Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2006
1.
1945 год, март. В конце этого месяца наш 19-й отдельный танковый корпус был выведен из боев в Курляндии, погружен в эшелоны, и двинулся корпус в южном направлении. Офицеры штаба, расположившись в классном вагоне, гадали: куда? Гриша Раев в свободную минуту любил поговорить о стратегии, а в пути времени для этого достаточно.
— Ну что, господа офицеры, — как бы спрашивая, промолвил Гриша, но слова его звучали утверждающе, — едем громить япошек.
Кто-то высказал другое мнение:
— А может на запад или юго-запад?
— Там делать нечего нашему корпусу, — авторитетно возразил Гриша, — управятся без нас.
Свой вывод Гриша аргументировал так:
— Первый Белорусский под Берлином, Второй на Одере, Первый Украинский тоже на Одере, Третий под Веной, Четвертый в Карпатах, обойдутся без нас.
Уже второй день в пути, а эшелон продолжает шпарить на юг. Появились сомневающиеся по поводу “япошек”, вопросительно поглядывая на Гришу. “Стратег” хранит молчание, внешне не выражая беспокойства, но видно, что о чем-то сосредоточенно думает. А когда кончились вторые сутки, стало ясно, что все повороты на восток миновали и эшелон по-прежнему дует на юг. Над Гришей стали подшучивать. Яша Курганский обращается к нему:
— Знаешь, Гриша, я думаю, нас везут в Одессу, там погрузят на корабли, поплывем по морям и океанам, и зададим япошкам нашу Цусиму, и атакуем Токио.
Все захохотали. Гриша не удостоил шутника ответом. Стратегия Гриши провалилась.
Корпус прибыл в Румынию, две бригады обосновались на окраине Бухареста, остальные части корпуса в военном городке Михай-Браву, штаб корпуса в Джурджу на Дунае, напротив болгарского города Рущук (Русе). Война для солдат и офицеров закончилась. После обустройства на новом месте дислокации части корпуса приступили к учебе.
В один прекрасный день в батальон связи, куда входила моя штабная рота, прибыл начальник штаба корпуса полковник Шавров.
— Товарищ полковник, программа для взвода танкистов, мне кажется, не подходит.
— Как это не подходит? — удивленно спросил полковник.
— По ней следует, что надо начинать опять “пеший по-танковому”. Ведь взвод воевал, прошел в настоящих боях учебу.
— Ты как был студентом, так им и остался, а студент все подвергает сомнению, армия не институт, понял?
— Понял, товарищ полковник, — и пробурчал негромко, — а все же не верно.
Полковник строго глянул на меня, но ничего больше не сказал. А дня через два прибыл полковник с группой офицеров штаба корпуса для проверки хода боевой подготовки.
— Где твой танковый взвод? — спросил полковник.
— В поле, товарищ полковник, на тактике “пеший по-танковому”.
Полковник обнаружил танкистов на берегу озера, раздетых до трусов и безмятежно загорающих на солнце.
На разборе полковник меня отругал и объявил взыскание за бесконтрольность и попустительство.
Я упрекнул командира взвода:
— Если не хотел выполнять “пеший по-танковому”, так занялся бы чем-нибудь полезным, а то — загорать.
— Товарищ капитан, так загорать — тоже полезно.
Я невольно усмехнулся ответу взводного и добавил:
— Так бы Шаврову и сказал, что загорать полезней, чем ходить “пеший по-танковому”.
Начальник связи Харитонов мне позже объяснил, что Шавров намеревался проверить радиороту, а мою роту должен был проверять полковник Новоселов, но, так как я забраковал программу, Шавров пошел ко мне. И Харитонов добавил:
— Ты мне часто возражаешь, и я не обижаюсь, а Шавров этого не терпит, тем более критики.
На фронте я дело имел с начальником связи, он ко мне привык, и я к нему. С Шавровым редко встречались. Только один эпизод остался в памяти. Корпус находился в резерве фронта, пополнялся и готовился к боям. Меня вызвал Шавров. Он сидел в своем кабинете, за столом, рассматривая документы. Я доложил о прибытии:
— Садись!
Я сел с торца его стола. Не успел он начать со мной разговор, в комнату поспешно влетел начальник шифровального отдела майор Петров.
— Товарищ полковник, поет Русланова! — И он тут же выскочил.
На полочке стоял приемник, полковник его включил.
Непревзойденный талант Руслановой известен. Она нас заворожила. Трудно сейчас даже представить, что творилось в душе каждого из нас. На фронте редко слышишь такое пение. Когда Русланова смолкла, мы еще минуту, а может, больше сидели молча, очарованные ее песнями.
Наконец полковник очнулся:
— Что же я хотел сказать?.. Да, к тебе в роту завтра прибудет еще взвод из двести второй танковой бригады вместе с танками командования, это будет резерв комкора. Бои предстоят очень тяжелые. Не исключено, что и твои танки вместе с этим взводом придется бросить в бой, как было на Курской дуге. Танки должны быть в полной боевой готовности. Получишь приказ — отправляй танки без промедления, куда будет указано. Понял?
— Понял, товарищ полковник.
— Свободен, — он пожал мне руку и отпустил меня.
На второй день, как сказал полковник Шавров, взвод из двести второй танковой бригады прибыл. На очередной вечерней поверке не оказалось механика-водителя из одного экипажа. Командир взвода не знает, куда он исчез. Невдалеке от расположения роты находились два хутора. На одном обитала пожилая чета. На другом — одна молодая женщина. Механик-водитель Загорулько мог быть там. Засунув пистолет в карман, я отправился на хутор. Вхожу в дом, Загорулько сидит в кухне в распахнутом полушубке — жарко. А женщина у плиты гонит самогон.
— Встать! — скомандовал я Загорулько.
Он повиновался.
— За мной шагом марш!
Веду его в расположение роты. Загорулько был красивый парень высокого роста. Слышу его грузные шаги по хрустящему снегу за моей спиной. У меня двоякое чувство: может, следовало оставить его, сказав, чтобы через час вернулся, но другой голос говорил: нельзя!
