Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2006
Владимир Сергеевич Цуканихин родился в 1951 году. Прозаик, публицист, постоянный автор “Невы”. Живет в Вязьме.
Удивительная пара живет в нашем городке. Миша, тип русского бездельника: ни на одной работе не держится больше года, а перерывы устраивает многолетние. И Вера, его жена, трудится как пчелка на заводе, принадлежащем американцам. Поняв, что русским рабочим можно не платить, хозяева-янки начисляют им заработок $ 200–300 в месяц за труд, который в Штатах стоит в десятеро больше. Но Вера Анатольевна возглавляет экономический отдел и входит в элиту, которая оплачивается не хуже американского рабочего, хотя значительно ниже инженера такого ранга в США.
Вера образованна, умна, талантлива и на редкость трудолюбива. Мало, что на заводе выкладывается с полной отдачей, она обстирывает семью, сама готовит на троих (у них сын десяти лет), еще и на огороде в деревне пашет; кстати, уборка в квартире и в деревенском доме тоже на ней. Не потому, что Миша отказывается — он просто не проявляет инициативы, рвения. Она же над душою не стоит и все на себя взваливает еще по той причине, что так надо, Миша не постирает, не приготовит, с сыном не позанимается. Он и не спорит.
Вспомнил я эту супружескую пару (в наши дни не столь уж уникальную), размышляя о свободе, о которой мы всю нашу жизнь мечтали вожделенно и теперь ее, казалось бы, хлебаем полной ложкой. Кто из них двоих свободнее: Вера, чья зарплата обеспечивает семью материально, и сама она спешит домой постирать, приготовить, проверить уроки сына, или Миша, способный день пролежать перед “ящиком” за просмотром всех детективов и боевиков?..
Вопрос покажется наивным: Миша — само воплощение свободы! Однако если рассматривать это понятие как философскую категорию, все выглядит наоборот. “Способность человека преодолевать зависимости от природных и социальных сил” — так трактует его словарная статья. И выходит, что свободна Вера, которой некогда присесть, поскольку, “преодолевая зависимость от природных сил”, она обеспечивает семье крышу над головой, оплату коммунальных услуг под этой крышей, одежду и сытный обед на всех троих. Да, еще же алименты Мишиной дочке от первого брака платит.
“Природные и социальные силы”… В один ряд их надо ставить с большой осмотрительностью. С природными, в общем, понятно: прокладывается дорога — на пути гора. Бригада проходчиков пробила тоннель, перекурила, принялась укладывать рельсы — и так далее, выстраивая последовательный ряд решений и задач. С веками это делается все легче, поскольку технические возможности совершенствуются, прочность скальных пород остается та же.
Зависимость от социальных сил, казалось бы, преодолевается похожим образом. Волна народных интересов, толкнувшись об утесы институтов подавления и привилегий властного сословия, организовывается, выбирает оптимальное направление усилий и одолевает преграду. Но дальше может вскрыться принципиальное отличие природных сил от социальных. “Бригада проходчиков”, одолев зависимость от подавлявшей общество деспотичной власти, порою не успев отпраздновать победу, с ужасом видит себя опять в зависимости от социальных сил — уже в лице друг друга, с утра бывших соратниками, казавшихся непорушимым монолитом. В общем-то, их тоже можно назвать природными — теми, что кроются в самом человеке; Фрейд определил их как влечения “взять у другого что угодно из его имущества”, иметь побольше и покрасивее женщин, при том не работать. Чтобы сбросить кошмар зависимости от этих сил, люди восстанавливают единую власть, недавно всеми ненавидимую. Для утешения пришпиливают ярлыки “народная”, “народно-демократическая” и едят это масло масляное, пока не прогоркнет.
