Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2006
Севастополем, с Черным морем связана значительная часть моей жизни.
Теперь Севастополь, конечно, уже не тот город, каким он запомнился мне в курсантские годы. (Сразу оговорюсь: под “теперь” я подразумеваю еще те времена, когда Севастополь не отделяла от нас государственная граница.) Старый Севастополь во время Великой Отечественной войны был полностью разрушен, сохранились лишь отдельные маленькие домики на его окраинах, и на его развалинах вырос совершенно новый город. На месте довоенных, в большинстве своем времен Лазаря, сравнительно небольших домов, выросли новые — высокие, красивые, отделанные, как и старые, чудесным инкерманским известняком. Они еще не обветрены буйными морскими ветрами, а поэтому девственно свежи и ослепительно белы под лучами яркого крымского солнца. Красивые фронтоны, колонны, пилястры и лоджии делают новые здания легкими и нарядными.
На проспекте Нахимова (бывшая улица Фрунзе) выросло величественное здание Драматического театра, украшенное стройной колоннадой с роскошными коринфскими капителями, а рядом с ним — красивое здание гостиницы. Наверху улицы Ленина появился замечательный Матросский клуб, достроена новая Морская библиотека и много других интересных по своему значению и архитектуре зданий.
Улицы стали шире и прямее, вместо булыжника появился асфальт, а вместо старого одноколейного, с разъездами на остановках трамвая по ним бесшумно курсируют большие комфортабельные троллейбусы. Открылся ранее закрытый громадами домов и каменных стен вид на живописную Артиллерийскую бухту.
Значительно расширен Приморский бульвар — любимое место отдыха севастопольцев. Зеленые насаждения восстановлены, а главный вход украшен красивыми белыми пропилеями. В городе восстановлено много памятников: матросу Кошке на Корабельной стороне, генералу Тотлебену на Историческом бульваре, адмиралу Нахимову на площади его имени, адмиралу Корнилову на Малаховом кургане и другие. Построены и новые памятники участникам обороны и освобождения Севастополя в Великой Отечественной войне. Город разросся и раздался вглубь и вширь. Многоэтажные городские дома нового типа не только заполнили считавшиеся раньше отдаленными окраины, вроде слободки Вакуленчука (еще раньше — Туровка), но и выбежали далеко в пустынные прежде окрестности, добравшись до Куликова поля и бухт Стрелецкой и Омега. Появилось много улиц и новых названий, посвященных героям Великой Отечественной войны. Есть улица Героя Советского Союза матроса Ивана Голубца, и есть улица имени моего комдива Г. Ф. Годлевского. Население нового города значительно увеличилось, его нарядные улицы теперь всегда заполнены толпами жителей и гостей, среди модных гражданских костюмов которых порой теряются белые матросские форменки и кителя.
Севастополь стал вполне современным, красивым и в самом деле величественным городом. Все это действительно так. Но если говорить честно, сердце мое навсегда осталось в старом Севастополе, городе моей юности. Пусть кое-кто назовет это консерватизмом или подберет другое подходящее слово, все равно, говорю честно: старый Севастополь мне роднее. Нет слов — новый, послевоенный город прекрасен, это я понимаю умом, но не сердцем. Что поделаешь — сердцу ведь не прикажешь. Видимо, старая привязанность и старая любовь сильнее. Да и как знать, так ли уж это плохо?
Нельзя сказать, что нынешний Севастополь совсем не похож на старый. Конечно, в общем он сохранил свой сложившийся ранее облик, но все же довоенный Севастополь был иным. Тогда это был сравнительно небольшой, сугубо военный, а точнее — флотский город. Его население состояло в основном из военных моряков и их семей, а также рабочих и служащих, обслуживающих Черноморский флот и различные флотские предприятия: Морской завод, мастерские, склады. В рабочее время улицы города были малолюдны, они заполнялись лишь в тихие летние вечера.
Для приезжего человека самобытность и своеобразие Севастополя начиналось прямо с вокзала. Поезд, выйдя из темноты последнего туннеля под Флотским Экипажем, тихо следовал вдоль заставленной кораблями Южной бухты, плавно подходил к перрону, и вы сразу оказывались во власти южного флотского города. Тихий, без обычной вокзальной суеты перрон, пассажиров немного, большинство военные, ряд пирамидальных тополей — как жаль, что их нет сейчас, — памятник Тотлебену высоко на вершине зеленого холма. Рядом переливающаяся солнечными бликами бухта, негромкие голоса буксиров и резкие крики чаек. Крутой подъем по Красному спуску, и вот он — сам город, раскинувшийся на холмах над бухтой. Небольшие красивые дома карабкаются по каменистым, местами довольно крутым склонам и как бы растут друг у друга на крышах.