Когда подошли к роте, я ему сказал, обернувшись:
— Не сердись, Загорулько, иначе я поступить не мог. Война есть война, пойми это.
— Понимаю, товарищ капитан, — умиротворенно ответил танкист.
Вскоре с началом боевых действий я получил распоряжение отправить взвод обратно в танковую бригаду. Загорулько погиб, сгорел в танке. Когда вспоминаю его гибель, чувствую какую-то вину перед ним.
2.
Жизнь роты шла своим чередом. Связисты обеспечивали связь, танкисты, экипажи бронемашин, мотоциклисты располагались компактно в казарме.
В один из дней позвонили из штаба: меня вызывает полковник Шавров. Я насторожился. Может, опять обнаружил моих подчиненных, загорающих на озере. Прежде чем явиться к начальнику штаба, проверил все подразделения, одних по телефону, других обежал.
Только я вошел в кабинет Шаврова и еще не успел по всей форме отрапортовать о прибытии, как он заговорил:
— Подходи сюда, вот тебе командировочное предписание, завтра в двенадцать ноль-ноль ты должен быть в Бухаресте у председателя Союзной контрольной комиссии генерала Сусайкова. Знаешь такого?
— Нет, товарищ полковник.
Он дальше мне пояснил:
— В странах, воевавших на стороне Германии, Финляндии, Венгрии, Румынии созданы Союзные контрольные комиссии из представителей СССР, США, Англии. Председателями этих комиссий являются: в Финляндии — Жданов, в Венгрии — Ворошилов, в Румынии — Сусайков.
Оказалось, что генерал Сусайков обратился к командиру корпуса с просьбой прислать в его распоряжение грамотного, толкового офицера на две-три недели. Комкор приказал направить меня.
Полковник продолжал меня инструктировать:
— Там ты можешь встретиться с американцами, англичанами. Английский язык-то ты знаешь?
— Нет, товарищ полковник, в школе изучал немецкий…
Шавров рассмеялся:
— Немецким школьным я тоже прекрасно владею, но, я думаю, он тебе не потребуется, если они даже знают немецкий. Но ведь ты учился на филологическом факультете университета, там-то, мне известно, иностранные языки изучают серьезно.
— Да, мне там пришлось попотеть, но я изучал французский, арабский и персидский.
Полковник рассмеялся опять:
— Тогда поговоришь с ними на арабо-французском, не поймут — объяснишь на пальцах.
И еще добавил полковник:
— Не вздумай там проявлять свои студенческие замашки.
В кабинете генерала Сусайкова оказалось таких, как я, еще трое. Генерал обратился к нам с короткой речью:
— Мировая революция продвигается на запад. Наши войска находятся здесь, чтоб помочь румынскому народу встать на путь социалистического развития. К сожалению, некоторые наши воины ведут себя недостойно, совершают неблаговидные поступки, в результате которых к нам поступают жалобы от местного населения. Поступают также сведения о наличии у населения имущества, вывезенного во время войны из Советского Союза. Вам надлежит установить достоверность всех этих фактов. И только. Если виновен солдат или офицер, материал будет передан в военную прокуратуру и суд. Если то или иное имущество вывезено из Советского Союза, будут приняты соответствующие меры по возмещению ущерба. Свобода к румынскому народу пришла с востока. Однако здесь есть силы, которые смотрят на запад. Это король с его окружением, буржуазные партии, возглавляемые Братиану и Маниу. Компартия Румынии встала на ноги, и она, надо полагать, сумеет изолировать эти силы, и присутствие наших войск здесь отпадет. Материалы вы получите от уполномоченных Союзной контрольной комиссии в ваших уездах. Вот их местонахождение.
Мне надлежало объездить уезд Влашка (Бухарестский уезд).
3.
Первым человеком, которого я встретил в резиденции уполномоченного по уезду Влашка, была женщина преклонного возраста. Это была блондинка, черты лица светлые, на здешних женщин совершенно непохожая.
— Вы к подполковнику, он вас ожидает, — обратилась она ко мне на чистом русском языке.
— Вы из Советского Союза?
— Нет! Я из России.
— Так это одно и то же.
— Не совсем одно и то же, я из царской России, подданная Румынии мадам Манулеску.
Так я познакомился с Ниной Улановой.
Уже позже я узнал ее весьма романтическую историю. Это случилось в 1903 году в Одессе. Румынский пароход, покачиваясь, не спеша подплывал к причалу. Брошены швартовы, пароход подтянут вплотную к набережной, матросы спустили трап, на берег хлынули пассажиры. Когда этот поток прибывших гостей смешался с толпой и толпа поредела, по трапу спустился капитан, подтянутый черноволосый мужчина в светлой с капитанскими нашивками форме. На берегу одиноко стояла молодая изящная девица под зонтиком — Нина Уланова. Она часто приходила сюда — полюбоваться на белоснежные корабли. На мгновение ее взгляд и взгляд капитана встретились, и это мгновение решило их судьбу. Через две недели они обвенчались вопреки воле родителей, особенно отца. Но что оставалось делать родителям, мать поплакала и успокоилась, пришлось смириться и отцу. Увез капитан Мишу Манулеску Нину Уланову на своем собственном пароходе, владельцем которого являлся. “Морской пират”, — промолвил отец Нины вслед уплывающему пароходу. Рядом стояла молча мать, утирая платочком слезы. Любовь — могучее слово.
Но все это я узнал позднее, а тогда уполномоченный вручил мне целую стопку документов высотой около десяти сантиметров. Он сказал, чтобы я внимательно изучил эти материалы. Каждый документ отпечатан на русском и румынском языках. Свои выводы я должен изложить на обороте обоих экземпляров.
В мое распоряжение выделялись отделение автоматчиков, переводчик, автомашина и мотоцикл.
4.
