Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2006
Михаил Викторович Воронков родился в Риге в 1970 году Учился в Ленинградском технологическом институте и в университете Эмори города Атланта. Работал в университете Флориды и в различных фармацевтических компаниях США. Публиковался в эмигрантских газетах и в Интернете. В настоящее время живет и работает в России.
Story
Отвечать на объявления о работе в университетском центре — дело очень занятное: ни за что не знаешь, на что нарвешься. Маркетинг, позирование для начинающих художников, ночные студенческие патрули, участие в разного сорта пирамидах и расстановка книг в библиотеке особого благосостояния мне не принесли, и телефон неких “киношников” был, как никогда, кстати. Инструкции были до тривиальности просты: встреча в пятом часу утра на восемьдесят седьмом километре 95-го шоссе. Да еще обязательно в черных ботинках. Зато за день работы — семьдесят пять долларов с едой!
Жутко не выспавшись, но свежевыбритый (неудобно все же — люди из Голливуда), я приехал в четверть шестого в указанное место. Было темно, лужи под ногами хрустели льдом, что для Атланты даже в ноябре большая редкость, и к тому же там уже была очередь. Мне объяснили, что это массовка для телевизионного фильма о гражданской войне и мы должны были изображать пленных янки. Соседи по очереди, которых я сначала посчитал загримированными артистами, ибо спутать их с холеными, аккуратно подстриженными и сытыми американцами было невозможно даже в кромешной тьме, оказались самыми рядовыми бомжами.
До тента, где выдавали униформу армии Севера — свежевыстиранные темно-фиолетовые лохмотья с нарисованной грязью (все, кроме ботинок), — было далеко. Дух дешевого теннессийского виски и мрачные комментарии, что сегодня возьмут только человек семьдесят и что надо было приезжать в четыре, навели меня на мысль, что уж мне-то точно работу не дадут. И не потому, что у меня русский акцент или нет документов на работу. Нет, пленным янки я не мог быть из-за своей неизможденной и побритой физиономии. Столько усилий, времени, и все впустую!
Тем временем проходящая мимо помощница режиссера со словами: “Типаж! Это типаж!” — вытащила за рукав меня из очереди и отволокла в другой тент, где мне выдали относительно новую форму сержанта северян, сунули в руку стаканчик с кофе и проводили на “сет”, то есть место, где и рождается кино.
Я никогда не подозревал, что съемка кино — одно из самых скучных и занудных мероприятий. На мою беду, режиссер попался из старой школы. Это значило, что любой диалог, жест или взгляд снимался единственной камерой и потому должен быть сыгран бесчисленное количество раз, чтобы охватить всевозможные ракурсы и всякие там режиссерские “находки”. Неторопливо и невозмутимо режиссер отдавал указания бесчисленным своим помощникам, осветителям и консультантам. Он был солидного вида, в очках и с аккуратной бородкой — явно косил под Спилберга. За режиссером по пятам ходила другая группка “киношников”, которые в свою очередь снимали документальный фильм о режиссере старой школы. “Метаморфозы” Эшера, да и только!
В этот день снимали пятиминутную сцену суда над урками в лагере военнопленных. Актеры явно халтурили, и слова “на исходную” звучали над сетом чуть ли не чаще, чем любимое американским народом четырехбуквенное слово. Массовка молча наблюдала за съемками крупных планов и с тоской ожидала своей очереди. Мне повезло — я был одним из присяжных заседателей — не надо было целый день стоять на ногах. Я сидел на скамье с десятью бомжами и единственным актером с единственной репликой: “Главарей повесить, а остальных — в гантлет”. Парень, сидевший слева, объяснил, что в американской армии гантлет — это когда каждый может ударить виновного чем угодно, но только один раз. Роль массовки — разъяренной толпы униженных и оскорбленных янки — дополнялась большим количеством картонных в полный рост фотореплик солдат, так что в панорамном кадре казалось, что собрались все бомжи штата Джорджия, а не только избранные их представители.
С первыми лучами солнца режиссер скомандовал: “Внимание, свет, поехали!”, и… естественно, первый дубль провалился. По сценарию стояла тридцатипятитиградусная июльская жара, и оголтелая толпа с (разумеется, телевизионно приемлемой) бранью пыталась растерзать пойманных урок. Фактически же был ноябрь, семь часов утра, народ мерз, вяло переминался с ноги на ногу и безмолвствовал.
Режиссер с массовкой непосредственно не общался — его волю для нас в очень лаконичной форме (явно выдающую армейскую закалку) диктовал через мегафон крепко сложенный ирландец. Ирландец подался вперед: “Мужики, вы хотите линчевать этих сукиных детей и должны гневно потрясать кулаками и кричать что-нибудь вроде └Вздернуть их!“, └Смерть негодяям!“ и так далее. Понятно?!”
Режиссер: “На исходную, внимание, свет, поехали!”
Толпа вяло запротестовала, и из глубины кто-то неуверенно, как бы вопрошающе, предложил повесить этих негодяев. Всё тут же остановили: как и все начинающие актеры, массовка явно тушевалась перед камерой.
Ирландец не проявлял особой щепетильности: “Вы что, гады, без обеда хотите здесь торчать?! Я же сказал: кричать и потрясать кулаками!” Режиссер вздохнул и опять скомандовал: “Внимание, свет, поехали!”
Перспектива остаться без обеда явно подействовала, и народ даже с некоторым энтузиазмом стал потрясать кулаками, и полтора десятка голосов почти хором гаркнули: “Вздернуть их!” Всё немедленно остановили.
Режиссер внимательно поверх очков посмотрел на ирландца. Как говорится, у ирландцев фитиль короткий, и над толпой полилась ненормативная лексика: “Нет, вы просто тупы, или вы выжили из вашего fricking mind?! Все должно быть спонтанно, и выкрики должны быть разнообразные. Используйте ваше идиотское воображение, у вас же богатый опыт, кретины!”
Режиссер произнес: “На исходную, внимание, свет, поехали!”
На этот раз все кончилось, почти не успев начаться. Режиссер с явным интересом смотрел на ирландца. Побагровевшый ирландец разразился тирадой, вогнавшей бы в краску самого Тарантино: “Какой fucking идиот крикнул слово └fuck“? Это же fucking фильм для fricking семейного просмотра!” Всех тут же поделили на четыре части: те, у кого день рождения был в первом квартале, должны были кричать “Вздернуть их!”, во втором — “Веревку и мыло!”, в третьем — “Смерть негодяям!”, а тем, кто родился в четвертом квартале, нужно было размахивать кулаками и палками и кричать “Убить!” и “Возмездие!”.
