Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2006
Этот личный архив человека, которого давно уже нет на свете, не предназначался для моего чтения. Работающая со мной женщина близкой судьбы доверила познакомиться с записками и письмами своего умершего отца.
Передо мною обычная канцелярская папка. “Дело №…”. Четким каллиграфическим почерком написано: “Личный архив только для потомства Петухова Геннадия Васильевича”. После напечатанного слова “хранить” вписано: “до тех пор, пока меня будут помнить потомки”. Сразу же понятно: когда говорится “потомки”, речь идет не о поколениях в широком смысле слова, а лишь о младших в семье, для которых написанное будет напоминать о близком человеке. Задача поставлена скромная. Но неожиданное соприкосновение с чужой судьбой показалось мне интересным и поучительным для широкого круга людей, особенно молодых, которые очень мало знают о прошлом, даже не очень далеком. Перед нами честное свидетельство о драматической истории нашей страны.
Скромно соединенные скрепочками листочки писем, документов, автобиографии, со скрытой и горькой иронией названной “От пальм Абхазии на берег реки Воркуты”, соседствуют с “Выпиской из приговора”, в котором сказано, что 19 января 1949 года Военный трибунал войск МВД ЛО на закрытом судебном заседании в Ленинграде рассмотрел дело по обвинению Петухова Геннадия Васильевича, 1901 г. р., уроженца д. Гора Вологодского р-на Вологодской обл., по ст. ст. 17–58–8, 58–10 ч. 2 и 182 ч. IV УК РСФСР и приговорил Петухова Г. В. “по совокупности совершенных им преступлений” к заключению в ИТЛ сроком на 25 лет с поражением в правах сроком на 5 лет, с конфиксацией имущества. Пусть вас не удивляет длительность срока (в 40–50-е он был скорее нормой): человек должен был проработать даром столько, чтобы потом в силу бесполезности его существования быть без жалости выброшенным на свалку жизни. Выживали немногие, истратив все силы и здоровье. Выжил и Геннадий Васильевич, оставив свидетельство о том, что видел и как понял происходившее.
Несколько слов об авторе и герое. Первое, что меня поразило еще до того, как я взялась читать записи, почерк писавшего: четкий, твердый, разборчивый и ясный, убористый, особенно в письмах, но такой же и в воспоминаниях (привычка, а скорее внутренняя сохранность, склонность к самодисциплине). Геннадий Васильевич показался мне сдержанным перед собой и другими, цельным, честным, порядочным и точным человеком, слову которого можно безоговорочно верить.
Внутренний облик пишущего рисуется различно из писем и воспоминаний. Письма адресованы близким, любимым людям, которые не должны знать о том, что происходит с арестантом на самом деле. Открытки из Воркуты начинаются с нежных и ласковых обращений: “родные”, “милые”, “дружок мой”. Пишущий не говорит о трудностях жизни, уверяет, что всего у него в достатке, и просит не тратить на него “ни единой копеечки”, так как понимает, как должна жить его жена с тремя девочками. Просит дорогого ему человека, жену, заботиться не о его, а о своем здоровье (“тебя не будет, а зачем мне оно”).
Автобиографические записки иного характера. В них говорится о пережитом-виденном-испытанном сдержанно, без желания растравлять раны, вызывать жалость, а лишь из побуждения поведать ПРАВДУ.
Арест был инсценирован по привычной схеме. Хороший, энергичный, умелый и талантливый работник (Геннадий Васильевич был бухгалтером), перед арестом наладивший учет на двух крупнейших товарных базах Ленинграда, получает бесплатную санаторную путевку в Гудауты, где его и арестовали. Далее следует страшный рассказ о череде тюрем: Дранда, Сухумская тюрьма, Тбилиси, Харьков, многочисленные пересылки, столыпинские вагоны… Путь через Москву в Ленинград, внутренняя тюрьма МГБ. Для чего нужно было провезти человека через всю страну? Ведь когда отправляли Петухова из Ленинграда, прекрасно знали, что его ждет “на отдыхе”. Издевательская логика была в отсутствии логики. Принцип: чем хуже — тем лучше.
Человек не воспринимался как самодостаточная ценность. Это первое, к чему приучали арестованного. В приспособленной под тюрьму церкви огромные крысы с пронзительным писком бегали по телу, задерживаясь на руках и ногах. “Ужас, охвативший меня… не может быть описан”, да и вряд ли “найдутся слова” для этого, — замечает Петухов, начиная бояться психического расстройства. В “лучшей камере” (так определил ее надзиратель) царила нестерпимая грязь, дышать было нечем, посреди скопления людей, которые пели, ругались, кричали, в центре стояла параша… Одиночная камера с крысами в сравнении казалась предпочтительнее. Бакинская камера настолько была переполнена, что заключенные с трудом дышали, присесть на пол было невозможно, стоять было тесно, нечистоты выливались на пол из двух параш, у каждой из которых стояли очереди. Вновь прибывших силой втискивали в камеру. Возникает мысль о самоубийстве, но разбежаться и удариться головой о каменную стену невозможно из-за отсутствия свободного пространства в камере. И так везде, в любой тюрьме, на любой пересылке, в столыпинском вагоне… Людей гнали по всему Союзу. Арестантам не хватало камер. Во внутренней тюрьме МГБ Ленинграда Петухова даже посадили в собачник (“маленькое квадратное в метр помещение”, уточняет он). В памяти Геннадия Васильевича “возмутительный эпизод”, случившийся на тюремном дворе при отправке в Ростов. Старая еврейка, не успевшая зашнуровать ботинки, упала вместе с рассыпавшимся узлом, в котором у нее были продукты. Надзиратель ударил женщину начищенным сапогом и, оскорбив (“долго ли ты, старое жидовское отродье, будешь здесь путаться”), прогнал ее, не дав поднять баранки.
