Послесловие Б. Никольского
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2006
Как мало мы знаем даже о наших самых близких друзьях…
Сашу Гутана я помню с юности, с литературного объединения в Питере, где мы читали свои стихи, яростно спорили, потом долго бродили по темным улицам, освещенным бледными блоковскими фонарями…
Талант в нем искрился, как брызги шампанского: Саша артистично декламировал свои и чужие строфы, писал повесть о певице Лидии Клемент, с которой вместе учился, имитировал диалоги со Смоктуновским, с которым тоже был лично знаком. И мне казалось странным, что от звонка до звонка работает он инженером, проектирует какие-то скучные производственные сооружения, — таким ярким, таким необычным был этот красивый молодой человек с какими-то печально-смеющимися, согревающими глазами.
Мы подружились. Разговаривая с Сашиной мамой, преподавательницей нашего университета, в свое время ученицей двоюродной серстры Пастернака (их переписка сохранилась), я уже чувствовала и понимала, что это необычная семья со своими давними традициями, потомственные интеллигенты. Здесь бережно хранились старые альбомы, свято отмечались дни памяти об ушедших родных и дни рождения.
Как-то Саша обмолвился, что его двоюродный дед, брат бабушки по отцовской линии, был адмиралом российского флота и в годы революции, отринув идею эмиграции, остался в России. Правда, очень скоро оказался в тюрьме, но его спасли революционные матросы, принесли коллективную петицию в его защиту. Потому что именно он, А. А. Эбергард, личным приказом отменил в царское время смертную казнь за бунт.
Время от времени в наших разговорах всплывали имена Сашиных родственников, которых он знал или ни разу не видел, и так получалось, что все они были удивительными людьми. Они строили в Петербурге дома и заводы, умирали в Египте и в Париже, и ведь что интересно: мне ни разу не пришло в голову вслушаться в необычное для русского уха звучание их имен и фамилий:
Вера Августовна, Сергей Рудольфович…
Мы все действительно были интернационалистами, это вошло нам в плоть и в кровь.
И даже сам Саша Гутан никогда не рассматривал историю своей семьи под этим углом зрения: а ведь мы и, в особенности, он сам перелистывали страницы летописи под условным названием “Немцы в России”…
После перестройки Саша с головой погрузился в семейные архивы.
Уже вырос сын Сережа (а сейчас, скажу, забегая вперед: у Саши и Марины — трое внуков, и во многих поколениях Гутанов повторяются Александры Сергеичи, и все они самозабвенно любят Пушкина), уже стало не так больно прикасаться к отцовским бумагам…
Вспоминалось, как в 1942 году в Челябинске отец поднял его, четырехлетнего, на руки и сказал: “Нам, Сашка, нельзя привыкать друг к другу, не люби меня так — потом будет трудно…”
Отец знал, о чем говорил. Дело было не только в войне. Чудом избежал он ареста в 37-м: спас товарищ, не подписавший донос под страшными пытками. Вернувшись из лагерей, рассказывал, что ему на том допросе выбили все зубы.
А Сергей Рудольфович Гутан продолжал работать в эвакуации и еще иногда продолжал писать стихи…
Совдеп — трудкнижка — совнархоз — Чека,
Машина автобазы сорок третья…
И вот — гранит и строгая река,
Которая течет тысячелетья!
Эти строки он написал в 1922 году. Они так и остались на клочке бумаги: сочинял обычно в трамваях, записывал на газетах… И с такой убийственной точностью передавал время: враждебный, бессмысленный “новояз” — и вечное, в котором — природа, храмы, холсты… Не говоря о немецком происхождении, за одно такое четверостишие можно было получить угрожающе висевшие над страной в тридцатых десять лет без права переписки…
Как-то Саша обмолвился: “Знаешь, я всегда был богаче моих сверстников на одного поэта…”
Он имел в виду своего отца.
Сергей Гутан увлекся поэзией еще в юности, хотя учился в сугубо техническом вузе — в Петербургском институте гражданских инженеров, на архитектурном отделении. Но Петербург всегда был пронизан стихами, и в 20-е годы — особенно.
К литературным кружкам не примыкал, но однажды решился показать свои пробы пера Николаю Гумилеву. Мэтр пробежал глазами, поморщился: “А шли бы вы, молодой человек, к Кузмину, он вас поймет…” Имел, очевидно, в виду, что в стихах много красивостей…
К Михаилу Кузмину, тоже, как показало время, замечательному поэту, Сергей не пошел, но огорчился, что таланты бывают столь непримиримы друг к другу.
Позже рассказывал Саше, что был на похоронах Блока и Гумилева там так и не увидел…
А еще позже Саша сопоставил факты и понял, что причина была совсем другая: Гумилева уже арестовали…
Отец умер в 1959 году от кровоизлияния в мозг.
После него не осталось публикаций, их, собственно, и не было — только черновики.
…И мы угрюмо жаждем дня
С его здоровою заботой,
С трамваем, мчащимся, звеня,
С работой, как и с не работой,
И с проникающей кругом
Российскою паскудой сплетней,
И с дикостью тысячелетней,
Не изменившейся ни в чем!
Саша кропотливо разбирал бумаги, эскизы, наброски. После войны отец работал над книгой о Бартоломео Растрелли, никем ему не заказанной, открывая для себя мир барокко, разнообразие и красоту архитектуры XVIII века. Она так и осталась незаконченной. А вот стихов набралось на целый сборник. И Саша счел своим долгом перед отцом и историей его издать. Мне повезло — у меня на книжной полке стоит один из первых экземпляров поэтического сборника Сергея Гутана с комментариями Александра Гутана. Называется эта необычная книжка “Иная судьба”.
Ведь и вправду: иная…
Я, например, похожей судьбы не знаю…
А Саша вышел на пенсию, чего никогда не скажешь, глядя на него или хотя бы на его фотографию, живет снова, как когда-то молодой отец, в Петербурге (прежде мы жили в Ленинграде) и сейчас продолжает семейные изыскания, открывая для себя новые страницы в почти приключенческой жизни дедов и прадедов с обеих сторон, дядьев и теток, прикасаясь понемногу уже и к архивам мамы…
Но это будут уже совсем другие истории, уверена, что не менее увлекательные. Потому что он унаследовал от отца не только инженерно-архитектурную профессию, но и литературный талант.
P. S. Если судьба когда-нибудь занесет вас в Петербург и вы попадете на прославленный Кировский завод, обратите внимание на памятник танку. Он изготовлен по проекту Сергея Гутана. Это памятник суровому времени и ему самому, неизвестному поэту нескольких прошедших через сердце эпох…
_________________________
Этот очерк был уже подготовлен к печати и сверстан, когда из Германии пришло горестное известие: умерла Ольга Бешенковская. Замечательный поэт, человек отзывчивого и легкоранимого сердца. Она была постоянным автором и настоящим другом нашего журнала. Совсем недавно, в майском номере “Невы”, был напечатан цикл ее стихотворений “Диагноз”.
И вдруг в предчувствии конца —
Печаль под сердцем шевельнется, —
писала она. И еще:
Мне опостылела кровать
И смирный саван шить…
Мне надоело умирать —
И я — решила жить!
С таким чувством она и жила до последних своих минут. Будем же утешаться тем, что
Ну, а душу — как бы ни пинали,
Все равно, упрямая, жива!
Да, ее живая душа — ее стихи навсегда остаются с нами.
Борис Никольский