Короче, к шестому дублю народ, уже вконец озлобленный руганью и упреками, играл сцену с азартом и даже с некоторым вдохновением. Причем сосед справа кричал: “К черту кино — давай обед!”, а сзади: “Смерть ирландцам!” Но все это сливалось в общий, близкий к тексту рев. Довольный ирландец гордо обернулся к режиссеру. Тот, закрыв лицо руками, смотрел вниз, сокрушенно качая головой. Собравшись с духом, он сказал: “Стоп”, взял у ирландца мегафон, подошел к нам и, делая над собой явное усилие, профессионально-спокойным голосом обратился ко мне: “Голубчик, вот вы здесь размахиваете руками, а у вас на запястье — часы”, и уже с некоторым надрывом: “Как вы полагаете, в 1864 году были ли у северян электронные часы └Сейко“?!”
* * *
Сильно простудившись в тот день, я больше на съемки не ездил. Студия “Turner Production” тем не менее прислала деньги за единственный день съемок. Можно было с уверенностью сказать, что моя карьера в кино скоропостижно закончилась, но одним июльским утром моя соседка по лаборатории — голубоглазая Лора, — странно заглядывая мне в глаза и понизив голос, сообщила, что мне звонили из Голливуда и очень просили перезвонить. Я всегда краснел и очень волновался, когда разговаривал с этой девушкой: еще бы, я ей писал стихи на английском, а она, по американской традиции, считала это сексуальным домогательством. Но это, впрочем, совсем другая история.
Итак, волнуясь, я набрал номер “Turner Production”, записанный каллиграфическим Лориным почерком, где мне сообщили прелюбопытнейшее известие. Дело в том, что в отличие от рукописей целлюлозная кинопленка хорошо горит или, по крайней мере, легко теряется, но в любом случае надо было переснять пропавшую часть фильма, причем именно ту часть, в которой на втором плане фигурировала моя физиономия. “Turner Production” требовалось присутствие всех одиннадцати человек, игравших присяжных заседателей для повторной съемки. Сделанному “Turner Production” предложению невозможно было отказать: кроме волнующего воссоединения с десятком лиц без определенного места в жизни, оплачивалась гостиница с двухразовым питанием и предлагалось восемьсот долларов за три дня работы.
Однако на этот раз съемка велась рядом со студиями “Turner Production”, которые находятся не в Голливуде, а в Вильмингтоне. В том, что в Северной Каролине. Вильмингтон — столица больших красных грузовиков-пикапов, центр табачных и хлопковых производств и один из бастионов нелюбви к неграм, евреям и иммигрантам.
Меня всячески отговаривали ехать одному, предсказывали, что я буду окружен бродягами, ворами и каторжниками в прошлом. С этим можно было в чем-то согласиться: после рафинированного университетского общества простые американские мужики особого доверия не внушали. Таким образом, я и кандидат математических наук Серега стояли ранним солнечным утром на выходе из станции метро “Декэйтор”, поджидая машину с бомжами.
Большой рентованный “Бьюик” мчал нас на север, прикрываясь от полицейских радаров большими грузовиками, пожирая полторы мили каждую минуту. Огромное синее небо, белый асфальт дороги, уходящей за горизонт, рекламные щиты с апельсинами, зовущее улыбающимися девушками, вкусно сфотографированными бургерами и картофелем фри. Тихое шуршание кондиционера торжествовало над палящим солнцем, и мы бы окончательно прониклись этой романтикой путешествий и приключений, если бы не “Борис Годунов”. Дело в том, что сидящий за рулем Рэнди был в прошлом оперным певцом, эту машину нашел именно он, и Рэнди хотел слушать трансляцию из Карнеги-холла. Проблема усугублялась тем, что каждые пять минут он то и дело спрашивал: “А о чем они сейчас поют?” Мне приходилось что-то вдохновенно врать, ибо понять американскую обработку русского текста было невозможно, а суть дела из средней школы я помнил весьма смутно. Периодически Рэнди пытался к тому же еще взять ноту, чем будил дремавших на заднем сиденье Патрика и Серегу.
Патрик никогда не имел постоянной работы, носил очки с тонкой золотой оправой и два раза в месяц ходил на заседания “Сынов конфедератов” — организации вроде местной “Памяти” с сепаратистским уклоном. Для него весь мир делился на “янки”, негров и “наших”. Россию он воспринимал не только как одну из немногих стран, поддержавших южан, но и как державу, противостоящую мировому доминированию “янки”. Так что, несмотря на его нелюбовь к иностранцам, я и Серега были у него в фаворе: “Ведь вы доучитесь в своем университете и уедете, правда?”
Это удивительно, но оказывается, что если взять рядового американца и отнять у него банковский счет, политическую корректность, кредитную карту и голливудское представление о жизни, то есть практически все завоевания американской цивилизации, то вы получите обыкновенного, своего в доску, с известной долей ксенофобии и паранойи русского человека.
Тем временем за окнами мелькали одноэтажные городки Джорджии и Южной Каролины: Рим, Дания, Афины, Флоренция… А как вам нравятся американские Петербург, Берлин и Дублин? Я не думаю, что это претензия при отсутствии воображения. А что же вы хотели? Новый Свет был спроектирован по калькам Старого, и не исключено, что американцы такие же, как и мы. А значит, чего же тогда удивляться, что улица Ленина/Mартина Лютера Кинга на каждом углу?
До Вильмингтона мы добрались без особых приключений, если не считать остановку на ужин в Бургер Кинге в каком-то захолустном южнокаролинском городишке. Там, услышав наш иностранный говор, буквально все посетители этого общепитовского заведения в полной тишине, как бы боясь пропустить что-то важное, глазели, как мы с Серегой поедаем двойные воперы. Мы почувствовали себя как в зоопарке, только по ту сторону решетки, там, где обычно тигры.