Необходимостью защиты от “сил”, таящихся в потемках душ друг друга, объясняется исход человечества из золотого века, о котором сладкоголосый Дон Кихот пел козопасам. В золотой век России необузданная свобода, плескавшаяся на громадном пространстве, привела, по мысли Чаадаева, к тому, что “в один прекрасный день одна часть народа очутилась в рабстве у другой в силу вещей, вследствие настоятельной потребности страны” (П. Чаадаев. Письмо 133). “Потребности” в рабстве? Нет, спасения от разброда, от страха перед ближним.
Властные твердыни периодически низвергались и, прочнея, воздымались снова, чтобы обеспечить людям свободу друг от друга. Но в 1917-м новая власть вознесла народ на высочайший, дотоле никем не покоренный пик освобождения: отмена частной собственности и всех уровней демократии предоставили населению свободу от ответственности за судьбу своей страны, за экономику, за плодородие полей и за рентабельность родного производства, в иных условиях могущего стать жертвой конкуренции. Принято считать, что общество пребывало в постоянном страхе, но это касалось очень малой его части; большинство ничего такого не испытывало, поскольку не намеревалось что-либо ломать и нарушать. Страх был, но сродни тому, что испытывает христианин к Богу — невидимому и непостижимому.
Многостепенная свобода, насажденная большевиками, сформировала чрезмерно свободного человека, которого можно назвать homo безответственный. Образец такого “свободного гражданина Рима” видим в лице Миши. Попробуйте загнать его в рабство ответственности. Это трудно и даже опасно. Ценности и предпочтения целого народа нельзя переменить мгновенно. Процесс выращивания “нового человека” зашел столь далеко, что многие желают быть свободными даже от необходимости каждый день ходить к восьми на работу.
Тут кто-то ухмыльнется саркастически: “Можно быть свободным люмпеном, когда жена всех кормит!” Хорошо, расскажу про Женю. В силу обстоятельств молодой человек 28 лет оказался бездомным, ночуя где придется. На работу не брали из-за отсутствия прописки, ходил по деревням, на пропитание добывая тем, что колол бабкам дрова, оказывал прочие услуги по хозяйству. Что-то к Жене располагало, хотелось принять в нем участие: я поделился кое-какой одеждой, подкинул деньжат на первый случай, Миша прописал его в своем деревенском доме. Давали советы, куда лучше пойти на работу, соблазняли его картиной: встретишь женщину (ведь не урод же), создашь семью, нормально заживешь.
— И-не-пе-ей-больше, Же-еня, — назидали мы, прививая вкус к иной, правильной жизни, сами при этом наслаждались процессом спасения ближнего — о-о, это большое удовольствие…
Пить он больше не стал, впрочем, и меньше тоже. Работать не устроился. Шло время, но ничего не двигалось, все находились какие-то причины. Наконец я понял: это поводы, а причина в свободе, с которой ему не хочется расстаться, предпочитая ради нее терпеть отсутствие семьи, благополучия, комфорта. “Преодолевать зависимость от природных сил” Жене помогали предназначенное на слом здание, где он находил ночлег с прочими бомжами, деревенские бабки, дававшие кусок за мелкие услуги — а был Женя не безрукий, умел по-плотницки и даже телевизоры чинил, — социальной же зависимости над ним не висело, поскольку статью о тунеядстве у нас упразднили одновременно с развитым социализмом.
Предложенный нами вариант Евгения не соблазнил.
Свобода всегда была для людей первым предметом устремлений. Вопрос —какая? Их две разновидности: свобода “от” и свобода “для”. О них красиво сказал Ницше: “Свободен от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но пусть ответит мне свет очей твоих: свободен для чего?” Последняя рождает ответственность за это “чего” и, следовательно, гасит и вытесняет первую свободу, иного качества, другой природы. Первородная свобода — нагая, ею владеют ребенок и дикарь. Постижение второй разновидности есть целая культура.
