Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2006
ПОЕДЕМ В ЦАРСТВЕННЫЙ ВЕРСАЛЬ
…Поедем в Царское Село
О. Мандельштам
Поедем в царственный Версаль,
вернее, в королевский,
пройдем по паркам и дворцам,
аллеям и пролескам.
Утонем в радуге корон,
зеркал и гобеленов
и на себя примерим трон,
служивший поколеньям.
Увидим лучших мастеров
картины, фрески, залы;
газонов стриженый покров,
фонтаны и каналы.
Не так ли поразился царь:
“Сие совсем не худо!”
И заказал себе Версаль —
свой петергофский хутор…
“А что — России не зело,
не все же нам остроги?
Себе во сласть и им назло —
они же и построят!”
Поедем в царственный Версаль,
и в Петергоф, и в Пушкин,
и в Зимний двор, и в Летний сад,
и в Павловск — на опушке.
Поедем в Царское Село!
А в Детское? А в Детство?
От этих старых мест и слов
нам никуда не деться.
Я стал о многом забывать
и что-то в прошлом путать,
но где-то там — была Нева,
оттуда старые слова,
и мы с тобой — оттуда.
ТЫ УЕДЕШЬ ДОМОЙ — В РОССИЮ
В. Карбаинову
Ты уедешь в свою Россию,
что когда-то была моей.
Пленки в камере, море снимков…
Покажи их жене и сыну:
небоскребную, магазинную —
Вавилонию наших дней.
Что ты понял в пятнадцать суток,
если я за пятнадцать лет
не уверен, что понял сути:
двух веков, миллионов судеб,
осужденных ее и судей,
ставших прахом, идущих вслед.
Ellis Island… Ты был задумчив…
Это странники разных стран —
кто от Гитлера, кто от дуче —
веря в Бога, свободу, случай,
веря: там будет детям лучше,
уплывали за океан.
Ты подавлен Нью-Йорка высью…
Это беженцы всей земли —
от погромов, печей и виселиц —
через голод и годы выжили
и построили здесь немыслимое —
до небес себя возвели.
Позабыты у вас материи:
материк, эмигрантский хлеб…
А Россия была Америкой:
неуверенной и затерянной,
необузданной и немереной —
эмиграцией прошлых лет.
Ты поведай о старом друге:
политехник, мол, — полиглот… —
и напой под гитары звуки
про студенчества смех и ругань, —
жизнь припевом пойдет по кругу —
сын услышит и подпоет.
Ты приедешь к ним ошарашен,
прочитаешь о нас стишок
и про дочек моих расскажешь:
настоящих америкашек,
не умеющих “read in Russian” —
не читающих этих строк.
ЗИМА
Покрылось снегом побережье,
и успокоилась вода,
и бьется волнами все реже,
почти жива под коркой льда.
Пустует пляж, и даже чайки
ушли, покинув снежный брег;
и лишь одна парит в печали
и тенью падает на снег.
Крылом отталкивая холод
и гордо голову подняв,
по снегу тихой тенью ходит;
вверху — одна, внизу — одна…
Чернеют редкие вороны,
как буквы на пустых листах,
и в седине деревьев кроны,
как первый иней на висках.
Покой пронизывает душу,
а солнце радует лучом,
и мир становится воздушным,
и все заботы — нипочем.
Зима еще не отступает,
поет органом ветер-Бах,
но под лучом снежинка тает,
как слово тает на губах…
ЗЕБРЫ
Мне нравятся зебры — обычные зебры,
они полосаты и этим — волшебны.
Они не расисты, скорее — нацмены,
но каждой полоской — тигрины, надменны.
Они черно-белы, они пограничны,
как первые фильмы, — они лаконичны.
Как фильмы, — наивны, немы и невинны,
они фортепьянны, они пианинны.
Природа играет на клавишах зебры,
а зебры зевают и кушают стебли.
Не черны, не белы… и странно-мулатны:
полоски… полоски… а смотрятся ладно.
А люди… и белы, и черны, и желты,
а им полосатый, уверен, пошел бы!
И даже пятнистый, поверьте, не страшно:
вполне леопардно и очень жирафно.
Полоски на теле, на личиках пятна —
и формой и цветом
природно, приятно
СКОЛЬКО ПОЭТУ НИ ПЫЖИТЬСЯ
Сколько поэту ни пыжиться,
жизнь его — тонкая книжица.
Жизнь его, если и томики,
больше для полки,
как слоники:
красные, черные, белые…
спелые
и неуспелые.
Собраны, избраны, изданы,
как это принято издавна:
дарятся близким с надеждою —
дальним бы,
больше бы,
прежде бы…
Гладятся и почитаются,
только никем не читаются…
КАК ПОНИ…
М. Брифу
Не помню день, когда я это понял:
как в цирке дрессированные пони
по кругу за такими же в погоне —
за собственным хвостом и от кнута;
так я, но только карликом на воле,
бегу уже полжизни или более,
не чувствуя ни времени, ни боли,
как все… и тоже знаю —
не туда…