Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2006
В 1998 году в московском издательстве “Интерграф Сервис” вышла из печати книжка в мягком переплете красноватого цвета (объем 8,0 печ. листов, тираж 500 экз.) под названием “Кого боялся Иван Грозный?”. Автором на обложке был указан Г. Л. Григорьев, а в предисловии сообщалось, что автор этот был инженером одного из ленинградских НИИ и что умер он за восемнадцать лет до выхода книги в свет.
Я знал Георгия Леонидовича. Это был талантливый и в своем роде замечательный человек. Он сам по себе заслуживает того, чтобы о нем рассказали. Но мне представляется, сегодня он особенно интересен нам еще и потому, что его личность и судьба типичны для целого слоя интеллигентных советских людей из нашего недавнего и незабвенного исторического прошлого. (Настала пора о таких людях порассказать и поразмышлять.)
Моя первая встреча с Георгием Леонидовичем произошла осенью 1948 года, когда я, тогда студент факультета связи и СЦБ (сигнализация, централизация, блокировка) ленинградского железнодорожного вуза, гонимый жаждой знания, купил абонемент на цикл лекций по западноевропейскому искусству, которые по вечерам, раз в неделю, читались в Ленинградском государственном университете. Читал лекции искусствовед Н. Н. Пунин.
Наши занятия происходили в корпусе исторического факультета на Менделеевской линии, в аудитории первого этажа, которая находилась в самом конце длинного коридора. Посреди помещения стоял проектор, с помощью которого ассистентка лектора проецировала на экран с диапозитивов картины, о которых шла речь. Слушателей было немного: две-три влюбленные пары, остальные — аккуратные седенькие старушки, несколько мужчин среднего возраста, Георгий Леонидович да я.
Пунин читал лекции самозабвенно. Но так как он был сильно близорук, то, хотя и пользовался указкой, водил носом по изображению на экране, что несколько мешало восприятию. Описывая тонкости картины, он, как бы смакуя, причмокивал губами, что было даже симпатично. В середине лекции он делал перерыв, во время которого слушатели группами по два-три человека разбредались по пустому коридору и обозревали висячие амбарные замки на дверях с табличками: кафедра русского искусства, кафедра западноевропейского искусства, археологический кабинет.
В один из таких перерывов я и заговорил с Георгием Леонидовичем. Он был тогда стройным мужчиной на вид лет сорока, довольно высокого роста. Одет скромно, в серую пиджачную пару, при галстуке. Лоб большой, взгляд дружелюбный, но один глаз немого косил, поэтому создавалось впечатление, что разговаривая с вами, он все время на кого-то оглядывался. Он носил очки. Речь его была нервной, возбужденной, причем время от времени она прерывалась характерным похохатыванием.
С тех пор мы с Георгием Леонидовичем часто возвращались после лекции одним трамваем, который медленно вползал на Дворцовый мост. По дороге, естественно, разговаривали. Тогда я впервые услышал из его уст странное буквенное сочетание — ЛОНИИС — Ленинградское отделение Центрального научно-исследовательского института связи. Именно там Георгий Леонидович работал инженером. Пока трамвай тащился по Невскому, Георгий Леонидович рассказывал мне о своем институте и о своей работе, а я слушал его невнимательно, потому что тогда еще не догадывалмя, что ЛОНИИС станет и моей судьбой.
Прошло пять лет. Я успел закончить вуз, поработать по специальности, защитить кандидатскую диссертацию и Управлением кадрами Министерства связи был, как тогда говорили, “распределен” в ЛОНИИС. Так я стал младшим коллегой Георгия Леонидовича.
ЛОНИИС тогда помещался в роскошном здании конца XVIII века, бывшем особняке князя А. А. Безбородко, всемогущего канцлера екатерининской эпохи, по улице Союза Связи, 7 (ныне Почтамтская. Трудились мы с Георгием Леонидовичем в соседних лабораториях, в парадных помещениях второго этажа, через стенку. Обе наши лаборатории выходили в общий “предбанник”, где курильщики собирались у окна на свой законный перекур. Хотя ни я, ни Георгий Леонидович не курили, мы там часто встречались, привлеченные общим разговором. Впрочем, разговоры у окна не бывали особенно интересными. Обсуждали внутриинститутские и министерские новости, повышения и понижения, комментировали шаги администрации, передавали друг другу слухи о будущих назначениях, не более того. До интимных сплетен не опускались, но и выше министерства не поднимались. Георгий Леонидович охотно принимал участие в этих безобидных пересудах. Я часто слышал там его голос. Тогда я уразумел и смысл его похохатывания. Умный, много понимающий человек говорит только то, что можно сказать вслух, а похохатывает над тем, что подразумевается.
