Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2006
Людмила Антоновна Региня родилась в Ленинграде. Окончила филологический факультет ЛГУ (отд. журналистики). Автор книг “Обожженная память”, “Борьба с борьбой борется” и многочисленных публикаций в ленинградской и сант-петербругской периодике. Живет в Санкт-Петербурге.
…Дева (Ева) изгнала нас из рая, через Деву (Марию) мы обрели вечную жизнь — чем осуждены, тем и увенчаны.
Свт. Иоанн Златоуст
Он вошел своей слегка шаркающей походкой в комнату, протянул ей руку и сказал:
— У меня вспотела ладонь…
Она должна была бы расхохотаться, ее первая реакция на смешное — заливистый громкий смех, но что-то на сей раз сдержало ее. Он впервые у нее дома и от смущения неловок.
Она пригласила его во вновь обретенную квартиру что-то прибить, повесить, подкрутить телевизор. Но почему его, а не кого-нибудь другого? Других она знала по работе давно, а этот — новичок. Но именно с ним в лабиринтах их учреждения — Государственной инспекции по охране памятников (ГИОП) — она умудрялась, хотя бы и бегло, поболтать “О Шиллере, о славе, о любви” или о чем-нибудь в таком же духе. Он был интеллектуал и тем ей интересен.
И все же абсолютное чувство победительницы и этот внутренний смех не покидали ее и в тот момент, когда он неумело начал копаться в телевизоре. Зачем она его так испытывала? Почему не протягивала руки? Она и сама металась, не понимала, что с ней происходит. Разговор перескакивал с предмета на предмет, временами казался глупым.
Когда он ушел, ею овладело чувство потери. Вот только что он был здесь и вдруг его не стало… Отчего так? И где он сейчас? “Скорее, к нему!” — она где-то об этом читала, о том, что уход может быть призывом.
И он вернулся — навсегда. Какой она была счастливой! Он любил ее. Но он был женат. Они сами назначили себе испытательный срок. Боль нельзя было вытеснить, она сидела занозой, мешала. Как, не ранив близких, перешагнуть через былые привязанности? Она не торопила событий, она была полностью во власти неизвестного будущего. Огромный, надежный, он оградил ее от страданий в это трудное время.
Однажды, прямо с порога, она весело сообщила:
— Я заходила в ткани…
Он любовался ею, ее яркой свежестью, игрой мимики и с улыбкой сказал:
— Когда мы окажемся в Раю, ты в первую очередь побежишь в ткани…
Она любила его юмор, но в этом случае открылся не только юмор; ее душа мгновенно отозвалась на два слова: “мы” и “Рай”. Все могло бы закончиться озорством, если бы не два этих слова. Ведь он позвал ее на долгую жизнь вместе. Заглянув в любимые серо-голубые глаза, он увидел в них обезоруживающую нежность.
Пришла пора, наконец, познакомить читателя с моими лирическими героями — Тамара Николаева и Валерий Осипов. Она — сотрудник научного отдела ГИОПа, а он там же — библиотекарь. Каким чудом возник этот вираж на его жизненной дороге? Поезд мог проскочить мимо. ГИОП мог остаться всего лишь строкой в трудовой книжке, а стал не строкой, а судьбой.
Что же было до этой остановки?
Валерий благополучно учился в Университете на вечернем отделении истфака, работал в Институте археологии, ездил в экспедиции, публиковал свои первые статьи, дружил с замечательными ребятами — Володей Завьяловым, Вадимом Алекшиным, Наташей Скакун, Володей Семеновым, Юрой Березкиным… Это был круг единомышленников, семья в лучшем значении этого слова. “Есть солнце, нет солнца — мыслить надо”, — в этом шутливом девизе друзей-археологов главным было слово “мыслить”. Студенты, аспиранты, ученые, они вгрызались в науку, как в почву. И больше того: им мало было “своей” науки, они расширяли знания во все стороны и были просвещенными людьми в литературе, искусстве, языках, философии. Об одной из экспедиций к предгорьям Копет-Дага рассказал журналист В. Полторак в газете “Смена” за 25 августа 1973 года: “…Осипов с Завьяловым любят саму археологию и ради нее готовы на любой необходимый труд… По вечерам, когда расслабленно лежим на раскладушках под крышей звездного неба и треплемся, и пошучиваем, Осипов зажигает керосиновую лампу и учит латынь. И я завидую его целеустремленности”.
…Гром грянул внезапно. Попытка организовать в стране оппозиционное демократическое движение кончилась для его инициаторов Якира и Красина (сыновей большевиков) арестом. Волна преследований инакомыслящих докатилась до Ленинграда. Крамолу искали всюду. Независимый человек был на подозрении просто потому, что больше знал, больше читал, иначе говорил, притягивал к себе людей. Кто-то наблюдал и за Валерием Осиповым. Технология слежки и доноса была на высоком профессиональном уровне.
В квартире Осиповых раздался звонок, когда дома была одна Верочка, младшая сестра Валерия, школьница. Она никогда не забудет того, что пережила. В понятых была знакомая дворничиха, а вместе с ней — двое чужих мужчин. Рылись в шкафах, в постелях, в книгах, выдвигали ящики столов, слушали пленки…
— Еще очистительная гроза
Подарит нам правды свет!
— Значит, сейчас у нас нет правды?
Нетрудно вообразить такой диалог ничем не защищенного, кроме таланта, Александра Галича и опытного хищника. Хищник делал свое дело. Забрали записи Галича, запрещенную литературу; увидев икону в комнате родителей, с брезгливой гримасой спросили: “Кто тут верующий?”
Потом были допросы, проработки в институте и увольнение. Когда ныне ученый муж Вадим Андреевич Алекшин увидел в родном Институте археологии “приказ”, он не поверил своим глазам. (В дни, когда началась эта история, Валерий был в экспедиции и тоже, когда вернулся, не поверил ни глазам своим, ни ушам.) Вадим Андреевич говорит, что Валерий был рассудительным человеком, его доводы были взвешенными, он сообразовывал поступки со своей совестью. И всех это “дело” ошеломило. Какое “дело”? Какая “крамола”? И сегодня Вадим Андреевич с горечью признается: то давнее чувство беспомощности перед страшной силой гложет его и поныне. Друзья не смогли защитить Валерия. Не в утешение, а справедливости ради надо сказать, что защитить в той системе было невозможно.
Ну, а Валерий выдержал испытание стойко, его мятежный дух сломить было нельзя: “мятежный” в смысле чувства справедливости и достоинства. А на площади он не выходил, прокламации не писал: это был не его стиль. Он любил хорошую литературу и хорошую музыку. Вот музыку и -унесли…
Музыку унесли, а шлейф неблагонадежности остался. Даже в Институте стайка людей вокруг “опального” коллеги, если она на глаза начальства попадала, до странности быстро улетучивалась. Такие вот времена. А жить надо, и Валерий устроился в какой-то “горпромкомбинат” печником-трубочистом. Внутренне он был абсолютно свободным человеком, никогда не терял лица, никто на свете не смог бы его заставить отказаться от собственных убеждений, от права любить того, кого любишь. Новая работа была не “по профилю”, но и здесь он не потерялся, не заблудился. Коллега Валерия на будущей ступеньке его трудовой биографии Ольга Иодко сказала о нем, что как герой из сказки Андерсена он сквозь сажу и копоть сумел увидеть в небе звезду. Он был романтик. В характеристике, которую он получил в 1973 году, возвышенного строя души не отразили, но по существу отметили, что “Осипов В. И. — дисциплинированный и исполнительный товарищ”.
А он уже в юности увидел звездное небо над головой и “нравственный императив” приложил к собственным требованиям, он прочел множество философских трудов, переписал от руки произведения мировой и отечественной классики… В общих тетрадях осталась эта удивительная огромная коллекция — творения Марциала, Петрония, Петрарки, Гёте, Гумилева, Гессе, Голдинга, Ахматовой, Цветаевой, Шоу, Олдингтона, Уайльда, Метерлинка, Джойса, Мандельштама, Кафки, Теккерея, Готье, Рильке, Томаса Манна, Форстера, Хаксли, Верлена, Высоцкого…
Александр Константинович Гаврилов, у которого Валерий изучал латынь, назвал эти тетради “редким вариантом догутенберговской эпохи” и передал их малую часть в музей Восточной Европы в Бре-мене.
Трубочист. Переводчик. Библиотекарь. (В тиши библиотек нашли свое интеллектуальное убежище многие известные философы, литераторы, культурологи советского времени). Попав в библиотеку ГИОПа, Валерий Осипов пережил удар счастья. Перед ним открылись огромные стеллажи и в несколько рядов — книги. Полноценной картотеки не было. Чтобы ориентироваться в этом мире, нужно было обладать феноменальной памятью. Валерий с первых шагов продемонстрировал обстоятельность и профессионализм. В его руках был весь мир культуры — архитектура, живопись, скульптура, история города, музеи. Он жил в своей стихии. О нем говорили: “высокий и красивый”, “благородный”, “тонкий”, “деликатный”, “молчаливый”, “весь в себе”… Однажды Ольга Кормильцева, коллега по работе, увидела Валерия в Публичке. Она до сих пор помнит его лицо. Он стоял один, в стороне от людских групп, и ей казалось, да и сейчас кажется, что она подглядела тогда что-то сокровенное, тайное. Он не видел ее. Он был озарен, словно какая-то волна изнутри накатилась на него и, омыв лицо, стерла будничные черты и оставила вечно неспокойную мысль, ко-торая пытается найти истину, а истина -ускользает.
Валерий Осипов не только сам был в постоянном поиске. Он захватывал в свою орбиту рядом с ним творящих людей. Это были его сокурсники, его ровесники, но очень часто к нему тянулись дети и подростки.
…Алешу Васюшкина воспитывала одна мама. И какой же удачей обернулась для Аллы Евгеньевны Богачевой привязанность сына к Тамаре, а потом и к Валерию! Тамара — давняя подруга, и Алеша постоянно бывал в ее доме. Она стала его крестной матерью. Чудесное в этом было то, что мальчика крестил настоятель Спасо-Парголовского Храма отец Василий Лесняк, известный своим благочестием, опытом молитвы и живой веры.
С появлением в жизни Тамары Валерия бывать у них в гостях стало для Алеши потребностью. Он обрел старшего друга! Он хотел быть на него похожим. Ему нравилось всё — и сколько языков знает Валерий, и какой у него добрый юмор, и как много он читает и что читает… С полок можно было взять любую книгу и любой альбом. А как нравились картины и рисунки по стенам, — он уже умел увидеть в них необычность, тонкость. И как хороши были общие обеды! И как милы хозяева — мягкие интеллигентные люди… Алешина мама называла эту легкую и светлую атмосферу “пиром человеческого общения”. Можно сказать, что именно на этом пиру Алеша прошел свои “первые университеты”. Он по-настоящему стал заниматься иностранными языками, литературой, стилистикой. Выбор свой в науке он сделал под влиянием Валерия Осипова, поступив на филологический факультет университета. А ко времени защиты дипломной работы был уже вполне сложившейся личностью — и филологом, и философом.
