Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2006
Прежде чем говорить о нелегких судьбах представителей российской демократии, вынужденных после поражения в гражданской войне покинуть родину и нашедших приют в Чехословакии, следует сказать несколько слов о том, почему именно эту недавно обретшую самостоятельность страну сделали они местом своего обитания в изгнании. Почему именно здесь оказались, в большинстве своем, пассажиры так называемых “философских” пароходов, насильно выдворенные из Совдепии в 1922 году ученые, профессора, писатели — яркие, талантливые, прозорливые и свободные в своих суждениях люди.
Почему, наконец, сюда после долгих мытарств устремились многие беглецы, попавшие ранее в Германию, в Финляндию, в Югославию, в страны Прибалтики? Даже из Парижа недоучившиеся студенты, недавние участники Белого движения, ехали в Прагу, ибо там были лучшие условия для продолжения их прерванного гражданской войной образования.
Широко известна та большая роль, которую сыграл в осуществлении “Русской акции” основатель и первый президент независимой Чехословакии Томаш Гарриг Масарик. Достаточно ознакомиться с его фундаментальным трудом “Европа и Россия”, с другими его произведениями, чтобы убедиться в том, насколько близка была ему Россия и насколько небезразлична была ему судьба этой страны и ее народа, ее культуры. И насколько упорно и последовательно стремились он и его единомышленники спасти, поддержать и сохранить хрупкие ростки российской демократии.
Это проявилось уже в начальный период гражданской войны, когда после разгона Учредительного собрания его ошельмованные и преследуемые большевиками депутаты стали собираться на Волге в Самаре с тем, чтобы противопоставить незаконной “советской” власти свою — законную, всенародно избранную.
Свою роль сыграл и случившийся весной 1918 года известный челябинский конфликт между солдатами Чехословацкого легиона и пробольшевистски настроенными немецкими военнопленными. После чего последовал приказ Льва Троцкого о разоружении легиона. Не подчинившиеся этому неправомерному приказу легионеры захватили Пензу. После переговоров с приехавшими к ним представителями самарских депутатов Учредительного собрания И. М. Брушвитом и П. Д. Климушкиным они двинулись к Самаре и 6 июня 1918 года освободили город от большевистского правления. 8 июня здесь была установлена демократическая власть Учредительного собрания (КОМУЧ) и создана Народная армия.
1 августа президент Чехословакии Масарик издает приказ о том, что части легиона временно остаются в России. Они вместе с Народной армией принимали самое непосредственное участие во взятии Казани, в установлении демократического правления на Волге и на Урале.
Однако деятели КОМУЧа, при всех своих самых благих намерениях и начинаниях, не имели необходимого государственного опыта и жесткой целеустремленности. Народная армия была слаба, малочисленна, плохо организована и после первых побед стала терпеть поражение за поражением. Бывшие же военнопленные, составлявшие Чехословацкий легион, напротив, отличались крепкой дисциплиной и боевым опытом первых лет мировой войны. Но… не будучи слишком уж заинтересованными в борьбе за чужую свободу и к тому же уставшие от длительной войны, они, естественно, стремились поскорее попасть на родину.
И все-таки смею утверждать, что объективно, одним своим присутствием чехи оказывали положительное влияние на развитие событий и этим спасли немало жизней. Я имею в виду ту часть демократически настроенных деятелей российской политики (в основном — эсеров), которые выбрали в гражданском противостоянии так называемый “третий путь”. Путь между двумя большевизмами, как определил его в статье, написанной по горячим следам в 1919 году в Париже, А. А. Аргунов, член избранной в Уфе и недолго просуществовавшей директории.
Арестованные после переворота 18 ноября 1918 года омским правительством и затем по настоянию чехсовета выпущенные из тюрем члены насильственно ликвидированной директории Н. Д. Авксентьев, В. М. Зензинов, А. А. Аргунов и некоторые другие смогли через Харбин беспрепятственно покинуть Россию.
Захватив Транссибирскую магистраль, Чехословацкий легион установил контроль на всем ее протяжении — до Владивостока. В ряде городов Урала и Сибири сочувствующие демократии чехи и словаки как граждане свободного государства старались помогать бывшим членам Учредительного собрания и другим сторонникам народовластия, которых особенно преследовали — слева большевики, справа — реакционная диктатура Омска.