Неоднократно приходилось мне, как любят выражаться инженеры, контактировать с Георгием Леонидовичем и по служебным, чисто техническим вопросам. В то время Георгий Леонидович с увлечением принимал участие в создании на Ленинградской телефонной сети службы телефонного сервиса. Для непосвященных: это служба, с помощью которой абонент, набрав сокращенный номер, может получить дополнительную услугу: узнать точное время, расписание поездов, прогноз погоды, адрес жителя, вызвать такси и т. п. В то время телефонный сервис был новинкой, и ленинградская сеть им весьма гордилась. Впоследствии ленинградская сеть прогремела со своим телефонным сервисом по всему Союзу, ее опыт стали перенимать другие города. Впрочем, когда дело дошло до раздачи наград, как шутил Георгий Леонидович, “ему не могли простить его вклада в общее дело” и потому ничего ему не досталось. Это совсем не в укор кому-то, люди есть люди, а лишь штришок к портрету Георгия Леонидовича, который говорил: “Я не злопамятен, лишь бы время сообщали точное”.
Георгий Леонидович родился в Петербурге в 1913 году, в семье, как он указывал в анкетах, мещанина, уроженца приволжского города Мышкина Ярославской губернии. Правда, мещанин этот был какой-то подозрительный, не совсем мещанистый, во всяком случае, не в духе горьковских мещан. Двадцатый век застает отца Георгия Леонидовича — Леонида Николаевича — уже в Петербурге, служит он думским (по-теперешнему — участковым) врачом и обслуживает обитателей Третьей Адмиралтейской части, что расположилась вокруг Сенной площади. Женат. Является Леонид Николаевич, сверх того, как бы мы сегодня сказали, на общественных началах, председателем районного общества трезвости и в этом качестве пользуется довольно широкой известностью. Еще отличается он любовью к книгам, которые собирает в большом количестве, а трезвым людям дает читать.
Вот с матерью Георгию Леонидовичу, с точки зрения советских кадровиков того времени, повезло меньше. Уроженка Петербурга, Нина Ивановна Недумова, до революции принадлежала к дворянскому сословию, о чем Георгий Леонидович, по простоте душевной, открыто писал в анкетах. Не уточнял только, что дворянство матери было потомственным и что в роду ее несколько поколений мужчин были правоведами, то есть выпускниками петербургского Училища правоведения, кои издавна слыли за людей весьма образованных, а порой даже передовых. Впрочем, можно понять Георгия Леонидовича: отделы кадров такие подробности не интересовали, а слово “потомственный” звучало в те времена уж слишком одиозно. Сама Нина Ивановна до революции кончила только петербургскую женскую гимназию, свободно говорила по-французски и по-немецки и занималась организацией лекций и музыкальных вечеров в том же обществе трезвости. Имея мужа, не работала, а потому справедливо значилась в анкетах как домохозяйка.
Снимала семья Григорьевых до революции квартиру из пяти комнат в бельэтаже дома номер 32 по Гороховой улице, с парадной и черной лестницами, окна на улицу и во двор, с отдельной комнатой для прислуги, как это было свойственно в те времена интеллигенции средней руки. Забавная деталь: подыскивали квартиру долго, перебрали много вариантов, стараясь найти жилье поближе к району врачебной практики Леонида Николаевича, а когда наконец нашли подходящую, у нее оказался номер 13. Нина Ивановна категорически потребовала от домовладельца сменить невезучий номер, что и было немедленно исполнено: домовладелец боялся потерять хороших жильцов. С тех пор квартира под номером 13 по этой лестнице отсутствует и по сей день.
И все же смена неудачного номера не спасла семью Григорьевых от грядущих неприятностей. Через год после рождения первенца началась Первая мировая война, Леонида Николаевича мобилизовали в царскую армию и послали в госпиталь в Симферополь. Жена с трехлетним сыном отправилась вслед за мужем. В 1918 году всем троим пришлось бежать от наступающих немцев обратно в Петроград, где Леонид Николаевич опять за свое: лечить жителей вокруг Сенной площади. В конце 1918 года — новая мобилизация, на этот раз в Красную Армию. А Нина Ивановна, спасаясь от голода, увозит сына в Вятскую губернию, в город Глазов, где работает учительницей. Только в 1920 году семья снова собирается в квартире на Гороховой, которая к тому времени успела стать коммунальной.