Алексей юношей не раз стоял у икон Храма Серафима Саровского, прихожанами которого были Тамара и Валерий. Он слушал проповеди протоиерея Василия Ермакова. Ему было трудно, но он держался, его неопытная душа цеплялась, как за якорь, за Валерия. Мог ли он тогда знать, что и для самого Валерия это был тоже непростой путь поиска?
“Путь в храм простым не бывает”, — постоянно говорит и отец Василий. Ему верят люди, потому что он не скрывает суровой правды о временах минувших и временах нынешних. Слово его и понятно, и задушевно, и остроумно. А то и гневно! Гневно — это когда он обрушивается на “коммунистическое кащеево царство”, на злодеяния и насилие, на ложь и террор, — он сам подростком побывал в этих страшных жерновах… Беды России остались его болью.
…Алексею Васюшкину сейчас 37 лет. С женой и двумя детьми он живет в Канаде. Там, в одном из православных храмов он стал иподиаконом. Мать Алексея Алла Евгеньевна убеждена, что судьба ее сына сложилась именно так, а не иначе, благодаря духовному наставничеству отца Василия.
Но еще удивительнее то, что в энергетическом поле воздействия Валерия Осипова оказалась и сама Алла Евгеньевна. Взрослый, вполне состоявшийся человек, она тоже менялась рядом с ним. Остались в прошлом кухонные баталии середины 80-х годов, когда Алла пыталась защитить свои убеждения (она была успешным и деятельным работником советской государственной системы), и Валерий рассеивал туман ее иллюзий мягким тоном интеллигента, наделенного, однако, полемическим даром. Он побеждал, и она признавала это. Теперь признает втройне.
Первый наш разговор с Аллой Евгеньевной случился теперь, когда я взялась писать о Валерии Осипове, и во мне застряла ее фраза: “Господь через него хотел нам что-то сказать…” Не берусь расшифровывать или толковать ее, да и нужно ли это? Верующий человек, она о чем-то знает лучше меня. А ее склонность к афористическим высказываниям замечательна настолько, что мне хочется их повторять. Вот еще одно — и опять о Валерии: “Такой человек мог родиться только от чистого истока…”
Маму Валерия звали Марией Ивановной. Девочкой четырнадцати лет она уехала из деревни Ростоши Воронежской области в Ленинград и стала сама строить свою новую жизнь. Замуж вышла за Ивана Осипова, который с юности служил на флоте и был человеком молчаливым, неприметным. Характер его вдруг проявился в годы войны, Иван Владимирович оказался бесстрашным солдатом и вернулся домой — “вся грудь в орденах”.
Мария Ивановна родилась на земле, где высокие травы на лугах пахли медом, а закаты пылали живым оранжевым огнем, где по утрам умывались родниковой водой из колодца и пили ранней весной березовый сок. И помнила Мария Ивановна всю жизнь ветхий соседский домик, куда мама (бабушка Валерия) водила ее к иконам, помолиться. Церковь была в Ростошах, да там ветер гулял в те времена, и она дряхлела на глазах старожилов, а ведь была когда-то красавицей. Много воды утекло с тех пор, а Мария Ивановна не забывала свою родину, сама не забывала и детей приручила любить этот край чистого неба и чистой воды. С каким нетерпением ждали они лета: “Едем в Ростоши!”.
Валера был старшим. Потом родилась Люся, потом Верочка. Мальчик рос тихим и спокойным. На младенческой фотографии, первом послании в будущее, этом ребенок смотрит на мир без радости, которую мы во что бы то ни стало хотим увидеть. А видим испуг. Чего же боится малыш? Что он знает такое, о чем близкие не догадываются? Ведь все идет хорошо. Только однажды утром Мария Ивановна увидела сына побитым, в синяках. “Ты почему ничего не сказал? Тебе больно? Кто тебя обидел?”. Валера молчал. Он никому не сказал, что вечером его избили ребята, приняв за другого.
…Вот письмо Валерия из Луги, где он служит в армии: “Теперь я представляю из себя что-то среднее между клоуном и солдатом”. Еще: “Письмо получил, рубль тоже. Спасибо, но, пожалуйста, без повторений, а то мне придется оклеивать ими казарму”.
Он все время шутил, чтобы заглушить тоску по дому, по маме, по сестрам. Люсю и Верочку он обожал. Письма к ним то игривы и озорны, то лиричны, но одновременно наставительны. Для себя он точно определил маршрут — образование. Он в такой же степени, как к себе, взыскателен к своим девочкам. Он хочет видеть их умными, просвещенными.
“Здравствуй, Вера.
…а пока тебе остается заниматься, и притом усиленно. Потому что даже в армию сейчас берут людей достаточно образованных. Хорошо, если бы у тебя был любимый предмет, увлечение. Я, например, неравнодушен к истории, литературе. Из истории мы узнаем о путях, которыми шло человечество, о развитии общества, о великих людях. Ведь нам же не все равно, как будет развиваться жизнь дальше, правильно? Поэтому мы должны знать основные этапы развития человеческого общества, чтобы не допустить старых ошибок, идя к счастливой жизни.
Литература знакомит нас с Человеком, его стремлениями, мечтами, душевными качествами. Искусство и живопись воспитывают в нас чувство прекрасного, взывая к жизни глубочайшие и тончайшие струны души нашей. Напиши, что ты думаешь обо всем этом. И вообще, задумывалась ты над такими вопросами: └Зачем мы живем, для чего?“ и └Что такое счастье, как ты его понимаешь?“
15.10.67 г.”
Валерий Осипов — сестре Людмиле
“└В полночь упадет звезда“. Но если она и упадет, я не увижу ее. Теплые капли августовского дождя мягко ударяют по земле, деревьям, по крышам домов, по моим плечам, лицу. Они мягкие, эти капли августовского дождя. Со всех сторон меня окружила темнота и призрачные тени, чуть покачивающиеся в свете неярких прожекторов; кажется — они забылись в каком-то медленном танце, исполненном особого смысла и значимости. Аккомпанемент дождя звучит… Грешная земля получает индульгенцию. Но слишком грешна земля, и слишком мягкие они, эти капли августовского -дождя.
А мне почему-то очень хочется увидеть, как упадет звезда…
Ты спрашиваешь, согласен ли я, чтобы ты приехала… Безусловно. Хотя, откровенно, не знаю что мы будем делать целый день в этой Луге. Собственно, дело не в этом. Меня коробит от мысли, что придется болтаться в своем злосчастном мундире… Ну, да ладно. Если будет хорошая погода, приезжай в воскресенье.
08.08.66 г.”
Восприимчивая тонкая душа складывалась помимо быта, вопреки быту, чаще всего трудному, помимо ударов извне, которые могли бы озлобить, ожесточить. Но ничего подобного не происходило. “А мне почему-то очень хочется увидеть, как упадет звезда…” — такой мотив сложился однажды и не покидал Валерия никогда.
…Первого мая все собрались в родительском доме. Был день рождения Марии Ивановны. Иван Владимирович, Люся с мужем, Верочка, Марина[1], жена Валерия, уже все сидели за столом, а его все не было. Мария Ивановна волновалась. Про себя она рассуждала так: на демонстрации он не ходит, ее день рождения чтит, не случилось ли чего? Нет, ничего не случилось. Он просто задержался. “Прости, мама…” И, может быть, раньше других Мария Ивановна заметила перемены в сыне.
Через некоторое время в ее дом пришла Тамара.
— Валера стал другим, — вспоминает Верочка. — Он лучился счастьем. Если раньше ему было все равно, как он одет, что и когда ест, то рядом с Тамарой он менялся, как ребенок. Он и был ребенком, наивным, рассеянным, смешным. Милый мой брат, он однажды в любимых наших Ростошах влез ложкой в банку с белилами, думая, что это сливки. Он с детства был ужасным сластеной. Но к этим черточкам прибавились мягкость, общительность, теплота и даже интерес к бытовым вещам. Раньше он и посуду-то никогда не мыл, и вдруг стал замечать, как накрыт стол, какие занавески на окнах, какие цветы купить женщине — пожилой и молодой… Смешно, но он не знал, как пользоваться электрическим утюгом. А однажды спросил: “шнурки надо гладить?” Вся наша семья приняла Тамару с открытой душой: ведь это был выбор Валеры, а с ним мы привыкли считаться. Ради справедливости я должна сказать, что первая его жена Марина была образованным, умным, хорошим человеком, и мы ее любили. Расстались они, как мне кажется, мирно. Но ведь это не моя история, и не мне о ней судить.
…Тамара и Валерий — вместе. Неважно, что на свадьбу ей приходится надеть чужое платье. Зато он в новом костюме выглядит совершеннейшим англичанином! Она — вихрь, огонь; их роман разгорался все ярче и ярче. Они не только радостно любили друг друга. Они также радостно работали. Из ГИОПа, однако, Валерий вынужден был уйти. Но, в конце концов, и это оказалось во благо.
Вспоминает Ольга Владимировна Иодко, научный сотрудник Петербургского филиала архива Академии наук.
“В начале 1981 года меня пригласили на камерный концерт в Павловский дворец. В компании, встретившейся в метро, был высокий молодой человек с добрыми голубыми глазами и какой-то интеллигентной бережностью в осанке. В руках он держал карманное издание на одном из европейских языков. Загрохотала электричка, все умолкли, а он раскрыл книгу. Потом шутили насчет лингвистических способностей, в шутку же спросили: └А архиву Академии наук не нужен специалист “с языками”?“ Я поинтересовалась — оказалось, что нужен, и, пройдя конкурсный отбор, в том же году Валерий Осипов стал работать в отделе публикации и использования документов. Этот отдел всегда считался элитарным, потому что для выявления документов нужно кроме исторического кругозора иметь очень ясное представление о том, что хранится в этом именно архиве, а это 750 фондов и коллекций, то есть полмиллиона дел, каждое из которых может быть самостоятельным сюжетом исследования. Но Валера никогда не был └новичком“, он сразу занял свое место. На новой работе он никого не пытался прельстить и не искал покровительства. Сразу вошел в дело, а не в отношения, может быть, в этом была тайна его обаяния”.
Все ясно: с самого начала коллеги увидели в Валерии Осипове незаурядную личность, натуру ученого. Он знал французский и английский языки, латынь, немецким владел в совершенстве, разбирал готическое письмо. Это сразу определило направление его деятельности — он окунулся в историю русско-немецких научных связей Петербургской академии наук XVIII века.