Так в эшелоне Чешского легиона спаслась от расправы омской атаманщины Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская. Под охраной легионеров она благополучно доехала до Владивостока, а оттуда приплыла в Америку, где ей была устроена теплая встреча. Но “Бабушка русской революции” не осталась в Соединенных Штатах. Она приехала в Прагу, а затем, поселившись в Карпатской Руси, основала там школы-интернаты для мальчиков и девочек. Имея большой авторитет и хорошие связи со многими деятелями США и членами правительства Чехословакии, она всячески материально помогала учащимся русских гимназий в Праге, русским студентам, многим беженцам и целым семьям.
В 1919 году нелегально, с документами чешского легионера покинул Екатеринбург, где уже хозяйничали колчаковцы, старый социалист Егор Егорович Лазарев. Почти месяц он провел во Владивостоке, где в то время было странное “междуцарствие”. На острове Русском он встретился со своими чудом избежавшими расправы единомышленниками И. М. Брушвитом и П. Д. Климушкиным. И вместе с ними, опять же через США, прибыл в дружественную Чехословакию, где стал издателем газеты, позже журнала “Воля России”. Так же вместе с чехами добрался до Владивостока и затем прибыл в Париж другой ветеран эсеровской партии О. С. Минор. Спаслись и многие другие.
Несколько слов об отношении чехсовета и командования Чехословацкого корпуса к омской диктатуре во главе с А. В. Колчаком. Увидев, что прославленный в свое время адмирал и полярный исследователь оказался, к сожалению, слабым и недальновидным политиком, что он и его правительство не в состоянии унять разгул черносотенной реакции и прекратить бесчинства атаманщины, чехи поняли: надежды на установление хотя бы подобия порядка и демократии в Сибири не оправдались.
А между тем крестьянские восстания, партизанщина, удары частей Красной армии уже гнали омских правителей дальше — на восток. И представители Чехословакии поддержали коалиционный Политцентр, в который, кроме большевиков, входили эсеры, меньшевики и народные социалисты. Власть верховного правителя была свергнута.
Тут невольно возникает один до сих пор не вполне проясненный вопрос о судьбе золотого запаса царской казны, захваченного при взятии Казани частями Народной армии и попавшего затем в руки омского правительства. Много разнотолков, домыслов и вымыслов гуляет по нашим (и не только нашим) историческим публикациям. В частности, о том, что золото это якобы было присвоено “белочехами” — такой вот термин долго и упорно держался в советской исторической науке. И что на эти деньги они, дескать, и содержали в своей стране многочисленных русских эмигрантов демократического толка. Попробуем внести некоторую ясность.
В 1930 году в Праге вышел сборник “Гражданская война на Волге”, в первом томе которого история золотого запаса раскрывается непосредственными участниками событий. А теперь, уже в наше время, к этой запутанной и в прошлом, мягко говоря, тенденциозно представляемой советскими историками теме обратились исследователи, вооруженные открывшимися архивными документами. В фундаментальном труде О. В. Будницкого (“Диаспора” № 4 и 5), в автореферате И. В. Берсневой, в работах В. И. Шишкина, В. Е. Шамбурова, Михаила Магида, в ряде других источников, в том числе и в Интернете, мы находим убедительные подтверждения факта передачи большевикам отобранного у свергнутого омского правительства золотого запаса. Правда, несколько “похудевшего” за время транспортировки. Разворовывали бывшую царскую казну многие из тех, кто с ней соприкасался.
Чехословацкий легион охранял вывезенный из Казани золотой запас от Самары (после прихода туда большевиков) на всем протяжении Транссибирской магистрали. Когда же “золотые” эшелоны оказались в руках омского правительства, Колчак в марте и октябре 1919 года отправил четыре состава с золотом во Владивосток. При этом немалая часть драгоценного груза была в Чите присвоена атаманом Семеновым.