Но всякая культура тогда живет и развивается, когда она, Веничка сказал бы, желанна, как стигматы святой Терезе, даже если они ей не нужны. Когда культура народ не соблазняет и нет к ней никакого вкуса, когда право иметь и действовать не желанно и борьба за него не зажигает блеск в глазах, то даже если “стигматы” всем позарез нужны, никто пальцем не шевельнет их обрести. Именно так, кстати, исчезают этносы, вымирают многочисленные народы — без помощи врагов, без всяких, казалось бы, видимых причин. Не хочется за жизнь бороться — и все тут!..
Вот она, национальная идея, — взволнованно подумал я. Вдохнуть жизнь в мертворожденное дитя — свободу-как-ответственность. Заставить полюбить ее и пожелать — то есть не совсем то слово, заставить любить нельзя, но как бы это назвать… соблазнить от ее имени.
Я начал с Жени, он оказался стойким парнем, соблазну не поддался. Затею не оставив, взялся за орех покрепче. Надо сказать, подлинный герой не Женя; свобода досталась ему как подарок, без борьбы, усилий. Борец — Сергей, житель деревни, где у Миши дом. Сейчас ему за сорок, и в молодые годы он наделал глупостей. Природная и социальная зависимости — не все, что довлеет над человеком, еще есть сексуальная. Женя прекрасно решает проблему в одиночку, но Сергей женился. Скоро оказалось, от удовольствия появляются детишки. Запутавшись таким образом в силках, Сергей рвал их двадцать лет.
Итог: старший сын Андрей сегодня промышляет на московских свалках, дочь Полина утонула в пруду семи лет. Такова версия, но Вера Анатольевна сказала, что ее откачали и Поленька жила бы, однако организм настолько был ослаблен, что бедняжка умерла, можно считать, от дистрофии. Третьего годовалого мальчика забрали в больницу крайне истощенным. Потом их лишили на него прав, и малыш попал за границу. Четвертому, Димульке, сейчас девять лет; поскитавшись с букетом болезней по больницам, он оказался в Шимановском детском доме. Там впервые вволю поел, увидел простыни и с опозданием на два года пошел в школу.
Родители работать умели и даже любили; друг к другу и к детям они, возможно, испытывали какие-то чувства. От всего освободились с помощью верной союзницы — водяры. Сколько бы ни заработали, до последнего рубля на глотку. Закусить и то посылали ребятишек просить по соседям. Кстати, и от жены Сергей освободился — сейчас она со старшим в Москве живет на свалках.
Этого человека, с упорством и отвагой Фауста завоевавшего “свободу от”, я пробовал переориентировать и обратить в иную веру — соблазнить. Шанс был: Дима, хотя полуголодный оборванец, однако прелестный мальчик. Я навещал его в больнице, поначалу ездил и в детдом. Он бежал навстречу, и всегда были первыми слова: “А где папка, когда папка приедет?” Сердце разрывалось — такой привязанности к отцу и преданности, такой детской любви я не встречал даже… у собственных детей. Никакими лакомствами не отвлечь от главного: “Чего па-апки нету?” Поймав момент, когда Серега трезвый или не очень пьяный, я говорил ему все это, изощряясь в красноречии, как только мог:
— Сергей, ты сдохнешь в канаве! Дмитрий — твоя кровь, он твой последний звонок и крайняя надежда!! Ты в Бога веришь?
— А как же? Верю.
— Он посылает тебе шанс! Подними, воспитай сына, мы все тебе поможем, держись за него и спасешься!!
Но скоро понял: бессмысленно соблазнять стигматами, ибо они нежеланны.
Женя, Сергей, еще есть питающиеся на помойках — явление частое, их, можно сказать, уже целый класс, — но пока не преобладающий.
Есть категория знающих, что им надо: они твердо держатся на ногах, уверенно идут к цели — но тоже не преобладают. Преобладает неопределенность духа, нечто аморфное между двумя свободами; носители его не укреплены ни в одной позиции, а следовательно, подвержены соблазну той и этой.