Цитирую Ольгу Владимировну Иодко: “Нужно было прочитать огромное количество посланий, писанных от руки, подчас на папиросной бумаге, расплывающимися чернилами, почерком, больше напоминающим рисунок, чем письмо, а для аннотирования их — понять суть в терминах и оборотах речи того далекого времени”.
Так появилась первая крупная работа Валерия Осипова “Ученая корреспонденция Академии наук XVIII века”. Погружаясь в давно минувшие времена, он слышал жизнь и извлекал из нее не только информацию, но — лица, поступки, страсти. Это был его особый дар — бродить по коридорам прошлого и слышать гул времени, -различать голоса. У архивиста — просветительская миссия: он тиражирует документ, хранящийся больше двух веков, документ в единственном экземпляре. Он дает ему жизнь. А если архивист талантлив, чуток и любит свое дело, то документ находит -его сам.
…Петер Симон Паллас (1741–1811) возник как будто силой взаимного притяжения. Известный немецкий естествоиспытатель приехал из Берлина в Петербург по приглашению Академии наук, когда ему было 26 лет. Свою жизнь он посвятил России и российской науке. В XVIII веке к разряду естественных наук относились ботаника, зоология, анатомия, физиология… Многосторонняя образованность и энергичность молодого исследователя были сразу замечены академическим начальством, и вскоре он был призван возглавить одну из экспедиций, грандиозное по тем временам предприятие.
В архиве хранится более ста писем Палласа, отправленных с дороги в Петербург в период с 1768-го по 1771 год. Ценность их в том, что они содержат важную информацию, не вошедшую в известные тома “Путешествия по разным провинциям Российской империи”, принадлежащие перу самого же Палласа. Но прежде чем эту ценность определить и взвесить, надо всю переписку прочесть. Но прочесть — это значит расшифровать автографы, которые на первый взгляд кажутся не почерком, а кардиограммой: понять ничего невозможно. Далее “очищенный” текст следует перевести с немецкого (часто готического!) на русский язык, который, между прочим, тоже надо знать идеально, если не близко к тому. Документы и письма перегружены сведениями из десятков отраслей знаний — зоологии, ботаники, географии, геологии, истории, этнографии, археологии, филологии… Масса специальных терминов… Их надо снабдить комментариями. Сколько же пядей во лбу должен иметь составитель, переводчик, публикатор, источниковед (это все в одном лице)? Кем он должен быть? Он должен быть Валерием Осиповым! Это не шутка. Архиву повезло. Новоиспеченного младшего научного сотрудника трудности не остановили. Он погрузился в тему с чувством профессиональной ответственности и с изыскательской жадностью.
В июне 1768 года Оренбургская экспедиция Академии наук отправилась в путь. В ней три отряда — Палласа, Лепехина, Фалька. Академия выбрала лучших своих представителей, — у них высокие имена, большие заслуги, профессорские звания. Они сами составляли путевые планы, инструкцию, содержащую обширную программу исследований в районах Поволжья, Урала, Западной Сибири…
Спустя два с лишним века историк Валерий Осипов попытался увидеть, как все это было. В переписке Палласа опорными материалами были, конечно, Рапорты, отправляемые в Академию. Они подробны, обстоятельны, плотно “набиты” фактами, наблюдениями, не лишены пристрастного отношения к тем или иным явлениям или событиям. Но не меньшую смысловую нагрузку, как казалось составителю, несут письма Палласа известному историку Герарду Фридриху Миллеру. Его судьба в -России, его труды и заслуги широко известны. Письма Палласа Миллеру как жанр более свободный, личный давали воз-можность показать не только научный кругозор руководителя экспедиции, но и высветить его человеческие свойства и наклонности.
Эти письма вместе с Рапортами вошли в сборник “Научное наследие П.С.Палласа. Письма. 1768–1771 гг.”. Та дальняя даль, которую приближает к читателю автор сборника Валерий Осипов, не покрыта пылью веков, она наполнена живыми деталями, трудностями пути и радостями находок, встречами с безликим чиновным со-сло-вием и с самородками из простого народа, отношениями между путешествующими, нравами Академии… Читаешь страницу за страницей как эпическое повествование — с завязкой, кульминацией, раз-вязкой…
Ну, посмотрите! Это самое начало. “Рапорт № 1 в Академию наук”:
“Покинув ранним вечером 21 июня (не 20 июня, как было сообщено в С.-Петербургской газете) С.-Петербург, я поехал по дороге к Новгороду, останавливаясь лишь для того, чтобы сменить лошадей и починить очень ветхие экипажи. Уже при подъезде к Тосне у одной из кибиток сломалась ось. Вскоре то же самое повторилось на полпути от Любани, не говоря уж об иных мелких поломках, которые вынуждали нас делать достаточно много остановок. Из-за жары все экипажи так рассохлись, что в них уже не осталось ничего прочного, а оси горели всякий раз, как только мы прибавляли немного ходу”.
Валерий Осипов как квалифицированный и чуткий переводчик идет вослед оригиналу, сохраняя серьезное и смешное, торжественное и гневное. Надо обладать лингвистическим вкусом, чтобы перенесенное в другой языковой пласт слово (тем более в деловой переписке!) не умерло, а заиграло всеми своими гранями.
“Я не собирался писать Конференции Императорской Академии до прибытия в Арзамас. Однако сделать это уже сейчас и здесь побуждают меня собранные достопримечательности, и в особенности некоторые находящиеся в Касимове татарские памятники. Им в ближайшее время грозит полное уничтожение, ежели не будет оказана высокая протекция нашего Сиятельного шефа, на которую я надеюсь, зная о его любви к наукам”.
Неравнодушие — вот черта Палласа, и пройти мимо разрушающихся памятников древности он не может. В письме к историку Миллеру он, возвращаясь к той же теме, позволяет себе даже саркастический тон, и он, Паллас, прав, тем более что — два века спустя — он необыкновенно актуален:
“Что должно Вас заинтересовать непременно, так это живописные остатки татарских древностей в Касимове. Последние, однако, оказались в столь корыстных руках, что без высокого покровительства через несколько лет от них не останется и следа. Ханская усыпальница еще стоит, но каменные надписи уже разбиты, и поистине с мольбой взывает она к тому, кто защитил бы ее от хозяйственной деятельности господина генерала Симонова. Тот, по-видимому, в скором времени построит себе из этих обломков жилой дом, с каковой целью уже снесли и триумфальную арку, и одно -здание”.
Россия — ее просторы, земля, леса, горы, реки, дороги, животный и растительный мир, почва, минералы, города, поселки, храмы и их руины, нравы и речь, “тепло и стужа” — стала для странствующего ученого судьбой. “Сколько верст надо проехать, чтобы найти что-то новое”, — писал Паллас. И продолжал искать это новое, создав энциклопедию не только природы, но и народной жизни, как духовной, так и материальной.
На книгу Валерия Осипова прислали отзывы немецкие ученые. В 1991 году он был приглашен на Международный коллоквиум, проводимый исторической комиссией Берлина в честь 250-летия со дня рождения Петера Симона Палласа.
…В 70-х годах в Петербургской академии начались работы по созданию сравнительного словаря всех языков. Идея принадлежала императрице Екатерине II. Составление словаря она поручила Палласу. Во время экспедиции он записывал языки местных народов и составлял словари. “Сравнительные словари всех языков и наречий” вышли в свет в двух частях в 1787 и 1789 годах. В словарь Палласа вошли 273 понятия на двухстах языках Азии и Европы…
Но эти сведения я беру уже из диссертации Валерия Осипова “Петербургская академия наук и русско-немецкие научные связи в последней трети XVIII века”, которую он защитил в 1991 году. Основным источником для работ послужила иностранная и внутренняя академическая переписка. Большая часть архивных материалов вводилась в научный оборот впервые.
На сей раз перед научным сотрудником Архива — 4000 писем! Вот его собственные слова: “Старое готическое письмо, трудночитаемый, а то и вовсе неразборчивый почерк потребовали многолетней работы по дешифровке этого ценного эпистолярного наследия”.
Итак, русско-немецкие научные связи. Может показаться, что сквозь частокол фамилий, дат, протоколов, приказов, контрактов, справок, счетов, цитат, научных и финансовых отчетов читателю трудно пробиться к сути событий, к их драматическому смыслу. (Событий без драм не бывает — хоть в XXI, хоть в XVIII веке; как не бывает исследования без нерва.) Валерий Осипов снова поднимает огромный пласт истории, науки, культуры своего любимого XVIII века, рассказывает о знаменитых российских и немецких ученых не “через запятую”, а со свойственной ему интонацией и окраской. Он умеет — к месту — процитировать старинные канцелярские бумаги, стиль которых упоительно хорош, и он, Осипов, это знает, безукоризненно чувствуя слово: “Онаго Красильникова в рассуждении его старости… от того наблюдения уволить”.
…Читателю дано всмотреться в лицо великого Михаила Ломоносова и великого Леонарда Эйлера. Представлены все науки, которыми славилась Петербургская академия — математика, физика, астрономия, химия, геология, археология, этнография, минералогия, биология, история, экономика, философия, филология. Боясь нарушить иерархию именитых персон (российских и немецких), не берусь ни перечислять, ни выстраивать их ряды. Тем более, что пишу я не рецензию, а пытаюсь понять через огромный материал, попавший мне в руки, склонность ума и души человека, который раскопал (раскопки — его первоначальная профессия) переписку XVIII века и превратил ее в современное документальное повествование.
Специальный раздел диссертации посвящен обучению академических студентов в немецких университетах. Первым таким студентом был Ломоносов. Вернувшись из-за границы в 1741 году, он принял деятельное участие в организации учебного дела в Петербургской Академии. А позже, 2 июня 1764 года, направил в Канцелярию АН “представление”, в котором называет фамилии семи студентов, которых “для лучшего успеха и совершенства в науках можно отправить других государств в университеты с доброю надеждою плода”.
Переработанная Валерием Осиповым глава диссертации, посвященная обучению студентов в немецких университетах, была принята для публикации в сборник “Памятники культуры. Новые открытия”. Составитель сборника Т. Князевская писала Дмитрию Сергеевичу Лихачеву: “По существу, именно на этом первом архивном материале следовало бы строить статью для └Памятников культуры. Новые открытия“. Но поскольку автор дает нам не только новые сведения об этом явлении — учебе наших в немецких университетах, но сводит воедино, обобщает весь имеющийся на сегодняшний день материал — и новый, и уже опубликованный по этой проблеме — я бы статью не сокращала, а взяла ее в таком виде — работа, на мой взгляд, очень интересная. Что Вы скажете? Ведь это почти 3 листа!”
Лихачев ответил: “Статья на очень актуальную тему. Сейчас больше должны посылаться за рубеж студенты, чем чиновники. Статью не сокращать, а сделать первой в сборнике”.
