Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2006
Режим созрел. Вдруг возникли попытки теоретически осмыслить суть явления, называемого путинской Россией. Сначала бывший советник президента Андрей Илларионов опубликовал статью, в которой заявил о возникновении корпоративистского государства. А затем заместитель главы кремлевской администрации и главный идеолог власти Владислав Сурков разразился большой программной речью перед партактивом “Единой России”.
С каким интеллектуальным багажом вошли мы в седьмой год путинского правления? Попробуем обобщить имеющиеся взгляды.
Высшая и последняя
стадия олигархизма
Первый, явно наиболее распространенный подход сводится к тому, что ельцинский капитализм был неправильным, олигархическим. При Путине же государство смогло обуздать частные корыстные интересы и поставить рынок на службу всему народу, что нашло свое отражение в росте ВВП, увеличении реальных доходов населения, а следовательно, в высоком и стабильном рейтинге президента. Именно таким взглядам попытался дать теоретическое обоснование Сурков.
Второй подход, напротив, предполагает, что неправильным является именно путинский капитализм, поскольку демократия в нем подменяется авторитаризмом. Признаками же ельцинской демократии являлись борьба между президентом и парламентом, соперничество политических партий, свобода слова в СМИ, губернаторские выборы — словом, все то, что исчезло в последние годы.
При всем своем внешнем несходстве эти подходы роднит то, что они основаны на наивном представлении о способности общества чуть ли не моментально трансформироваться по мановению волшебной палочки вождя. Увы, возможности даже самого сильного политического лидера никогда не бывают столь велики. Всегда можно быстро поменять людей в коридорах власти (это происходит после каждых выборов). Порой можно поменять целую элиту (например, с помощью широкомасштабных репрессий). Изредка удается сменить правила игры (это называется реформами). Но модернизация требует смены не отдельных людей, не элит и даже не правил игры. Чтобы страна всерьез изменилась, должны уйти целые поколения с их привычками, стереотипами, идеями, с присущим этим поколениям пониманием того, что такое хорошо и что такое плохо.
Если общество обладает гражданской культурой, его нельзя снова сделать авторитарным. Но если в нем доминирует авторитарное сознание, то всегда найдется вождь, который в полной мере им воспользуется для того, чтобы устранить квазидемократические институты (разделение властей, многопартийность, федерализм и т. д.), возникшие по какой-то причине на чуждом им базисе.
Именно это и произошло при Путине. За него народ точно так же голосовал “сердцем”, как за Ельцина. Но в силу ряда объективных и субъективных причин Владимир Владимирович меньше, чем Борис Николаевич, церемонился с теми, кто сердцу предпочитает ум.
Кстати, Путин ведь не довел авторитаризм до своего логического завершения. Неужели нам снова придется пересматривать представления об авторитаризме, если, скажем, при путинском преемнике мы дойдем до полного лукашизма или туркмен-башизма? Не логичнее ли признать наше общество авторитарным в своей основе? Не логичнее ли признать, что различные вожди лишь модифицируют формы этого авторитаризма?
Точно так же обстоит дело и с олигархическим капитализмом. Наше общество было олигархично при Ельцине. Таким оно осталось и сейчас. Более того, как это ни парадоксально, отмечу, что олигархический капитализм и авторитаризм представляют собой две стороны одной медали. Назовем эту висящую у нас на шее “медаль” олигархизмом.
Мы за последние годы были так увлечены борьбой авторитарного лидера с олигархами семейного призыва, что сочли эту частную склоку в верхах чуть ли не сутью современной эпохи. Однако на самом деле имела место очередная разборка различных олигархических группировок. Только на этот раз авторитарный лидер даже не пытался быть арбитром (как, скажем, Ельцин во время битвы при “Связьинвесте”), а совершенно однозначно выступил на стороне своих. Он даже не просто поддержал их, а фактически лично возглавил.
Когда активы ЮКОСа попали к Роснефти, а, следовательно, — под контроль Игоря Сечина, и когда “Сибнефть” сдалась “Газпрому”, а, следовательно, — Дмитрию Медведеву, особых вопросов относительно современного олигархизма уже не осталось. Другие ведущие компании России тоже находятся в сфере непосредственного влияния кремлевской верхушки, а, значит, ничто не мешает приватизировать проходящие через них финансовые потоки.
Любое гражданское общество так или иначе поставит государственные финансы под контроль. Но авторитарная власть и авторитарный менталитет народа — лучший базис для приватизации финансовых потоков. Ведь у нас в массовом сознании олигарх (особенно “работающий под прикрытием”, то есть на государственной должности) перестает быть вором, как только народу хорошенько промоют мозги с помощью телевидения.
Таким образом, олигархический капитализм очень нуждается в авторитаризме. Когда той или иной группировке удается поставить под свой контроль государство, а следовательно, использовать в своих интересах госсобственность и основные СМИ, олигархизм вступает в свою высшую и последнюю стадию. Ему уже некуда больше стремиться и не с кем больше бороться. Он имеет все необходимые ресурсы и с помощью этих ресурсов может оптимальным образом поддерживать авторитарные методы управления.
Дальше олигархизм будет трансформироваться и распадаться под воздействием внутренних противоречий. Именно в этом состоянии и находится сегодня Россия.