Не требовалось слишком пристального внимания, чтобы заметить в городе влияния греческой архитектуры — портики, колонны, кариатиды, обилие резных из камня украшений, выполненных в античном стиле. Много балконов с литыми чугунными решетками. Во время праздничных парадов с этих балконов летели на курсантские роты букеты цветов.
В архитектуре зданий преобладал строгий дорический ордер, производящий впечатление прочности и мужественной силы, но нередко встречался и ионический, хрупкий и женственно изящный. Севастопольские архитекторы реже прибегали к коринфскому — уж слишком он роскошный, а Севастополь — строгий военный город. Коринфские капители венчали колонны лишь самых величественных зданий, например, Института физических методов лечения имени Сеченова, живописно возвышающегося над Артиллерийской бухтой.
На улице Ленина (в прошлом Екатерининская) над Минной пристанью стояла круглая Минная башня. Располагаясь рядом с замечательным зданием Музея Краснознаменного Черноморского флота, она хорошо дополняла архитектурный ансамбль. Как жаль, что ее не восстановили после войны.
Очень оригинальны выложенные камнем улицы-лестницы, прямые и извилистые, круто взбирающиеся на городские холмы. Они сохранились и в послевоенном Севастополе. Теперь они стали шире, удобнее, современнее, пожалуй, даже красивее, но вместе с тем и что-то утратили, потеряли свой старый сказочный облик. Конечно, я бесконечно далек от мысли упрекать новых архитекторов города — все правильно, все так и должно быть, — и все же мне немного грустно и жаль старого Севастополя. Узкие извилистые улицы, каменные лестницы и переходы, оригинальная архитектура небольших зданий, форты и бастионы — все это создавало неповторимый облик приморского южного города.
Именно старый Севастополь послужил Александру Грину прообразом созданных силой его воображения сказочных городов Зурбаган и Гель-Гью.
Не менее интересна и живописна была Корабельная сторона с ее набережной Папанина, Ушаковой балкой и Аполлоновой пристанью, у которой на якорях всегда покачивались аккуратные ялики с детскими именами на бортах.
На Северной стороне, застроенной маленькими белыми домиками, сложенными из евпаторийского ракушечника и инкерманского известняка, жили рыбаки, в основном отставные матросы. Разговорившись со старым, но крепким усачом, конопатившим перевернутый ялик, мы узнали много интересного. Жалею теперь, что не записывал я тогда эти рассказы.
В выходные и праздничные дни Севастополь преображался. Его улицы и бульвары заполнялись жителями города, среди которых всегда было много моряков.
Старый Севастополь был как-то по-особенному уютный город, и все его население представляло как бы единую семью. Если вы давно не видели своих хороших знакомых и хотели бы повстречаться с ними, не было никакой необходимости ехать к ним домой. Просто надо было в хороший субботний или воскресный вечер выйти на улицу Фрунзе (теперь проспект Нахимова — возвратилось его старое название) и медленно пройтись по правой (если идти к Графской пристани) стороне. Достаточно было прогуляться от улицы Карла Маркса (теперь ей также возвратилось старое название — Большая Морская) до ДКАФА не более двух раз, и вы обязательно встречали своих друзей. Ну а потом, конечно, на Приморский бульвар, мимо высоких стройных кипарисов, застывших, как часовые, у входа. Здесь, в тени каштанов и белых акаций, всегда находилась свободная скамейка, обращенная к морю. Мы усаживались на нее и долго молча смотрели на еще не успевшую погаснуть узкую полоску заката или тихо беседовали под доносившиеся с площади звуки духового оркестра. Мелодия вальса уплывала в быстро темнеющую морскую даль, а внизу, под обрывом, густо заросшим кустами тамариска, сонно ворочалось и вздыхало Черное море. В такие минуты много говорить не хотелось.
На свете немало людей, которые любят море. Но особой любовью любит его моряк. Если корабль — его родной дом, то море — его родная стихия. Здесь он трудится и отдыхает, радуется и грустит, встречается и расстается, любит и ненавидит, здесь он живет, а иногда здесь же находит свое последнее пристанище.
Море нельзя не любить, ибо оно безгранично и вечно, как сама жизнь. Море — это не только нега и ласка. Прежде всего, это суровая борьба, подчас жестокая и беспощадная, требующая большого напряжения воли, физических и духовных сил, и кто не чувствует в себе этих сил, тому лучше выбрать другую стихию/
Mope никогда не бывает одинаковым и никогда не повторяется. Оно всегда окрашено разными красками, издает разные звуки и, как живое существо, в разное время имеет разное настроение. Ласковое и нежное, или суровое и сердитое, спокойное и штилевое, или раздраженное и штормовое, оно всегда разнообразно и всегда прекрасно.