После падения омской диктатуры чехсовет, за обещание предоставить легиону паровозы для отъезда на родину отдал “золотой запас” коалиционному Политцентру, который в свою очередь 18 марта 1920 года передал его коменданту эшелона большевику Косухину. А он 3 мая доставил золото обратно в Казань. И тут оказалось, что “клад” сильно усох: отступая из Омска в ноябре 1919 года, Колчак вывез золота на 414 254 рублей, а чекист Косухин довез до Казани только на 409620 рублей. Кражи происходили на всем протяжении пути, начиная с Иркутска. В результате “золотой запас” сократился на целых 27 пульмановских вагонов из 40, что были в конце сентября 1918 года отправлены из Самары. И уж меньше всего в этом повинен был охранявший его легион. Таковы факты.
Что же касается русских денег, положенных в Чехословацкий легиобанк, то стоит обратиться к свидетельству бывшего главы партии эсеров В. М. Чернова. Оно содержится в недавно опубликованном сборнике “Русский исход” (СПб., 2004, статья И. А. Кукушкиной “Путь социалистов-революционеров в эмиграцию”, с. 91–92, и в личном архиве В. М. Чернова — ГАРФ, ф. 5847). В 1921 году, отвечая на явную клевету, появившуюся за подписью Ю. Стеклова в советской газете “Известия”, В. М. Чернов в статье “Квалифицированный лжец” (газета “Революционная Россия” № 9) рассказывает об “ассигновании Самарским комитетом членов Учредительного собрания (КОМУЧем) средств, которые были приняты последними (то есть чехами. — Е. Ф.) не как подачка (это слово подчеркнуто Черновым), а заимообразно ‹…›. Налицо имеются все основания для признания этого долга и возврата его…” — утверждает автор статьи. То есть возврата долга через легиобанк — для финансовой поддержки демократических эмигрантских организаций. Подтверждение тому мы находим и в других источниках, в таких, как воспоминания П. Д. Климушкина и С. Н. Николаева, в книге С. П. Постникова “Русские в Праге” и ряде других.
* * *
Финансовая помощь оказавшимся в изгнании социалистам нужна была отнюдь не только для поддержки их личного, жизненного существования. Они отчаянно пытались продолжить борьбу с большевизмом. Так возникло Внепартийное объединение и его Административный центр с отделениями в Париже и в Праге. Конец 1920-го и начало 1921 годов надо считать самым действенным периодом в недолгой жизни объединения. Ибо доходящие из России сообщения о крестьянских волнениях, о забастовках в Петрограде и, наконец, о мятеже в Кронштадте вселяли надежды на неизбежный и скорый крах власти Советов.
Созданный по инициативе А. Ф. Керенского комитет вскоре был преобразован в Административный центр, избранный на совещании в Праге 7–12 ноября 1920 года. В состав центра вошли 11 человек, в большинстве своем — члены разогнанного Учредительного собрания: Н. Д. Авксентьев, А. Ф. Керенский, В. М. Зензинов, И. М. Брушвит, Е. Ф. Роговский, В. В. Руднев и другие. А кроме того еще более 50 человек, которые не составляли основного ядра, но которых, как значилось в одном из протоколов, можно было всегда “при желании найти” в Праге или в Париже. Сюда относились также и направлявшиеся в Европу из Тифлиса видные эсеры А. В. Милашевский, И. П. Нестеров, В. Г. Архангельский, Б. Н. Рабинович.
Организация была задумана как подсобная по отношению к основному демократическому движению в России и призванная помогать ему “людьми, техническими средствами и содействием будущей русской власти, влияя на события в духе нашей политической идеологии”, — говорилось в декларации. Таким образом, планы действий составлялись основательно и с уверенной перспективой на будущее.
Определялась материальная сторона дела. Были использованы различные денежные средства. И прежде всего оказавшиеся за границей задолго до Октябрьского переворота деньги Временного правительства, ассигнованные на закупку для России необходимого продовольствия, товаров и на дипломатические нужды. Сюда вошел и фонд исполкома комитета, членов Учредительного собрания, средства партии эсеров и Центросоюза кооператоров. Рассчитывали и на вклад в легиобанке.
