Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2006
Леонид Вайнштейн родился в Ленинграде в 1949 году. Учился в институте киноинженеров, в Театральном, в Институте культуры. Ставил спектакли, снимал фильмы, работал ассистентом Алексея Германа на съемках фильма “Проверка на дорогах”. Эмигрировал в 1973 году в Израиль, где организовал театр для детей и юношества, которым руководил пять лет. В настоящее время проживает в США.
Продвинутый Фоль
Мы прилетели из Парижа в Москву, и, очевидно, из-за смены температуры жена вдруг захандрила, расклеилась, и я срочно начал искать врача. Я почему-то представил себе уютного чеховского — в шляпе и бороде клинышком — семейного доктора, который одним своим видом, чемоданчиком, неторопливой улыбкой и повторением какого-нибудь старомодного дурацкого словечка типа “голубчик” сразу же вызовет к себе доверие, желание расслабиться и полностью переложить в его умелые профессиональные руки дело твоего выздоровления. После чего, выпив малины с чаем, приняв порошки и поставив горчичники, хорошо пропотев ночью, наутро выздороветь. Это звучало успокаивающе и убедительно, и я бросился на поиски.
Мои московские друзья засмеяли меня, недоуменно разводя руками, переглядываясь и иронически цокая языками от моей американской серости. Знакомые, коллеги, сослуживцы — все в один голос утверждали, что сегодня, в начале третьего тысячелетия, в век компьютеров, скоростей, информационного взрыва и атомной энергетики, все эти чеховские, бунинские, а также окуджавовские доктора являются полным и окончательно изжитым анахронизмом. Мне сказали: у тебя нет выхода! Если ты действительно хочешь, чтобы твоя жена выздоровела, необходимо срочно вести ее на компьютерную диагностику, лучше всего по знаменитому американскому, а теперь уже наднациональному методу Фоля.
Поэтому на третий день недомогания я посадил жену в автомобиль и повез ее по объявлению, звучавшему так: “Продвинутый Фоль! Компьютерная диагностика. Высококвалифицированные специалисты. Приятная профессиональная атмосфера. Почти центр”. Я хотел, чтобы жена выздоровела, и поэтому позвонил и назначил время приема, добавив, что нам нужно срочно и что мы готовы доплатить за скорость.
В назначенный час мы оказались в темном подъезде, основательно пропахшем кошачьей мочой. На стене у входа мелом была нарисована стрела, а под ней написано: “Кремлевские таблетки. 3-й этаж”. Проверив еще раз правильность адреса, мы обнаружили, что наша цель находится на том же третьем этаже, и начали восхождение. Стены лестницы были исписаны руками любознательных учеников английских школ. Много внимания было уделено интимной связи мужчины и женщины, не обойдены молчанием половые органы президентов России и Америки. Несколько слов ободрения было сказано в адрес Адольфа Гитлера и Владимира Жириновского.
После второго этажа стало меньше вонять мочой, зато стало больше пахнуть сгнившими овощами. Дверь на третьем этаже, на которой было мелом же написано: “Медицинский центр”, открылась после того, как кто-то долго и внимательно, ничего не говоря и не спрашивая (но сопя), рассматривал нас в дверной глазок.
“Третья налево”, — буркнул седой небритый мужчина в домашних шлепанцах, наконец пропустив нас в помещение. Пахло смесью камфорного масла и винегрета. Квартира оказалась значительно больше, чем нам представлялось с лестницы: с длинным коридором, огромным количеством дверей и плакатами вдоль всего коридора, предлагающими гражданам заботиться о своем здоровье и соблюдать меры предосторожности во время полового акта.
За третьей налево дверью, в почти пустой комнате (очевидно приемной), лежала на диване в домашнем халате миловидная женщина лет сорока пяти–пятидесяти, оживленно с кем-то болтавшая по телефону. Увидев нас, она запахнула халат, заулыбалась и, не прекращая разговор, приветливо указала на дверь, ведущую из приемной в следующее помещение. По дороге она подставила руку, и я опустил в нее оговоренную заранее сумму. Мы вошли и оказались в малюсенькой каморке, ранее бывшей, очевидно, кладовкой, в которой только и умещалось, что кресло, когда-то явно гинекологического назначения, стул и малюсенький столик с красующимся на нем компьютером.