Казалось, что жизнь дарила им обоим — Тамаре и Валерию — подарки. Правда, за подарки они оба платили работой, но ведь и работа была праздником. Вместе ли, в разъездах ли они понимали отдых как смену одних занятий на другие. И в этом смысле их убеждения и принципы оказались схожими. Книги, архивы, бумага, перо — вот их общий инструментарий. И главное — понимание друг друга с полуслова, совпадение художественного вкуса, азартность натур (хотя и разных) и любовь, которая не пожирает дух, а дает ему расцвести.
Валерий был счастлив, когда вышла первая книжка Тамары “Театральная площадь”. В ней много новых сведений и свободная манера письма. Автор знает город профессионально и любит его. А Валерий любит автора. Он скупал тираж для подарков друзьям, потому что был ненасытен в дарениях, хотя на еду копейки иногда приходилось считать. Да что там “еда” в сравнении с роскошными розами для Тамары?!
В работе они помогали друг другу: читали и редактировали испещренные страницы; добывали документы и справки; искали и сверяли цитаты; вычитывали гранки и верстку… Тамара написала еще две книги о петербургских архитекторах последней четверти XIX — начала XX века — Викторе Шретере и Иерониме Китнере. Она обрастала кругом друзей, потомков знаменитых зодчих, и это были замечательные петербургские и московские интеллигенты, которые раскрывали перед ней драгоценные домашние реликвии, делились воспоминаниями, становились своими, близкими людьми. Ее впечатления, рассказы, встречи полностью принадлежали Валерию. Оба они встречались с потомками Шретера — москвичками Надеждой Евгеньевной Шретер и Еленой Евгеньевной Шретер. Оба дорожили дружбой с внуком Иеронима Китнера — Юрием Китнером, который, живя в Финляндии, написал научные статьи о династии Китнеров, исколесил Россию, часто бывал в Петербурге, где родился в доме на канале Грибоедова. Он гордился дедом, который возвел в Петербурге храмы, музеи, больницы, заводы, институты, школы… И сам многое сделал для воскрешения памяти своего знаменитого рода. Как близких и дорогих людей принимали Тамара и Валерий эту удивительную пожилую пару — Юрия Иеронимовича и его жену Елену Владимировну — в своем доме.
Петербургские дома… Сколько хранят они мало кому известных подробностей минувшей жизни! Мало кому известных, но бесконечно значимых для осмысления всех катастроф и духовных взлетов XX века. Увидеть своими глазами, потрогать какой-нибудь “корниловский сервиз”, услышать по-старинному интеллигентную речь, перебрать фотографии с фирменным значком на картонном обороте, подержать в руках футляр с прядью шелковистых женских волос, — к этому был какой-то внутренний зов, и возникал он не от образованности, не оттого, что Валерий был историком, а Тамара искусствоведом… Скорее, это была человеческая открытость временам (давним и нынешним), сопричастность событиям, интерес к неординарным личностям.
…Они пришли в гости к Наташе Шмаровой, давней подруге Тамары по университету. Они были молодоженами. Наташа никогда не видела Тамару в таком не свойственном ей состоянии, — она знала ее очень серьезной, всегда на что-то нацеленной. А тут словно люстра в сто ламп сияла в ее душе. Муж — красавец, с правильными чертами лица, с распахнутыми голубыми глазами. “Какой-то не русский мужик, а викинг”, — подумала сразу Наташа. За стол сели вчетвером — Тамара и Валерий, Наташа и ее мама Елизавета Михайловна. “Викинг” был прелестен (Наташино слово) и прост, но не говорлив, чуточку даже зажат. Валерий знал, в какой дом они пришли. “Шмаров” — эта фамилия ему, историку, была хорошо известна. К тому же они с Тамарой успели побывать в московской квартире Юрия Борисовича Шмарова.
Юрий Борисович был известен в Москве, Петербурге, Зарубежье как собиратель и хранитель уникальной коллекции тысячи генеалогий, описанных родословных, геральдической графики. Историю дворянских родов России он восстанавливал по крохам, и теперь “вся Франция”, “вся Америка” съезжались в его дом-музей, чтобы отыскать свои российские корни.
Вот и перед Тамарой с Валерием Юрий Борисович, человек глубокой культуры, открыл все свои сокровища: подлинники знаменитых художников — Репина, Соколова, Никешина, Боголюбова, Лукомского… Для галереи “Дворянский портрет” -Ю. Б. Шмаров собрал 13 тысяч (!) единиц разносторонней информации и сведений о людях и их времени.
* * *
“2/IX–83.
Здравствуйте, все Осиповы!
Приветствуем вас из Рахова, центра Гуцульщины. Наше путешествие по Закарпатью проходит успешно, впечатлений все больше, денег все меньше. Но главное — мы довольны, чувствуем себя отдохнувшими, посвежевшими, помолодевшими и потолстевшими. Даже почерк округлился, как можете заметить, и стал не таким худосочным, как прежде. Жмем нашими пухлыми ручками ваши иссушенные каждодневным трудом мозолистые жилистые лапки, желаем нашего вам всем здоровья и хорошего настроения.
Ждите нас, как ждут сувениров. Крепко целуем.
Те же.
P.S. Телеграмма: Осиповым
Прилетаем 14-го поздно встречать не надо
Целуем Валера Тамара”.
Они уже три года вместе, а свадебное путешествие словно не кончается. Они влюблены друг в друга. Буйная живописная природа Закарпатья — ее лесистые холмы, водопады, горные тропы, ярмарочное разноцветье ложек, плошек, коробочек, не сдуваемое никаким невским ветром вечное тепло — как благотворно все это, как хорошо! На одной из фотографий (Тамара очень любит ее) она под рукой у Валерия, тесно к нему припавшая, — она его жена, его женщина… С кем поделиться счастьем? Нельзя, чтобы оно принадлежало ей одной… И нельзя поделиться… Все минуты их общей жизни — лучшие. Как он любил ее веселые озорные глаза! Как не любил расставаний!.. Но даже в разлуке он не оставлял ей времени на печаль. Он писал письма… Он писал ей стихи…
Бьет пушка. Полдень. Колокольный звон.
И золотом горит собор апостолов Петра
и Павла.
Из крепостной стены, как будто из
волшебного тумана
Мадонны выступает лик, склонясь над
синею водой.
Улыбка на устах и ожиданье на пределе
сил:
Несет благую весть с небес архангел
Гавриил.
Чистый четверг,
в год тысячелетия крещения Руси,
С любовью твой друг. В.
Пусть в этот благостный, исполненный значенья день
Рассеются печали, горести, и тень
Забот с чела в небытие уйдет,
Как облачко, которое бежит за горизонт,
Гонимое весенним ветром, что с отвагой
Преследует его, и благостною влагой
Пролившись на томящуюся зноем землю,
Омоет жаждущую ласки зелень.
И зацветут сады, и парки, и леса;
И Благовещенье восславят Небеса.
1983
Благовещенье… цветы и вербы,
Синеющие дали, звон колоколов
Как утвержденье жизни, отрицанье
смерти,
Как предвкушение божественных даров.
В.
7 апреля 1985
Милая,
в этот прекрасный день, в праздник Благовещения, в твой праздник, пусть яркой синевой сияют небеса, пусть солнце согреет тела, а божественная любовь — души. Пусть надежда светится неугасимой лампадой в жилище Бога, указуя путь к горним вершинам. И путь ничто не омрачит твою радость, и ни одна тревожная мысль не смутит твою душу. Пусть апрельский ветерок коснется твоего чела, и весенняя свежесть принесет обновление и ощущение вечной молодости и счастья.
Твой матрешка-гиацинт.
7 апреля 1987 года
“Приключения матрешки”
Часть I
Глава I, или “Ничто не слишком”
День первый… которому предшествовала ночь, проведенная в Ленинградском аэропорту.
Да, милая моя, после тех упоительных, волшебных часов, после Шекспира и нежного прощания на троллейбусной остановке, рогатое чудовище унесло меня в своем дребезжащем чреве до зияющего зева подземелья, спустившись в которое по тягучим, как сгущенное молоко, ступеням, я оказался в царстве Аида, обитатели которого встретили меня с некоторым удивлением, ибо, действительно, странен был мой облик. Но бодрый Харон, не смутившись моим видом, мощно оттолкнулся веслом от гладкой, как послеобеденный стол, с которого только что смахнули последние хлебные крошки, каменной береговой плиты, и его ладья неудержимо устремилась вперед, мягко покачиваясь на зыбкой ряби Стикса. Недолог был мой земной путь, но и подземное мое странствие по темным лабиринтам продолжалось не настолько долго, чтобы душа моя успела свыкнуться с мыслью, что наконец-то она нашла желанное пристанище, где может отдаться беспечальным воспоминаниям пред тем, как навеки погрузиться в целительную влагу Леты…
Боюсь, что если буду продолжать в том же духе, ты так и не узнаешь в этом моем первом письме, что же со мной произошло в Ленинградском аэропорту. Опасаясь к тому же, что слишком вольное обращение с мифологическими образами и персонажами вызовет у тебя определенное сомнение в моей книжной учености и житейской мудрости, которая не одобряет злоупотребления бумагой, чернилами и вниманием читателя, к коему бывают обращены столь прискорбные опусы, автор слабеющей -рукой зажимает рот давно уже умолкшей (о чем он, конечно, знает, но в чем не хочет признаваться себе и другим) музе и переходит на понятный (?) язык, отбросив самую мысль о попытке оправдать ухищрения эпистолярного жанра, признав ее по долгом размышлении абсурдной.
Перечитав последнюю часть фразы, я открыл в ней тройной, если не четверной смысл, притом столь глубинный, что убедился в своей способности составить конкуренцию и Ионеско, и Беккету.
Ты, наверное, думаешь, что я от жары свихнулся. Думаю, что это не совсем так, хотя бы потому, что здесь нет даже 40о…
Возвращаясь к началу, попытаюсь продолжить прерванное сомнительным лирическим отступлением описание событий, как они развивались во времени и в пространстве с учетом наших земных представлений о них…
Итак, прибыв в аэропорт в час ночи и выгрузившись из автобуса, я приступил к терпеливому ожиданию. Уже через полчаса вещи мои и я с ними вместе были зарегистрированы. Когда события развиваются столь стремительно и благоприятно, человек осторожный и благоразумный невольно насторожится. Не таков я. И вот, когда до посадки остается несколько минут, объявляют, что вылет, по техническим причинам, откладывается до 6.40. Не скажу, чтобы эта ночь была для меня очень тяжелой, но и лучшей ее тоже не назовешь. В 7 часов утра мы все-таки взлетели. В Ульяновске никаких неожиданностей нас не подстерегало, зато в Ленинабаде нашу колымагу чинили еще два лишних часа. В Душанбе мы опустились в девятом часу вечера на какую-то запасную полосу, откуда тягач тащил задом наш самолет еще около часу по направлению к зданию аэровокзала. На этом моя полоса неудач пока кончилась.