В этот раз нас сразу отделили от массовки и, к бурной радости Рэнди и других, определили не только гримироваться, но даже обедать вместе с актерами. В гримерной симпатичные девушки, глядя на наши сильно увеличенные фотографии с прошлого ноября, кому-то наклеивали усы, бороды, делали вставки из фальшивых волос, подкраивая их на ходу. Мне же сделали парик, благодаря которому, пока шли съемки, периодически каждый час блондинка из гримерной подходила и поправляла мои булавки, не забыв каждый раз нежно потрепать мою шевелюру. Каждый раз я от смущения краснел, молчал и упорно смотрел в сторону. Мужики мне явно завидовали и подкалывали меня, как могли.
Я очень удивился, когда конвоиры, которые охраняли наш лагерь, запели “Сюзанну”:
Шел солдат из Алабамы
До своих родных краев,
До своей любимой мамы,
До сестер и до братьев…
Дело в том, что в известной мне с детства русской версии — это песня о повседневной реальности афроамериканца, репрессированного ку-клукс-кланом. А ведь ККК (изначально как отряд самообороны фермеров против шлявшихся по Югу бродяг, среди которых, согласно Патрику, были и освобожденные негры), был образован Натаном Форрестом миниум лет через дважцать–двадцать пять после происходящих на сете событий. Наверное, правильнее было бы заменить слово “ку-клукс-клан” на “Шеридан” как основателя тактики “выжженной земли” против гражданского населения.
…И работу Шеридана я повсюду узнаю,
Отомщу я за Сюзанну и за всю свою семью.
Вообще-то дух Юга явно доминировал в наших рядах. Неутомимый романтик с большой дороги Стив, любитель незамысловатых трюков с различными частями своего тела, с энтузиазмом взялся за мое историческое образование. Он с упоением рассказывал про “Железобетонного Джексона”, чей батальон стоял стеной под сильнейшим обстрелом северян и, потеряв почти половину солдат за два часа, единоручно спас армию Ли в Северной Вирджинии.
Оказывается, Ли почти взял Вашингтон, но остановился в сорока милях, чтобы дать возможность местным жителям эвакуироваться. Время было потеряно, и нью-йоркские части успели прийти на помощь столице. Да, одним энтузиазмом и благородством войны не выиграешь: на три конфедерата приходилась одна винтовка, в то время как у северян было полно боеприпасов и пушек. Это, наверное, сравнимо с польской кавалерией, с шашками наголо пытавшейся остановить немецкие танки. Нет, они не проиграли ту битву: они просто все погибли.
После обеда в местном тематическом ресторане “Хутерс” (кто не знает, это слово с двойным значением: глаза совы и женская грудь в фас) Стив с не меньшим воодушевлением рассказывал официантке в плотно облегающей маечке, как он приехал в этот Богом забытый город, чтобы снимать свой фильм, который всячески затирается большими студиями Голливуда. Надо ли говорить, что бедная девушка смотрела на Стива обожающими глазами и ее пухленькие губки подрагивали от возмущения коварством голливудских бюрократов.
Патрик подхватил выпавшую из рук Стива в послеобеденных попыхах пару свободных ушей и уже в более трагичных тонах поведал мне про реконструкцию Юга после войны. В редакции Патрика это был полный провал программы, когда толпы янки, прозванных “мешочниками”, хлынули на Юг, забирая себе все по праву победителей. Помните Братца Лиса из сказок дядюшки Римуса? Это и есть собирательный образ неистребимого янки. Патрик очень заинтересовался фактом того, что в России распространена классика южной литературы, я же удивился тому, что собирательный негритянский фольклор так почитается конфедератами.
Вообще-то отношение к неграм у белых южан довольно сложное. Работяга Джим с заводов Форда не прочь с ними выпить и любит их женщин, в то время как Нортон, служивший в армии, любит только нынешнего госсекретаря генерала Пауэлла “из всего этого отребья”. Патрик восхищается неграми, дравшимися плечом к плечу за независимость Юга, но, осекшись, тут же цитирует южную поговорку: “Если бы тогда мы знали то, что знаем сегодня, мы бы сами собирали свой хлопок”. Единственное, что всеми признавалось бесспорным, — это что негр лучше янки.
Интересные они ребята, эти простые американские мужики: им нечего терять или чего-то кому-то доказывать. Они кочуют от одного киношного сета к другому, перебиваясь в перерывах жульем в лучших традициях О’Генри и Твена, придумывают себе ветряные мельницы — злодеев-янки, словно не для них построена эта Америка.
На обратном пути мы заехали на сбор “Сынов конфедератов”, что в их среде называется “поговорить, попить и отступить”, где за холодной кружкой пива перекраивается история, идут жаркие политические дебаты, раздаются самиздат, ранги и посты в будущем освобожденном Юге. Выговорившись, люди разбредались по своим красным пикапам с наклейками “Я люблю свой народ, но ненавижу правительство” и “Не укради: правительство не любит конкуренции” и разъезжались по домам до следующего собрания.
На этот раз один из докладчиков выступал с речью против иностранцев и евреев. В перерыве, узнав, что я из России, он подошел к нам, его, кажется, звали Сэм Диксон — юрист, и без всякого акцента запел “Боже, царя храни”. Отвязаться от него было невозможно, пока он не пропел все четыре куплета, и не сунул в руки свою визитку, подмигнув и сказав, что если мне будет нужна иммиграционная карта, то звонить ему. Все-таки бизнес есть бизнес.
Нечаянно я сыграл с Патриком злую шутку. Я его спросил шепотом:
— Патрик, а кто здесь из присутствующих работает на ФБР? Ведь федералы не могут себе позволить не следить за такой продвинутой организацией, как ваша.
Удивившись такой очевидной мысли, Патрик все заседание внимательно наблюдал за всеми и к концу пришел к выводу, что, как минимум, треть из присутствующих работают на различные федеральные органы. Я же склоняюсь к мысли, что именно Сэм и был из ФБР: все-таки слишком уж он янки в душе. Кстати, если у вас к нему дело какое, так вот его телефон: (404) 577-9000.
Патрик подарил мне кассету с песнями про гражданскую войну. Его самая любимая песня про реконструкцию Юга звучит примерно так:
Конфедерат
Нутром я ненавижу
республику и гимн.
Не надо Конституций,
Что служат только им.
В стальных когтях, столь гадких,
Имперского орла
Немеет Дикси1… Янки —
Воплощенье зла!
Из самых алчных наций
Ты лживей не найдешь —
Под тенью деклараций
Идет простой грабеж.
И с флагом полосатым,
Что в нашей весь крови,
Союз я ненавижу!
Меня ты не вини.