“Полотенчико принесли? — все еще прижимая трубку к уху, спросила нас обитательница приемной. — Тогда распаковывайтесь, разувайтесь и раздевайтесь”. — “Совсем?” — невпопад ляпнул я. Доброжелательная дама одарила меня еще одной улыбкой и закрыла дверь. Щелкнул замок, и мы оказались заперты. Последнее, что я успел заметить, — это что трубка у доброжелательной была на длинном шнуре. “Далеко не уйдет”, — почему-то сложилось у меня в голове. И от этой мысли напряжение, овладевшее мной с того момента, как мы оказались на вонючей лестнице, спало.
Жена вынула из принесенной сумки полотенце, аккуратно сложила на гинекологическом кресле и поинтересовалась: “Кто будет раздеваться? — в ее голосе отчетливо слышалась ирония. — Ты или я?”
“Родная, — сказал я, — однажды доктора Рабиновича пригласили осмотреть Сталина, у которого болел живот. Рабинович промял генерального секретаря и сказал, мол, будем ставить клизму, так как налицо запор. └Кому клизму? — поинтересовался вождь всех народов. — Мне?“ На что доктор Рабинович со свойственным только рабиновичам остроумием сказал: └Нет, товарищ генеральный секретарь, клизму будем ставить мне!“ — и думал, что удачно пошутил”.
“Надоели мне твои шутки тоже”, — сказала жена, но начала раздеваться. “Так вот, — охотно продолжил я, — доктору Рабиновичу поставили клизму, и в этот самый момент (надо же такому случиться!) самого прогрессивного языковеда на свете, так сказать, прорвало, и жить ему сразу стало легче и веселее. — Я попытался свистнуть, но неудачно. — С тех самых пор, как только у вождей запоры, евреям ставят клизмы”. — Я засмеялся, но ответного энтузиазма не обнаружил. “Когда я говорил └Рабинович“, я имел в виду собирательный образ”, — сделал я еще одну робкую попытку. Жена нахмурилась, обдумывая, снимать ли ей лифчик, решила снимать, сняла и оказалась по пояс голой.
В этот момент, как по мановению волшебной палочки, дверь в каморку открылась, и в нее втиснулись трое хмурых мужчин. Двое в халатах, третий в пиджаке, надетом прямо на голое и очень волосатое тело. Не обращая на нас внимания, слегка потеснив меня плечами, они сгрудились вокруг компьютера, который приветственно им зажужжал. Затем все трое, как по команде, повернули головы в нашу сторону.
“Доктор Тюлюлюкин”, — представился один из тех, кто был в халате. “Изобретатель Савельев Степан Дмитриевич”, — отрекомендовался второй. “А я просто посмотреть пришел, — объяснил тот, кто был в пиджаке. И действительно: просто посмотрел на мою полуголую жену. — Я тут живу по соседству”.
“Ну-с, кто из вас на диагностику?” — строго спросил доктор Тюлюлюкин. Не знаю, что чувствовала в этот момент моя по пояс голая и босая жена, но я себя ощущал как в плохом водевиле. “Я, — сказала жена и почему-то подняла руку, — на диагностику пришла я”.
Тот, который представился изобретателем Савельевым, засуетился: “Вот сюда, пожалуйста, бочком, так сказать”, — он достал откуда-то грязноватый стакан с мутноватой водой, движением фокусника раскрыл принесенное женой полотенце, бросил его на пол, вылил половину воды на полотенце и широким жестом пригласил жену встать на него. “Вот, пожалуйста, ножками босыми на мокрое полотенчико, сейчас мы к нему электродики подключим, а в ручки уж, не обессудьте, проводочки, а ежели озябнем, то опять же не обессудьте, но уж за ради здоровья потерпеть придется”.