В 1930 году Георгий кончил советскую школу-девятилетку. В те годы дальнейшая учеба в высшем учебном заведении ему как выходцу из интеллигентной семьи особенно не светила, пришлось озаботиться приобретением рабочей профессии. Юноша поступает в трест “Связьмонтаж” и принимает участие в строительстве первой в Ленинграде автоматической телефонной станции — Петроградской АТС. Георгий Леонидович рассказывал, как поднимал в здание будущей станции первые ящики с оборудованием, разбирался в нем, а затем работал настройщиком и тренером. Потом была работа на других вводимых в строй АТС, а с 1934-го по 1950 год, включая всю войну и блокаду, на Петроградском телефонном узле.
Техника Григорьева в армию не брали, у него была бронь, потому что объект, на котором он работал, числился стратегическим: на нем, как и на немногих других действующих АТС, держалась вся телефонная связь блокированного города. Но военные тяготы Георгий разделял со всеми остальными жителями. Георгий Леонидович вспоминал, как в свободные от работы часы ходил в Публичную библиотеку (она действовала всю блокаду!), где углублялся в чтение, чтобы меньше чувствовать голод. А одно время его посчитали и вовсе умершим, так что ему пришлось прописываться заново.
С образованием дело подвигалось туго. Начать учиться дальше Георгию удалось только в 1939 году, и то на заочном отделении Ленинградского института связи, а тут война, и защита инженерного диплома Георгия Григорьева состоялась только в 1945 году, после Победы. Великовозрастный тридцатисемилетний студент-дипломник имел к тому времени две медали: “За оборону Ленинграда” и “За доблестный труд в Великой Отечественной войне”, да еще большой опыт по части автоматических телефонных станций, которые знал, как свои пять пальцев. В итоге инженер Григорьев в июле 1950 года принимается на работу в ЛОНИИС и занимает, как гласит приказ, должность исполняющего обязанности младшего научного сотрудника с окладом 980 рублей в месяц плюс 40% за выслугу лет.
К тому времени, когда мы после длительного перерыва вновь встретились с Георгием Леонидовичем в стенах ЛОНИИСа, его родителей уже не было в живых. Проживал он с двоюродной теткой, занимали они две комнаты все в той же коммунальной квартире, только теперь уже не на Гороховой улице, а на улице Дзержинского. Комнаты были по разные стороны коридора. В одной жила тетка, и эта же комната при необходимости выполняла роль общей столовой. Другая служила для Георгия Леонидовича спальней и кабинетом одновременно. Хотя квартира оставалась коммунальной, Григорьевым все же удалось несколько отгородить свои две комнаты от остальной части квартиры. Они пользовались отдельным входом по парадной лестнице, но уж кухню, туалет и ванную им приходилось разделять с остальными жильцами. В комнате Георгия Леонидовича все стены были в книжных шкафах; вместе с отцовскими книгами он унаследовал отцовскую страсть к книгособирательству и чтению.
Как-то раз, сбегая в конце рабочего дня по парадной безбородковской лестнице, заметил я на доске объявлений начертанную от руки записку. В ней сообщалось, что сегодня, после работы, в актовом зале состоится лекция о Павле Первом. Я притормозил, подумал, развернулся на сто восемьдесят и пошел из любопытства.
В уголке полузатененного шторами белоколонного зала, где, наверное, когда-то собирались масоны, а теперь проходили наши партхозактивы, я застал горстку из семи человек. Все были женщины, молодые и пожилые. Сидели тихо, не разговаривая, в ожидании лектора. В стороне высилась груда верхней одежды; понятно, гардеробщицы не собирались ждать, пока разберутся с Павлом Первым. Я тоже скинул свою куртку (раздевался я тогда, как человек малоорганизованный, в лаборатории) и тоже тихо уселся в заднем ряду.
Когда появился лектор, им оказался Георгий Леонидович. По тому, как мигом оживилась аудитория, зашелестели тетради, как Георгий Леонидович перекинулся шуткой со слушателями, я понял, что лекция эта — одна из целого цикла и что слушатели здесь собрались постоянные. Все были свои люди, да и сама лекция носила скорее характер приятельской беседы: слушателям разрешалось прерывать лектора вопросами и замечаниями, высказывать свое мнение. После лекции все дружно разобрали верхнюю одежду и, продолжая разговор, направились по лестнице к выходу.