5 марта 1921 года эмиссар Административного центра И. М. Брушвит телеграфирует из Гельсингфорса в Прагу: “Чтобы стихийная революция в Кронштадте стала надежной, нужна срочная помощь. Выезжаю в Ревель — вместе с другими, чтобы принять решение. Телеграфируйте через Центрокомиссию легиобанка в Праге обо всех возможных резервных фондах…”
14 марта в письме из Праги (автор предположительно В. М. Зензинов) говорится следующее: “Тотчас по получении сообщения о Кронштадте в Праге было постановлено принять меры к широкому осведомлению Европы о свершившемся, выслать в Ревель все свободные наличные средства и выправить все формальности для немедленного, если потребуется, выезда всех товарищей…” Текст Кронштадтского радио был передан срочно и по телеграфу в Лондон, в Париж и в США. Из чешского телеграфного агентства в страны Европы и Америки регулярно поступали бюллетени с оперативной информацией. Кроме того, широко использовалась возможность передавать их по радио”. Далее автор письма сообщает о том, что “ведутся переговоры с Центрокомиссией легиобанка о приобретении 50 тысяч пудов муки, нагруженной на пароход в Голландии и могущей быть направленной или в Ревель или на о. Котку”. Иными словами — прямо в Кронштадт.
Независимая Чехословакия в те дни демонстрировала горячее сочувствие Кронштадту: 15 марта в Праге состоялся русско-чешский митинг, посвященный поддержке восставших. “Поступают заявления от многих лиц, желающих принять участие в общей работе в Ревеле и дальше. ‹…› Вообще, все волнуется и кипит…”
Это письмо послано — увы! — за три дня до падения крепости. События развивались слишком стремительно. Большевики оказались более жизнестойки и изворотливы, чем можно было предполагать. Кронштадтский мятеж был подавлен раньше, чем могла бы прийти помощь. “Мы были застигнуты врасплох, — признается позже В. М. Чернов, — мы были неподготовлены ‹…› Мы получили суровый, но заслуженный урок…”
Добавим от себя — не первый урок. Если проводить аналогию с событиями октября 1917 года и многими эпизодами гражданской войны, то нельзя не заметить весьма прискорбную закономерность: неумение сторонников народовластия вовремя предвидеть события, постоянное запаздывание, нерешительность и то, что называется: “махание кулаками после драки”. Как понимаем мы теперь, надежды демократической эмиграции на мятеж в Кронштадте и “раскачивание всей России против большевиков” были явно иллюзорны. Но это понимаем мы и теперь…
* * *
В том, что общественность Чехословакии поддерживала правых эсеров, левых кадетов, народных социалистов в их посильном противостоянии большевикам, нет ничего удивительного. Ибо в молодой республике царил дух демократии. Нет ничего удивительного и в том, что “крайние воинствующие монархисты” (такой был тогда термин), которые вольготно чувствовали себя во Франции или в Болгарии, здесь симпатией не пользовались. В архиве Административного центра (Москва, ГАРФ, ф. 5893) содержится специальное дело, документы которого разоблачают провокационные действия “крайних монархистов” — ведь для них все социалисты были равнозначны большевикам. Однако в Чехословакии им ходу не было. Вот один только факт: в начале 20-х годов в Центроколлегию чешской контрразведки поступило сообщение о планах одного из главных пражских монархистов — некоего полковника Неймана, который в Вене вместе с ротмистром Розенбергом добивался доверия в демократических организациях, а этот Розенберг вскоре попался на австрийской границе с большевистской литературой. В этой же связи упоминается и бывший жандармский ротмистр Бессонов — как специалист по ликвидации “жидомасонов” и организатор ряда убийств представителей прогрессивной общественности.
Из разных источников известно, что страны Европы (Чехословакия не исключение) были буквально наводнены советскими агентами, их вербовали из старых царских сыскарей, из алчных или терпящих материальную нужду эмигрантов, порой — из монархистов, а нередко — из честно заблуждающихся или любыми путями стремящихся на родину. Вспомним горькую судьбу Сергея Эфрона… Донесения агентов регулярно ложились на стол руководителям ИНО ЧК–ГПУ. Об этом же свидетельствуют и документы, опубликованные в сборниках “Военная эмиграция”.