Как Савельев говорил, так и делал, и через минуту к полотенцу были прикреплены электродики, а в руках жены оказались по оголенному проводочку, другими своими концами уходящие под гинекологическое кресло, а далее, очевидно, к компьютеру.
“А теперь выпьем водичку, — снова засуетился изобретатель. В руке его магическим образом возник тот же стакан с остатками воды, который он теперь протягивал моей жене. — Стаканчик, так сказать водички, надо выпить. Всенепременно”.
“Воды…” — тупо повторила жена и посмотрела на меня. Я пожал плечами, мол, раз уж мы сюда пришли… Жена взяла стакан, на секунду задумалась, но потом мелкими глотками начала пить. Мужчина в пиджаке на голое тело неотрывно смотрел на ее грудь, иногда шумно сглатывая слюну и еле слышно матерясь. Думаю, он впервые в жизни пожалел, что не стал врачом.
Тюлюлюкин тем временем чем-то щелкнул, что-то повернул, и на экране компьютера высветилась надпись: “Продвинутый Фоль”, а под ней изящным каллиграфическим шрифтом: “Савельев”. Надпись пропала и сменилась изображением мужского тела, а после досадливого чертыхания доктора снова что-то щелкнуло, и появилось схематичное изображение женского тела, на котором в разных его местах, как фонари, мерцали несколько темно-красных точек.
“Легкие забиты… Печеночка барахлит… Не все в порядке в нижнем отделе позвоночника”, — озабоченно произнес Тюлюлюкин.
“Вижу кое-что еще”, — напряженным тоном подсказал Савельев.
“Да, я тоже вижу, вот…” — тут же отозвался Тюлюлюкин. В этот момент по экрану прошла мерцающая полоса.
“Вегето-сосудистая дистония”, — почти хором сказали Тюлюлюкин и Савельев.
Мужик в пиджаке на голое тело наконец оторвался от груди моей жены и перевел восхищенный взгляд на экран компьютера.
“Ситуация непростая, придется серьезно потрудиться. Какое счастье, что вовремя поймали. Еще бы неделю-другую, и могло бы быть поздно”, — задумчиво произнес Тюлюлюкин.
Не успел он закончить, как Савельев подхватил: “Старым-то, обычным Фолем могли бы и не заметить. Обычный Фоль так глубоко не берет!”
“В чем дело? Что вы там такое увидели?” — ошарашенно спросила жена.
“Организм измучен и молит, молит о помощи, и мы ему эту помощь предоставим”, — Тюлюлюкин сделал шаг вперед, оказался между мной и женой, взял нас обоих за кисти рук — ее за левую, меня за правую — и замер. Наступило неловкое молчание. Жена смотрела на меня тяжелым взглядом. Тюлюлюкин стоял, опустив голову и закрыв глаза. Савельев уперся, как мыслитель Родена, подбородком в кулак, глаза долу и тоже молчал. По гусиной коже на голой груди жены я понял, что она замерзла, а по блеску ее глаз, что ее сейчас прорвет.
Я не люблю крови, а если бы жена открыла рот, крови и разрушений было бы не избежать (я знаю, о чем говорю). Поэтому я попытался спасти изобретателей, вызвав огонь на себя: “А скажите…” — начал я, но меня прервал Тюлюлюкин: “Руки у вас холодные… возможно, у вас облитерирующий эндертерит. Коллапс не исключен! Срочно, да срочно, дорога каждая секунда!”
Тюлюлюкин резко отпустил наши руки, и жена стала нервно одеваться.
“Лекарств-то много, и разных, — глубокомысленно вступил в разговор оживший Роден. — Но ведь что интересно, что одна и та же пилюля для кого-то благость, а для другого она же яд! — Он говорил тихо, как бы размышляя, но как бы и делясь с нами своим сокровенным: — Еще вчера врачи на больных эксперименты проводили. Врачи они не плохие, нет! Просто у них не было Метода. — Слово └Метод“ у Савельева явно звучало с заглавной буквы. — Они давали больным лекарство и смотрели, помогут эти лекарства или нет. А потом, когда они помогали, то давали другие и снова ждали…”
“Бывало, именно из-за лекарств, не от болезни и умирали…” — вставил свои двадцать копеек Тюлюлюкин.