К моему удивлению, меня встречали. Это был тот самый человек, который вылетел накануне. Фамилия его Шигин[2]. Имя, естественно, тут же забыл: Леха или что-то в этом роде. Удивительно похож на Коренцвита[3], почти копия. Повезло с камерой хранения: вещи сдали почти без очереди, хотя сам он по приезде стоял полтора часа. Правда, я в спешке сунул в рюкзак паспорт с деньгами, но он тут же предложил мне одолжить у него, говоря что Зеймаль[4] щедр и выдает в аванс любые суммы. Сам же Зеймаль гостит у какого-то своего знакомого.
Ночевали во дворе Ин-та истории в относительном комфорте:
Раскладушка, спальник, вкладыш, — все было к нашим услугам.
День второй.
С утра ходили на базар, где нам предстала почти неправдоподобная картина: изобилие всяческих овощей, фруктов и зелени. Цены для Средней Азии, правда, высокие (в Фергане, которая за 600 км от Душанбе, все в два раза дешевле), но для неизбалованного такими дарами природы жителя севера, — более чем умеренные. Взяли клубники (3 р.), абрикосов (2 р.) и позавтракали в чайхане. По дороге с базара купили ряженку и творожные сырки. Мяса, правда, не видели, хотя оно как будто где-то и есть. На улицах продают шашлык из утки (“плавающего барана”, — как говорит Зеймаль). Зашли в книжный магазин. На полках несколько книг из БВЛ, на которые я, разумеется, набросился, предвкушая удовольствие от мысли об обладании ими; во всяком случае “Русскую прозу XVIII в.” уже мысленным взором видел на полке в нашем книжном шкафу. Однако желание обладать быстро пропало, стоило посмотреть на обложки сзади, где стояли цифры: 10, 12, 15 р. Так что секрет их мнимой непопулярности разъяснился просто. Замечу попутно, что поднимая их стоимость до уровня цен черного рынка, рассчитывают, видимо, тем самым нанести удар не только по карману покупателя, но и по самому черному рынку. В мебельном магазине спокойно стоят те самые книжные шкафы за 82 руб. Но те да не те, и стоят они “спокойно” потому, что цена их, оказывается, уже не 82, а 120 р.
Пока гуляли, обо всем подробно расспросил Шигина. Сам он, между прочим, живет рядом с нами на Художников, знает Завьялова, с которым поступал в университет. Недавно уволился из Музея этнографии, проработав там три недели. По его словам, там занимаются всем чем угодно, но только не наукой. Поэтому очень удивился, узнав, что туда собирается Бианки. Сегодня должна прибыть наша машина, но уедем мы в лучшем случае на следующий день. Работа, как он считает, не будет особенно тяжелой. Зеймаль будет лишь изредка наезжать и инспектировать, сам он давно не копает, сидит в лагере и чем занимается, неизвестно. Совершенно нормальный и достаточно приятный в общении в городе, в экспедиции он становится подчас раздражительным и вспыльчивым. Не любит, когда ему прекословят, хотя впоследствии в некоторых случаях и признает свою неправоту. Моего спутника очень позабавило высказывание Зеймаля о том, что он против сепаратных выпивок. Во всяком случае, он хлебосолен и ревниво следит за тем, чтобы за общим столом никто не оказался обделенным известным количеством небезызвестного напитка под названием “водка”, до которой он большой охотник, несмотря на свою язву.
Когда мы вернулись в Ин-т, нам сообщили, что приходил Зеймаль, но нас не дождался и велел нам никуда не отлучаться. Через полчаса явился он сам и выразил свое неудовольствие Шигину тем, что тот гулял по городу, а не сидел на месте. “Мы приехали сюда работать”, — раздраженно сказал он и отправил нас по магазинам со срочным заданием купить какие-то вещи, необходимые в дорогу, с обязательным -условием вернуться ровно к 5 часам. Когда мы вышли, Шигин меня заверил, что в -нашем задании никакой срочности нет, -и что эти поручения выдуманы специально, -чтобы доказать справедливость -уп-реков.
Действительно, возвратившись к назначенному часу и ничего не купив, хотя мы честно обошли все нужные торговые точки (белая кепка с козырьком, которую я купил для себя — не в счет), мы теперь уже его не застали на месте. Появился он только через полчаса, какой-то умиротворенный и достаточно благодушный. То, что нам не удалось приобрести жизненно важных вещей, без которых экспедиция не могла обойтись всего два часа назад, не произвело на него никакого впечатления и, во всяком случае, никак не расстроило.
Сообщив нам, что завтра в 11 часов мы должны грузить машину, он дружелюбно попрощался с нами, а мы отправились опять на базар, на этот раз с определенной целью — купить арбуз и дыню, в чем и преуспели необыкновенно. Дыню мы осилили в той же чайхане, а арбуз (и то и другое стоит 80 коп. 1 кг) пришлось взять с собой. В момент, когда я пишу эти строки, от него осталась малая толика…
Сим важным сообщением заканчиваю свое бессовестно длинное и скучное писание, чтение которого отняло у тебя немало времени, которое можно было бы посвятить предметам гораздо более интересным и полезным. (При сем я имею еще наглость быть уверенным, что моя писанина удостоилась быть прочитанной полностью). В утешение могу пообещать, что в дальнейших своих посланиях постараюсь свести до безвредного минимума свое словоблудие, от которого, к сожалению, в нашей аптечке нет лекарства с закрепляющим действием, но которое я с трепетом ожидаю найти в твоем первом же ответном письме.
День третий (2 июля)
Странное дело: абсолютно никакого желания идти на базар. Зато охотно покупаем ряженку и творог, запивая его различными соками. Погрузили оборудование в машину, и после долгих дебатов решено было двигаться в путь завтра утром. Сейчас я один, Шигин же отправился в гости к знакомым ребятам, которые только что приехали с юга Таджикистана, где работать сейчас действительно тяжело. Температура за 40о, с утра мошкара, потом гнус и вечером — до утра комары. Но мы едем, слава Богу, не туда.
Кияткину[5] я не видел, она куда-то улетела, но встретил Пьянкову[6], которая была как-то у нас в Туркмении. Сказала, что в районе Термеза сейчас неспокойно, взорван мост и т.д. В самом городе желтуха и вши. С нетерпением жду Завьялова с новостями и, хорошо бы, без желтухи.
Сегодня выстирал свою футболку и -носки.
Рассчитываю завтра по прибытии в Шахринау отправить, наконец, это многострадальное письмо.
3 июля. Прибыли в Шахринау. Устраиваемся на территории пионерского лагеря. Комаров нет, но досаждают дети. Вечно они меня преследуют как наваждение. А у меня такой вид, что я и сам скоро рожу. Таким я стал после посещения базара, когда мы съели большую дыню. У меня такое впечатление, что я заглотил ее всю целиком и она никогда не переварится, хотя может статься, что дыня тут не при чем, а виноват арбуз.
Так вот, в гамлетовских сомнениях заканчиваю свое письмо и теперь буду ждать от тебя ответа. Целую крепко-крепко и надеюсь, что у тебя все хорошо.
Твой матрешка шестимесячный.
3/VII-81
Здравствуй, мой ангел. Как ты живешь? Что делаешь? Утром. Днем. Вечером. Ходишь ли гулять? Как себя чувствуешь? Возможно, на часть вопросов я получу ответ в ближайшие дни. Сегодня 12-е, и, думаю, твое письмо уже где-то на подходе. С большим удовольствием рассматриваю матрешек и то, что написано по поводу одной из них. Любопытно, что ты написала открытку, а я дописал и отправил письмо в один и тот же день — 3/VII.
Сейчас наше положение относительно стабилизировалось. Я с Лехой[7] езжу в Гиссар, и каждый день возвращаемся в лагерь, где нас ждут душ, обед и неглубокий, но достаточно продолжительный послеобеденный сон. Почему-то очень мало времени остается на чтение. Предполагаем, что сегодня приедет Завьялов. Что касается Лехи, человек он приятный и очень коммуникабельный. Зеймаль весьма эрудирован, большой жизнелюб, особенно по части вина и комфорта, но бывает удивительно занудлив. Работаю я пока в качестве начальника отряда, что имеет свои плюсы и минусы. При минимуме физической нагрузки приходится подчас затрачивать слишком много психической энергии, ибо быть надсмотрщиком над подростками — занятие малоприятное; во всяком случае, оно не для меня. Но зато физически и — после работы — морально чувствую себя неплохо. Если абстрагироваться от некоторых неизбежно присутствующих в той или иной форме моментов, возникающих при общении с людьми, эта экспедиция — настоящий отдых.
Меня очень бы порадовало, если бы тебе удалось отдохнуть по-настоящему хотя бы недельку. (Я имею в виду Колю). Тогда бы меня не так сильно мучили угрызения совести.
У меня пока без потерь, за исключением одного носка и часов, к которым я -успел купить в Ульяновске ремешок.
Хотелось бы тебе о многом написать, но разве все это может заменить живое общение? А пообщаться очень жажду. Уповаю и предвкушаю. Вот в таких самых радужных надеждах и упованиях заканчиваю свое письмо, не намекая, однако, на то, что оно последнее.
Напиши, во сколько встаешь и что делаешь до завтрака, а также во сколько ложишься и когда засыпаешь. И вообще обо всяких вещах, пусть они тебе и покажутся пустяковыми.
Твой матрешка послеобеденный
12/VII-81
В 1985 году Валерию — 40 лет. Он не-утомим, весел, остроумен и окружен друзьями:
“Пусть прилетит тебе сердечный наш привет, пусть будет день, когда минует сорок лет, ты как всегда мудрец, и иногда мечтатель, и ветреной толпы бесстрастный наблюдатель. Приди, приди же вновь, наш милый домосед, мы будем вспоминать -беседы прежних лет, младые вечера, про-роческие споры, знакомых мертвецов -живые разговоры, поспорим, перечтем, посудим, побраним, когда-то жгучие на-дежды -оживим. Вспоем тебя, твои считая годы, -на-путствуя, любя и прочь гоня -невзгоды.
Вадим, Володя, Володя,
Наташа, Маша, Юра.
21.09.85”[8]
… И было славное лето 1993 года. Тамара с Валерием жили на даче в Солнечном у ее мамы Евгении Васильевны. Человек добрый, общительный, Евгения Васильевна полюбила Валерия с первой минуты. Он стал ее собеседником, помощником. Она радовалась за дочь и больше всего в Валерии ценила ум. Ум был где-то на глубине и не мешал простоте человеческих отношений. С собачкой на плече (обычная позиция) Евгения Васильевна провожала их и в дальнюю дорогу, и на прогулку.