Возвратившись от уполномоченного, я приступил к изучению материалов. Первый прочитанный мной документ вызвал недоумение. Союзная контрольная комиссия — международный орган, а занимается такой чепухой! Пускай американцы и англичане, но Сусайков-то? В жалобе сообщалось, что у жителя одной деревни наши солдаты отодрали доски у какого-то сараюшки и увезли. Как тут не возмутиться. Генерал Сусайков должен был эту бумагу выбросить в корзину, и делу конец. А Шавров меня еще предупредил, чтоб я не критиковал.
В другой жалобе сообщалось, что солдаты зашли в дом жителя, забрали приемник “Телефункен” и бочонок вина. Из жалобы следовало, что известно, где эти солдаты располагаются. Зачем же лезть в СКК? Вопрос бы разрешил командир части.
Читаю следующий документ. Пишет мать, что солдат Николай изнасиловал ее дочь. Тут я поморщился. Вот дурак, думаю, ведь румынки с большой охотой знакомятся с нашими солдатами и офицерами, вступают с ними в контакты, в любви они безотказны. Зачем же насиловать? В России такой вольности женщины не позволяют. Что же предпринять? Я знал, что за такие дела судят строго.
Вспомнил: одно время я служил в штабе фронта, будучи командиром радиовзвода и по совместительству был военным дознавателем. Назначенных дознавателей инструктировал работник прокуратуры. Он приводил примеры из своей практики. Один эпизод из его рассказа я теперь и вспомнил. Солдат совершил изнасилование. Юрист потребовал провести экспертизу. Девица оказалась девственницей. Юрист снова допрашивает солдата, спрашивает его снова: как, мол, так — не сумел, что ли? Солдат даже обиделся: все было правильно, что я, маленький, не знаю, как это делается. Следователь прокуратуры с медиком в недоумении. Но посоветовали обратиться к специалисту. Он объяснил, что в редких случаях при половом контакте не происходит разрушения девственности. Такие женщины встречаются. Я решил тоже потребовать экспертизу.
В одном доносе сообщалось: у жителя одной деревни имеется трактор, вывезенный во время войны из Советского Союза.
У крестьянина другой деревни, сообщалось в документе, находится корова, также вывезенная из России.
В следующем документе сообщается, что один румынский офицер вывез из Одессы музейные картины.
Но вот одно сообщение меня поразило. Два русских офицера — капитаны, а с ними солдат, ночью ограбили дом владельца суконной фабрики, предварительно закрыв хозяина, его жену и служанку в подвале. Вещи погрузили на машину и уехали. Это провокация — сразу предположил я. Преступники переоделись в форму наших офицеров, чтобы направить поиск грабителей на ложный след.
Сообщалось о нескольких драках между нашими солдатами и румынами.
На второй день я отправился со своей командой выполнять задание. Прибыл в село с драным сараем. Явился к примарю, объяснил цель прибытия и попросил вызвать жалобщика. Спросил примаря:
— Он, вероятно, был на фронте?
— Нет, — ответил примарь, — он старый, но два его сына воевали.
Когда тот явился, сразу спросил его:
— Ваши сынки не рассказывали вам, как они жгли, разрушали не только сараи — целые дома в России? А вы из-за нескольких отодранных досок шум подняли.
Это его смутило.
— Я… нет, я не жалуюсь, — начал заикаться мужик, — я только прошу… сарай бы не увезли. Я сам все поправлю.
На обоих экземплярах жалоб я записал: “Собственник сарая претензий не имеет, сарай отремонтирован”. Он расписался.
Примарь сообщил мне неожиданную новость:
— У нас в селе живет русский солдат.
Видя мое недоумение, примарь пояснил:
— Остался у нас от той войны.
Меня это заинтересовало, попросил вызвать солдата той, Первой мировой войны. Через непродолжительное время передо мной предстал низкорослый, белобрысый человек, одетый по-румынски в белых полотняных штанах и рубахе, босой, на голове ничего, кроме белых волос.
— Ваше благородие, — увидев меня и, не ожидая еще моего вопроса, обратился он ко мне.
— Я не благородие, я товарищ офицер.
Не обращая внимания на мое разъяснение, он продолжал повторять только два слова: “ваше благородие”. Что бы я ни спросил, он только испуганно отвечал этими двумя словами. Видно, “его благородие” крепко засело в его голове, не одну, наверно, получил зуботычину от него. Неужели он за тридцать лет мог позабыть родной язык? Говорю переводчику:
— Спроси по-румынски, кто он, откуда родом?
В ответ то же самое “ваше благородие”. Ничего от него не добился, кроме повторения этих слов. Я его отпустил. Он, казалось, обрадовался и быстро побежал прочь от меня.
— Товарищ капитан, он чего-то боится, он весь дрожал, — обратился ко мне сержант Каплин.
— Напуган, вижу, но не пойму почему.
У меня возникла догадка: он, вероятно, в свое время дезертировал и сдался в плен, после войны не решился возвратиться и остался здесь. Он мог подумать, что я прибыл его арестовать. Он не мог знать цели моего появления в селе, и вот вдруг его вызывает русский офицер. На мне и солдатах, стоящих с автоматами, обмундирование, подобное форме прежней русской армии, погоны. Я для него по-прежнему “ваше благородие”. Отсюда его испуг. Сейчас он, несомненно, является румынским подданным, страны, которая напала на его бывшую родину, он мог и теперь чувствовать уже второй раз свою вину. Я не думаю, что он мог быть призван в румынскую армию: и возраст уже за пятьдесят, и все же русский, а добровольно он бы не вступил в армию. Что же касается русского языка, то забыть его полностью он не мог, тем более что на румынский тоже не реагировал.
Я невольно сопоставил его судьбу и судьбу Нины Валерьяновны. Она прекрасно владела и русским языком, и румынским. На чужбине оказались два русских человека: она добровольно покинула родину — к этому ее побудила сила любви, другого сюда забросила война против его воли.
Потребовал у примаря обеспечить нас ночлегом и помочь организовать питание. Нас определили на ночлег в дом боярыни, куда я отправил солдат, а сам на мотоцикле поехал в военный городок Михай-Браву, расположенный поблизости.