“Да, история знает много таких случаев, — не дал ему развить тему Савельев.— Но недавно, совсем недавно в одну скромную, немолодую уже голову пришла идея…”
“Гениальная идея в гениальную голову”, — опять вмешался Тюлюлюкин.
“Нет, брат Тюлюлюкин, — продолжил изобретатель и сделал жест правой рукой, точно как члены Политбюро ЦК КПСС приветствовали проходящих демонстрантов, — не надо так! Гениальное видится на расстоянии. Пройдут века, да, пусть пройдут века, и тогда, тогда потомки решат… Но нам надо спасать эту чудесную, милую, очаровательную женщину! Надо думать о людях!”
Тюлюлюкин уже был у компьютера, и на экране снова появилось очертание женского тела, в нескольких точках которого мерцали темно-фиолетовые, почти чернильные пятна. Откуда-то из-под стола появился картонный ящик. Все трое фолевцев склонились над ним, и Тюлюлюкин, порывшись, выудил оттуда блистирку с шестью запечатанными в фольгу таблетками, явно отечественного производства.
“Это вот в левую ручку, а проводок в правую”, — и снова моя жена, метнув на меня убийственный взгляд, замерла с проводом в руках.
Изобретатели уставились на экран, на котором ничего не происходило.
“Нет, нет, не годится!” — воскликнул Савельев. Тюлюлюкин быстро выудил из ящика стеклянную баночку с какими-то белыми таблетками и всунул ее в руку моей жене, забрав у нее блистирку. На этот раз экран вздрогнул, по нему прошла судорожная волна, но потом все вернулось на круги своя и замерло.
“Правильное направление, — скомандовал Савельев, — но не хватает силы. Да, силы не хватает!” — вдруг с пафосом вскричал он.
Движением фокусника Тюлюлюкин выхватил из ящика красивую белую пластиковую банку с явно заграничной наклейкой, в каких в Америке продаются витамины и пищевые добавки. Стеклянная банка исчезла, а в руке у жены появилось импортное средство… и тут произошло чудо! Из старенького, еле пыхтящего компьютера послышалась музыка, а все темные пятна на контуре женщины на экране начали светиться изнутри и вдруг лопнули, взорвавшись тысячью огоньков, как гроздья салюта, и все тело на экране засветилось радугой жизнеутверждающих цветов.
От восторга Тюлюлюкин захлопал в ладоши, но осекся под косым тяжелым взглядом изобретателя. От неожиданности безымянный мужик в пиджаке на голое тело громко испортил воздух. В комнате явственно запахло кислыми щами.
“Все, — сказала жена, — это не последняя даже капля, это последнее ведро!”
И мы ушли, так и не узнав, сколько нам будет стоить полное и окончательное излечение от вегето-сосудистой дистонии и предотвращение немедленного коллапса.
Я бы никогда не вспомнил о продвинутом Фоле, если бы в следующий свой приезд в Москву не увидел на экране телевизора, сразу после вечерних новостей, знакомые лица фолевцев. Налицо были Савельев, Тюлюлюкин, та самая женщина, которая лежала на диване и говорила по телефону, и даже сосед, но уже более прилично одетый. Шла серьезная раскрутка невероятно точного и действенного метода диагностики практически всех возможных заболеваний. На экране ожило все, что произошло с нами, но с небольшим новшеством: у больной отрезали прядь волос, а у больного взяли каплю крови и зачем-то в кровь и в волосы тоже совали оголенные провода. Затем на экране телевизора стали появляться известные всей стране певцы, музыканты, спортсмены и политические деятели. Все они в один голос утверждали, что Продвинутый Фоль спас их жизни, жизни их детей и близких. Радостные лица, благодарности Тюлюлюкину и Савельеву не прекращались, пока наконец на экране не засветилось следующее сообщение: “Отечественный Фоль — самый продвинутый Фоль в мире!” Затем диктор сообщил замогильным голосом: “Больны вы или здоровы, хорошо вы себя чувствуете или плохо, неважно. Вас изнутри, возможно, сжигают страшные заболевания, обнаружить и предотвратить которые сможет только… продвинутый Фоль!” После этого экран взорвался салютом и засветился жизнеутверждающей радугой.