Авторские комментарии к пересыльному пути скупые, но подчеркнуто главное: “для меня, заключенного-новичка, все казалось до предела диким, невероятным и удивительным”, так как были попраны все “человеческие правила”. Поставлен вопрос, как может человек вынести такие нравственные и физические страдания. Но человек иной раз даже не представляет, откуда в нем берется сила для внутреннего сопротивления. Геннадий Васильевич чувствует в себе возможность жить, когда этап приходит в Ленинград. Возрождается “сознание близости” с семьей, которую он любил и с которой встретиться, конечно, не мог. В нем укрепляется чувство необходимости “продолжать жить и переносить все, что выпадет на мою долю”. Это новое состояние, возникшее из безмерной любви к жене и детям, дало ему возможность перенести “варварские, изуверские, недостойные действия следователя”, о которых он не хочет писать, но заставляет себя поведать о фактах, подтверждающих его суровые выводы. На допрос к следователям его вызывали 32 раза — 20 раз днем и 12 раз ночью, — сообщает он со скрупулезной точностью привыкшего к жизни цифр человека. Каждая цифра красноречива: длится допрос по 9–10 часов, не дают присесть, после допроса ноги приходилось отрывать от пола руками, а в камере спать не разрешали, не разрешали сидеть на табурете и на кровати, изощрённая грубость, угрозы принуждали подписать протоколы допросов. “Судопроизводство” считалось законченным. Разоблачать провокацию не было сил, чего и добивались следователи (“нового следствия я бы не выдержал”), направляемые “великим кормчим”, утверждавшим правомочность пыток.
Далее Петухова ждал режимный лагерь Воркуты. Геннадий Васильевич говорит, что не хочет описывать дорогу из Ленинграда в Воркуту, “так как факты выглядят такими, которым поверить человеку, не пережившему их, очень трудно”. О некоторых он все же рассказывает. Умирает человек, который, считалось, был годен для подземных работ; умирает после одного дня работы. Кончает самоубийством московский инженер, бросившись на глазах у всех работавших на руднике под поезд; у него остались жена и двое маленьких дочек. На глазах 800 человек конвоир застрелил арестованного, крикнув: “Я крови хочу!”. На арестованных натравливали собак, самоуправствовали, пускали в ход ножи, когда приходила охота, раздевали догола и заставляли ложиться в снег. Умерших не уставали хоронить. Да и не похороны это были — просто трупы сбрасывали с обрыва вниз, потом обливали соляркой и поджигали. Геннадий Васильевич пишет, когда, в каком году и месяце происходил тот или иной “факт”, поразивший его исключительной, немотивированной жестокостью.
После снятия судимости в 1960 году мучения продолжались: не разрешалось проживать с семьей. Лишь в 1975 году Военной коллегией Верховного суда Геннадий Васильевич был наконец реабилитирован. А сколько раз приходилось стучать в официальные двери, за которыми его не слышали!
Перед нами главный вопрос, ответ на который интересовал и Петухова, оказавшегося арестантом (как можно выжить в таких условиях?): Что давало силы человеку, поставленному в экстремальные по жестокости условия, не терять себя? В каждом случае могут быть разные причины. Кому-то силы давала религиозная убежденность, у кого-то исключительно силен был нравственный потенциал, на плаву держало понимание дворянской чести, кого-то поддерживал достигнутый уровень интеллектуального развития и т. д.
Здесь, в случае с Геннадием Васильевичем, иной источник силы. Это любовь — любовь к семье, в ней источник, который его питал. Достаточно почитать письма, которые он писал домой, жене: “Жажду видеть тебя, обнять, расцеловать и смотреть, смотреть на тебя, не отрывая глаз до последнего моего вздоха. Поверь, душа моя, что нет слов в нашем богатом русском языке, чтобы можно было выразить тебе мое чувство любви, преданности и благодарности за все, за все то, что ты сделала для меня и семьи нашей”. Ведь далеко не всякая жена шла на этот подвиг самоотверженности и долгого мучительного ожидания. В жене он уверен, с детьми все сложнее — они выросли без него. Но, какими бы они ни были, он чувствует ответственность за их будущее. Смотря на фотографию одной из них, радуется (“такой я и хотел видеть свою дочь”) и горячо призывает ее добиваться во всем гармонии. Я знакома со многими историями оболганных в свое время, а ныне реабилитированных людей, сама принадлежу к этой же категории. Каждая их этих жизней по-своему трагична, в каждой свой нравственный урок. Геннадий Васильевич Петухов — человек совсем не героического склада, но здоровое внутреннее начало вселило в него мужество, чтобы, пройдя ад, сохранить себя для жизни.