Начальником гарнизона являлся хорошо мне знакомый командир тяжелого танкосамоходного полка полковник Земляной.
— Здравия желаю, товарищ полковник,— поприветствовал я Земляного и отдал ему честь.
— Контроль и помощь, — засмеялся полковник, пожимая мне руку.
— Я не из корпуса, я прибыл по поручению председателя Союзной контрольной комиссии генерала Сусайкова.
— О, куда ты взлетел, может, мне встать по стойке “смирно”? — опять засмеялся полковник.
Я тоже засмеялся его шутке.
— Сидите, товарищ полковник, через пару недель я совершу посадку на свое прежнее место.
Я доложил полковнику суть дела. Он не сомневался, что солдаты ободрали сарай.
— Когда мы сюда прибыли, пришлось многое ремонтировать, а у нас всего не хватало. Солдаты вынуждены были проявлять инициативу, теперь мы ни в чем не нуждаемся. А некоторые солдаты хоть и бегают в деревню, но только к бабам, ничего не ломают.
Я сказал полковнику, что жалобщик претензий не имеет, я его немножко поприжал, напомнил ему о грехах его сыновей, которые воевали, и он стих: сарай восстановит сам.
— Хорошо, пошлю своего инженера посмотреть, что там натворили, если что нужно, поможем в ремонте, а вообще-то они нахалы, быстро забыли свои бесчинства в России, а мы слишком снисходительны к ним.
На этом мы и расстались.
Боярыня оказалась гостеприимной. Когда я возвратился из военного городка, мои автоматчики после сытного обеда вальяжно отдыхали в саду, заигрывая со служанками, которые крутились возле них и были весьма благосклонны к ребятам.
Когда я увидел хозяйку дома, мне вспомнилась картина Брюллова “Полдень”. Хозяйка была очень любезной. Для меня уже был приготовлен стол, украшенный двумя бутылками красного и белого вина и нашей русской водкой. Любезность боярыни ко мне простиралась до полуночи.
В следующем населенном пункте, где были изъяты у жителя вещи, задержался недолго. Часть располагалась в этом селе, и потерпевший указал мне дом, где квартировали наши бойцы, похитившие вещи. В доме находился один солдат, дневальный. На столе у окна — “Телефункен”, в углу — бочонок из-под вина. Увидев, что я глянул на него, солдат пояснил:
— Он пустой.
— Не сомневаюсь, что пустой.
На мой вопрос, откуда приемник, солдат ответил, растягивая слова:
— Да тут… достали…
Мой вопрос его смутил.
В доме располагались артиллеристы-разведчики.
— А где взвод?
— На занятиях.
Я отправился в штаб полка. Изложил командиру полка и заместителю по политчасти цель своего приезда. Они встревожились. С замполитом вернулся в домик. “Телефункен” со столика исчез, бочонка тоже не было на прежнем месте. Смышленый солдат почувствовал, что я не случайно проявил интерес к вещам, и после моего ухода спрятал приемник и бочонок.
— Где приемник, где бочонок? — спросил я.
Увидев замполита, солдат стушевался, вышел из комнаты и вскоре принес вещи.
Я вызвал двух автоматчиков, которые сидели у проходной в машине. Забрав приемник и бочонок, отправились в дом потерпевшего.
Увидев приемник, хозяин обрадовался. Замполит принес ему извинения за бесчинства солдат и попросил его в случае повторения подобного сообщать в штаб части, указал, куда прийти. Хозяин охотно подписал мое заключение: “Изъятые вещи возвращены в полной исправности”.
Приехав в очередное село, явился в примарию. Ознакомил примаря с жалобой об изнасиловании. Спросил о возрасте девицы. Она оказалась совершеннолетней. Находившаяся здесь женщина, вероятно, сотрудница примарии, вмешалась в разговор:
— Я вчера их видела в саду, они сидели на скамейке.
Это меня обрадовало: такое поведение молодых людей после изнасилования маловероятно. Если первоначально я намеревался вызвать мать: она писала жалобу, то теперь я попросил примаря вызвать девицу. Когда она явилась, я подумал: такую крупную девицу одному изнасиловать не под силу. Спросил ее, знает ли она Николая, советского солдата.
— Да, — ответила она.
— А вы с ним встречаетесь?
— Да!
— Как вы относитесь друг к другу?
В ее ответе прозвучало слово “юбеск”, что означало “люблю”. Я понял это слово, многие румынские слова я знал.
— Вы его любите? — задал ей очередной вопрос.
— Да! Я его люблю.
В дальнейшем выяснилось, что она желает уехать с Николаем в “Русию”, как она назвала Россию, а мать не желает ее отпустить.
Мой вывод был однозначен: изнасилования не было, жалоба матери — ложь. Молодые люди вступили в контакт добровольно, по любви.
Приехал в следующее село, где находился трактор, вывезенный из Советского Союза. Новый владелец трактора этого не отрицал. Когда он у него оказался, меня не интересовало. Трактор марки “Фордзон-путиловец” был в таком состоянии, что годился только в металлолом, так я и записал.
Следующим моим исследованием была драка между нашими солдатами и румынами. Тут все было ясно: не скоро вчерашние враги станут друзьями. Мой собственный опыт говорил об этом. Однажды по прибытии в Плоешти наш эшелон разгружался. На разгрузочной площадке ко мне подошел румын. Хотя я не понял, что он говорит, но по его озлобленному виду и жестикуляции мне стало ясно, что это еще не смирившийся враг и слова его могли означать одно: зачем вы, дескать, сюда явились? Его поведение меня настолько возмутило, что я размахнулся и ударил его по уху. Он упал. Но упал он, как я тут же понял, не столько от удара, сколько от хмеля. Он был пьян и не устоял на ногах. Однако он быстро вскочил, схватил камень, лежавший тут же, и замахнулся, но не на меня: с пьяных глаз он перепутал, кто его ударил, а на стоявшего в двух шагах от меня капитана Печко. Тот пригнулся и закричал:
— Не я тебя ударил, — как будто румын мог его понять. Но запустить камень он не успел — солдат схватил его поднятую руку. Его скрутили и увели. Прав был Сусайков, что здесь есть еще люди, которые по-прежнему остаются нашими врагами. Только время их может образумить.