Треть миллиона янки
Навеки спят в пыли…
Нас было много меньше,
Мы дрались, как могли.
Числом решилась сила,
Хоть пыл наш не угас…
Ах, если б только было
Три миллиона нас!
Мне кажется, подобные песни можно найти и в польском, и в чешском, и прибалтийском фольклоре — везде, где маленькие и гордые цивилизации были раздавлены империями. Так погиб и американский Юг. Наверное, Новый Свет — это только иллюзия, американцы действительно такие же, как мы, недаром они называют свои города именами старой и мудрой Европы.
Александр
1
Вы знаете, Александр мне даже понравился — очень воспитанный молодой человек, все меня с уважением называл “мистер Бженский”, а не как нынче принято — по имени, и все. И английский у него приличный, и серьги в ухе нет. Вот чего не переношу, так это когда с серьгой. Тут недавно на углу Хаустон и Бродвея высовывается из машины голова с серьгой и спрашивает меня, где здесь Гринвич-Виллидж. Знаете, понаехали тут из Нью-Джерси, этой вонючей дыры, города не знают, только пробки создают и захламляют Нью-Йорк пивными банками.
— Будьте любезны повернуть на втором светофоре направо на Седьмую авеню и потом налево на Тридцать четвертую. Там будет большой железнодорожный вокзал, садитесь на Амтрак, и через пятнадцать минут будете обратно в Нью-Джерси. Вот вам десять долларов на билет.
Голова с серьгой назвала меня странным и укатила к черту, не взяв денег. Воистину печально, если Нью-Джерси и есть свет в конце тоннеля1.
Так о чем это я? Ах да, я должен был встретить в аэропорту Александра и еще пару человек, приехавших на лето подработать в Штатах. Видите ли, мне Стар-Трэвел платит за то, что я встречаю их рекрутов, кормлю аэропортской едой и сажаю в другой самолет до конечной точки, где их уже берет под крыло собственно работодатель. Этот, кажется, летел во Флориду, в Орландо. Так вот, появляется из таможенного коридора Александр, аккуратно подстриженный, с рюкзаком за плечами и с книжкой в руке — прямо как и я лет тридцать назад. Сразу видно, что человек и читать любит, и образованный, а значит, знает, чего хочет от этой страны. Вот такие люди, наверное, смогли бы еще спасти Америку от засилья ордами прущих через южную границу грязных жуликоватых латинос. Только это навряд ли: иммигранты, уважающие законы, никогда не увидят ни социальных пособий, ни просто сочувствия со стороны правительства.
Да, любопытная деталь — эти рекруты почему-то считают своим долгом подарить мне какой-нибудь сувенир. Из России все больше — дурацкие матрешки и водка. Ну, прямо как безмозглые, свежевылупившиеся цыплята: заискивают перед первым же американцем, которого увидят, сходя с трапа самолета. Александр же, сразу видно, не глуп: твердое рукопожатие, и все, без всякой ерунды.
Мы было уже пошли в закусочную, как нас догоняет скачущая во весь опор сотрудница Дельты и просит Александра пройти с ней в служебную зону якобы ответить на пару вопросов. Видели бы вы эту служительницу небес — крашеная блондинка с маленькими поросячьими глазками, на которые не сразу наталкиваешься, даже глядя ей прямо в лицо.
— В чем дело?
— Там небольшое недоразумение, и представители компании хотят с вами поговорить.
— Но простите, у меня самолет в Орландо через сорок минут, и мистер Бженский должен проконтролировать, чтобы я вовремя улетел. Что мистер Бженский будет со мной делать, если я по милости Дельты застряну в Нью-Йорке?
Александр был абсолютно прав. Нет, конечно, я бы мог определить его в какой-нибудь дешевый мотель и отправить в Орландо завтра, но это все предвещало огромные и ненужные мне заморочки. Не найдя особой поддержки в моих глазах, служительница небес буркнула, чтобы мы не сдвигались с места, и, бросив на меня тревожный взгляд, нырнула в одну из множества дверей, лаконично озаглавленных “Служебный вход”, — скорее всего, за подмогой.
Удивительно, но почему авиалинии сплошь и рядом нанимают таких рьяных идиотов? Это и есть наибольшая проблема этой страны: из-за бездонного комплекса неполноценности такие люди, дорвавшись до мало-мальской власти, раздувают из любой мухи слона, причиняя невинным согражданам колоссальные неудобства. Я повернулся к Александру и сказал:
— Парень, мне очень жаль, что Америка тебя так встречает. У меня для тебя есть хорошая новость и плохая. Вот плохая: я не могу позволить себе твои проблемы. Вот твой билет в Орландо, суточные от твоего работодателя и чтоб больше я тебя не видел. И поторопись, пока эта мегера не вернулась.
— А какая хорошая новость?
— Видишь ли, я не знаю, какие у них к тебе претензии, но в любом случае авиакомпании Дельта далеко до КГБ.
2
Он позвонил уже перед самым закрытием офиса. Голос, показавшийся знакомым, сказал:
— Анечка, здравствуйте, это Саша. Мне ваш телефон дала ваша мама. Я здесь, в Орландо, на автобусной станции. Приехал подработать на лето и, представляете, опоздал на последний автобус в Клиэр-Уотер. Так обидно застрять всего в сотне километрах от цели. Не могли бы вы приехать? Мне очень нужна ваша помощь.
Хотя после долгого рабочего дня Орландо казался гораздо дальше, чем в двух часах езды, я, конечно, согласилась. И дело не в том, что в Штатах каждый европеец кажется братом по разуму, а любой соотечественник — так и вовсе родственником. В этом случае ставки были гораздо выше: Саша был из моего города. Как бы я появилась дома, если бы оставила его в беде? Конечно, я села немедленно в машину и помчалась в Орландо, чувствуя себя этаким ледоколом, пробивающимся на помощь челюскинцам.
Хотя я и считаю себя космополитом, не могу отрицать, что есть особый комфорт и какое-то чувство защищенности в общении с земляками. Сразу же после дружеских объятий, сев в машину, Саша вытащил мой диск с Шопеном и сказал, что такое уже не слушают. Взамен он выудил нечто из своего рюкзака и запустил на полную катушку какой-то интеллектуальный русский рэп. Вся машина стала немного подпрыгивать в такт, чего раньше за ней не замечалось.
— Да, классно, наверное, жить в Америке?
— Ну, не знаю. Здесь работать хорошо, а жить, наверное, лучше в какой-нибудь другой стране.