Несмотря на большую избирательность чехословацкого МИДа при выдаче виз, состав беженцев из России был весьма разношерстным по своему прошлому, по убеждениям своим и пристрастиям. Особенно в начале 20-х годов, когда в страну потоком хлынула обозленная, обездоленная и разочарованная молодежь, успевшая хлебнуть горечь поражения Белой армии в гражданской войне. В редакцию газеты “Воля России” вместе с угрожающими посланиями от “крайних монархистов” стала поступать информация о безобразных хулиганских выходках и скандалах, учиняемых в Брусских казармах умело подогретыми молодыми офицерами армий Деникина и Врангеля. В одной из корреспонденций, полученных “Волей России” 24 августа 1921 года, опубликовано красноречивое высказывание поручика Шереметьева (судя по донесениям пражской полиции — главного зачинщика провокационных драк). Приводятся такие его слова: “Помогать большевикам в борьбе с голодом ‹…› есть большое преступление: спасая от голодной смерти русский народ, который все равно нас не поймет и будет продолжать считать нас своими заклятыми врагами, мы укрепляем власть комиссаров и стойкость красной армии, с которой наша армия должна вступить еще в вооруженную борьбу за спасение Родины. Пусть лучше погибнут от голода десятки миллионов русских, на трупах которых голодный народ, потерявший надежду на помощь советского правительства, сбросит последнее и закричит во всеуслышанье: дайте нам императора, который принесет с собой мир, порядок и хлеб!”
Ну, словно не поняли или намеренно позабыли о том, что именно отсутствие мира, порядка и хлеба привело к Февральской революции и отречению царя. И это в то время, когда нищие эмигранты-демократы отдавали последнее, чтобы помочь голодающим в России!
Впрочем, далеко не все бывшие офицеры разделяли позиции монархистов, несмотря на угрозы лишить их материальной помощи в виде бесплатных обедов, жилья и т. п. И даже наоборот, как говорилось в другой корреспонденции, многие “горят желанием, чтобы русские видные государственные деятели, находящиеся вместе с ними в изгнании, любящие свою родину и стоящие против братоубийственной войны, против блокады, но за помощь голодающей России, объединились для совместной благотворительной работы на принципах беспартийности”. Собственно, на этих принципах и были основаны организации Земгора в Париже, в Праге, в других центрах эмиграции.
25 августа 1921 года, уже испытывая материальные затруднения, Административный центр принял решение выдать Комитету помощи голодающей России из своих сильно уменьшившихся к тому времени средств 2500 чешских крон. И это не считая множества добровольных пожертвований и отчислений из кассы пражского Земгора.
Что же касается “воинствующих монархистов”, то в результате осознания собственной несостоятельности, а главное — в связи с преследованиями со стороны полиции Чехословакии и роста авторитета демократической общественности — монархические группы тут быстро увяли и прекратили свою деятельность.
* * *
После неудавшейся попытки продолжить политическую борьбу и последующей ликвидации Внепартийного объединения, пражская эмиграция целиком обратилась к более насущному и реальному делу — помощи беженцам из России в организации их быта, в их трудоустройстве, в продолжении образования молодежи, в развитии науки, в сохранении и умножении традиций русской культуры. Открытие русских гимназий и Русского народного университета, юридического факультета, Института сельского хозяйства и кооперации, Института изучения России, экономического кабинета, Археологического института им. Н. Д. Кондакова, создание библиотеки Земгора, Русского зарубежного исторического архива и Культурно-исторического музея в Збрацлаве, ставшее традиционным проведение Дней русской культуры и Пушкинских праздников — значение всего этого трудно переоценить. Русская эмиграция в Чехословакии только теперь, да и то очень робко, начинает раскрывать родной стране свою историю, судьбы людей, к ней причастных, и свою, к сожалению, далеко не полную культурную сокровищницу.