Помимо двух отмеченных выше подходов в российской общественной мысли есть и еще один. Он состоит в признании внутреннего родства ельцинского и путинского капитализма. Оба они считаются неправильными, поскольку уже при Ельцине явно нарушалась демократия, и путинский развитой авторитаризм пророс из зерна, которое представлял собой слабый и противоречивый авторитаризм ельцинский. Этот подход, по-видимому, может считаться более точным, однако у многих его сторонников слишком уж бросается в глаза желание дать этическую (естественно, негативную) оценку системе и предложить в качестве альтернативы какую-нибудь утопию.
Увы, утопии хороши для самоутешения, но не слишком прагматичны. Думаю, что Россия обречена была пройти через эпоху олигархизма, поскольку никаких реальных механизмов создания альтернативы у нас найти невозможно.
Более того, следует заметить, что через стадию олигархического капитализма проходили в свое время многие страны. В этом нет ничего специфически российского. Наши олигархи не жаднее своих зарубежных собратьев, наши вожди не бульшие сторонники авторитаризма, чем многие харизматические лидеры прошлого. В чем-то Путин похож на столь симпатичного ему Наполеона, в чем-то — на несимпатичного народу Пиночета. Но больше всего история России последних лет напоминает Францию середины XIX века, а Путин здесь предстает Наполеоном-малым (Луи Бонапартом), лидером французской Второй империи.
Апогеем олигархического капитализма во Франции стала эпоха Июльской монархии (1830 — 1848 гг.). Бизнесмены (особенно парижская банковская элита) быстро богатели. Министры энергично осваивали коррупционные схемы. Парламентарии активно заигрывали с государством, пытаясь удовлетворить собственные интересы, а правительство (особенно в лице Франсуа Гизо) не стесняясь использовало подкуп народных избранников ради укрепления режима. Немолодой монарх Луи-Филипп прикрывал своей короной весь этот разгул капитализма. Словом, семибанкирщина… жириновщина… коварный Чубайс… “царь Борис”… Аналогии напрашиваются (подробнее см.: Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация. Книга 1, глава 2).
Июльская монархия заложила основы французской рыночной экономики, но пала под ударами революции. На смену Луи-Филиппу пришел Луи Бонапарт, который сначала с феноменальным преимуществом выиграл президентские выборы, апеллируя к имени своего дяди — великого Наполеона, а затем превратил республику в империю. Правил он в общей сложности более 20 лет.
Экономика быстро росла. Но отнюдь не благодаря падению олигархического капитализма. Император выдвинул новое поколение олигархов, причем они даже в большей степени, чем предшественники, опирались на непосредственное покровительство придворной камарильи. А Наполеон III тем временем ввязывался в военные авантюры, закладывал основы системы социального обеспечения и транжирил бюджет. Когда режим, наконец, пал, французские элиты нашли в себе силы блокировать новых потенциальных авторитарных лидеров и построить демократическую республику. Теперь уже навсегда.
Впрочем, на этой оптимистичной ноте никак нельзя закончить анализ, поскольку аналогии никак не исключают специфики развития каждой страны. Рискну предположить, что Россия будет проходить высшую и последнюю стадию олигархизма совсем не так, как в свое время проходила Франция.
Правящая корпорация:
от рассвета до заката
Итак, сегодняшняя Россия — это высшая и последняя стадия того, что мы ранее назвали олигархизмом, т.е. олигархическим капитализмом в экономике, сочетающимся с авторитаризмом в социально-политической сфере. Подобную систему никак нельзя считать уникальным российским явлением и, тем более, нельзя связывать исключительно с Владимиром Путиным и его петербургской командой. Но вот конкретная форма олигархизма всегда специфична. Что же представляет собой российская модель начала XXI века?
Рассуждения, представленные ниже, во многом основаны на тезисе Андрея Илларионова, который в статье “Другая страна” (“Коммерсантъ”, 23 января 2006 года) назвал наше сегодняшнее общество корпоративистским. Он отметил, что собственность на российское государство перешла в руки корпорации, неподконтрольной гражданам России. Главное правило этой корпорации — отсутствие единых правил. Ведущий принцип корпоративизма — избирательность, неравенство, дискриминация.
Таким образом, наше общество, по Илларионову, не является свободным. Этот вывод, впрочем, не оригинален. Его разделяют и многие другие аналитики. “Ноу-хау” статьи “Другая страна” состоит в ином. Специфика корпоративизма — и это самое главное — в том, что страна из “открытого акционерного общества” превратилась в “закрытое”. Доходами от него пользуется лишь считанное число акционеров, тогда как остальные даже не имеют возможности “купить право совладения на рынке”.
Заметим для сравнения, что многие авторитарные и даже тоталитарные общества построены иначе. Ограничение свобод сочетается там со сравнительно четкими и понятными механизмами обновления элиты — пополнения правящей верхушки. Даже в СССР такие механизмы существовали. Каждый интересующийся этим человек знал правила восхождения по социальной лестнице и даже мог по ней действительно взойти, если соответствовал системе по признакам партийности, исполнительности, беспринципности, благонадежности, лояльности клану и непорочности в смысле “пятого пункта”.
Корпоративизм же предполагает принципиальную закрытость важнейших сфер политической и экономической жизни для лиц, не являющихся членами корпорации. При этом корпорация может даже пополняться, однако принципы ее пополнения не вполне очевидны и выбор новых членов сильно индивидуализирован. Причем связано это не только со стремлением ограничить число тех, кто допущен к разделу пирога. В не меньшей степени подход основан на том, что корпорация представляет собой сравнительно малое число избранных, а значит, не всякому дано даже при максимальной старательности и непорочности быть удостоенным чести принятия в высший круг посвященных.