“В Америке так не могут”, — сообщили мне мои московские родственники.
“У нас теперь и жить лучше стало, и лечат лучше, чем у вас”, — объявил мне мой двоюродный брат.
“А вообще, что у вас в Америке есть такого, чего у нас купить нельзя?!” — поддакнула его жена.
И я опять в который раз понял, какой я счастливый человек и как мне повезло в жизни, что я вовремя уехал в страну, в которой все это происходило задолго до моего рождения, а встречи с Савельевыми и Тюлюлюкиными происходят только на страницах книг Фицджеральда и О’Генри.
Как мне рассказали уже много позднее одни дальние знакомые, Савельев стал депутатом Думы, но прослужил там недолго, так как его вскоре после выборов убили в женской бане выстрелом в голову. А Тюлюлюкин стал академиком, но не Академии медицинских наук, а какой-то другой, о которой даже вроде до того ничего не слышали. Он теперь живет в четырехэтажном особняке в центре Москвы, принимает исключительно олигархов и руководителей государства и лечит их от облысения и импотенции. И уже почти всех и почти от всего вылечил.
Двойное гражданство
В жизни каждого эмигранта наступает момент, когда принявшая его страна предоставляет ему право стать ее полноправным гражданином со всеми вытекающими правами и обязанностями. В каждой стране это происходит по-разному. В Израиле, например, любой человек еврейской национальности, единожды ступив одной ногой на землю исторической родины, автоматически имеет право на полноправное гражданство. Закон, очевидно, написан с учетом одноногих инвалидов (достаточно стать на землю одной ногой), но никак не учитывает потенциальных безногих эмигрантов.
В Швейцарии, судя по всем слышанным мной рассказам, гражданства просто не дают. Во Франции оно, как мне кажется, никому не надо (кому хочется быть гражданином страны, где все население дружно ненавидит тебя просто за легкий акцент в произношении французских слов и вообще не отвечает на вопросы, заданные на любом другом языке). В Америке получение гражданства — это большое событие в жизни эмигрантов, с торжественным прочтением присяги, одновременной клятвой нескольких тысяч человек, собранных для этого на стадионе или в огромных концертных залах, с пением гимна, слезами, объятиями и ощущением, что стал Гражданином мира.
Предшествует этому торжественному событию некая бюрократическая процедура, которая называется “собеседование” или “экзамен на гражданство” Процедура чисто формальная, включающая в себя проверку на легкое знание языка, затем ответы (на этом самом языке) на вопросы типа: “А как называется должность руководителя нашего государства?” (ответ: “Президент”); “Какой у нас строй в Америке?” (ответ: “Демократический”) или “Назовите на выбор пять американских штатов”. Экзамен настолько формален, что когда вместо “президент” отвечающий говорит, например, “Клинтон” или “Буш” или в числе штатов называет Лос-Анджелес, Бостон и Сан-Франциско, то ответ с улыбкой принимается за правильный. Чиновники привыкли к ничего не знающим и ничего не понимающим эмигрантам и ждут от них ляпов, ошибок и смущенных конфузов.
Иногда, впрочем, экзамен не принимают. Происходит это обычно из-за того, что экзаменуемые не вписываются в созданный в головах экзаменаторов образ. Когда, например, 95-летний дедушка моего приятеля пришел на экзамен с переводчиком, то экзамен не приняли. Но дедушка не обиделся, так как, во-первых, не понял, куда и зачем его привели, а во-вторых, не понял, что произошло. Он умер через год, и в день его похорон ему пришло письмо, что, учитывая его возраст и участие в борьбе с фашизмом, его экзамен засчитывается. Он умер, как оказалось, гражданином США, о чем из-за сложившихся жизненных обстоятельств не узнал.