Так я впервые познакомился с другой (чуть не сказал — оборотной) стороной личности Георгия Леонидовича, с его увлечением русской историей.
Началось это у него давно, с детства. Тому немало способствовали богатая историческая библиотека отца и его рассказы о прошлом. Мальчик формировался в атмосфере уцелевших с дореволюционных времен сочинений Соловьева, Костомарова, Ключевского, Платонова. Внесли свою лепту и старики Брокгауз с Ефроном своим 90-томным энциклопедическим словарем с картинками и картами — этим непременным аксессуаром старых интеллигентных петербургских квартир.
Начавшаяся Великая Отечественная, конечно, мало способствовала историческим занятиям Георгия, но и во время дежурств на Петроградской АТС, если не приходилось тушить зажигалки, томик Ключевского помогал ему коротать блокадные ночи. И когда спасался от голода в Публичной библиотеке, перед Георгием опять-таки лежали исторические сочинения.
После войны и защиты диплома возможностей для Георгия предаваться внеслужебным интересам стало больше, появился досуг. Начитавшись книг по истории родной страны и Петербурга, взял он себе в привычку в свободные дни отправляться пешком по городу, навещать исторические здания и монументы. И тут нередко случалось: стоит Георгий, смотрит, любуется, вспоминает прочитанное. А рядом группа мужичков, видать, демобилизованные, нездешние. Тоже стоят, смотрят, дивятся, но в толк не возьмут: что за здание? Кому памятник? Спорят, высказывают догадки, и часто неправильные. Ну, как тут устоять и не вмешаться, не поправить? Георгий объясняет: это здание — настоящий замок, Михайловским называется. В нем когда-то заговорщики табакеркой убили русского царя, а памятник этот с лошадью царь, пока был жив, поставил своему прадеду Петру Великому. А потом, кстати, в этом же здании учился на военного инженера, только, правда, выучился не на инженера, а на писателя, — Достоевский. Слыхали? Понятно. Он сейчас не в фаворе, оттого и не слыхали. Считается реакционером. Но писал неплохо, хоть и сложновато, но с глубоким смыслом. И судьба у него была трагическая, в своем роде замечательная, чисто русская. И пошел-пошел про Федора Михайловича…
Видимо, роль самозванного экскурсовода пришлась Георгию Леонидовичу по душе. Во всяком случае, с некоторых пор стал он ее исполнять с явным удовольствием. Увидит у исторического памятника группу любопытствующих, уже и сам подойдет и, если к месту, что-то интересное расскажет или даст совет, куда еще пойти, что еще посмотреть. Струнка у него была такая, просветительская: хотелось поделиться тем, что знал сам.
А однажды пришла ему в голову мысль: не найдутся ли у него и в своем институте товарищи по интересам? Задумано — сделано. Подготовил лекцию и повесил объявление. Пришли семь человек, молодые и старые. И стали ходить регулярно, слушать и записывать. А Георгий Леонидович стал так же регулярно отправляться в Публичную библиотеку, чтобы подготовить очередную лекцию. Я часто наблюдал, как он, закончив трудовой день в институте, бодро шагал в своем длиннополом потертом кожаном пальто и в кожаной кепчонке, помахивая портфелем, на свою вторую, добровольную, работу.
Кстати, замечу любопытную деталь: читая в институте регулярно лекции по русской истории, Георгий Леонидович никогда не состоял членом существовавшего тогда официального общества по распространению знаний. Да и вообще, лекции-беседы Георгия Леонидовича после конца рабочего дня в уголке пустого полутемного зала больше смахивали на тайные собрания первых христиан, нежели на советский культпроп.
Так читал Георгий Леонидович свои лекции в институте и год, и два, и три, пока увлечение русской историей не подвинуло его к более широкомасштабным затеям.
В служебном мире за Георгием Леонидовичем по-прежнему сохранялся устойчивый, как сказали бы сегодня любители иностранщины, имидж “телефониста” — инженера телефонной связи, кандидата технических наук (в 1954 году Георгий Леонидович шутя защитил диссертацию), старшего научного сотрудника и прочая, и прочая, и прочая. Регулярно писал он положенные ему по штату лабораторные отчеты и научные статьи в журналы “Электросвязь” и “Вестник связи”, сочинил даже целую книгу про электромеханические АТС, при его производственном опыте это было ему раз плюнуть. Но наступало время летних отпусков, и с Георгием Леонидовичем происходило перевоплощение. Из степенного научного сотрудника он превращался в бродягу-паломника и отправлялся, как он говорил, в хождения по Руси. Маршрут его, который готовился заранее и исподволь, пролегал по северо-западу России и имел целью посещение древних городов и весей, памятников русской старины. Опорными пунктами таких путешествий служили провинциальные краеведческие музеи, с которыми Георгий Леонидович заранее списывался. Не располагая никакими собственными средствами передвижения, Георгий Леонидович пользовался исключительно общественным транспортом.