Илларионов подметил одну из существеннейших черт сформировавшейся у нас системы. В основе сегодняшнего российского корпоративизма лежит, по всей видимости, принадлежность к спецслужбам (или даже конкретнее — к КГБ), что явственно отразилось в известном “манифесте” генерала Виктора Черкесова. В нем этот старый соратник президента рассматривает своих коллег по спецслужбам в качестве группы избранных, на которых легла сегодня особая ответственность за Россию: “Я верю в наше сообщество, наше опорное государственное сословие, верю в нашу способность, ощутив опасность, отбросить все мелочное и суетное и не изменить присяге”. Такого рода “секуративистской” правящей корпорации, пожалуй, еще не рождала ни одна страна мира.
Впрочем, если мы выйдем за пределы “корпоративной основы”, то обнаружим в верхах известное число лиц, не имеющих чекистского происхождения. Значит ли это, что принцип отбора в закрытую систему стал более сложным? Компенсируется ли отсутствие чекистского происхождения, скажем, происхождением петербургским? Или никакого принципа включения в корпорацию теперь нет вообще? Для ответа на эти вопросы сделаем некоторое “лирическое отступление”.
В монархических и авторитарных структурах роль замкнутых корпораций, обладающих своей специфической этикой, своим кодексом чести, а также мессианскими представлениями о собственной роли в жизни страны, вообще весьма велика. И это не удивительно. Существование такого рода корпораций есть нечто вроде “системы сдержек и противовесов” недемократического общества.
Когда правящие группировки запутываются в своих противоречиях, и механизм правления начинает выглядеть в глазах страны все более абсурдным, данные корпорации принимают решение взять ответственность на себя и вмешаться в политический процесс. С одной стороны, их кодекс чести полагает возможным подобное вмешательство, интерпретирующееся как проявление служения Богу, монарху, нации… С другой же стороны, общество полагает подобное вмешательство возможным, поскольку признает за данной корпорацией особые права и особую ответственность. Подчеркнем, что речь идет сейчас только о недемократических обществах, обладающих слабой гражданской культурой и, порой, сильно идеологизированных, а потому склонных искать “спасителей отечества”.
Это, так сказать, то общее, что делает похожей ситуацию, складывающуюся в различных государствах в однотипных условиях. Сам же характер корпорации, ее происхождение, ее устойчивость и ее нормы поведения, естественно, могут варьироваться в зависимости от историко-культурных особенностей, имеющихся в той или иной стране. Иначе говоря, объективно разворачивающийся политический кризис “бросает вызов” обществу, и оно неизбежно откликается на него в тех именно формах, которые адекватны его истории.
Чаще всего корпорацией, берущей на себя ответственность, является армия. И это не удивительно. Военные по определению существуют именно для защиты страны, что формирует у них соответствующую этику. Кроме того, они обладают оружием и организацией, позволяющими осуществить оперативное вмешательство. Опыт многих стран Латинской Америки и Азии, а из сравнительно недавней европейской истории — Португалии, Греции, Польши, ярко демонстрирует значительную роль военных.
На этом фоне сходная по типу деятельность иных корпораций оказывается не столь заметной. Рискнем, однако, предположить, что в ситуации, когда кризис принимает не столько политические формы, сколько социальные, экономические или, условно говоря, ментальные, востребованными оказываются и те, кто не носит погон. Значение корпораций все равно остается сравнительно высоким, поскольку их внутреннее устройство и мессианский характер видения собственной роли придают этим структурам высокую “пробивную силу”. Ослабевшая старая элита, чувствующая необходимость перемен, в какой-то степени заражается их силой и их уверенностью в собственных возможностях.
Приведем два примера из истории экономических трансформаций.
Первый пример — Германия (Пруссия) XIX века. Рискнем предположить, что прусскую бюрократию можно рассматривать как корпорацию со своей особой этикой и своим особым ощущением мессианства. Макс Вебер не смог бы сформировать свои взгляды на бюрократию ни в России с ее до предела коррумпированным чиновничеством, ни в Австро-Венгрии с ее кафкианским, крайне запутанным, почти иррациональным взглядом на вертикаль власти (“Замок” — “Деревня”), ни в Англии, где администрация вписана в демократический контекст, ни даже во Франции с ее вековым дирижистским духом всеобщего переустройства, превращающегося чуть ли не в самоцель.
Любопытная черта (может, случайность, а может, нет) — в истории Германии не было ни одной реформы, которая запомнилась бы по имени монарха (Фридрих Великий не в счет: как реформатор он был слабоват, а прославился войной и Просвещением). Реформы Штейна и Гарденберга, Бисмарка, Каприви, Шахта, Эрхарда… История Германии не дала ничего подобного терминам, сложившимся в соседних странах и отражающим роль монархов — Йозефинизм, Наполеоновский кодекс, Александр-освободитель. В Германии смена курса определялась всегда не столько сменой монарха, сколько сменой бюрократов, находящихся у государственного руля. Уход Дельбрюка и Кампгаузена — этатистский поворот. Приход Каприви — недолгий либеральный ренессанс. Приход Бюлова — новый этатизм (подробнее о германских реформаторах см.: Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация. Книга1, глава 3).
Германская бюрократия есть в значительной мере производная от юнкерского духа. И интересы юнкерства в гораздо большей степени определяли повороты германского авторитарного реформирования, чем интересы какого-нибудь иного класса (сословия) определяли судьбы авторитарных реформ в других странах. Но все же действия “ранних бюрократов” (особенно Штейна с его фанатичным национализмом) есть больше, чем просто “классовый интерес” (тем более, что эти “ранние бюрократы” по происхождению своему были, как правило, рейнскими немцами, а не пруссаками). Реформы, проводимые германской бюрократией, являлись действиями корпорации, считающей, что лишь она может спасти трон и объединить нацию.