Еще одна памятная история произошла с мамой наших знакомых, которая на вопрос: “Назовите имя президента” — ответила: “Вашего или нашего?” — очевидно, предполагая, что на экзамене на американское гражданство у нее хотят выяснить, знает ли она фамилию Кучмы.
У меня тоже два раза не принимали экзамен и отсылали на переэкзаменовку. Вот как это происходило.
В Америку я приехал гражданином Израиля, и это гражданство менять не собирался. Меня устраивала “зеленая карточка”, дающая мне право жить и работать в Америке, и прошло довольно много времени, пока обстоятельства не изменились и я решил подать на гражданство. В отличие от большинства новоприбывающих, я не сидел все догражданские годы на месте. Я летал по бизнесу в Европу, Японию, Россию, иногда неделями сидел у производителей товаров, затем месяцами обучал распространителей этих самых товаров, которые наша фирма импортировала. С английским я был “на ты”, писал на нем руководства по маркетингу и продаже товаров, читал лекции, вел серьезную деловую переписку.
Письмо о том, что мне через два дня надо явиться на собеседование в эмиграционную службу, пришло в тот самый момент, когда я пролетал над Сингапуром. Мой секретарь сообщила в вызывающую инстанцию, что меня в стране нет и что я прошу перенести дату встречи. Следующее письмо, пришедшее через два месяца, требовало прибытия на собеседование “назавтра в 8 утра”. Так как в этот момент я ехал в поезде из Санкт-Петербурга в Москву, то в эмиграционное управление опять пошла депеша о просьбе перенести собеседование. Прошло еще три месяца, я забеспокоился и полетел в Лос-Анджелес разбираться. Я приехал в четверг, а в пятницу пришло сообщение, что если в понедельник утром я не явлюсь сдавать экзамен, то мое дело уничтожат и мне надо будет начинать весь процесс заново. Я вздохнул с облегчением и рано утром выехал на экзамен, который собирался с легкостью и изяществом сдать и укатить обратно по делам.
В приемной сидело не менее двухсот соискателей американского гражданства. Время от времени из дверей, ведущих в экзаменационные помещения, появлялись чиновники с папками в руках и, с трудом разбирая сложные имена эмигрантов, произносили что-то типа: “Нгуен Кхо Пракх” или “Абрамохуцишвили”. Кто-то из пришедших отвечал на этот зов, вставал, и оба исчезали. Наконец через два с четвертью часа ожидания вышедший чиновник назвал мою фамилию, и мы пошли к его выгородке, которую он гордо именовал кабинетом. “Прошу в мой кабинет”, — сказал он мне, когда мы, миновав десяток таких же выгородок, дошли до его рабочего места. По дороге я успел пошутить по поводу труднопроизносимых имен и рассказал анекдот о стюардессах, который услышал в самолете по дороге в Америку. Чиновник, симпатичный пожилой дядька с доброй улыбкой на лице, посмеялся над моими остротами, попросил паспорт, указал мне на стул и сам уселся в свое полукресло за столом, заваленным папками и бумажками.
И тут что-то в нем неуловимо изменилось. Его движения замедлились, улыбка стала деревянной, а речь стала такой, будто он механическое устройство, по слогам читающее инструкцию по обезвреживанию противотанковых мин.
“Май нэйм из Боб”, — сказал он медленно и по слогам, предварительно посмотрев зачем-то на экран компьютера, повернутый к нему лицевой стороной. Сказав это, Боб еще больше растянул рот в широкой американской улыбке и долго смотрел на меня лучистым взором.
Далее, чтобы было понятнее, переведу наш разговор на русский: “А как те-бя зо-вут?” — сказал Боб и снова уставился на меня. “Наверное, он сошел с ума”, — подумал я, мы ведь минуту назад шутили и смеялись, и все это происходило по-английски. “Я только что дал тебе паспорт, где написано мое имя”, — ответил я. Боб снова посмотрел на скрытый от меня экран компьютера, и по выражению его лица я понял, что ответ ему почему-то не понравился. Боб повертел в руках мой паспорт и спросил: “Ты у-ме-ешь нем-но-го го-во-рить по-ан-глий-ски?” — “Нет, — пошутил я, — по-английски я не говорю, только по-американски”.