Из письма Наталии Григорьевны Снежко:
“Помню начало июля 1993 года, когда мы опять же с Ольгой (Кормильцевой. — Л. Р.) были у вас в Солнечном, мы встретились на улице. Вы с Валерой были какие-то очень нарядные; ты в полосатой зеленой блузке и белой юбке, он в белой футболке и белых шортах. Вы водили нас к лесному озеру. Солнце и сосны — день был как подарок”.
Изредка бывали в Ромашках, у его сестры Люси. Характерный снимок: Тамара протягивает Валерию цветок, и он весь в этом ощущении ее руки, запаха — и руки, и цветка, а она поворотом головы уже отозвалась на что-то или на кого-то; она — вихрь, вокруг нее все время что-то происходит; а он — средоточие, цельность. День жаркий, Валерий в шезлонге и с книгой в руках; щурясь, он смотрит не на облака, а в книгу. На обороте фотографии — подпись карандашом: “На даче у Люси. 1 августа 1993 года”.
А 20 августа друзья провожали его в Туркменскую экспедицию.
Перед отъездом Тамара подарила ему сборник стихов Владимира Адмони “Жизнь наклонилась надо мной”. Там есть строчка: “И сердце, приобщившись к боли, бесстрашным сделалось”.
Он оставил дома крест и обручальное кольцо. Тогда это ничего для нее не зна-чило…
Последнее незаконченное письмо:
Привет, дорогая!
Я уже на месте и даже искупался.
Сегодня 24-е, и я решил начать свое послание, которое обещает быть весьма длинным. Во всяком случае так мне кажется сейчас, когда я сижу в столовой и пишу под звуки английской речи, хорошо понимать которую я буду, наверное, под конец экспедиции, во всяком случае так я себе представляю это теоретически. Мысль эта меня успокаивает и не дает развиваться комплексу неполноценности.
А пока начну издалека, с начала. В Москву мы прибыли по расписанию, но до Алены[9] я добрался не скоро: сначала долго ждал троллейбуса (хотя это расстояние, как я потом узнал, можно было одолеть за 7 мин.), потом пришлось обойти все подъезды (дом-то не маленький), пока не нашел нужный (к тому времени уже хорошо стемнело и очки не помогали). Появился я у Алены, конечно же, в тот самый момент, когда она разговаривала по телефону, причем разговор ее длился до часу ночи (к тому времени я уже лег), с небольшим перерывом на чай и приготовление мне постели. Она сказала, что отрабатывает свои ежемесячные 30 долларов, делая таким образом переводы на английский, хотя, по ее словам, говорит она по телефону редко. Чай оказался очень крепким, заснул я под утро и в холодном поту вскочил в 6 часов. Будильник мой, конечно же, не позвонил (кажется, я его неправильно поставил). В 6.30 я должен был встречаться с Володей[10]2 у Павелецкого вокзала. Прибыл я туда в 6.35 (можешь себе представить, как я несся по Таганской со своими сумками; разумеется, часть вещей у меня на бегу выпала, но я их все до одной собрал!). Володи на месте уже не было, и я чуть было не упустил электричку. Оказывается, нужно было ехать до станции “Аэропорт”, а не “Домодедово”. Но я все-таки на бегу вскочил в последний вагон и долго приходил в себя, поскольку меня вдобавок еще сильно помяло в дверях, которые при закрытии пытались превратить мой профиль в фас.
Здесь я должен сделать лирическое отступление. Англичане принесли баночное пиво марки “Schwechater Bier” и шоколад, названия которого не знаю, но очень вкусный, с черносливом. Мне, как ты догадываешься, тоже перепало. Диспозиция на данный момент такова: они сидят за столом, болтают, играют в карты, а я потягиваю пиво (шоколадное угощение было, к сожалению, одноразовым) и пишу (они, наверное, думают, что диссертацию).
Возвращаюсь к баранам. В аэропорт я приехал, слава богу, вовремя (потом выяснилось, что мы с Володей ехали в одной электричке). Самолет, конечно же, задержался с вылетом на полчаса, но летел зато всего три с половиной.
Англичане мне понравились. Среди них одна женщина, художница по имени Джейн. Увидев ее, я сразу понял, что у меня с ней ничего не будет, поэтому я смело тебе об этом сообщаю.
В аэропорту Мары творилось что-то несусветное. Проверяли, не везут ли старые деньги до 93 года. Я пытался просочиться мимо, и когда у меня спросили, нет ли у меня с собой старых денег, я был так искренне изумлен, что на меня махнули рукой и дали уйти. Еще в самолете меня удивило, когда стюардесса, у которой мы хотели купить газету, отказалась брать у меня металлические деньги. Когда же я ей дал сто-рублевку, она пыталась дать мне сдачу старыми десятирублевками (в общем, газету нам купить не удалось). Как ты, наверное, уже догадываешься, отвергнутые бортпроводницей металлические деньги я положил в карман куртки, и в автобусе они у меня со звоном посыпались на пол. Но я проявил выдержку и стал собирать их уже после того, как приехали на базу. Англичане терпеливо ждали, а вежливая Джейн даже помогла мне.
База действительно производит впечатление. Она находится на территории то ли археологического, то ли исторического заповедника и была построена специально для англичан. Я оказался в комнате, где стоят пять деревянных кроватей. Мои сожители (пусть тебя не пугает это слово) англичане: Патрик (на вид ему под 60), Роб (если я правильно расслышал его имя) и Сен-Джон (с которым в прошлом году спал — в одной комнате — Завьялов).
В этом году, судя по всему, будет не так здорово, как в прошлом. Новые деньги 1993 года хождения не имеют (зря мы их с собой брали; зато не украдут). Из старых только что вывели из оборота 5 и 10-тысячные купюры. Мясо стоит 3–4 тыс. один кг, с бензином проблемы; из магазинов все вымели.
Впрочем, обед был неплохой. Гуляш (довольно вкусный, хоть и с мясом), помидоры, укроп, виноград. Очень много минеральной воды, приятной на вкус. В общем, жить можно (и нужно), тем более что выдали полотенце, чего в прошлом году не было.
Донимают комары, поэтому закан-чиваю.
26-е. Вчера у нас был “организационный” день, то есть мы только осмотрели городище. Сен-Джон оказался очень компанейским малым. Вечером он предложил Завьялову составить компанию по части виски, тот вроде бы согласился, но мне сказал, что очень устал и хотел бы лечь спать, тем более что накануне ему уже пришлось пить виски, а от него у него болит голова. Мы некоторое время бродили в темноте около дома, выжидая, когда Сен-Джон уйдет, потом разошлись по своим комнатам. Не успел я сесть на кровать, как Сен-Джон появился в сопровождении молодого археолога, которого зовут Ричард, и предложил то же самое, что ранее предлагал Володе. Я сказал, что не пью, и на всякий случай добавил, что мяса тоже не ем. Тогда он спросил, где Володя. Я объяснил, что тот лег спать. “Как лег спать? — удивился Сен-Джон. — Мы с ним разговаривали десять минут назад, и у него были другие желания”. Я сказал, что я разговаривал с Володей пять минут назад. Сен-Джон вылетел из комнаты и через минуту привел с собой смущенного, но не упирающегося Володю. Словом, скоро мы сидели вчетвером и пили: они — виски, я минеральную воду. Потом нам пришлось перебраться на улицу, поскольку два других моих английских сожителя оказались более степенными людьми и по-настоящему хотели спать. Вскоре к нам присоединился еще один (художник, имени не знаю) и мы сидели, болтая о всякой ерунде, пока бутылка не опустела. А начиналось все, конечно же, со слов: “выпьем чуть-чуть”. Выяснилось, что Сен-Джон уже побывал в Египте, Израиле и многих других странах в экспедициях, Ричард занимается античной и кельтской нумизматикой и несколько месяцев работал в Польше.
На доске повесили график уборки туалета: “Mens toilet rota”. Я дежурю 6 сентября. В прошлом году в туалете висел такой призыв: Aim well! (поскольку главное отверстие очень узкое).
Вообще надо сказать, что эти англичане веселый народ и любят шутки (большинство). Нас они учат такой скороговорке: “The cat crept into the crypt, crapped and crept out again” (Кошка залезла в подвал, нагадила и опять вылезла). Если трижды повторяющееся здесь слово произнести одинаково, то получится, что кошка залезла в подвал, нагадила и снова гадила и гадила. Их это жутко веселит и, действительно, смешно.
В столовой повесили несколько английских пословиц с русским переводом:
Actions speak louder than words (Поступки говорят больше, чем слова).
All is well, that then ends well (Все хорошо, что хорошо кончается).
As you make your bed, so you must lie on it (Как постелишь, так и поспишь).
A burnt child dreads the fire (Обжегшийся ребенок боится огня).
Cut your coat according to your cloth (Раскраивай свою одежду, исходя из материала).
East or West, home is best (Восток или Запад, дома лучше всего).
Я тут по своей слепоте принял туркменского шофера за англичанина и обратился к нему по-английски. Он ответил мне по-русски, что не говорит по-английски. Это меня почему-то не удивило, и я поинтересовался, не может ли он объясняться по-французски. У парня был весьма обалденный вид, и он признался, что кроме русского, другими иностранными языками не владеет. Но все происшедшее ему, видимо, не давало покоя, и на раскопе он спросил меня, почему же все-таки я обратился к нему по-английски. Я сказал, что я несколько близорук, но вообще-то в нем, по-видимому, что-то есть от англичанина. Молодой человек был явно смущен и польщен одновременно. Он сказал, что это вряд ли, но вообще-то, да, он не такой темный, а скорее шатен… Это, наверно, и ввело меня в заблуждение.
Базар между тем опустел, потому что мало кто сохранил мелкие деньги. Арбуз там стоит 300 руб. (штука), баран — 60 тыс. руб., верблюд — 700 тыс. Рабочих не найти: кто из молодых ребят пойдет кидать в жару землю за 45 тыс. руб.? Дураков нет. Бензина тоже.
Кормление мне здесь нравится. Два раза попробовал мяса, но сейчас все как будто налаживается. Сегодня повариха (туркменка) дала мне к рису вместо мяса сметану, а Катя (переводчица) объявила, что у нас два человека (я и Джейн) не едят мяса, и попросила принести для нас помидоры. Помидоры в сметане — пальчики оближешь. У нас постоянно на столе виноград, часто бывают арбузы, минеральная вода — в избытке, очень вкусный китайский зеленый чай (листовой), присутствуют огурцы, сегодня был зеленый лук. Но Володя недоволен. Надеется, что с приездом Джорджины (начальницы) все наладится и мы будем питаться, как положено. Я же ем все без разбора и не без опаски жду момента, когда мой желудок взбунтуется.