— Нет, я имел в виду, что в Америке намного легче пробиться куда-нибудь — здесь у всех есть шанс, — даже немного с обидой пояснил Саша.
Я промолчала. Похоже, что Саша ехал в страну Дикого Запада Вэйна и Купера. Нет, конечно, каждый обитает в пределах своих иллюзий, кроме туристов или миллионеров. У меня хоть иллюзии поскромнее, зато и разочарования пореже.
— …Здесь, если не дурак, то можно быстро разбогатеть и решить все проблемы, и вот поэтому американцы действительно свободны. У них-то действительно полет души, а вот у “совков” — нет, им бы все на халяву да поскандалить, — продолжал Саша.
— А тебе не кажется, что быстро разбогатеть — это тоже вроде бы как на халяву? — попыталась было вставить я.
Тем временем Саша вслух предавался мечтам. Столько возможностей! А как можно попасть в Голливуд? Ведь масса народу начинала там с нуля. Хотя, можно также податься в Колорадо — мыть золото в горных реках, быстро обогатиться и купить, скажем, казино в Лас-Вегасе. Да, вовсе не исключено, что в Лос-Анджелесе или в Нью-Йорке можно случайно столкнуться и подружиться с правнуком какого-нибудь Рокфеллера — ведь всем нужны энергичные и способные молодые люди… Короче, из его речей следовали две вещи: первое, что XXI век — это век Америки и чуть ли не мирового Ренессанса, и второе, что Саша займет в этом всем не последнее место.
Господи, да он какой-то запредельный романтик, взращенный на экспортированной массовой культуре. При этом я себе представила образ огромного дяди Сэма, играющего на флейте, и стекающиеся к нему толпы наивных детей. Справедливости ради, надо заметить, что мы все собрались в Америке именно благодаря этой самой флейте, и, наверное, для ранее прибывших я тоже могу казаться в чем-то наивной и странной.
По мере удаления от Орландо Сашины планы становились все фантастичнее, его воображение закидывало его все дальше и дальше от начальной точки его “покорения Америки” — скромной работы в провинции. Послушав, я решила, что он, наверное, сумасшедший фантазер. Этакий барон Мюнхгаузен, летящий на ядре.
Меня это уже начинало утомлять, но, слава Богу, мы уже въезжали в маленький курортный городок Клиэр-Уотер, где ровно в полночь на единственной в городе автозаправке “Шеврон” мы договорились встретиться с Сашиным работодателем — Стивом.
Мы припарковались слева от огромного, слегка обшарпанного “Кадиллака”, в котором сидел вальяжный негр с толстой золотой цепью на не менее толстой шее. Весь его вид выдавал в нем официального наркодилера этого городка. Я живо себе представила “кольт” сорок пятого го калибра на пассажирском сиденье и полиэтиленовые пачки белого порошка в багажнике. Видите ли, Стив — имя неопределенного цвета, и внутренне я содрогнулась от мысли, что это и был работодатель.
Тем временем без лишней робости Саша спросил в открытое окно:
— Вы случайно не Стив?
Правда, у него получилось скорее “стифф”, что значит и вовсе “жмурик”. Наркодилер, ошарашенный такой неслыханной фамильярностью, не мигая смотрел на Сашу. Пауза затягивалась. Я почувствовала, как становлюсь строчкой полицейской статистики о происшествиях минувшей ночью. Наверное, мой брючный костюм будет весьма нелепо смотреться на фотографиях в утренних газетах в контексте гангстерской разборки. Но вальяжный негр проворчал что-то возмущенное, сделал крутой разворот и уехал куда-то в ночь. Только я хотела с облегчением вздохнуть, как Саша вновь зафилософствовал. Ну, откуда он свалился на мою голову? Эх, дядя Сэм, разве не мог ты играть чуточку потише?
От стены беззвучно отлипла тень, и перед нами предстал настоящий Стив с большой кружкой дымящегося кофе. После коротких представлений я решительно сказала:
— Вот ваш Саша, вот его сумка. Всего самого наилучшего.
Стив неторопливо поставил горячий кофе на капот моей новенькой машины и пристально посмотрел на Сашу:
— Ты знаешь, но работы для тебя больше нет.
Почуяв смутную угрозу, я неожиданно для самой себя подалась вперед:
— Как нет, а контракт? Подождите, он же всего-то на пару часов позже приехал, причем из-за того, что опоздал на последний автобус из Орландо. Вы, наверное, шутите?
— Последний? Последний автобус из Орландо выехал минут двадцать назад, — поглядев на часы, заметил Стив.
При этих словах Саша немного съежился и робко посмотрел на меня.
— …Во-вторых, мы его ждали два дня назад, и потом мне уже позвонили из Дельты, — бесстрастно продолжал Стив.
Слегка изменившись в лице, Саша вступил в разговор:
— Нет, Стив, я вам сейчас все объясню. Они все в Дельте ну просто сумасшедшие какие-то…
Только сейчас мое сознание зарегистрировало крайнее удивление от того, что Сашу у меня почему-то не забирают.
Саша обратился ко мне:
— Анечка, да я только хотел сфотографироваться с пилотами, они уже шли на посадку, и у меня не оставалось другой возможности… Они такие гады, вот посмотри, их стюардесса меня укусила, — и он, закатав рукав, протянул мне левую руку.
В этот момент мне показалось, что ядро, на котором летал Мюнхгаузен, столкнулось со мной. Он что? Пытался угнать самолет? Куда? Обратно в Россию? Увидев что-то нехорошее в моем взгляде, Саша снова бросился к Стиву:
— Стив, не отказывайтесь от меня — я согласен на любые условия! Мне нельзя обратно в Россию. Стив, не высылайте меня, я все объясню!
— У нас очень респектабельный лагерь, и мы не можем допускать к детям всяких проходимцев, — холодно заметил Стив.
Я живо представила, как Саша сидит у меня в гостиной, почему-то курит и, попивая пиво прямо из банки, стряхивает пепел на мой ковер. Я ринулась в бой:
— Послушайте, Стив, вы привезли человека за тридевять земель, пообещали ему работу, денег, а теперь бросаете на произвол судьбы?
— Мы не будем рисковать своей репутацией, — отрезал Стив.