“Нет?” — участливо переспросил Боб, закрыл мой паспорт и начал вставать, собираясь закончить интервью. Я понял, что надо спасать положение. “Боб, — сказал я, — подумай, на каком языке я говорю?” Боб забеспокоился, сел обратно в свое кресло, снова посмотрел на экран компьютера и снова медленно и по слогам спросил: “Ты у-ме-ешь нем-но-го го-во-рить по- ан-глий-ски?” — “Да, умею”, — сказал я. Боб вздохнул с облегчением и снова заулыбался. “На-зо-ви три вет-ви вла-сти в А-ме-ри-ке”. Я назвал. “Кто глав-но-ко-ман-ду-ю-щий?” Я сказал. “На сколь-ко лет вы-би-ра-ют пре-зи-ден-та?” Я ответил.
Первая часть интервью была позади. Теперь Боб сконцентрировал свое внимание на моем израильском паспорте. Он рассматривал его так, будто до того никогда в жизни ни одного паспорта не видел. Особенно долго и даже немного высунув язык от усердия, Боб изучал страницы со штемпелями эмиграционных служб: “выехал в Японию”, “въехал в Чехословакию”, “выехал из Бельгии”, “въехал в Италию”. Боб снова нахмурился и спросил, в какой стране находится основное место моего проживания. Я ответил, что в Америке, после чего Боб опять надолго погрузился в изучение моего паспорта. “А где ты бываешь дольше, в Америке или не в Америке? — и, покосившись на экран компьютера, добавил: — Ты уверен, что пятьдесят один процент времени проводишь здесь, у нас?”
Дело стало принимать нехороший оборот. Несмотря на мое горячее утверждение, что я провожу “здесь, у нас”, значительно больше чем пятьдесят один процент своего времени, Боб решительно встал и, сообщив мне, что скоро вернется, ушел куда-то, держа в руке мой паспорт. Когда Боб вернулся, у него на лице опять сияла доброжелательная улыбка уверенного в своей функциональности человека. “Я ходил к эксперту по въездным и выездным визам, — сообщил он мне. — Но выяснилось, что он как раз сегодня утром уволился. Так что, пока управление не найдет другого эксперта, мы не сможем удовлетворить твою просьбу о выдаче тебе американского гражданства. Как только эксперт будет найден и оформлен на работу, мы тебя вызовем”. Боб пожал мне руку, и я оказался на улице.
На этот раз я никуда не уезжал и через два месяца, получив новую повестку о явке на собеседование, в назначенный день снова сидел в зале ожидания. По прошествии полутора часов в зал вошла дородная негритянка в цветастой юбке, назвала мое имя, и вскоре мы оказались в ее закутке, отличавшемся от закутка Боба чистотой, порядком на столе и фотографией двух негритят, висящей у нее на перегородке. По дороге мы обменялись несколькими приветственными словами, а усевшись, я разъяснил Таше (так звали моего нового экзаменующего), что английский язык я знаю довольно прилично, экзамен на политико-социальную тему уже прошел и все, что мне осталось, — это показать паспорт эксперту по выездным и въездным визам и удостовериться, что в течение последних пяти лет я провожу более половины времени в США.
Таша внимательно меня выслушала, иногда кивая головой и вставляя междометия, подтверждающие, что она понимает, о чем я говорю, потом попросила мой паспорт, полистала его и затем взглянула на экран повернутого в ее сторону компьютера. Ко мне она повернулась уже совершенно иным человеком: “Май нэйм из Та-ша, — произнесла она медленным, заботливым голосом, с идиотской приклеенной улыбкой на лице. — Как тво-е и-мя?” Я ответил. “Ты у-ме-ешь нем-но-го го-во-рить по-ан-глий-ски?” — раздельно, по слогам спросила Таша. “Таша! — возопил я. — Я умею говорить, читать, писать и думать по-английски. Я уже доказал это один раз, два месяца тому назад, когда беседовал с сотрудником по имени Боб. Так вот этот самый Боб сказал мне, что меня вызовут сюда обратно, когда вы найдете нового специалиста по визам! Понимаешь? Был всего один вопрос, и он не мог быть решен без специалиста по визам, ясно?”