Выяснилось, что Патрик и Роб уедут в середине сентября. 4-го в Москву улетает молодой человек с очень дорогим прибором (цена 45 тыс. фунтов), привезенным с Мальты. С помощью этого прибора, который связывается со спутниками, можно сделать топографический план с точностью до нескольких сантиметров. С этим юношей я намерен отправить и настоящее письмо. Представляю, как ты будешь чертыхаться, читая мою галиматью. Сейчас самолеты летают в Москву только по субботам и вторникам. Таким образом, мы будем в -Москве часов в 9–10 вечера 16-го или 19 октября.
Опять зажирают комары, потому иду спать. В комнате ночью их нет, потому что Патрик и Роб включают фумигатор, но не японский, и без всякого запаха. Катя говорит, что вечером я в своем зеленом балахоне напоминаю инопланетянина.
Впрочем, не все так блестяще. Потеряна мыльница с мылом и чуть было не лишился плавок, но вовремя за ними вернулся к месту купания…
Август 1993 г.
Рассказ
Владимира Алексеевича Завьялова,
кандидата исторических наук
С Валерием я дружил со студенческих лет. Мы вместе бывали в экспедициях. Вместе писали первые научные статьи. Очень скоро проявились его качества археолога — ему было свойственно чувство слоя, почвы; он умел работать с письменными источниками и сочетал таким образом в себе знание истории и археологии. Я двенадцать лет проработал в Туркмении и знаю, что там есть профессионалы высокого класса, но им недостает кругозора в историческом плане.
И вот — 93-й год… Англичане, с которыми я уже бывал в экспедициях, попросили меня найти специалиста для так называемого англо-туркмено-российского проекта. Я не сомневался, что лучшей кандидатуры, чем Валерий, просто нет и предложил ему поехать. Его особым преимуществом было еще и то, что он прекрасно знал иностранные языки. Словом, все были довольны. Отношения с англичанами складывались наилучшим образом. Всё у них было на высшем уровне — техника, быт, деньги, общение…
Мы выехали из Петербурга в Москву 20 августа и уже оттуда самолетом до Ашхабада. Наше место — Старый Мерв — находилось в шести километрах от Байрам-Али, резиденции Николая II, в которой он никогда не был. Но это послужило толчком к строительству железной дороги и началу востоковедческих исследований, в том числе археологических. (Такова мировая практика.) В них участвовали такие известные востоковеды, как В. А. Жуковский, В. В. Бартольд…
В одном километре от нашей базы — мавзолей султана Санджара. Это интересные памятники… Все выглядит экзотично: мертвая земля, белое небо и белое солнце, арыки, верблюжья колючка, тамариск…
Итак, приехали, распаковались. Совсем рядом аул. Начало осени — туркменские свадьбы. Мы слышали отголоски необычных действ и ритуалов — шум, музыку, говор, ароматы… Сорок градусов жара. Покупались в арыке, поужинали, поболтали с англичанами. Валерий взялся писать письмо Тамаре, но не закончил, и мы вышли посидеть. Ночь. Темно. Звездное небо, совершенно черное. Облаков нет. Рассматривали созвездия. Обсуждали свадьбы. Валерия интересовали какие-то лингвистические тонкости. Он был настолько научно организован, что никакая мелочь не существовала для него просто так, а либо вводилась в систему, либо выводилась из нее.
На следующий день мы вышли на работу — это пять километров на машине. Перед нами — высокая цитадель, земляная крепость: на ее поверхность надо было подниматься метров двадцать. Пришли и по сути дела начали копать. Мы обсудили с Валерием методику англичан. Мы-то ведь как? Лопата и всё… Здесь же было много нового и любопытного. В свою очередь англичане сразу оценили подход Валерия. “Руки у него чувствуют”, — таково было их первое впечатление, весьма положительное. Так прошел первый день экспедиции. Наступил второй. Минут за двадцать до конца работы Валерий подошел ко мне, — мы копали неподалеку друг от друга. Я обратил внимание на его раскрасневшееся лицо. Это естественно при таком солнце, но он прилетел загорелым, и эта краснота показалась мне чрезмерной. И тут он сам сказал: “Знаешь, мне не очень хорошо…” Он был человеком сильной воли, никогда ни на что не жаловался. И вдруг: “Пойду отдохну…” Я остался, а он пошел — метров триста по самой цитадели. Было без двадцати двенадцать. (Англичане работают по -часам.) Когда мы собрались уходить, на гребне стены появились туркменские -мальчишки и стали махать руками: сюда, сюда!..
Валерий успел спуститься к тому месту, где обычно останавливается наша машина, сел под зеленым кустом тамариска и упал. Когда мы прибежали, было уже всё.
Для меня это такая боль. Я все время думаю: “Господи, может быть, не надо было его приглашать…” Дальнейшее я не могу вспоминать — больница, диагноз, морг без холодильника… Это жуть. Ни -цинка для саркофага, ни дерева… Каким-то чудом что-то добыли, собрали, запаяли… Англичане дали деньги… Все в шоке. Это одно из самых мрачных воспоминаний в моей жизни. Божье провиденье — он никому не делал зла, и я не могу этого ни понять, ни принять.
Известие о смерти Валерия потрясло, оглушило, ошеломило, разорвало жизнь на “до” и “после”…
— Я виновата, что не смогла сберечь вашего сына, — кричала Тамара навзрыд Марии Ивановне Осиповой.
Убитая горем, Мария Ивановна тут же поехала из Солнечного (еще были на даче!) в Зеленогорский храм. Она упала перед иконой Казанской Божьей Матери и молилась о возвращении Валерия домой. Все думали только об этом: не остался бы он навеки на чужой земле. Надежд не было. Тамара и Алла Богачева влетели в Храм Серафима Саровского, нашли отца Василия, просили его:
— Батюшка, надо успеть привезти тело…
— Не мелите-ка, — сказал в ответ отец Василий, который никогда не терял чувства реальности и одновременно этой, казалось бы, простоватой манерой — утешал, успокаивал кипение. — А на войне как? Кто думал, в какую землю убитые лягут? —
Взгляд батюшки был полон участия. Заканчивалась служба. “Готовьтесь к отпеванию”, — сказал он.
Все происходило одномоментно. Молился протоиерей Василий Ермаков, молились Мария Ивановна. Тамара с Верочкой были уже в аэропорту. И вдруг что-то заставило Тамару еще раз набрать свой домашний номер, где на телефоне в ожидании вестей сидела Оля Кормильцева. Звонил Завьялов! Все сделано. Вылетают. И в этот момент не то вопль, не то крик вырвался из груди Тамары: “Есть Бог на свете!”
Если бы кто-то со стороны увидел в тот день эту женщину в Таврическом садоводстве, ни за что не поверил бы, что она покупает охапками цветы на могилу мужа. Как это назвать? На разгоряченном ее лице было выражение, близкое к радости. Радость Возвращения. Радость Обретения. Чудо.
— Духовные истоки судьбы Валерия мне открылись на похоронах, — рассказывала Алла Евгеньевна Богачева. — Он умер в день Успения Богородицы — 28 августа. Я никогда не видела похорон-праздника. Мария Ивановна не рвала на себе волосы, а в глубоком поклоне, никого ни в чем не укоряя, благодарила всех, кто знал и любил ее сына, кто помог здесь бросить эту горсть земли… Вот откуда выросло духовное существо Валерия. Круг замкнулся.
Радость обретения скоро ушла, осталась трагедия, с которой, могло показаться, -Тамаре не справиться. Погасло солнце. -Увяли все цветы, и поблекли все краски — в лице, в одежде, в выражении еще недавно -веселых глаз. Надо было начинать жизнь -заново. Но в скорби своей она была не одна.
А. К. Гаврилов — Т. И. Николаевой
Колосково (Карелия), 20 сентября 1993 года
Дорогая Тамара Ивановна!
Ужасная беда постигла Вас, тяжкий удар — для знакомых Валерия Ивановича. Страшное недоумение оставляет это событие. Как это можно, чтобы ушел вдруг такой прочный, как казалось, человек? Какой смысл в том, чтобы оборвалась жизнь, по-российскому обыкновению, поздно начинавшая получать творческий и деловой размах? Зачем случилось нам потерять именно человека, общение с которым действовало приятно и ободряюще? Не знаю ответа на эти вопросы.
Валерий Иванович появился на моих латинских чтениях лет десять тому назад и всегда был толковым, заинтересованным, с каждым годом все более зрелым их участником. Он был подтянут, внимателен, независим, сдержанно-доброжелателен ко всем участникам. Последние в свою очередь всегда ценили это его справедливое спокойствие, как и его осведомленный интерес к старине ли или к новизне. Последняя наша встреча в июле, когда он принес в подарок своего “Палласа”, говорила о том же. Мы поговорили о своих планах, в том числе и общих…
Несмотря на отсутствие близких личных отношений, я издавна — признаюсь Вам — воспринимал Валерия Ивановича как некий аналог или как некую часть — притом как раз хорошую — самого себя. Именно так я его и теряю, но и сохраняю его так же. Хочу верить, что память о его уравновешен-ном достоинстве поможет и Вам пережить горе.
Ваш Александр Гаврилов[11]
О. В. Иодко — Т. И. Николаевой
Тамара, милая,
я плачу вместе с Вами, но плачу и о себе, потому что все мы осиротели.
Глупо, налету оборвалась Валерина жизнь, не успели мы осознать, что счастьем было быть рядом, не успели сказать об этом ему. Наверно это потому, что была в нем та редкая целостность, которая позволяла каждому при нем глубоко вздохнуть и перестать метаться: потому что был он как озарение, которое не спешишь записать, а растворяешься в нем.
Валера был Пробужденным — светлый, умный, интеллигентный, надежный… он всегда присутствовал, его невозможно было застать врасплох, о чем говорило его уникальное чувство юмора. Он трудно жил, но тяготы его не старили, потому что преграды он преодолевал полностью, становясь мудрым и оставаясь молодым. За свои 48 лет он утвердился в столь многом — -состоялся и как археолог, и как историк, и как ученый в широком смысле. Он горел как свеча, без рывков и чада, ровным чистым пламенем… и сгорел. Археология позвала его в юности, и она же взяла его навсегда.
Говорят, Бог призывает достойных, и хоть смерть эта ужасна, ушел он из жизни красиво — как Будда, в тени дерева.
Тамара, я плачу вместе с Вами.
Оля[12]
А. А. Гозенпуд[13] — Т. И. Николаевой
Воспоминания, то есть попытка воскресить в памяти события прошлого требуют временной дистанции, а я в последний раз видел Валерия Ивановича 17 августа прошлого года, поэтому ограничусь попыткой охарактеризовать то впечатление, которое произвело на меня общение с этим талантливым и благородным человеком. Он пленял естественностью, простотой, подлинной, а не показной скромностью, чувством собственного достоинства, прямотой суждений, и прежде всего высокой интеллигентностью, качествами, которые, увы, встречаются в наши дни все реже и реже.