В результате таких ежегодных, все расширяющихся странствий у Георгия Леонидовича завелись друзья и знакомые во многих местах, богатых историческими достопримечательностями. В основном это были директора и сотрудники краеведческих музеев, местные газетчики. Увидали и узнали Георгия Леонидовича в Смоленске и Ростове, Костроме и Владимире, Суздале и Боголюбове. Узнали и привечали как ценителя старины и энтузиаста-лектора, он и там неизменно читал свои исторические лекции, разумеется, бесплатно. А ему в ответ местные товарищи помогали устроиться с жильем, что в те времена почти полного отсутствия всякого туристического сервиса бывало проблемой. Так свел Георгий Леонидович знакомство, переросшее в настоящую дружбу, с директором суздальского краеведческого музея историком А. Д. Варгановым и с главным редактором районной газеты “Суздальская Русь” К. Хабибуллиным. С ними, как и с многими другими музейными работниками и газетчиками, Георгий Леонидович поддерживал постоянную переписку, посылал им свои статьи на исторические темы, которые потом появлялись в местной печати. Эти люди приезжали к нему в Ленинград.
Удивительна была известность этого безвестного для большой науки, по существу, самодеятельного историка. Я сам бывал тому свидетель. Посещая часто по делам службы разные города России, я усвоил себе привычку: в последний день командировки, закончив дела, выкраивать перед отъездом пару часов для посещения местного краеведческого музея. Там завязывался разговор с персоналом. Так вот, в городах северо-запада, когда узнавали, что я из питерского института связи, меня непременно спрашивали: а как там Георгий Леонидович? Ему передавали приветы, посылали вновь вышедшие брошюры о музейных экспозициях, вырезки из местных газет.
Опять же любопытно: в самом авторитете Георгия Леонидовича было что-то такое, что плохо вязалось с существовавшими тогда советскими порядками. Не был этот авторитет подкреплен ни дипломом историка или искусствоведа, ни командировочным удостоверением, ни хотя бы письмом из вышестоящей инстанции, наконец. Держался этот авторитет только на эрудиции самого Георгия Леонидовича да на его личном обаянии, которое, как известно, ни в каких официальных документах не фиксируется. А сами перемещения Георгия Леонидовича чем-то отдаленно напоминали древние странствия святых угодников по Руси. Вот случайно сохранившаяся у меня запись рассказа Георгия Леонидовича о том, как он провел лето 1973 года, который дает представление о стиле его путешествий: “В этом году я большую часть отпуска провел в Гороховце. Есть такой забытый Богом и областными властями уголок на реке Клязьме. Я приехал к знакомым газетчикам в Суздаль, они позвонили газетчикам в Гороховец, и мне устроили номер в гостинице. В Гороховце много интересной старины, есть народный краеведческий музей. Его организовала 69-летняя комсомолка двадцатых годов. Я там многое узнал и прочел несколько лекций”.
Так путешествовал этот удивительный пилигрим: от города к городу, от газетчиков к газетчикам, от музея к музею, от святыни к святыне.
Тут, объективности ради, уместно упомянуть о двух обстоятельствах, которые благоприятствовали странническому образу жизни Георгия Леонидовича в отпускной период.
Первое состояло в том, что Георгий Леонидович никогда не был женат, а по свидетельству соседей по квартире и сослуживцев не числилось за ним даже никаких существенных романтических историй (уж кому-кому, а таким свидетелям можно доверять). Женский соблазн как-то обошел Георгия Леонидовича стороной. Больше влекло его всегда по библиотекам, архивам да музеям. Согласен, странный был человек. Однако имею на этот счет и некоторое собственное соображение, своего рода гипотезу, правда, извините, вульгарно-материалистическую. Знаю и по другим примерам: попадаются люди (как, впрочем, и животные), которые в не подобающей им среде не размножаются. А среда (читай, эпоха) для людей типа Георгия Леонидовича, видать, не совсем подобала. Верна моя гипотеза или нет, но факт остается фактом: умственный интерес как-то пересиливал у Георгия Леонидовича тягу к мирной семейной жизни, да и пора для влюбленности, вероятно, уже миновала, потонула где-то в блокадных годах. И остался Георгий Леонидович холостяком.