И тут я поняла, что Стив просто упивается своим положением. Одним щелчком пальцев он может либо облагодетельствовать человека, либо с такой же легкостью посадить его в тюрьму. Представляете, такое шоу в этом захолустье будет похлеще любого “реалити Ти-Ви”! Я почувствовала себя маленьким жестяным зайчиком в тире, и мне стало обидно до слез.
— Стив, вы случайно не играете на флейте?
— На флейте?! — опешил Стив.
Почувствовав инициативу, я изо всех сил устремилась в зияющую брешь.
— Именно на флейте! Вы что, рассчитываете, что к вам потянутся святые? Все святые сидят дома, а к вам едут вот такие Александры, — сняв кофе с капота, я сунула кружку Стиву в руки. — Вот ваш кофе, и, пожалуйста, не надо перекладывать на меня вашу головную боль! — с этими словами, хлопнув дверцей, я поспешно ретировалась с автозаправки. У меня еще минут двадцать тряслись колени, и я неслась по трассе, невзирая ни на светофоры, ни на ограничение скорости: опасалась погони. Просто не верилось, что удалось так легко отделаться. А этого Стива мне даже немного жалко.
3
Я сначала представлюсь: Пол… Наверное, моя фамилия вам не пригодится. Я не так давно прибыл из Фокс-Спринга, Миссури. Полгода назад меня выставили из дома, может быть, вы об этом знать не хотите, но все получилось, как в дешевой мелодраме. Сначала отец хотел, чтобы я помогал ему с бизнесом, а я вообще-то мечтаю географию или историю преподавать в школе, а не кукурузу перерабатывать. Тогда отец заявил, что под его крышей он диктует условия, и я ушел и прожил пару дней в своей машине. Ну а отец, чтобы якобы я не позорил его честное имя, натравил на меня полицейских, и меня забрали в каталажку. Представляете, родной отец — и полицейских!
Потом, конечно, мама меня выкупила из тюрьмы, дала немного денег и адрес тетки в Лос-Анджелесе. Ну, в любом случае цены на билет в Лос-Анджелес, сами знаете, так что ехать на “Сансет-экспрес” мне пришлось, в общем-то, без билета. Ну, так ездить очень хлопотно — меня несколько раз ссаживали, и не столько по вине кондукторов, сколько из-за отдельных пассажиров, которым обидно, что они-то заплатили деньги за их вшивые купе. При этом если люди из штатов победнее мне сочувствовали или притворялись, что меня не замечают, то техасцы открыто возмущались и звали кондуктора. Наверное, по этой причине бомжи предпочитают ездить в грузовых составах: комфорту поменьше, а спокойствия — побольше.
К Новому Орлеану я уже понял, что наилучшая стратегия для пассажирских поездов — сразу же идти в буфет и заказывать кофе или чай, брать газету из сваленной у входа кипы и неторопливо ждать, пока кондуктора пройдут мимо. Потом уже можно идти в противоположную сторону, в самый последний вагон, находить пустое купе и спать до их возвращения. Только чаще всего совсем пустых купе не было, и нужно было выбирать попутчиков. Фермеры, латинос и негры были наилучшие, а вечно все и вся подозревающие старушки — наихудшие.
Так вот, где-то ночью под Сан-Антонио я попал в купе, где ехал только один белый парень. Я закинул свои пожитки на верхнюю полку, сел и стал молча смотреть в окно. В этот момент лязгнула дверь тамбура, и кондуктора пошли по вагону проверять билеты новоприбывших пассажиров. Я поднялся и, предварительно повесив на ручку табличку “Не беспокоить”, закрыл дверь купе.
Парень смотрел на меня с явным интересом:
— Тяжелый день? — он протянул руку. — Алекс.
— Да, скорее, целая неделя или даже месяц, — отозвался я. — Очень приятно. Пол. Я из Фокс-Спринга, Миссури.
Я не разговаривал весь день, за исключением доброй дюжины фраз для успокаивания официантки, пролившей на меня же холодный чай. И, в общем, было бы неплохо немного потрепаться. Кстати, мне даже пришлось дать той официантке дополнительный доллар на чай, чтобы она так сильно не переживала. Наверное, моя мама в чем-то права, когда говорит, что я совсем не приспособлен к жизни.
— Ну, и как оно в Миссури?
— Да неважно, вот выставили меня из дому, теперь еду к тетке в Лос-Анджелес.
Почувствовав доверие к своему попутчику, я ему вкратце поведал о своих злоключениях, про каталажку и мои похождения на железной дороге. По окончании моего рассказа я стал искать сочувствие в глазах собеседника, но Алекс тут встал и решительно сказал:
— Пол, это не смертельно! Хочешь есть?
Через несколько минут Алекс вернулся с огромным субмарин-сэндвичем и, протянув мне половину, стал с аппетитом есть. Я последовал его примеру.
Через минуту, все еще с набитым ртом, Алекс продолжил:
— Меня тоже хотели забрать в каталажку, только я отвалил до полицейских.
Я с опаской посмотрел на Алекса: ну почему я всегда центр притяжения всяких неприятностей? Сегодня, должно быть, определенно не мой день: ссадили с поезда в Сан-Антонио, потом официантка со своим холодным чаем, теперь вот этот не в ладах с полицией чудак.
— Они мне говорят: “Посиди, подожди — сейчас приедут за тобой полицейские”. А что я могу этим полицейским объяснить? В этом маленьком городке у Стива все схвачено, даже полицейские. Ну, я и отвалил.
— А за что они пытались тебя сдать? — осторожно спросил я, ожидая подтверждения моих худших опасений.
Оказалось, там, где работал Алекс, начальник сильно его невзлюбил и вместо обещанной контрактом работы определил в прачечную. Но что было хуже всего — начальник строил всякие козни и, более того, неустанно контролировал.
— Представляешь, подойдет с чашкой кофе, стоит молча и смотрит, что я делаю. Минут пять стоит, молчит и только кофе попивает — ну никакой возможности работать! А у них как: не выполнил норму, так сразу вычитают из зарплаты, и за первую неделю я практически ничего не заработал. В итоге, чтобы хоть один день поработать по-человечески без этого Стива, я решил подсыпать в его чертов кофе пургену.
— Пургену? А зачем?
— Как зачем? Ты никогда учителям в школе его не подсыпал?! Это классное слабительное — помогает безотказно, от контрольных, любых внеклассных мероприятий и даже от кашля.
— Никогда не слышал. Но вообще-то идея неплохая.