Драка в селе произошла на почве совместной выпивки. Началось застолье вроде на дружеской ноте, а закончилось мордобитием. Такое случается часто между своими, а тут бывшие противники. Вначале у них беседа протекала гладко, а когда выяснилось, что румыны воевали в России и один из них похвастался своим подвигом на фронте, наши такое бахвальство простить не могли, завязалась драка. Кому досталось больше, кому меньше, разбираться не имело смысла. Виноваты обе стороны, заключил я. Так и записал: “Бывшие враги не скоро станут друзьями, для этого необходимо время”.
В очередном селе, где находилась корова, вывезенная из России, разобрался быстро. И сам владелец признал, и соседи подтвердили, что корова действительно “русская”. Так выразился один из соседей. Правда, я подумал, животные, вероятно, национальности не имеют.
Румынским офицером из Одессы были вывезены две картины. Самого похитителя в живых уже нет. Но удалось установить, что картины умершим офицером были проданы американцам, фактория которых находится в данном селе. Отправился в факторию. Двухэтажное здание, другие небольшие постройки и вся территория обнесены металлической решеткой, калитка на замке. За калиткой у дальних построек вижу людей, они смотрят в мою сторону. Помахал рукой, чтобы открыли. Подошел к входной двери мужчина, показывает мне дощечку, обтянутую миниатюрным американским флагом. Мне дали понять, что это территория США. Приказал сержанту перепрыгнуть через забор. Он быстро перемахнул на ту сторону. Вдали забегали люди, вроде в панике. Ведь вокруг меня солдаты с автоматами. Мужчина, стоявший на той стороне напротив меня, поспешно вытащил из кармана ключ и открыл калитку. Я спросил его по-румынски:
— Unde amerikanes?
Он понял, это был румын.
— Их нет, куда-то уехали
Пришел мой переводчик. Я сказал, что мне необходимо осмотреть помещения. Думаю, если картины здесь, они должны висеть на стене. Объяснять причину осмотра не стал. В сопровождении служителя обошел все помещения снизу доверху. Картин нигде не обнаружил. Ожидать возвращения американцев не было смысла. Пускай генерал Сусайков сам разбирается с членами своей комиссии.
Мне предстояло теперь ехать в Бухарест, где был ограблен предприниматель. Километрах в пяти от села с американской факторией повстречался роскошный лимузин с американцами: трое мужчин и одна женщина. Надо полагать, это были хозяева фактории, которую я только что оставил. Лимузин увяз в грязи. Американцы беспомощно ходят вокруг, боясь запачкать начищенную обувь. Я остановил машину. Надо помочь — все же союзники. Кроме того, покидая их факторию в селе, подсознательно чувствовал, что поступил несколько недипломатично, вторгаясь на их территорию. И по этой причине не мог проехать мимо их беды. Но потом решил, что я сейчас представитель Союзной контрольной комиссии, а стало быть, и самих американцев, поэтому вправе все осматривать.
Я дал команду ребятам. Солдаты дружно обхватили лимузин со всех сторон и вытолкнули его из грязи. Союзники были в восхищении.
— Good Russian! Thank you! Many thanks! O’key! All right! — затарахтели они, перебивая друг друга.
Затем стали угощать нас сигаретами, повторяя снова, что русские солдаты “brave”. Расстались мы по-дружески, пожав друг другу руки.
Я с самого начала не сомневался, что ограбление предпринимателя было провокацией с целью прежде всего скомпрометировать нашу армию. Однако когда сказал предпринимателю, что прибыл по поводу его обращения в Союзную контрольную комиссию, он ответил:
— Я ни в какую комиссию не обращался.
— Вот ваше письмо.
— Это не я писал, это письмо моей соседки, хотя я не просил ее куда-либо сообщать о случившемся.
— Вероятно, вы поняли, что это была провокация с целью скомпрометировать Советскую Армию?
— Нет, это не провокация, это были русские офицеры, два капитана и солдат, прибыли они на машине.
Он мне рассказал, что его предки еще в прошлом веке переселились сюда с Украины. За неделю до грабежа к нему приехал один капитан. Он был украинец. Предприниматель тоже знал украинский язык. Переводчик им не требовался. Капитан был принят как гость, они побеседовали за бутылкой вина. Хозяин, расставаясь, пригласил капитана посетить его еще раз. Вот он и посетил, уже не один, а с друзьями, и не как гость, а совершенно в ином качестве.
— Вы можете подробно описать их внешний вид, их приметы, о чем говорил капитан в первое свое посещение?
Он ответил, что ему это не нужно, что он богат, деньги его в банке, материальный ущерб по сравнению с его доходами незначительный. Участие Румынии в войне против России он никогда не одобрял. Все же Украина — родина его предков. Между тем в его сукно одевалась румынская армия, поэтому он считал себя в определенной мере тоже виноватым перед Россией. Я ему возразил:
— Пускай материально ваши потери незначительны, но ведь над вами было совершено насилие, вас заперли в подвал.
— Сидение в подвале длилось недолго. Уезжая, они нас выпустили, хотя могли оставить там. Ведь они рисковали, мы сразу же могли поднять шум. А капитан, открывая дверь подвала, сказал мне: “Прости, земляк, так надо, ведь ты помогал нашим врагам”.
И фабрикант заметил:
— Это мне заслуженное наказание.
— И вы не согласны сотрудничать с нами в раскрытии этого преступления? — спросил я.
— Нет! Не согласен, считайте, что его не было.
На этом мы и расстались.
5.
Домой из поездки по уезду Влашка возвратился ночью. У входа меня встречает взволнованная хозяйка дома — мадам Георгиу.
— Владимир, Владимир!
Она повела меня в глубь двора. В загородке лежали одиннадцать баранов. Я в недоумении смотрю на домну Георгиу, полагая, что бараны ее меня не касаются. Она увидела, что я не понимаю, в чем дело, и пояснила:
— Владимир, ваш старшина на машине, солдат… фемейн… форма….
