошлое — настоящее”, “взрослый — ребенок”. Как размышления о соотношении причины и следствия, целях и средствах, духовного и материального. Усиливающийся трагизм мироощущения.
Автор сознает, что любые толкования могут быть уязвимы, особенно если не имеешь в распоряжении рукописей поэта; что комментировать поэтические тексты можно по-разному; что существует многомерность прочтения. Нельзя только навязывать читателю представление о том, как должно быть на самом деле, используя имя поэта и его творчество в своих целях. И неважно, где это происходило, в Советском Союзе или на Западе.
Эта работа вызовет споры по обе стороны океана, станет предметом для дискуссий в разных станах друзей и недругов поэта. Тем более что автор исследования не обходит и такие все еще болезненные вопросы, как причины эмиграции, английский, русский или еврейский поэт И. Бродский, влияние русской и англоязычной культуры на его творчество. Она и сама постоянно полемизирует, спорит, опровергает, приводит оценки — скептические и доброжелательные, воспоминания о Бродском его друзей, ссылается на англоязычные и российские источники, сопоставляет мнения критиков, адресатов его стихов, самого поэта. Ведь, несмотря на огромное количество публикаций, посвященных творчеству И. Бродского, в России, да и за рубежом, он еще не прочитан, не понят по обе стороны изрядно проржавевших обломков железного занавеса.
У О. Глазуновой есть верный союзник — сам И. Бродский, его эссе, проза, интервью, статьи, посвященные близким ему поэтам: Мандельштаму, Ахматовой, Цветаевой, его комментарии к своим стихам. И, конечно, в первую очередь его стихи, “американский дневник” поэта и человека, сумевшего противостоять любой государственной машине, сохранить свое достоинство, свою независимость, свое право говорить то, что думаешь, и в конечном итоге передать потомкам свою непохожую на другие историю трагических поисков и ошибок.
Елена Зиновьева