— Ну, в общем, после этого Стива я целый день не видел. Кстати, в тот вечер у него был запланирован бизнес-ужин с мэром города и его супругой. Они прождали Стива полтора часа, а он, бедняга, не мог даже отлучиться, чтобы им позвонить… Но потом меня довольно быстро вычислили — наверное, кто-то из своих заложил…
Меня рассказ Алекса даже чем-то воодушевил: он все-таки молодец, что решил постоять за себя. У нас ведь как: начальник на работе — это святое. Если ему чем-то не угодил, то он ни за что хорошую рекомендацию тебе не даст, a без таких рекомендаций никто никуда дальше работать не возьмет. Вот так и эволюционируем в бесхребетную нацию.
4
Конец этой истории был записан со слов самого Саши где-то полгода назад в Москве. Его адвокат быстро убедила судью, что Саша — жертва обстоятельств, оказался в плохом месте в плохую минуту и, следовательно, был абсолютно ни к чему не причастен. Конечно, судья поначалу хмурил брови, и его рука несколько раз нетерпеливо тянулась к молотку, чтобы под его мерные удары отправить Сашу на шестимесячное обдумывание своего поведения. Но, прочитав вышеприведенные показания людей, столкнувшихся за это время с Сашей, судья передумал и, хмыкнув себе под нос: “Надо же… Флейта!”, начал депортационные процедуры.
Так как Дэльта наотрез отказалась подпускать Сашу к своим самолетам, Аэрофлот принял его с равнодушно распростертыми руками и отвез обратно в страну романтиков и фантазеров.
Интерн
Новый интерн опоздал на целый час. Когда же он в конце концов появился в лаборатории, я успел уже два раза попить бесплатный служебный кофе, посмотреть стоимость акций нашей компании при открытии Нью-Йоркской биржи в девять тридцать и вдоволь потрепаться с Лорой, нашей лаборанткой, о проекте.
— Майкл, — представился я, делая шаг навстречу нашему новому интерну из Канады, с которым предстояло работать все лето.
— Вы не угадали, меня зовут Ройс, — протянул мне руку двухметровый улыбающийся детина. Белый лабораторный халат выглядел на нем нелепо — из-под коротких рукавов торчали накрахмаленные манжеты рубашки. — Я немного заплутал в поисках вашей компании, — добавил он.
“Ну, с кем не бывает”, — подумал я, хотя здание нашей компании находилось в ста метрах от федеральной трассы на Нью-Йорк.
Голубые глаза, коротко стриженные волосы, залитые лаком, энергичное рукопожатие с излишним энтузиазмом. “Может, и не наделен выдающимся интеллектом, зато спокойный и наверняка исполнительный. Типичный канадец”, — решил я.
Позже выяснилось, что я сильно ошибся. Скажем так, если бы Ройс был типичным представителем своей страны, то Канада никогда бы не продавала в обход американского эмбарго пшеницу моей далекой родине. Во-первых, из-за монументальной лени канадцы никогда не собрали бы урожай, а во-вторых, даже если бы и собрали, то уж точно их корабли никогда не нашли бы российских портов.
Я начал знакомить Ройса с проектом.
— Мне сказали, что вы разрабатываете “умную пилюлю”. Это правда?
— Ну, не совсем, — улыбнулся я. — Наша лаборатория занимается разработкой препарата по улучшению когнитивной… — торжественно начал я и осекся.
Ройс совершенно не слушал, а с интересом рассматривал подвешенную за хвост мышь в стеклянной клетке. Она поджала лапы и безучастно висела вниз головой. Ройс постучал по стеклу. Мышь немного качнулась и повернулась к Ройсу спиной.
— Это физиологическая модель депрессии, — пояснил я. — Видишь ли, Ройс, мышь нельзя положить на диванчик в психотерапевтическом кабинете и спросить, как она себя чувствует. Приходится прибегать к разным моделям… Мышь, между прочим, зовут Хилари.
— Здорово, — простодушно ответил Ройс. — Так они что — от висения умнеют?
— Нет, не от этого. У нас есть экспериментальный препарат, блокирующий определенный серотониновый рецептор и усиливающий когнитивные процессы мозга… — видя потухающий интерес в глазах Ройса, я поспешно добавил: — Он делает животных сообразительнее, во много раз увеличивает их способность…
— Классно, — перебил меня Ройс. — А что у вас есть еще?
Я переглянулся с Лорой. Похоже, это будет очень длинное лето.
Мы показали ему другие установки и приборы. Его внимание привлекла предпульсовая камера. Зажав уши и зажмурившись, в ней сидела маленькая обезьяна. Перед ней из кубиков было сложено слово “никогда”.
— Чего это она? Заснула?
— Нет, это стандартная модель шизофрении, — отмахнулся я. — Пойдем, ты еще должен заполнить кучу бумаг в отделе кадров.
— Скажите, Майкл, а вы не боитесь, что ваши животные станут умнее человека и захватят власть на Земле? — спросил задумчиво Ройс.
В ответ я только скептически хмыкнул, и мы вышли в коридор.
Из кабинета с табличкой “Начальник отдела кадров” вышел вечно недовольный Бучер — кокер-спаниель. Равнодушно взглянул мне в глаза и невозмутимо пробежал мимо, помахивая хвостом. Перехватив озадаченный взгляд Ройса, я его успокоил:
— Нет, нет. Это — Бучер, собака нашего вице-президента, ответственного за кадры. Кстати, — я понизил голос, — чертов спаниель таскает чужие завтраки из холодильника в главном кафетерии, поэтому тебе лучше оставлять их в маленьком холодильнике прямо в отделе.
Первая неделя прошла без особых проблем, если не считать маленького конфликта между Ройсом и Хилари. Но в начале второй случилось ЧП. Во вторник вечером я последним уходил из отдела и заглянул в лабораторию, чтобы выключить забытый кем-то свет. Посреди комнаты стоял Ройс в лабораторном халате и вертел в руках упаковку нашего препарата. Увидев меня, он поспешно спрятал руку за спину.
— Ройс? — я пристально посмотрел на него.
Парень покраснел и протянул мне руку с упаковкой. В ней отсутствовали две ампулы.
— У меня завтра экзамен на водительские права, и я…
— Не валяй дурака, Ройс. Во-первых, препарат может оказаться опасным для людей, патологи опять нашли что-то в печени приматов. А во-вторых, даже если он и работает на животных, то вовсе не обязательно… Почему у тебя глаза бегают?