Наконец я разобрался в ее сбивчивых словах. Оказалось, что баранов привез мой старшина, она его знает, с ним были еще кто-то из солдат и женщина, тоже в форме. Что за чертовщина, не пойму, чьи бараны, почему они здесь? Иду в казарму, старшина Яковлев жил с ротой.
— Что это за бараны? — задаю ему первый вопрос.
— Мы со старшиной телефонно-кабельной роты… купили, — немного помедлив, сказал он
— Как это купили? Где? Когда? У кого?
Он рассказал, что они подъехали к стаду овец, которые на ночь остаются на огороженной стоянке, и купили их… у пастуха.
— Яковлев, — громко крикнул я, — вы же совершили преступление, это же грабеж, я обязан завтра же заявить в прокуратуру, вас ждет трибунал.
— Товарищ капитан, — начал оправдываться старшина, — мы же дали…
— Что дали? — перебил я его.
— Ботинки, белье…
Я не выдержал, снова перебил его, ударив кулаком по столу:
— Неужели ты думаешь, что он продал вам за тряпки своих собственных баранов? Он вам продал, если вообще продал, баранов соседей, а им сказал, что ночью приехали русские солдаты и украли баранов.
Я был вне себя. То, что совершено преступление, мне было ясно. Если даже пастух и взял у них какое-то барахло, то он тоже преступник — продал чужих баранов. Вспомнил я, что “Бог троицу любит”; неужели это в самом деле не суеверие? Яковлев у меня третий старшина, двое предыдущих погибли на фронте. Яковлев стоит молча. Немного успокоившись, говорю спокойней:
— Василий, у тебя двое детей, а ты лезешь в тюрьму, прошел достойно войну, имеешь награды, выжил на войне… Ну, черт с вами, украли бы пару баранов, куда ни шло, а то целых одиннадцать…
— Тринадцать, товарищ капитан, — уточнил он упавшим голосом.
— А двух уже съели? — съязвил я.
— Нет, двух забросили командиру батальона.
6.
Моя штабная рота организационно входила в отдельный батальон связи корпуса. Но на фронте я очень редко встречался с комбатом — подполковником Тихоновым. Я, как правило, всегда находился на наблюдательном пункте корпуса, а комбат с хозяйством батальона во втором эшелоне штаба корпуса. Мной руководил начальник связи корпуса, а по использованию бронемашин, мотоциклов, танков, приема самолетов связи получал указания или непосредственно от командования, или из оперативного отдела штаба. Теперь же рота размещается компактно с другими подразделениями батальона, за исключением центральной телефонной и военно-телеграфной станций и пункта сбора донесений. С комбатом встречаюсь постоянно, и с некоторых пор у нас с ним установились особые отношения.
Как-то, когда мы прибыли в Румынию и батальон расположился компактно, в одно прекрасное утро я шел на службу мимо дома, где располагался комбат, и услыхал за моей спиной голос:
— Володя!
Голос принадлежал комбату, но он никогда не называл меня по имени. Я остановился, хотя и был уверен, что это относится не ко мне. До сих пор субординация между нами не нарушалась. Однако, оглянувшись, убедился, что он окликнул меня. Подполковник Тихонов стоял на крыльце и махал мне рукой, приглашая заходить. Он пожал мне руку и сказал:
— Садись.
На столе был завтрак.
— Что же ты мне не сказал, что ты из Любытина, ведь я-то из Кулотино.
Любытино и Кулотино находились одно от другого километрах в сорока, но в масштабе России, а теперь и Западной Европы мы были, конечно, земляками. Более того, в составе футбольной команды до войны комбат бывал в Любытине, а любытинская футбольная команда, в которой играл мой брат, навещала Кулотино. С этого дня мы стали друзьями. Во внеслужебное время он меня называл Володя, а я его, Иван Иваныч. Очень часто вечера мы проводили в ресторанах. Иван Иваныч был бескорыстен. Никогда не позволял платить мне в ресторане. А впоследствии, когда уезжал в Москву на учебу, оставил мне свой приемник. Приемники здесь были очень дорогие, купить я не мог. Оставил мне всю громоздкую мебель, которую успел приобрести, и сказал:
— Продай все это, будет тебе подспорье.
Что я и сделал. Перед войной Иван Иваныч окончил Академию связи, а сейчас поехал учиться на историческом факультете Академии Фрунзе. Он был склонен к преподавательской работе, стал кандидатом военных наук и преподавал в Военно-политической академии.
И вот мой земляк оказался по милости старшин его батальона втянут в баранью историю. Когда Яковлев сказал мне, что двух баранов забросили комбату, я спросил:
— А что сказал комбат вам?
— Мы рыжему их передали.
Рыжий — ординарец Ивана Иваныча. Возвратился я домой расстроенный. Надо что-то предпринять. Своими руками я, конечно, не мог отдать своего старшину правосудию. Более того, должен принять все меры, чтобы и другие руки не дотянулись до него из-за этих проклятых баранов.
Утром иду к комбату.
— Кстати пришел, завтрак на столе, закусим свежей бараниной.
На столе “Дульче”, так называется свежее сладкое вино.
Сели завтракать, спрашиваю комбата:
— Где достали баранину?
— Рыжий где-то раздобыл, — ответил Иван Иваныч, словно его это не касается: “рыжие” для того и существуют, чтобы “доставать”.
— Нерасторопным у вас рыжий оказался, мой старшина привез мне аж одиннадцать баранов.
— Как так? Откуда?
Я ввел его в курс событий. Сказал ему, что, пока я путешествовал и разбирался в преступлениях других воинов, старшины тут набезобразничали.
Иван Иваныч перестал есть:
— Вот прохвосты, надо что-то предпринять.
Мне полегчало: все же теперь я не одинок. Решили, что комбат кое с кем переговорит. Я понял с кем. С прокурором корпуса он был в дружбе.