Второе обстоятельство, отчасти связанное с первым, я вижу в том, что не было в крови у Георгия Леонидовича тяготения к огородничеству и садовым участкам, этому повальному увлечению трудолюбивых советских горожан 50–70-х годов.
В итоге оказался Георгий Леонидович свободен от семейных обязанностей, а при его более чем скромных личных потребностях и от большинства материальных забот. Духовный интерес беспрепятственно гнал его все дальше и дальше по просторам русской истории. И уже не знаю, когда именно и как, только набрел Георгий Леонидович таким образом на XVI век, а в нем на трагическую фигуру Ивана Грозного, которой и занялся с тех пор вплотную.
Встреча с Грозным оказалась для Георгия Леонидовича роковой. Судите сами. Уж если потянуло Георгия Леонидовича к серьезной научной исторической работе, ну почему бы ему, по примеру добропорядочных историков того времени, не заняться, например, тяготами крестьянского быта до и после реформы 1861 года или анализом бессилия царских Государственных дум? Так нет же, его внимание привлекла личность страшного царя и созданное им “государство в государстве” — опричнина!
Георгий Леонидович, конечно, понимал, с чем связался. Говорил мне, отведя к окну, шепотом: “Понимаете, фигура Ивана Грозного — политическая (он поднимал палец). Его подлинный образ — табу. Слишком уж он походит на своего двойника…”
Но не отступал. Лез в книги, в немногие доступные ему архивы, копал и копал, ломал голову. И в конце концов выработал свою собственную гипотезу происхождения опричнины.
Георгий Леонидович заводит знакомства с профессиональными историками, приглашает их к себе домой на чашку чая, излагает им свою концепцию, читает подготовленные статьи. Историки с интересом слушают, прихлебывают чай, кивают головами, но одобрять не спешат. Уж больно расходится концепция Георгия Леонидовича с официальной точкой зрения о прогрессивности действий великого царя по цементированию своего государства руками верных помощников-опричников в борьбе с изменниками-боярами. Все знают со школьной скамьи, что Иван Грозный был царь хоть и жестокий, но радевший о пользе родного государства, потому и искоренял его врагов. А по мысли Георгия Леонидовича, выходило, что вовсе не о цементировании русского государства думал Иван Грозный, вводя опричнину, а в первую очередь об устранении своих личных врагов из боязни за свою власть. И что среди своих действительных и мнимых врагов больше всего опасался он сводного брата Георгия, сына своей матери Соломонии Юрьевны Сабуровой, считая, что тот может отобрать у него трон. А сама затея с опричниной не только не цементировала государство, а раскалывала его на враждебные станы, бросала в огонь гражданской войны, которая влекла за собой бесчисленные невинные человеческие жертвы, вызванные болезненной подозрительностью царя.
Оторопь брала гостей-историков: слишком уж проступала тут аналогия между XVI и XX веками. И когда понял Георгий Леонидович, что реальной поддержки ему в его начинании не видать, засел за свою книгу о Грозном. Написал, размножил в десяти машинописных экземплярах (мини-самиздат!) и раздал приятелям-историкам на память — до лучших времен.
Время между тем двигалось к семидесятым, а к Георгию Леонидовичу подкрадывалось шестидесятилетие. Он ожидал приближение срока выхода на пенсию с беспокойством. Одинокий человек, он утешал себя: уйду туда, откуда пришел — в монтеры. Для меня ничего не меняется. У меня остается мое любимое занятие. А для человека, который живет одной работой, конечно, расстаться с ней — проблема…
Однако переживал. И было с чего: он не был партийным — раз; не лез в начальники— два; не выступал на собраниях— три. Не обладая, как большинство русских интеллигентов, честолюбием, он просто добросовестно делал свое инженерное дело. Таких начальство тогда (всегда?) не особо замечало (с такими не больно церемонилось).
Все же дотянул Георгий Леонидович на работе до шестидесяти шести: блокадник, кавалер ордена “Знак Почета”. И, когда наступил час, шагнул за порог института не в монтеры, а в свою любимую историю. Только отвела ему судьба на занятия “чистой” историей всего один год.
