Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2006
Евгений Юрьевич Каминский родился в 1957 году. Окончил геологический факультет ЛГУ в 1980 году. Автор многих книг стихов и прозы. Член Союза писателей. Живет в Санкт-Петербурге.
* * *
Ведет художник с крысами войну,
ярится, не дает хвостатым спуску.
Его, неравнодушного к вину,
они лишают хлеба на закуску.
Как не звереть, когда твой мягкий знак
в свой твердый жизнь давно перековала…
Вздохнет: а не убраться ль на чердак,
не выйти ль в свет из сумрака подвала?
Все взвесит: здесь — с бомжами паритет,
там — с голубями лед нейтралитета…
И будто невдомек, что жизни нет
ни здесь, ни там тому, чья песня спета.
Что не бывать внутри тому, кто вне!
Он видел жизнь? Да где, с какого это места?!
Ведь он то — в Марианской глубине,
то — на отвесной круче Эвереста.
Ни я ему не нужен и ни ты…
И, веря, что земле дарован свыше,
он ангельской здесь ищет высоты,
а сам, как змей, на встречных бездной дышит.
Нет, жизнь его, как липкое вино,
вся выпита. Теперь ее — вы правы! —
еще бы полирнуть прыжком в окно
и душу загубить для пущей славы.
* * *
Мне ночь писать и озера парчу?
Мне гробить жизнь на тел холодный мрамор?
А если я вдруг солнце взять хочу —
прижать его к холсту и втиснуть в раму?
Письмо без боли — тусклое, как медь.
Лишь, вспыхнув, я дерзал раскинуть крылья.
Считай меня безумцем, но ответь:
что, разве боль мучительней бессилья?
Или огонь больней любви? Вот кисть,
что с охрой густо жар мешала адский.
Жизнь меньше смерти. Ну же, обожгись!
Там, за чертой, смотри какие краски!
* * *
Туда, где свинство — в три ряда,ходил прекрасные мгновенья
удить, как рыбку без труда,
читай: писать стихотворенья.
Ловились тыква и халва!
Хохлы ловились и армянки…
Ходила кругом голова,
как мысль скрипучая шарманки.
Ловился весь ассортимент:
вся снедь, все прелести съестные…
Ловился сам, как абстинент
на рюмок звон — на дух весны я!
И все ж, перо макая в кровь,
я излагал свои глаголы,
мол, миром правит не любовь —
расчет, стремительный и голый!
Напрасно май свое клише
спешил в моем оттиснуть сердце.
“Еще восплачем о душе!” —
ныл, словно пил я водку с перцем.
И, будто грозный серафим
деянья заносящий в свитки,
знал, что еще мы похрипим
у черта лысого на нитке.
* * *
Вот и год пролетел. Или, может быть, пять? Поутру
не ожить, не разъять мертвых вежд… А развязная жрица
так же лезет с экрана им в душу и мечет икру,
утомительно тщась в обмелевших мозгах отложиться.
Что с них взять? Как с паршивой овцы — утешительный клок!
С точки зренья процентов и общей динамики роста
сей народ безнадежен, ведь даже приди к ним пророк —
и, пожалуй, убьют — забросают каменьями просто.
С точки зренья процентов… А все же не так и просты
эти темные массы, живущие хлебом и водкой,
эти смирные вроде, у касс за получкой хвосты,
эти — молча бредущие к бездне дорогой короткой.
Вон и ангел с сияющим горном уже у ворот.
К бунту их призовет? А иначе с какой бы он стати?!
Если вправду решатся на левый теперь поворот,
то, боюсь, никому не остаться живым в результате.
И молчишь, размышляя в себе сквозь постыдную дрожь:
переждать в эмпиреях эпоху опасную эту
или все же остаться и честно тащиться под нож,
вместе с ними в толпу эту канув с концами, как в Лету?
* * *
Томись, душа, пока не поведут!
Неси свой крест, согбенная, покуда
свой нож не заточил товарищ Брут
и сладко не прижал к себе Иуда…
Посмей мне только втуне до костей
не износиться, плоть — скелет да сало —
не преломить, как хлеб, для тех гостей,
что входят к вам, когда вас вдруг не стало.
Когда уж вам в мороз не до пальто,
лишь стынет мысль: “Оставил свет в сортире!”
А то ведь мне, земному, ни за что
не оправдаться в том, нетленном, мире.
А то, и налегая на слова,
не вымолить себе обитель в кущах…
А то моя пропала голова
в местах, где мрак еще до Слова сущий.
* * *
Быть иль не быть? Чего теперь гадать…
Дыши уж! отдыхай, калика датский.
Сказать по правде, твой вопрос — дурацкий
тому, кому повсюду — благодать.
Тому, кому с рассвета дотемна
быть и не знать, гнездо он или птица,
гораздо веселее, чем напиться
с утра пораньше злобного вина.
Чего тянуть до гроба эту нить!
Не лучше ль все намеченное разом
увидеть в миг, когда всесильный разум
уже не в силах бездну заслонить?
* * *
Что судиться с холмами и сердце держать на поля?
Что давить мухоморы по кислым оврагам под вечер?
Каюсь, воли хотелось, но пусть будет воля твоя,
ель моя, тяжело мне кладущая лапы на плечи.
В этом царстве дремучем, в мучительном этом краю,
где не жил я, а жаждал, нездешних глаголов заложник,
укажи мне, держава, где глину умножить твою,
прикажи, где войти, припадая к земле, в подорожник.
Не совпал, не случился, с эпохой звучал вразнобой…
Не того жаль, что, так и не став, незаметно исчезну
(все мы, все до отказа набьем эту землю собой!),
а что голос мой брошенный канет в бездарную бездну,
что не будет на вечные веки потребности в нем,
и никто не узнает, как брел ты по этой планете —
и невинные травы ложились под ноги живьем,
и рыдали цветы, от любви задыхаясь, как дети.