Второй пример — Испания времен “позднего Франко”. Технократы из католической организации “Опус Деи” (министр финансов Мариано Наварро Рубио, министр торговли Альберто Ульястрес Кальво, генсек министерства по делам правительства Лауреано Лопес Родо), пришедшие в 1957 году по призыву каудильо на смену ограниченным фалангистам-автаркистам, смогли осуществить рыночную трансформацию страны и подготовить Испанию к демократии и к вступлению в Евросоюз (подробнее о Франко и испанских реформаторах см.: П. Престон. Франко: биография. Глава 25).
Случайность ли то, что в стране, столетия бывшей опорой Ватикана, именно католические технократы оказались той ответственной силой, которая смогла подготовить трансформацию? Скорее всего, нет.
С одной стороны, “Опус Деи” представляла собой корпорацию с особой этикой и с особым ощущением мессианства. С другой же стороны, пожилой каудильо, в свое время сумевший избавить страну от коммунизма, но так и не понявший, что ему делать с отвоеванной у левых свободой, в какой-то мере, видимо, ощущал зависимость от такой мощной силы, как обновляющийся католицизм.
Конечно, ни немецкие протестанты-бюрократы, ни испанские католики-технократы не узурпировали власть. В этом смысле данные примеры отличаются от практики военных переворотов. Но различия здесь, скорее, состоят в методе воздействия корпораций на политику, нежели в сути этого воздействия.
Теперь перейдем к России. До какого-то времени она развивалась по сценарию, напоминающему латиноамериканский или азиатский. Армия (может, точнее сказать — гвардия?) вмешивалась в ход политических процессов при свержении Бирона, при восшествии на престол Елизаветы и Екатерины, а также в ходе восстания декабристов. Однако в дальнейшем военная реформа Александра II и изменение классового состава офицерства при большевиках кардинальным образом изменили положение дел. Репрессии 1937 года и страшные военные потери довершили деградацию армейской корпорации.
В начале ХХ века на первый план вышла совсем иная корпорация — та, которую Сталин впоследствии сравнил с орденом меченосцев. Речь идет о “партии большевиков”. Возьмем это словосочетание в кавычки, поскольку партией в традиционном смысле этого слова она никогда не являлась. Узкая группа заговорщиков, воодушевленных идеей, безумно жаждавших власти и считавших себя авангардом рабочего класса (а тот, в свою очередь, был, как известно, гегемоном в союзе классов, осуществляющих революцию) — вот реальный портрет большевиков.
Первые годы после революции большевики представляли собой типичную корпорацию, захватившую все возможные государственные посты и решавшую принципиальные политические вопросы на своих съездах, где умело организованное большинство могло нанести поражение самым что ни на есть высокопоставленным функционерам (например, Троцкому). Вопрос о том, принадлежал ли ты к корпорации до 1917 года, был принципиальным при назначениях на должности.
Однако корпорация быстро подверглась разложению, ее члены переругались друг с другом, и Сталин примерно лет за десять сумел ее разгромить, создав под брэндом “большевики” совершенно иную государственную машину, работающую уже совсем не по корпоративистскому принципу.
При всем значении сталинского “людоедства” не следует переоценивать его значение в деле разложения корпорации, которое произошло в первую очередь под воздействием имманентных законов деградации. Но даже если бы не действовали они, структура все равно не пережила бы своих основателей. Именно такая судьба постигла полиэтническую корпорацию югославских партизан, пришедших к власти в результате освобождения страны от гитлеровцев. Умерли партизаны — и скроенная на живую нитку страна перестала существовать.
Но вернемся в Россию. Ко времени перестройки как коммунисты, так и военные представляли собой, скорее, одну из ветвей разложившейся партийно-бюрократической вертикали, нежели корпорацию, обладающую собственной этикой и собственным кодексом чести. Август 1991-го предоставил армии потенциальную возможность взять судьбы страны в свои руки, но как показывают исторические материалы, связанные с путчем, генералитет оказался страшно расколотым. Маршалов и генералов не связывало между собой ничего, кроме инициативы, проявленной гэбистом Крючковым, вообще не являющимся кадровым офицером по происхождению и карьере. Что же касается настоящих военных, то у Язова оказалась своя судьба, у Ахромеева — своя, у Ачалова — своя, у Варенникова — своя и у Грачева — своя. Вряд ли кто-то решится назвать этих людей членами единой корпорации.
Мог ли кто-то тогда придти на смену армии в смысле принятия ответственности за страну? Мог. И более того — пришел. Рискнем предположить, что корпорацией под условным названием “Август-91” стала группа экономистов-реформаторов, которую принято называть командой Гайдара. Казалось бы, сия группа ничем не напоминает классическую армейскую корпорацию? И все же думается, что по ряду признаков ее можно характеризовать с помощью данного термина.
Гайдаровцев — численно малых и поначалу весьма сплоченных — отличали мессианское представление о своей роли в реформировании страны и уверенность в том, что никто другой с данной задачей справиться не сможет. Это прямо признал Петр Авен, являвшийся в гайдаровском правительстве министром внешнеэкономических связей. Спустя семь лет после прихода к власти, он писал об искренней вере гайдаровцев в свою исключительность, о действии по принципу “если не я, не мы, то никто”. “Самоидентификация с Богом, естественно вытекающая из веры в свою особость, к несчастью, была типичной для наших реформаторов”, — делает вывод Авен (“Коммерсантъ”, 27 января 1999).