Когда Георгий Леонидович заболел последней в своей жизни болезнью, женщины, работавшие с ним в институте, дежурили у его постели, сменяя друг друга. К. Хабибуллин напечатал в газете “Суздальская Новь” прочувствованный некролог. А. Д. Варганова уже не было в живых. Рукопись Георгия Леонидовича продолжала пылиться где-то по чужим шкафам.
Прошло еще восемнадцать лет.
И вот в 1998 году, когда просветлело на политическом горизонте, историк Андрей Никитин публикует книгу инженера Г. Л. Григорьева (в мягком красноватом переплетете) с благожелательным отзывом и критическим разбором.
Не наше дело оценивать достоверность гипотезы Георгия Леонидовича. Для этого существуют специалисты. Но благородный поступок, достойный пример солидарности ученых мужей коллеги и почитатели Георгия Леонидовича оценили по достоинству. От них Андрею Никитину — низкий поклон!
Размышляя сегодня над судьбой Георгия Леонидовича, видишь, как тоталитарная эпоха наложила на нее свою неизгладимую печать. Конечно, это была не та печать, которая, как молот, раздробила жизнь многих угодивших в котел репрессий. Георгий Леонидович счастливо избежал этой участи, и в этом смысле прошел свой путь сравнительно благополучно. И все же.
Самое типичное в судьбе людей, подобных Георгию Леонидовичу, заключалось в том, что им пришлось жить двойной жизнью. Впрочем, социологи давно заметили и нам объяснили, что жизнь человека, который не Робинзон, всегда делится на две части: официальную, служебную — работу, и личную, приватную — досуг. И это нормально. Но для времени, в котором довелось жить Георгию Леонидовичу, эти две сферы существования человека порой так далеко расходились между собой, что вступали в настоящую конфронтацию.
Георгий Леонидович счастливо избежал конфликта между службой и досугом. Ему, талантливому человеку, удавалось в равной степени реализовать себя в обеих сферах. Но достигал он этого ценой полной изоляции этих сфер друг от друга. В служебной, оставаясь строго в рамках своих инженерных обязанностей, сумел он не говорить то, чего не думал, и не делать того, что считал дурным. Ему как-то удалось оставаться честным человеком, что, заметим в скобках, удавалось не всякому. Зато в сфере досуга он напряженно искал то, чего был по условиям игры лишен в сфере служебной: свободной, от души идущей общественной деятельности. Именно это он искал и нашел в своих лекциях в полутемном актовом зале, в разъездах по историческим местам, сопровождавшихся общением с музейными работниками и газетчиками и тоже непременным чтением лекций и печатанием статей на исторические темы в районной прессе. Вот такую выбрал он себе не совсем стандартную жизнь.
Георгий Леонидович был широко образованным человеком, но опять же, по условиям времени, почти все свои знания ему пришлось добывать самоучкой. Все знания по истории и искусству, которые он приобрел, подарили ему книги. Правда, два иностранных языка успела дать ему мать, остальные четыре он освоил сам. Уже в зрелом возрасте засел он за венгерский и польский, чтобы следить за событиями в этих беспокойных странах народной демократии. Для Георгия Леонидовича иностранные языки открывали двери в иностранные отделы библиотек и позволяли читать свежую зарубежную прессу, которая постоянно торчала у него из бокового кармана пиджака.
Волею судеб Георгий Леонидович всю свою сознательную жизнь провел за железным занавесом. Не довелось ему побывать ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Риме, ни в Афинах. А хотелось, даже очень хотелось. Но время было не то. Один только раз, выпустили его в служебную командировку в Югославию. Там он очаровал хозяев знанием их собственной истории и сербского языка, и они одарили его кучей важной документации, которая очень пригодилась потом в институте. Но больше его не выпускали. Может, сказал что-то лишнее, или улыбнулся, или хохотнул не вовремя? А до поры, когда все, кому было не лень и если финансы позволяли, пустились кататься по заграницам, Георгий Леонидович не дотянул. Но достопримечательности и музеи Европы и Америки знал лучше тех, кому там довелось побывать.
По своей натуре Георгий Леонидович был человеком очень общительным, всегда тянулся к людям. Что-то тут наследственно-генетическое просматривается. Извечный почерк русского интеллигента. И опять-таки время, в которое Георгий Леонидович жил, позаботилось поставить жесткие границы его общительности. Георгий Леонидович мог часами говорить об истории и искусстве, но никто, никогда не слышал, чтобы он высказывался о текущей политике. Хотя он сам жадно поглощал политическую информацию, черпал ее из газет, слушал зарубежное радио. Но воспринятое переваривал в себе и оставлял для внутреннего потребления. То был характерный знак времени.