Не на всех морях нашей планеты довелось мне побывать за время морской службы, но все же кое-что повидать довелось, все-таки недаром в заветном ящике письменного стола у меня хранится диплом штурмана дальнего плавания, и поэтому я имею право сказать: все моря на Земле по-своему хороши. Но для меня лично самое дорогое и самое любимое – Черное море.
Как-то я заинтересовался: почему оно так называется? Точного ответа однако не нашел. На этот счет существует несколько версий. Согласно одной из них, оно получило это название потому, что ярко-синее в спокойную солнечную погоду, оно сильно темнеет во время свежего ветра, а в штормовую погоду делается грозным и действительно черным. В соответствии с другой версией происхождение названия “Черное” связано с тем, что его глубины мертвы. Высшая форма жизни в Черном море существует только в верхнем стометровом слое, а ниже лежит мертвое, насыщенное сероводородом пространство, где обитают только бактерии, И толстый слой черного ила покрывает дно глубокой — более двух тысяч метров — впадины,
Древнегреческий историк Геродот (484–420 гг. до н. э.) писал о нем: “Из всех морей оно по своей природе самое удивительное”.
Много тайн хранит Черное море в своих неизведанных глубинах. Много крови пролилось на его берегах и смешалось с его бурными водами, много жертв покоится в его мрачных илистых безднах. Иногда оно вдруг возвращает людям свою добычу. Так, недавно под Балаклавой всплыл на поверхность тюк воска со следами упаковки из звериной шкуры. Море разрушило древнее судно, поглощенное им много веков тому назад, и воск, покинув царство вечного мрака, вновь увидал солнечный свет.
Да, красивы черноморские берега. Но штурман военного корабля во время плавания смотрит на эту красоту совершенно другим взглядом. В походе любоваться на нее некогда, да и отвлекаться от беспокойного штурманского дела никак нельзя. Это потом, в воспоминаниях, можно предаться чувствам. А тогда смотришь издали в ясный солнечный день на подобную горскому шлему гору Цефербея Шапка или на внезапно открывшуюся в утреннем тумане точную копию идущей на фордевинд шхуны — скалу Эльчан-Кая (Корабль-Камень) и видишь в них только навигационные ориентиры, которые надо запеленговать.
Или, например, подходишь к Поти в серенькую, дождливую, как у нас говорили, “потийскую” погоду, и тут уж не до того, чтобы вспоминать Прометея, орла, Юпитера или аргонавтов, плывущих в Колхиду, ты лишь до боли в глазах вглядываешься в туманную дымку: когда же, наконец, откроется гора Олень, чтобы “зацепиться” за берег, ведь рядом минное поле!
Тут не только зрение приходит на службу. Помнится, как-то во время войны один молодой штурман в темную зимнюю ночь никак не мог найти входной фарватер в Батум (теперь Батуми). И тогда на занятиях штурманов эскадры, где флагманский штурман эскадры В.Н. Дукальский производил разбор этого случая, штурман крейсера “Ворошилов” капитан-лейтенант Амбукадзе совершенно серьезно сказал: “Нужно было просто понюхать: ведь из Батумского угла всегда пахнет нефтью”.
Конечно, Амбукадзе пошутил, но ведь действительно пахнет! Недаром известный капитан дальнего плавания Д. А. Лухманов в своей замечательной книге “Соленый ветер” вспоминал, как один каспийский шкипер в ночное время безошибочно определил по запаху, доносившемуся с берега, время поворота судна на курсе подхода к порту. Этому вполне можно верить — на Черном море тоже имеются свои запахи, которые береговой бриз относит в море на большие расстояния. В самом деле: от Батуми густо пахнет нефтью, от берега в районе Сухуми в летнюю пору распространяется чудный аромат магнолий и олеандр, окрестности Севастополя в июне-июле можно безошибочно узнать по сладковатому запаху чабреца и полыни, окрестности Лазаревской — по запаху прелой лесной подстилки, а с берега Каламитского залива в раннюю утреннюю пору ветер доносит запах кизячного дыма, напоминая о покинутом домашнем очаге.
Все черноморцы любят свое родное Черное море и его столицу — старую русскую военную крепость, город-герой Севастополь. Город доблести, отваги и беззаветной преданности Родине. И душа моя никак не может примириться с тем, что это теперь зарубежный город. Недаром самой дорогой своей военной наградой я всегда считал и считаю медаль: “За оборону Севастополя”.