Впервые на Ташином лице я увидел признаки некоторого беспокойства. “Значит, тебе однажды отказали в гражданстве! — сказала она. — Но тогда это дело другого отдела, который занимается рассмотрением заявлений от отказников”. Неприятно стрельнуло совпадение терминологии эмиграционных служб разных стран мира. Однажды много лет назад меня уже пугали словом “отказник”. “Я должна пойти к начальству”, — и до того, как я успел возразить, Таша исчезла, держа в руках мой паспорт. Отсутствовала Таша не менее двадцати минут, а когда пришла, добрая улыбка снова играла у нее на губах. “Новый эксперт по визам на работу принят, но не прошел еще необходимый инструктаж. Как только он приступит к исполнению своих обязанностей, мы тебя вызовем…” — и я снова оказался на улице.
“Ну ты и дурак”, — сказала мне жена, но не объяснила, вообще ли у нее создалось обо мне такое мнение, или она комментировала какое-то конкретное событие или высказывание.
Через шесть недель я получил очередной вызов и поплелся на собеседование. После четырех изнурительных часов ожидания в зал вышла индийского вида женщина и с ужасающим акцентом (возможно, для выходцев из Индии и Пакистана наш акцент тоже кажется ужасающим) произнесла нечто, что только после третьего раза угадалось мной как мое имя. Я молча пошел за ней в ее кабинет. По дороге она что-то говорила, но я не понимал ни одного слова и боялся попасть впросак. “Май нэйм из Рива”, — сказала индианка, но понял я ее из-за акцента только на третий или четвертый раз.
“Ты у-ме-ешь нем-но-го го-во-рить по-ан-глий-ски?” — cпросила она.
“Э…” — сказал я.
“Гуд!” — быстро ответила Рива и перешла к другой теме.
Посмотрев на экран компьютера, она задала какой-то вопрос, понять который я не смог даже после пятой попытки. Чем больше смятения было на моем лице, тем более ласковой становилась Рива. Я решился и сказал все возможные ключевые ответы: “Президент, пятьдесят штатов, три ветви власти, демократический, сенат, Вашингтон”. Рива захлопала в ладоши, затем взяла в руки мой паспорт. Я напрягся. Рива безучастно глянула на первую страницу, потом закрыла его, протянула мне руку для пожатия и сказала первые слова, которые я понял: “Поздравляю, сегодня ты стал Гражданином Соединенных Штатов Америки”. Я тоже встал, пожал ей руку и, чтобы не спугнуть Риву, сказал: “Моя очень рада! Америка хороший! Свобода Монолису Глезусу. Ура!”
Я вписался в представление Ривы о том, как должен говорить, вести себя новый эмигрант, и меня впустили. Я был счастлив: многомесячная эпопея подошла к концу, а кроме того, я вдруг понял, что мне нравится быть гражданином Америки, страны, которая приняла меня как своего, в которой я чувствую себя совершенно как дома. Теперь у меня два гражданства — американское и израильское. Живя в Израиле, столько раз проходишь настоящий экзамен на гражданство, что отказаться потом от этого гражданства практически невозможно. Я, по крайней мере, не знаю ни одного израильтянина, который бы взял и отказался или, скажем, заплатил бы за отказ от него. Впрочем, я никогда не слышал, чтобы Израиль требовал деньги за отказ от гражданства, типа выкупа, что ли. Интересно, что сначала граждане держат экзамен на гражданство, а потом страны держат этот экзамен перед своими гражданами, и держат его постоянно. И не все страны выдерживают.
В общем, насчет двух моих гражданств отвечу, как та доярка, у которой спросили: “Как ты, заслуженная доярка, депутат рай- и облсоветов, обладатель переходного знамени, вымпела и медали за самоотверженный труд, как получилось, что ты стала валютной проституткой?” Отвечу, как она, одним словом: “По-вез-ло!”