И политмолчание было третьей стороной личности Георгия Леонидовича.
В сущности, действительно близких друзей, с которыми он мог бы быть до конца откровенным, у Георгия Леонидовича не было. Время не позволяло иметь таковых. В конце жизни, уже на пенсии, стал он, одинокий, не очень здоровый человек, приближать к себе молодых женщин, своих бывших сотрудниц по институту, относительно которых мог быть уверен, что в разговорах с ними дело до политических тем не дойдет. Их он охотно приглашал к себе, беседовал с ними об искусстве и литературе, давал, как когда-то его отец, читать книги, показывал альбомы. Но свято чтил с детства усвоенное золотое правило блистательной советской эпохи — о политике держи язык за зубами!
Таким он был, этот политмолчальник и одновременно пламенный пропагандист истории и культуры.
Однажды, уже после смерти Георгия Леонидовича, в девяностые годы, когда наступило благостное время гласности, собралась помянуть Георгия Леонидовича в день его рождения маленькая группа его почитателей. Встал вопрос: был ли Георгий Леонидович диссидентом?
Чтобы не промахнуться, полезли в словарь. Прочли: диссидент— инакомыслящий человек, который мыслит иначе, чем правоверные. Воцарилась пауза. И тогда один из нас выдал: а если правоверные вообще не мыслили, а принимали все просто на веру, а люди вроде Георгия Леонидовича мыслили, пытались разобраться, понять свое время, хоть и молчали, — разве одно это не значит “инако”?
Призадумались. Сказано со смыслом. Понравилось. Согласились. Выпили за “инако”.
Мы никогда не узнаем доподлинно, что творилось в головах у людей, подобных Георгию Леонидовичу. Не узнаем даже, к чему они склонялись: к демократии? А может быть, к просвещенной русской монархии? Этот сорт людей, тружеников и политмолчальников, как правило, не оставил после себя ни дневников, ни писем, ни философских трактатов. От них сохранились только служебные отчеты, докладные записки, в лучшем случае, научно-технические статьи и книги; анкеты в папках отделов кадров, фотографии с Досок Почета; приказы о приеме на работу и об увольнении, о благодарностях и премиях к праздникам. Словно прошли по лику родной земли какие-то невидимки, оставив память о себе только в душах близких людей. Лишь по очень косвенным признакам можно сегодня судить, например, о затаенных взглядах того же Георгия Леонидовича; по его похохатыванию в конце недосказанных фраз; по книге о Грозном.
Одно можно утверждать с уверенностью: эти люди многое видели, многое понимали, а самое главное — они любили Россию. Любили ее в славе и унижении. В ее благополучии и мучительстве. Знали и любили. И не отделяли себя от нее.
До крушения тоталитарного режима эти люди в большинстве своем не дожили. Когда нагрянула перестройка и пьянящая свобода слова вывела за собой на историческую сцену шумный и пестрый хоровод из серьезных аналитиков и безответственных болтунов, эти люди уже покинули подмостки, унося свои тайны с собой. Но они были, не забудем их, им тоже причитается скромный памятник. Ибо в истории, в отличие от небосвода, черных дыр не бывает.
А что до личной судьбы Георгия Леонидовича, то лучше всего о ней в минуту откровенности сказал он сам: “Я не жалею, что не стал профессиональным историком. Лучше быть живым техником, чем мертвым знатоком прошлого. Мои знакомые-профессионалы мне всегда завидовали. Они по рукам и ногам были связаны идеологическими запретами. А я был свободный художник: изучал, что хотел, писал, что думал. Правда, — добавлял он, — иногда в стол”.
И все-таки настоящим призванием Георгия Леонидовича была, конечно, история. Разве случайно, что спустя восемнадцать лет после его смерти о нем вспомнили не как о связисте, а именно как о русском историке?
Скромный русский интеллигент, инженер-связист Георгий Григорьев, сын Леонидов, останется одним из символов того непростого нашего прошлого, когда многие талантливые люди сидели не на тех местах, которые им предназначались их призванием.
Словно сам черт вмешался тогда в русскую игру и умышленно спутал на доске все фигуры. Но что удивительно: при всем при том мысль работала и дело делалось. И стихи слагались, и картины рисовались, и романы писались, даже ракеты разрабатывались и взлетали. Уникальное было времечко в уникальной стране.