Он ушел посоветоваться “кое с кем”, я отправился к уполномоченному. Сдал ему материалы, он бегло прочел мои заключения:
— Кажется, все правильно, завтра еду к Сусайкову, доложу ему, вам послезавтра позвоню.
Записал мой телефон.
Через день уполномоченный мне сообщил, что генерал Сусайков все одобрил, велел передать мне благодарность за проделанную работу.
— Если, товарищ подполковник, потребуется еще, что расследовать, я к вашим услугам, — ввернул я как бы мимоходом.
— Несомненно, — ответил он, — если подобный материал поступит, я вас приглашу.
Это меня вполне удовлетворило. Старшина перед этим указал мне место, где они похитили баранов, оно находилось в уезде Влашка. Ситуацию я смогу держать под контролем.
Иван Иваныч сработал оперативно:
— Я, — сказал он, — поручил военному дознавателю и капитану Матюхину отвезти баранов в стадо, у рыжего второй баран цел, а барана со сломанной ногой нечего мучить, отдай старшине.
7.
Поскольку я убедился, что местные жители даже по пустяковому поводу обращаются в Союзную контрольную комиссию, то баранью эпопею не считал полностью завершенной. Решил встретиться с Ниной Валерьяновной Манулеску, Ниной Улановой. Ее домашний телефон мне дал уполномоченный. Я позвонил ей и был любезно приглашен навестить ее с мужем. Их дом расположен в центре города, невдалеке от главной площади с турецкой башней посредине, место гулянья жителей. Двухметровый каменный забор окружал высокий белый дом в один этаж.
Когда я нажал звонок, сразу в отдалении услыхал заливистый лай собаки, которая быстро приближалась к калитке. Собаку я еще не видел, но по лаю определил, что она маленькая. Так и оказалось, беленький подвижный шпиц прибежал раньше хозяйки.
— Милости прошу, заходите, — встретила меня Нина Валерьяновна, распахнув калитку. Она была намного старше меня, ей было уже за шестьдесят, и она сразу стала называть меня по имени. Она представила мне мужа, Мишу Манулеску. Мы познакомились. Передо мной стоял уже не прежний “морской пират”, капитан собственного парохода, изображение которого красовалось на стене, мне мило улыбался не черноволосый, а белоголовый мужчина. Собачка вслед за нами вбежала в комнату и принялась усердно возле стола зубами раскалывать грецкие орехи и поедать. Меня это удивило: как она умудрялась колоть орехи? Нина Валерьяновна пошутила:
— Шпиц раскалывает орехи, а Мишу ест.
Она перевела Мишу свою шутку, и он посмеялся.
Меня угостили вином и легкой закуской, а потом мы пили кофе и вели непринужденный разговор. На своем пароходе они объездили весь мир, а когда постарели, пароход продали и поселились в этом городе на Дунае. У них есть сын, инженер, ему тридцать пять лет, живет в Бухаресте, его зовут тоже Володей.
В разговоре о закончившейся войне Нина Валерьяновна рассказала один эпизод. Родственник ее мужа был старший офицер — полковник или подполковник. Примерно за неделю до нападения Германии на Советский Союз он навестил их и сказал, что в ближайшее время Германия нападет на Россию. Дату он не назвал, знал он ее или нет — неизвестно. Нину Валерьяновну это встревожило. После ухода гостя она сказала мужу:
— Мишу, надо сообщить об этом в Советское посольство, как это сделать?
— Ты с ума сошла, Нина, нас сразу же арестуют, если мы попытаемся это сделать, — и добавил: — Неужели ты думаешь, в Москве сидят дураки и ничего не знают, у них разведка повсюду, они прекрасно знают и день, и час нападения.
Нина Валерьяновна с ним согласилась.
Эмиграция происходит по разным причинам: одни покидают Родину с обидой на нее, считая, что их несправедливо наказали, у них возникает чувство неприязни к Родине, и, покинув ее, обливают ее грязью из-за рубежа. У таких людей Родина умещается в желудке. Другие Родину покидают не по своей воле. Встреченного мной русского, который в испуге повторял: “Ваше благородие”, в Румынию втолкнула война. Нина Валерьяновна любила Родину и по-прежнему ее любит, ее страдания она принимает близко к сердцу и готова ей помочь. Но, помимо любви к Родине, у них возникла другая любовь, сердечная. Родина имеет границы, любовь к возлюбленному безгранична. Никакого противоречия тут нет. Обе любви живут рядом. Когда началась война, Нину Валерьяновну дважды вызывала контрразведка на допрос. Претензий ей не предъявляли, но она была на подозрении. Хотя она только имела намерения связаться с посольством и предупредить Родину, однако контрразведка понимала, что при определенных обстоятельствах она может оказать свою услугу советской разведке, потому что она русская.
8.
Нину Валерьяновну в городе называли Русайкой. Русайка — прозвище, но ничего обидного в нем нет. Оно просто указывает на то, что она не румынка, а русская, и звучит кратко и красиво: Русайка.
При следующей встрече с Ниной Валерьяновной я заговорил о баранах. Все же они меня еще беспокоили. Я ей сказал, что двое военнослужащих якобы у пастуха купили десять баранов. Однако есть подозрение, что это сделка преступная. Пастух если и продал баранов, то не своих, а соседей, а последним скажет, что баранов увезли советские солдаты.
— Видимо, так и есть, — ответила Нина Валерьяновна. — Пастух знает, какой баран, какому хозяину принадлежит, поэтому он отобрал по одному барану от каждого владельца баранов, а их в деревне у каждого и пять, и десять, и более, значит, потеря для каждого незначительная. Но что тебя беспокоит?
— Если поступит жалоба, то мне придется опять вести расследование.
— И ты, Володя, беспокоишься о десяти баранах, а подумай, сколько баранов, коров, свиней вывезла Румыния из России, не говоря о том, сколько ее армия пожрала там. А разрушения и другие грабежи! Каждый румынский солдат слал из России посылку с награбленным.