Валерий Иванович не выносил злословия и избегал дурно отзываться о людях, если только они не чрезмерно превышали допустимые в обществе нормы непорядочности, но он отнюдь не был последователем догмы всепрощения. Чувство справедливости было у него врожденным. С любовью Валерий Иванович вспоминал своих учителей и никогда не упоминал о врагах.
Подлинный ученый, он обладал широкими познаниями в области литературы, особенно поэзии, музыки, театра и живописи. Был по возможности постоянным посетителем концертов, художественных выставок. В своих оценках явлений искусства он никогда не следовал моде, и его суждения свидетельствовали о тонком вкусе и самостоятельности взглядов.
Валерий Иванович никогда не жаловался на трудности, а их было немало. Он мужественно переносил испытания, но душа его была ранимой. Он как бы следовал завету Горацио — “Умей хранить дух твердый в событиях тягостных”. В высокой степени Валерию Ивановичу было свойственно чувство юмора, никогда не переходившее в сарказм. А по словам Моэма “драгоценное чувство юмора позволяет людям пользоваться основными пятью”.
Если попытаться определить главное человеческое свойство Валерия Ивановича одним словом, то, даже рискуя показаться старомодным, я сказал бы — деликатность. Хотя в наши дни самое понятие это становится все более редким. И я опасаюсь, что в новых словарях оно будет сопровождаться пояснением — “устарелое”. А между тем в людях Валерий Иванович вслед за Чеховым всего более ценил деликатность, способность тонко чувствовать. Во вступительной статье к составленному им прекрасному сборнику писем и документов великого русско-немецкого ученого и путешественника Палласа Валерий Иванович коснулся вопроса о сухости стиля трудов ученого, которого упрекали в этом, и он указал на то, что в письмах Палласа к академику Миллеру “угадывается тонкая и чувствительная душа, коей ведомы многообразные оттенки и полутона человеческих чувств”. Думаю, что эти слова в полной мере можно отнести к самому Валерию Ивановичу.
Определяя основные свойства человеческой души, Кант писал во “Всеобщей естественной истории и теории неба”: “Главное — это единство двух вещей — многозвездное небо надо мной и нравственный закон во мне”. По моему глубокому убеждению Валерий Иванович следовал этому великому завету.
12 мая 1994 года
Тамара не должна была, не имела права уйти в свое горе, замкнуться в нем. В невидимом сражении с отчаянием победила в конце концов ее деятельная натура. Сильные, как она говорит, молитвы отца Василия, семья Валерия, друзья и коллеги, его книги, завершенные и незавершенные труды, — все это помогало ей вырваться из безжизненной мглы, обрести дыхание, яснее увидеть свой долг жены, а не вдовы, перед памятью о Валерии. Временами ей казалось, что она обязана все сказать о нем, пока жива… У нее была миссия, как ни высоко это звучит. Но она понимала это именно так.
В первую очередь ее беспокоила судьба диссертации, оцененной и в России, и в Германии. Желание издать ее было огромным. Она боялась, что материалы диссертации могут быть опубликованы и подписаны другим именем… “с благодарностью Валерию Осипову за разработку темы”… Да, так уже единожды случилось. Вот -почему она торопилась и взялась за подготовку диссертации к изданию.
В то время издание подобной книги стоило шесть миллионов рублей. Где взять деньги? Она обратилась к председателю комиссии по культуре Законодательного -Собрания Петербурга Леониду Петровичу Романкову (1995) с просьбой о финансовой поддержке. (Романков был с Валерием в одной из экспедиций.) Писала в разные фонды и комитеты. Денег не было. Непостижимым образом свернутые в трубочку двести двадцать немецких марок выпали однажды из личного архива Валерия. Странность, потому что перелистывался он не однажды и с разными людьми… И вдруг… Так что -частично Валерий помог себе сам. И — свершилось. Диссертация “Петербургская Академия наук и русско-немецкие научные связи в последней трети XVIII века” вышла в 1995 году отдельным изданием. В ан-нотации значилось: “Издание подго—тов-лено Т. И. Николаевой-Осиповой и -осу-ще-ств-лено за счет средств семьи -автора”.
В “Памятниках культуры…”, как того хотел академик Лихачев, была напечатана глава диссертации Валерия Осипова, посвященная обучению академических студентов в немецких университетах. 11 сентября 1998 года Тамара писала:
“Дорогой Дмитрий Сергеевич!
К дню Успения Богородицы вышел очередной том └Памятники культуры. Новые открытия. 1996 год“, где по Вашему предложению первой опубликована статья моего мужа Валерия Ивановича Осипова. -Переданная им для сборника в 1989 году, она оказалась посмертной и появилась к пятой годовщине моей разлуки с ним — 28 ав-густа…
ГИОП, где я работаю в научном отделе, предполагает выпустить альманах, в котором должна быть опубликована моя статья о церкви Рождества Иоанна Предтечи на Каменном острове с посвящением Вере Дмитриевне…”[14]
Мне известны работы Т. И. Николаевой о творческом и духовном подвижни-честве дочери Дмитрия Сергеевича Лиха-чева[15].
…Тамара школьницей пятого класса впервые пришла в Храм — это был Собор Св. Георгия в Старой Ладоге. Большим -ключом с резной головкой его открыла приезжим девочкам сторожиха. Они были одни. И они были в Храме.
Потом на Пасху ездили в Псково-Печерскую лавру — какая красота открывалась под голубыми небесами! Водила Тамару в Никольский собор бабушка Александра Федоровна. Валерий тоже с молодых лет читал и собирал дореволюционную духовную литературу, он перевел на английский Молитву Казанской Божьей Матери, хранил “Святое Евангелие” — маленький, ветхий, рассыпающийся томик…
Однажды ранним утром они мчались на Рождество, на причастие в Храм Серафима Саровского — на улице было холодно, темно, в воздухе стояла “волчья колючесть” и вдруг — этот маленький деревянный Храм; тепло, горят свечи, елки стоят, Рождество, рождение жизни. Тогда — это был 1985 год — произошло их знакомство с отцом Василием.
— Батюшка подарил нам молитвенник, напечатанный на машинке, — это редкий подарок, тогда подобной литературы не было. Мы его сохранили. Вот он, — рассказывает Тамара. — И теперь, когда я дарю отцу Василию свою книгу, стараюсь найти слова, которые хоть в какой-то мере передавали бы мое чувство благодарности: “Вы стали родным отцом для нас, беспризорников духа”. Все было потом непросто, совсем непросто, но наш духовный наставник отец Василий сумел простить нам нестойкость в поисках веры…
Эти последние слова есть в книге, напечатанной на ротапринте крохотным тиражом в 1995 году. Задумала и сделала все в этой книге от начала до конца Тамара. Еще совсем близко было от беды, и потому так -остро и свежо, так ясно и сильно звучит каждое слово. Здесь краткий очерк жизни и творчества Валерия, их общей судьбы; здесь -воспоминания и отклики на внезапную смерть, рецензии на научные труды, его -собственные стихи и письма. Маленькая книга эмоциональна, пронизана и -болью, и светом… И насыщена инфор-мацией.
Перечислим и мы работы Валерия Осипова в хронологическом порядке:
“Гравировальная палата Академии наук XVIII века”, Л., 1985;
“Ученая корреспонденция Академии наук XVIII века”, Л., 1987;
Статьи по античной археологии Средней Азии;
“Словарь русских писателей XVIII века”, Л., 1988;
архивное обеспечение словаря “Русские писатели 1800–1917 гг.”. М., 1989;
“Научное наследие П. С. Палласа”, СПб., 1993;
“Главная астрономическая обсерватория в Пулкове 1839–1917 гг.”. СПб., 1994;
“География, история и народное образование в России и Германии в XVIII веке. Переписка Антона-Фридриха Бюшинга и Герхарда-Фридриха Миллера. 1751–1783 годы”. Берлин, 1995;
“Петербургская Академия наук и русско-немецкие связи в последней трети XVIII века”, СПб., 1995;
“Русские студенты Петербургской Академии наук в немецких университетах в XVIII в.”;
“Памятники культуры. Новые открытия”. М., 1998;
“Русские студенты Петербургской Академии наук в Гёттингене в XVIII в.”;
“Немцы и развитие образования в России”, СПб., 1998;
-“П. С. Паллас в России”, “Немцы в России”, СПб., 1998;
“Герман Гарл Кейзерлинг”, “Во главе первенствующего ученого сословия России”, СПб., 2000.
Переводы для книг:
“Памятники истории и культуры Петербурга”, СПб., 1994;
“В садах Петербурга”, СПб., 1994;
“Н. И. Вавилов. Документы и фотографии”, СПб., 1995;
“Столы из мастерской Давида Рентгена — пример вариантности одного типа. Памятники истории и культуры Санкт-Петербурга”. СПб., 2004.
На вечерах, посвященных памяти Ва-лерия, на научных чтениях, которые готовили его коллеги вместе с Тамарой, собиралось много народа, и всех встречало приветливое знакомое лицо на крупной фотографии, и лицо, казалось, продолжало излучать свет.
О чем думал он в последние минуты своей земной жизни? Какие картины вставали перед его глазами? Может быть, он видел деревню своего детства и маму, которой четырнадцать лет, и она не может удержать коня в поле, конь вырывается из пут и несется во весь опор… Маме не справиться, и она плачет…
Он лежал навзничь, и огромное небо распахнулось над ним, и что-то подняло его на тот берег. Он еще видел склони-вшееся над ним любимое лицо и слышал голос…
P. S.
“Временное
удостоверение-сертификат
Настоящее удостоверение выдано Тамаре Ивановне Николаевой-Осиповой о присвоении малой планете 1979SL7, открытой 23 сентября 1979 года в Крымской астрофизической обсерватории АН СССР Николаем Степановичем Черных[16], наблюдателем Крымской группы Института теорети—че-ской астрономии АН СССР, имени OSIPOVIA (с постоянным номером 4986) в честь Валерия Ивановича Осипова (1945–1993), выдающегося российского историка, архивиста, археолога и лингвиста, внесшего неоценимый вклад в изучение россий-ско-германских научных связей в XVIII столетии, обнаружившего новые историче-ские документы, связанные с основанием и деятельностью Главной (Пулковской) -астрономической обсерватории, иссле-дованиями особенностей языка россий-ских -писателей XVIII века и археологиче-скими изысканиями в среднеазиатских -землях.
Подлинность факта подтверждаю.
В. К. Абалакин,
директор Главной (Пулковской)
астрономической обсерватории
Российской Академии наук
Дня 7 апреля 1996 года”
С юности Валерий Осипов тянулся к небу. И он остался звездой.