Еще одна особенность данной корпорации — распознавание своих по общности научного языка. “У меня с Гайдаром, например, разные точки зрения по многим вопросам — сказал один из ведущих интеллектуалов “гайдаровского призыва” Виталий Найшуль в интервью, данном автору этих строк. — У Глазьева совсем другие позиции. Но внутри нашей группы всегда можно было вести серьезный разговор. Мы могли не соглашаться друг с другом, но мы друг друга понимали. В отношении с другой частью научного сообщества такой степени понимания не было. Мы были как остров, внутри которого передвигаться достаточно легко. Но общение с другими группами предполагало как бы переправу на другой остров” (“Дело”, 10 ноября 1998).
Что же погубило эту уникальную корпорацию, сложившуюся, очевидно, где-то между 1983-м и 1985 годами? Приход к власти, постановка принципиально новых задач и потребность в принципиально новых механизмах, обеспечивающих самовыживание. Хватило даже не восьми–десяти лет, как у большевиков, а буквально одного полугодия. “Вплоть до V Съезда народных депутатов (апрель 1992 года), — читаем у Авена — в лексиконе команды Гайдара не было слова “сдать”. Сдать члена правительства, сдать коллегу и зачастую просто друга. Слово появилось. Начали сдавать” (“Коммерсантъ”, 1999, 27 января).
Это не вина данной корпорации и ни в коей мере не свидетельство особой моральной ущербности. Это — объективное следствие очень быстрой смены условий, застигнувшей “врасплох” корпорацию, еще не успевшую обрасти традициями и самоутвердиться. Дальше, как известно, у корпорации появился “критик слева” — Сергей Глазьев, затем “критик справа” — Андрей Илларионов. А самое главное — исчезла база, на которой можно воспроизводиться за счет притока новых кадров с мессианским мировоззрением и общностью языка.
Обсудив все это, мы можем теперь вернуться к вопросу о судьбе нынешней секуративистской корпорации, о перспективах ее пребывания у власти. Наша гипотеза состоит в том, что она может еще долго управлять страной, но при этом с каждым годом станет все больше утрачивать свои исконные корпоративистские черты. Иными словами, придя к власти, она объективно, как и многие другие корпорации, сменившие условия своего существования, вошла в стадию разложения.
Для нас не столь важно сегодня, какая корпорация и каким путем пришла к власти (пусть даже самая что ни на есть элитная и сплоченная!) Гораздо важнее другое: каким образом можно сохранять власть в своих руках. А здесь, как показывает опыт, действуют совершенно иные принципы. Сплоченность и определенная замкнутость корпорации, повышающая ее силу при прорыве к рычагам управления, оборачивается существенным недостатком. Задача сохранения власти требует совершенно иных качеств, а потому необходимо постоянно обновлять состав корпорации. Фактически речь теперь идет уже не о корпорации, а об элите, оставляющей открытыми двери для тех, кто готов влить в нее свежую кровь.
Мы видим вокруг Путина так много людей, не принадлежащих к спецслужбам, по той простой причине, что управление государством требует разносторонних умений. Нефтяная халява еще сдерживает обновление элиты. Но если бы страна находилась в кризисе, гэбисты вылетали бы с властного олимпа просто пачками, уступая место “кризисным управляющим”.
Впрочем, и в условиях “процветания” действуют имманентные механизмы разложения корпоративистской системы. Мы видим, с каким ожесточением силы, связанные с “Роснефтью”, и силы, связанные с “Газпромом”, боролись за право поглотить труп ЮКОСа. И это лишь самый очевидный пример, когда члены корпорации просто перестали уже обращать внимание на внешние приличия. Недаром генерал Черкесов с болью отмечал: “Надо помнить о самоограничении — подавлении духа стяжательства, обуздании соблазнов, которыми начинена эпоха недоразвитого капитализма. Вот единственная альтернатива повторению позорной судьбы переродившейся советской номенклатуры”.
На самом деле альтернативы нет. Даже если сегодняшние конфликты внутри секуративистской корпорации считать частностями или процессом, еще поддающимся урегулированию на старых корпоративистских началах (кому не хватило ЮКОСа, тому — “Сибнефть”, кому не хватило “Сибнефти” — дадим еще что-то), дальше ситуация будет усугубляться. В какой-то момент из-за необходимости обновления элиты наверху накопится критическая масса людей, уже не обладающих ни традиционной корпоративной этикой, ни сближающим их с товарищами чувством локтя. Чуть раньше или чуть позже корпорация распадется.
Это, однако, совсем не означает автоматической демократизации общества, остающегося в основе своей авторитарным вне зависимости от того, какие процессы идут в пределах Садового кольца.
Корпорация распадется, и конфликты внутри правящей группировки станут усиливаться. Главный же вопрос теперь будет состоять в том, каким образом эти конфликты смогут урегулироваться без корпоративистской основы?
Как распадаются режимы
При неумелом урегулировании возможных конфликтов и при быстром развитии гражданского сознания нашего общества возможно что-то вроде бархатной революции с переходом к демократии по образцам стран Центральной и Восточной Европы. Впрочем, основываясь на имеющейся у нас на сегодня информации, можно придти к выводу о малой вероятности развития событий по подобному сценарию в обозримой перспективе.