Ройс заметно побледнел.
— А я уже… обе стекляшки.
У меня перехватило дыхание.
— Ты что, принял испытательный препарат? Ты же покалечиться можешь, кретин!!!
Технически это было не совсем правильно. Если Ройс действительно принял препарат, то кретином называть его уже было нельзя. Его IQ в эти минуты стремительно набирал высоту.
Я немедленно схватил с полки непочатую бутыль с физиологическим раствором:
— Пей немедленно. Потом два пальца в рот! Понял ты, ходячий билет в тюрьму?
Пока Ройс проделывал эту процедуру, я лихорадочно думал, что же делать. Посмотрел на часы. Шесть четырнадцать. Препарат уже наверняка попал в кровь, а оттуда в церебрально-спинную жидкость. Так что вести в больницу на переливание крови уже не имеет смысла. Что еще можно сделать? Пока я пытался прикинуть дозу, притихший Ройс сел к лабораторному столу.
Я подошел и посмотрел ему через плечо. Ройс аккуратно выводил в рабочем журнале: “16:02 пероральная доза, 3.5 мпк…”
— Тоже мне, Уолтер Рид выискался.
Не отрываясь от журнала, Ройс заметил:
— Если вы имеете в виду самоэкспериментирование с желтой лихорадкой, то Рид никогда не подвергал себя опасности. А вот его коллега, Джесси Лэзир… — Ройс в изумлении остановился на полуслове. Препарат, безусловно, действовал и на людей.
Ройс начал лихорадочно что-то записывать в журнал.
— Ройс, ты чего? — осторожно спросил я.
Не оборачиваясь, он сказал:
— У нас совсем неправильная дозировка. Сейчас я все пересчитаю… — и он погрузился в расчеты.
Я опять посмотрел на часы. При трех с половиной миллиграммах препарата на килограмм веса этого здоровенного крети… пардон, интерна, максимальная концентрация в крови еще не достигнута. Еще минут пятнадцать-двадцать нужно подождать. Только бы ничего не произошло за это критическое время, а потом…
Ройс исписывал пятую страницу, когда я наконец подошел и сел рядом. Журнал был испещрен какими-то формулами, схемами и химическими структурами.
— Это, — Ройс ткнул пальцем в журнал, — план дальнейшей оптимизации препарата. В структуре нужно заменить фенильное кольцо на эн-метилпиперазин. Это поможет с растворимостью и…
— Зачем? — не понял я. — Какой такой перазин?
— Пиперазин, — поправил меня Ройс. — Уменьшится липофильность, что должно благоприятно сказаться на фармакокинетике… Ну, можно будет таблетки штамповать, а не раствор в ампулах. Понятно?
— Понятно, — вяло пробормотал я. Развитие интеллекта Ройса, очевидно, продолжало набирать обороты. — А это что такое? — спросил я его про математические формулы на полях журнала.
— Это доказательство теоремы Ферма, — пожал плечами Ройс.
— Поздно, ее уже доказали лет пять назад, — не без злорадства заметил я.
— Черт! — расстроился он. — А теорию объединения взаимодействий тоже уже доказали?
Я задумался.
— Да вроде нет, не уверен…
— Ага, — коротко сказал Ройс и снова стал писать.
Я посмотрел на часы. Еще минут пять критического времени.
— Пять с половиной, — заметил Ройс, не поворачивая головы. — Кстати, о каком побочном эффекте вы сейчас думаете?
Проклятие! Неужели он теперь и мысли может читать? Я немедленно закрыл глаза и представил себе румяную отбивную в сугробе картофельного пюре, политую густым грибным соусом.
— Что за эффект? Что вы от меня скрываете? — в голосе Ройса прозвучало недовольство.
А еще можно вместо отбивной — селедочку, лоснящуюся от подсолнечного масла с кружками репчатого лука. И обязательно черный хлеб…
— Как вы можете есть такую гадость… Что за побочный эффект? — возмутился Ройс.
Тон его голоса мне совсем не нравился. Я открыл глаза. Ройс уже встал из-за стола и подошел ко мне. Он пристально смотрел на меня своими голубыми глазами. В его взгляде появилось что-то настораживающее.
— Ройс, — сказал я ровным голосом, — помнишь, как ты вопреки запретам захотел почесать брюшко Хилари?
— Еще бы! Она меня так цапнула… собака! — зло добавил Ройс.
— Мышь, — уточнил я. — Так вот, им это не свойственно. Мы заметили, что уровень серотонина…
— Черт возьми, если вы немедленно мне не скажете, что за эффект… — он угрюмо смотрел в сторону. Его терпение было явно на исходе.
— Конечно, Ройс, — сказал я, прикидывая расстояние до двери. — Кроме замкнутости, пониженного аппетита и маниакально-депрессивного синдрома, мы обнаружили в мышах потрясающую агрессию…
Ройс со злостью смел журнал со стола и сделал шаг ко мне. Мое положение стало угрожающим.
— …Но мы не видели этого в крысах, — предложил я взамен, с надеждой заглядывая ему в глаза.
Последнее, что я помню, был звон разбиваемого стекла и упавшая на пол клетка Хилари. Мышь злорадно ухмылялась, глядя, как Ройс пытается добраться до моего горла.
Я очнулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо.
— Сэр?
Это был Руперт — пожилой негр из охраны.
— Слава богу, вы живы. Если бы мы замешкались хоть на минуту…
— Спасибо, Руперт, — слабо пробормотал я. — А где Ройс?
— О! Не волнуйтесь, сэр, с ним сейчас ребята беседуют. Прикажете вызвать полицию?
Часы на стене показывали десять минут восьмого. Я с трудом встал, опираясь на руку охранника.
— Пожалуй, не надо… Отпустите его, он больше не опасен.
Оставшись один, я поднял лабораторный журнал, аккуратно отсоединил исписанные Ройсом листы и сунул их в пасть шредера. Нельзя оставлять никаких следов. Если кто-нибудь узнает о побочном эффекте, то наш проект сразу закроют. А так мы уже пытаемся оптимизировать этот препарат около семи лет. Кстати, за это время побочный эффект все-таки стал менее ужасным…
Надо будет еще докладную записку написать в отдел кадров. Самое трудное всегда — это объяснять, почему подобные ЧП случаются со всеми нашими интернами на протяжении этих последних семи лет.