Далее Нина Валерьяновна сказала, что, когда Красная Армия подходила к границам Румынии, здесь затрепетали, румыны знали свои преступления, и они ожидали, что русские рассчитаются с ними сполна. А мы пришли, мол, и ничего не требуем.
— Вы, Володя, помешались на мировой революции. Как Ленин да Троцкий выбросили лозунг “Да здравствует мировая революция!”, так вы и думаете только о ней, забывая о России.
Русайку, оказывается, несколько раз вызывал генерал Сусайков и подолгу с ней беседовал. Он расспрашивал ее о Румынии, где она прожила свыше сорока лет и, конечно, хорошо знала обычаи, людей, настроения в обществе, партии и т. д., обо всем, что его интересовало, она ему рассказала.
— Я высказала ему то, что сказала тебе о мировой революции. Я сказала ему, что в Испанию вы полезли напрасно, нажили врага в ее лице, вы должны были предвидеть, что не только Германия с Италией, но и Англия и Франция не допустят там победы коммунизма. Так и произошло, они закрыли вам доступ в Испанию, и вы ушли ни с чем.
— А что же вам ответил Сусайков на все, что вы ему сказали?
— Он мне ответил, что советские люди — интернационалисты и обязаны оказывать помощь народам, борющимся за свободу. На это я ему сказала, что я не очень разбираюсь в интернационализме, но знаю, что Румыния каждый год в войну вывозила, кроме всего прочего, сотни тысяч тонн зерна, если не миллионы, а сейчас в Румынии неурожай и вы теперь уже добровольно опять везете ей зерно.
Действительно, русский человек готов последнюю рубаху отдать ближнему.
— “Это наш долг, мы обязаны помочь Румынии встать на социалистический путь развития, кроме нас, никто ей не поможет”,— так отвечал мне генерал, а вот появись новый Гитлер, и та же Румыния опять пойдет на Россию.
9.
В начале января послевоенного года я заболел — воспаление легких. Хозяин дома, где я квартировал, меня приободрил:
— Я, — говорит, — в прошлую войну был санитаром в армии, знаю, как бороться с простудой.
Он пропарил мне ноги, чем-то меня напоили и уложили в кровать. Но средств у бывшего санитара оказалось недостаточно, и вся семья забеспокоилась: вдруг русский офицер умрет в их доме. Они позвонили Русайке. Нина Валерьяновна пришла не одна, а в сопровождении профессора Маринеску. Я не слышал, о чем они толковали в стороне от моей кровати — наш фельдшер, профессор и Нина Валерьяновна. Только после моего выздоровления Нина Валерьяновна мне рассказала, что профессор Маринеску был против того, чтобы вести меня за тридцать с лишним километров в наш госпиталь, расположенный в военном городке Михай-Браву. Холодный воздух мог для меня оказаться гибельным. Он предложил лечить меня на месте, но необходимо достать пенициллин. В нашем медсанбате его не было. Это было новое лекарство и до Советского Союза, видимо, еще не дошло. Тогда Нина Валерьяновна позвонила в Софию знакомому профессору. Она спросила, есть ли у него пенициллин, он ответил, что есть. Она изложила суть дела. Он ответил кратко:
— Выезжаю.
Он приехал. Они опять в стороне посоветовались — оба профессора и Нина Валерьяновна. Прибывший профессор извлек из своего саквояжа большой шприц вместимостью сто пятьдесят или даже двести кубиков и сделал мне укол в ягодицу.
Укол оказался чудодейственным. Я пошел на поправку. А пик температуры у меня был сорок и четыре десятых градуса. Дочь хозяина Жанна, гимназистка, регулярно измеряла температуру и вела график, который, как в больницах, висел у моей кровати.
Я спросил Нину Валерьяновну:
— Почему болгарский профессор оказался таким доброжелательным, так быстро приехал из Софии и мне помог, фактически, может быть, даже спас меня, и как мне его благодарить?
Она сказала, что уже звонила в Софию, поблагодарила его от моего имени.
— Он, — ответила Нина Валерьяновна, — большой русофил, Россию он боготворит, и, когда я ему сказала, что надо спасти русского офицера, он все бросил и приехал.
Она посоветовала мне купить букет цветов, вложить в букет конверт со ста тысячами лей и поднести профессору Маринеску: он меня первое время регулярно навещал.
— Деньги он не возьмет, но это будет красивый жест, здесь медицина платная. Моя знакомая заплатила за операцию сыну двести тысяч лей, но он умер.
— Значит, деньги-то вернули?
— Нет! Такой закон.
— Но это чудовищно! — возмутился я. — Угробили, да еще деньги взяли, а вы говорите, Нина Валерьяновна, что не надо бороться за социализм в других странах.
Она возразила:
— Нельзя его экспортировать, как бананы, из Африки в Европу.
У нас с Русайкой возникла полемика. Я ей сказал, что революцию надо продвигать в другие страны, чтобы в Румынии была бесплатная медицина, как у нас, в стране социализма.
— Помните, генерал Сусайков вам сказал, что мы интернационалисты и обязаны оказывать помощь угнетенным странам, а вы ответили, что не совсем понимаете, что такое интернационализм. А меня лечили: вся семья домнуле Георгиу, Жанна больше недели кормила меня с ложечки, профессор Маринеску — это румыны, болгарский профессор, вы — русская, фельдшер — украинец, мой ординарец-татарин тоже ухаживал за мной, то есть целый интернационал. Это означает одно: интернационализм заложен в самой природе человека.
Нина Валерьяновна не стала больше возражать, может, согласилась со мной, а может, поняла, что я неисправимый марксист-ленинец.
Как мне советовала Нина Валерьяновна, я так и сделал: купил букет цветов, вложил в него конверт с деньгами и пришел к профессору. Конверт он тут же мне вернул:
— Это не надо!
— Как же мне, домнуле профессор, вас отблагодарить?
Он немного подумал и ответил:
— Подарите мне вашу фотокарточку.
Я пообещал… но… Зачем ему моя фотография? — думаю.
Так мы были воспитаны. Простите меня, профессор Маринеску.