Самая большая опасность, подстерегающая сегодня путинизм, состоит в том, что бравые путинисты могут попытаться управлять страной так, как если бы она действительно являлась в полной мере собственностью небольшой закрытой корпорации. Ведь безопасно приватизировать можно отдельное предприятие, много отдельных предприятий и даже все предприятия страны. Но приватизация самой страны — вещь чрезвычайно опасная для тех, кто этим занимается.
Отличие экономики от политики состоит в том, что любое законно основанное акционерное общество подлежит защите со стороны государства даже в том случае, если широким народным массам не нравится власть узкой группы акционеров. Недовольных всегда принудят к повиновению, если, конечно, само государство является в глазах народа образованием достаточно легитимным. Но если в такое акционерное общество (да к тому же еще закрытое) превращают само государство, если пытаются политической сферой нашей жизни управлять как экономической, “акционеры” могут внезапно обнаружить, что остались без всякой защиты. Поскольку государство, обслуживающее интересы малой кучки людей, по большому счету легитимным считаться не может.
Естественно, речь в данном случае не идет о том, что пролетариат обязательно “сожрет” буржуазию в соответствии с марксистской теорией. Жизнь показала, что общество, основанное на частной собственности, вполне может рассматриваться широкими слоями населения (даже обездоленными) как достаточно легитимное. Опасность нестабильности возникает из совсем другого источника.
Общество бывает стабильным, когда различные элиты находятся в согласии друг с другом, когда каждая из них видит свое место в социальной структуре и не чувствует себя ущемленной. При согласии элит недовольство широких масс населения не может потрясти основ общества. Возглавить протест некому, а, значит, на долю любых недовольных останется лишь бессильный гнев. Поэтому мудрые правители всегда стремятся к тому, чтобы интересы различных элит в обществе хоть в какой-то мере учитывались. Оптимальным же механизмом согласования интересов элит является демократия.
Демократия в политике — это как рынок в экономике. Если люди хотят покупать некий товар, рынок с помощью механизма цен дает понять производителю, какова сегодня структура потребностей. Поэтому дефицита в рыночном хозяйстве нет — плати за товар столько, сколько он стоит, и забирай. Точно так же дела обстоят и на “политическом рынке”. Если люди разочаровались в одних элитах, у них есть возможность “приобрести себе” других лидеров. Дефицита политиков нет — голосуй и получай того, кого выбрал.
Не стоит думать, будто демократия — это полновластие народа. Подобные иллюзии обычно приводят к тому, что кухарки стремятся управлять государством. Но не следует думать также, будто демократия — пустая говорильня. На самом деле она представляет собой инструмент, остро необходимый для выживания всякого современного общества.
Ограничения демократии сродни товарному дефициту. Старье уже надоело, но купить за свои деньги то, в чем реально испытываешь (или кажется, что испытываешь) потребность, тебе не дают. Вместо этого “пудрят мозги” уже надоевшей пропагандой: бери президента второй свежести, а то никакого не получишь. В определенный момент пропаганда надоедает. Возникает социальный взрыв.
Путинское корпоративистское государство, выстроенное по типу закрытого акционерного общества, опасно тем, что оно не пытается согласовывать интересы различных элит. Оно отдает страну в руки чрезвычайно узкой группы лиц, тогда как все остальные группировки, считающие себя вправе участвовать в принятии государственных решений, вынуждены сегодня “стоять в длинной очереди”, дабы получить от Кремля указание относительно того, что позволено, а что нет.
Многие обладающие информацией люди уже замечали одну интересную черту нравов, установившихся после 2003 года. Прилюдно наши российские элиты чуть ли не передраться готовы, дабы получить возможность лизнуть сокрытые от непосвященных части властного тела. Но как только остаешься с представителем той или иной элиты наедине, так сразу ощущаешь всю накопившуюся у него ненависть к режиму. В элитах ненавидят режим практически все. И действительно, кто же будет его любить?
Региональные элиты поставлены в унизительную зависимость от Кремля отменой губернаторских выборов. Раньше можно было в соревновании сил и средств проталкивать своего кандидата “в хозяева области”, тогда как теперь надо умолять и ублажать членов правящей корпорации, дабы они прислали к тебе в регион на кормление какого-нибудь своего не слишком противного и не чересчур жадного ставленника.
Деловые элиты деморализованы историей с Ходорковским. Конечно, они не разорены. Некоторые наживаются даже почище, чем прежде. Но все понимают при этом, что богатства их гарантированы исключительно волей нашего главного гаранта. И в любой момент могут быть поставлены на службу корпорации. А потому известные доли этих богатств уже переводятся за границу.
Политические элиты вообще ликвидированы. Тот, кто хочет сохраниться в качестве политика, вынужден на коленях приползать в “Единую Россию”, как это делают, скажем, многие депутаты петербургского ЗакСа. Но и “ЕдРосы” по сути дела представляют собой не политическую, а бюрократическую элиту. Они не отстаивают свои идеи, не борются за электорат, а лишь выслуживают парламентские кресла, выполняя задания корпорации.
Наконец, интеллектуальная элита России, которая в принципе ничего при Путине не проиграла, поскольку ничего особо и не имела, испытывает чувство морального дискомфорта. Просто потому, что всякий человек, уважающий не деньги и карьеру, а интеллект, испытывает естественное отвращение, находясь в атмосфере лжи и вылизывания. Как говорил, Синявский, “у меня с властью — стилистические разногласия”.