Некогда русская интеллигенция, соблазненная кровавыми подвигами Каляева, Соловьева, Савинкова, Гриневицкого, сама соблазнила народ свободой от заповедей и от Бога. Мелькнуло столетие не дольше дня — и снова общество в том состоянии, которое принято называть бифуркацией. Время реформ, горячие деньки для соблазнителей, момент, дающий возможность и ставящий перед необходимостью выбора между “свободой от” и “свободой для”.
Что такое, собственно говоря, реформы и какова их природа? Взгляд, который я предложу, не научен и, возможно, наивен, но с ним, греюсь надеждой, истина полнее.
Реформы — это процесс соблазна общества новыми отношениями в экономике, культуре, социальной жизни. Только по следам соблазна, когда он уже работает, следует закрепление родившихся отношений законодательно. Без этого реформы есть не что иное, как насилие, перелом хребта. Истинных реформаторов можно с полным основанием назвать этим словом — соблазнители.
Теперь последний штрих к портрету свободного человека, и мы получим представление о наших реформаторах. Как-то случилось замыкание проводки — дом сгорел, теперь Сергей живет в сарае. Кормят и самогонкой поят бабки — те, чьи дети освободили себя от лишних обязанностей; колет им дрова, пасет скотину, делает что-то по хозяйству. Себе он на зиму дрова не заготавливает — от холода спасают два мощных тэна, запитанные прямо со столба. Не сказать, что там, где у людей совесть, у Сергея гладко. Если спросить: что же ты, гад, детей обездолил? — он слегка смутится. Но укорите его: воровать электричество — стыдно — тут же гордо выпрямится и заявит:
— Чубайс ворует больше!
Господа реформаторы помогли этому человеку, как многим другим гордо звучащим, преодолеть еще один, пожалуй, труднейший барьер перед свободой — зависимость от совести. И если принять формулировку “Свобода есть осознанная необходимость жить честно”, то они внесли в нее коррективу: нет необходимости. Все усилия вернуться к классическому пониманию свободы будут блокированы тремя словами: “Чубайс ворует больше”.
Соответствует ли это действительности — не знаю, может, миф. И вот здесь мне хочется указать на порок реформаторов еще худший, чем вороватость, — их мифотворческая бездарность. Ведь человечество соблазняется скорее красивым мифом, чем реальным фактом. Разве Сократ менее велик, чем Назарянин? Учение Христа оригинальнее, чем у кумранитов или стоиков? Переберите по пунктам — сущность та же. Но сотворенный учениками миф о Его воскрешении попрал страх перед смертью, он соблазняет человечество поныне, работая как вечный двигатель.
Возьмем мифы ближе: Николай — кровавый, а Ленин — самый человечный, Цурюпа падал в голодные обмороки, у чекистов чистые руки, и они никогда не ошибаются. Разве большевики победили военным гением Троцкого? Нет, мифами.
Миф отразить труднее, чем лавинную атаку конницы, и что теперь делать, не приложу ума. Сочинить другие? Как и анекдоты, мифы возникают сами. Некий интимный секрет в зачатии их, пожалуй, есть. Реформатор Иисус изложил нравственную доктрину и благословил последователей: будете ненавидимы за Имя Мое, но идите, ходя же, проповедуйте. Потом сказал: спрячь меч свой в ножны — и взошел на крест. Ученики понесли Слово Его по дорогам земли. Наши реформаторы отреклись от Горбачева и предпочли распять страну, сами ничем не жертвуя, и если гибнут, то приговоренные не первосвященниками, а друг другом.
Положительный соблазн с надеждою родятся, когда появится когорта добровольных жертвователей — тех, кому сладостно положить на алтарь Отечества все, что за душою есть. А не таскать с него, как крысы, пряча в оффшорные и другие норы. Что может подвигнуть на жертву? Любовь.
Есть ли ресурс любви у Третьего Рима или вычерпан до дна, до дырок в дне? Кто проповедует любовь и каким словом? Об этом разговор тяжелый, долгий… А история с Мишей имеет продолжение, оно много ужаснее начала. Но прерываюсь, ужасного должно быть в меру, и так от обилия ужасов вокруг почти зеваем.