Журналист может сегодня хорошо зарабатывать, превращаясь в пиарщика. Ученый вполне способен уехать ради денег и работы на Запад. Художник имеет возможность по образцу Зураба Церетели найти себе влиятельного патрона. Но для многих подобный стиль существования противен в самой своей основе.
Таким образом, получается, что корпоративистское государство напоминает перевернутую пирамиду. Оно держится на своей верхней точке. Держится за счет всенародной любви к президенту. А любовь эта изрядно подкармливается немереным потоком нефтедолларов.
Но народная любовь переменчива. Нефтедоллары кончаются, а с ними кончается и почитание президента. Причем часто президенты даже не успевают заметить тот момент, когда любовь оборачивается ненавистью. Один лишь пример Николае Чаушеску чего стоит! На очередном митинге он взглянул в глаза толпе и понял: настал конец. Причем конец этот столь быстро настал, что диктатор не успел даже сбежать из родной своей Румынии.
Демократия и опора на различные элиты нужны правящей верхушке именно для того, чтобы встретить во всеоружии момент кризиса. Народ всегда предает вождя, потому что быстро в нем разочаровывается. Элиты же обычно пытаются смягчить кризис, поскольку их поддержка режима основана не на фанатизме и наивности, а на интересе. Однако если интереса нет, если элиты загнаны в угол, то любая серьезная дестабилизация оказывается чревата распадом всего режима. Вождь не успеет даже заметить, как вместо языка, вылизывающего ему соответствующую точку, появятся крепкие зубки, энергично впивающиеся в мягкое место.
Что касается путинского режима, то в краткосрочной перспективе кризис ему не грозит. Слишком уж благоприятна мировая конъюнктура рынка энергоносителей. В перспективе же среднесрочной (и тем более долгосрочной) вероятность бескризисного развития резко снижается. А это значит, что для своего выживания режим должен не консервировать корпоративистскую модель, а, наоборот, как можно скорее отправить ее в утиль. Лишь восстановление доверия различных элит может позволить России длительное время развиваться без социально-политического кризиса.
Если Кремль не захочет этого понять, то пробуждение от “сладкого сна”, в котором видятся бесконечные “Юганскнефтегазы” и “Сибнефти”, окажется весьма неприятным. Но, думается, вероятность реализации столь пессимистического сценария в сегодняшней России невелика. Скорее всего, корпоративистская модель скоро разрушится, члены корпорации перегрызутся между собой, и Кремль начнет обустраивать свою власть с помощью иных механизмов. Механизмов, обеспечивающих достижение достаточно широкого консенсуса элит.
Однопартийность — не порок, но большое свинство
Теперь подведем итоги. К власти в России пришла узкая корпорация лиц, связанных со спецслужбами. Она начала строить, как отметил Андрей Илларионов, корпоративистское общество, “закрытое акционерное общество — Россия”, общество для своих. Впрочем, выжить эта система сможет лишь в том случае, если от своего корпоративизма откажется и станет энергично трансформироваться в систему, имеющую, по меньшей мере, несколько точек опоры. Оптимальной моделью такого рода является однопартийная система.
Сразу заметим, что речь не идет о возврате к старой советской модели всевластия КПСС. В СССР на самом деле была не однопартийность, а тоталитарная система, при которой реальный механизм власти лишь в какой-то степени маскировался использованием слова “партия”. Но на самом деле КПСС являлась не партией, а механизмом выдвижения в элиту, сочетающимся с механизмом осуществления контроля за этой самой элитой.
Возврат подобного механизма вряд ли возможен по причине отсутствия скрепляющей общество тоталитарной идеологии. Да он, собственно говоря, и не нужен, поскольку Кремль прекрасно обходится иными средствами поддержания власти. Во всяком случае, до сих пор серьезных попыток заменить авторитаризм тоталитаризмом у нас не наблюдалось, а потому мы тоже не будем об этом говорить.
Мы будем говорить об однопартийной системе, при которой соблюдаются все демократические нормы, и тем не менее власть регулярно получает от общества искомый электоральный результат. Получает посредством обильной подкормки электората за счет нефтедолларов, массированного использования современных политтехнологий и регулярного промывания мозгов с помощью СМИ (разве что с весьма незначительным добавлением “административного ресурса”). Иначе говоря, авторитаризм такой системы рождается не столько из действий власти, сколько из состояния умов широких слоев населения.
Однопартийная модель ни в коей мере не является российской спецификой. Напротив, в данном случае мы опять сталкиваемся с примером догоняющей модернизации, хотя “догоняем” при этом не совсем то, что нам всем, наверное, хотелось бы.
Один из первых успешных примеров однопартийной модели такого рода дала межвоенная Венгрия адмирала Миклоша Хорти. Сравнительно неудачный опыт был в то же время в Польше у Юзефа Пилсудского. Но классикой однопартийности, бесспорно, стала Мексика, где система, созданная Ласаро Карденасом в 30-е годы ХХ века, просуществовала до 90-х годов.
В послевоенный период однопартийные модели сформировались также в Италии, где христианские демократы до 90-х годов не отдавали власть, и в Японии, где доминирование либерал-демократов сохраняется по сей день. Наверное, можно в этой связи говорить и об Индии времен длительного безальтернативного правления Индийского национального конгресса (подробнее см.: Д. Травин. Железный Винни-Пух… СПб., 2004. С. 485–497; Е. Гайдар. Долгое время. Россия в мире: очерки экономической истории. М., 2005. Гл.15).
Авторитарные режимы нам привычнее представлять как режимы личной власти или же правления военной хунты по наиболее распространенному латиноамериканскому образцу, часто воспроизводимому также в Азии и Африке. Внешне они, возможно, даже представляются оптимальной моделью удержания власти. Скажем, в Италии христианским демократам приходилось проявлять чудеса изворотливости и политического маневрирования, чтобы сохранять многолетнее доминирование с использованием разного рода коалиций. Напротив, личная власть, укрепляемая часто харизмой вождя, позволяет управлять гораздо более простыми методами, не растрачивая ресурсы на выстраивание союзов.
Однако, личная харизма является в то же время и ахиллесовой пятой такого рода систем. Утрата харизмы или вхождение страны в серьезный кризис, вызывающий недовольство масс, чреваты гибелью самого режима. Слишком мала оказывается в этом случае его точка опоры. В какой-то степени распространению харизмы может способствовать формирование “президентской династии” (как в сегодняшних Сирии и Азербайджане), однако в XX–XXI веках такого рода подход, как правило, уже оказывается неэффективным. Трагический пример династии шахов Пехлеви в Иране — яркое тому подтверждение.
В этом смысле однопартийная модель, как нам представляется, является формой сравнительно успешной адаптации авторитаризма к требованиям современности, к ментальности общества, сравнительно далеко продвинувшегося по пути модернизации, но все же еще весьма авторитарного в своей основе. На наш взгляд, в сегодняшней России установилась именно такая политическая система. Причем установилась она после завершения революционных по своей сути преобразований 1989–1993 годов, то есть задолго еще до появления “Единой России”, которую принято называть партией власти.
Суть однопартийности не в том, как обеспечивается господство в парламенте. Для сегодняшней России парламент — вообще не самый важный институт. Существеннее другое — та консолидация элит, которая происходила в течение последних 12 лет, несмотря на временные обострения противоречий — действительные или только кажущиеся.
Власть аккуратно передавалась от одного президента к другому, не затрагивая основы олигархического строя, но лишь трансформируя его в высшую и последнюю стадию. И точно так же аккуратно основные представители элит — бюрократической, региональной, политической и др. — перетекали при необходимости из одной партии в другую: из “Выбора России” — в НДР, а из “Нашего дома” — в ЕдРо. Временные блуждания, заводившие их то в шахраевский ПРЕС, то в лужковское “Отечество”, ни в коей мере не искажали основного тренда. Тот, кто хотел сохраниться в системе, всегда находил возможность вырулить на правильный путь, несмотря на случайные колебания вокруг генеральной линии.
Пожалуй, самым серьезным вызовом однопартийности стала как раз та корпоративизация страны, о которой писал Илларионов. Внешне она проводилась под лозунгом укрепления властной вертикали, но на деле создавала угрозу непропорционального укрепления одной сравнительно узкой группировки при искусственном ослаблении всех остальных сил, ориентирующихся на “партию власти”.
Если такой курс будет и дальше проводиться столь же беспардонно, то любой серьезный кризис сможет погубить всю систему. Представители различных элит вступят в конфликт между собой, и однопартийность прекратит свое существование. Но если властная корпорация, как мы предположили раньше, уже находится в состоянии распада, оптимальной формой согласования противоречий станет именно однопартийность, предоставляющая свой кусок пирога каждому, кто достаточно силен и достаточно полезен для выживания системы. Каждому — вне зависимости от того, работал ли он в спецслужбах и жил ли он в Петербурге.
Однопартийная модель — далеко не худшее из того, что мы можем иметь в сегодняшних условиях. Конечно, она всегда порождает страшную коррупцию. Коррупция христианских демократов погубила итальянскую послевоенную политическую систему. Примеры жуткого взяточничества дала и Япония (например, знаменитое дело корпорации “Локхид”). И мы уже сегодня видим, как нарастает чиновничий беспредел при путинском режиме. Но все же однопартийность, представляющая собой большое свинство, — это, скорее, не порок, а лишь одна из форм существования системы. Причем, скорее всего, это именно та форма, что предоставляет больше возможностей для постепенной трансформации в демократию, нежели любая иная разновидность авторитаризма.
Дело в том, что партия власти рано или поздно расколется. Произойдет это по причине неизбежного усложнения общества, происходящего в условиях быстрого экономического развития. Механизмы, поддерживающие относительное единство элиты на основе “распила” нефтедолларовой экспортной выручки, перестанут работать в сложной хозяйственной системе, где энергоносители являются лишь одной из составляющих процветания “политического класса”.
Наступит момент, когда демократия и многопартийность станут в большей мере отвечать потребностям элит, чем авторитаризм и однопартийность. Именно в этот момент у демократической оппозиции появятся шансы на возвращение в большую российскую политику. Как отмечает Евгений Ясин, “сторонники демократии в течение восьми-десяти лет должны систематически наращивать свое влияние в обществе и основательно готовить условия для осуществления своих планов и поддержки их избирателями” (Е. Ясин. Приживется ли демократия в России. М., 2005. С. 332). На наш взгляд, правда, вероятность обойтись столь кратким сроком, какой указывает Ясин, не слишком велика.
Однопартийности при разумном использовании хватит Кремлю надолго. Нет смысла заниматься поверхностными предсказаниями, поскольку здесь действует много факторов неопределенности: цены на нефть, рациональные ожидания населения, темпы вызревания гражданской культуры в обществе, международная обстановка, искусство политического управления кремлевских обитателей и, самое главное, сохраняющийся у них корпоративистский искус. Единственное, что можно сказать, основываясь на опыте прошлого: однопартийность — это, скорее всего, на десятилетия.