А дело в том, что об эмигрантах аристократического сословия, о деятелях Белого движения вспоминают у нас давно и охотно. Это стало своего рода уже несколько приевшейся модой. И она порой даже отдает, уж извините, этаким холопским преклонением перед вернувшимся барином. О пражских же изгнанниках демократического толка говорить как-то не принято. Такая вот непопулярная эмиграция…
Этому, как мне думается, есть две причины. Начнем с того, что эмиграцию в Чехословакии составляла в основном интеллигенция и в частности — эсеры, в которых партия большевиков издавна видела своих главных конкурентов в борьбе за политические преобразования в такой крестьянской стране, как Россия. А по Марксу, никак не крестьянство, а только и только пролетариат способен вершить революционные преобразования. Вспомним со студенческой скамьи навязшую в умах работу В. И. Ульянова “Что такое └друзья народа” и как они воюют против социал-демократов”. Эсеры марксистами не были, за что и подверглись грубой и, как мы это сейчас понимаем, слабо аргументированной критике. Но одной критики ленинцам было мало. С противниками надо не спорить — их надо уничтожать. Таков был выдвинутый с самого начала ленинский принцип.
Не издававшийся ранее в нашей стране писатель-эмигрант Роман Гуль в книге “Я унес Россию” излагает характерный в этом отношении рассказ лидера партии социал-революционера В. М. Чернова: “Было это до войны, году так в 11-м в Швейцарии. Толковали мы с Лениным в ресторанчике за кружкой пива — я ему и говорю: └Владимир Ильич, да приди вы к власти, вы на следующий день меньшевиков вешать станете!“ А он поглядел на меня с такой монгольской хитринкой и говорит: └Первого меньшевика мы повесим после последнего эсера“, — прищурился и засмеялся”.
Вспоминая этот полушутливый ресторанный разговор, Р. Гуль замечает: “Как это ни невероятно, но бутада в ресторанчике через несколько лет превратилась в Архипелаг ГУЛАГ. Расстрелы эсеров (левых и правых) Ленин повел сам. А меньшевиков достреливал его “верный ученик” Сталин. И осталось от этих партий лишь историческое воспоминание и архивные материалы” (Роман Гуль. “Я унес Россию”, М., 2001. Т. 1. С. 77)
Эти архивные материалы спустя много лет и приводят нас к истинной подоплеке физического уничтожения всех инакомыслящих, когда после Октябрьского переворота такая возможность у большевиков появилась.
Невольно возникает вопрос: почему же прекраснодушные эсеры оказались столь недальновидны и беззащитны? Они — столь популярные после Февральской революции и набравшие подавляющее большинство голосов при выборах в Учредительное собрание? Может быть, именно потому что были прекраснодушными? Я не вкладываю иронии в это определение и могу упрекнуть их только в политической неопытности и, пожалуй, в отсутствии жестокости (если, конечно, отсутствие жестокости считать недостатком).
Живший в эмиграции эсер В. Г. Архангельский занес в свои воспоминания один любопытный разговор с А. Ф. Керенским, который часто приезжал из Парижа в Прагу. Так вот, когда речь зашла о насильственной коллективизации в Советской России, бывший глава Временного правительства вдруг сказал о том, что Ленина следовало расстрелять еще после репетиции Октябрьского переворота, то есть после кровавых событий 3–5 июля 1917 года. Увы! — опасность и неостановимость политики большевистской партии была осознана слишком поздно…
Вторая причина непопулярности демократической эмиграции состоит в том, что потомки и апологеты тех эмигрантов, что, наоборот, очень ныне популярны, по-прежнему продолжают считать разрушителями России всех без разбора либералов и социалистов. Можно подумать, что у нас все еще продолжается гражданская война — между “Боже, царя храни…” и “Вставай, проклятьем заклейменный…” Впрочем, как знать! — история развивается по спирали…
* * *
Русская эмиграция в Чехословакии прошла поистине ТРИ КРУГА АДА. Я остановлюсь только на одном — на событиях победной весны 1945 года. Отечественная война Советского Союза против фашизма резко поменяла акценты в отношении эмигрантов-демократов к утраченной Родине. Позабыты (хотя бы на время) ошибки и преступления советской власти, отброшены старые обиды и счеты. Во весь рост встала одна общая боль, одна общая большая беда.
Русские эмигранты в Чехословакии и сами с 1939 года познали гнет и унижение режима немецкой оккупации. Чего стоила одна только регистрация с выдачей удостоверений о нееврейском происхождении, что должны были подтвердить не только анкеты и документы, но и под присягой два надежных свидетеля. А увольнение ряда профессоров Русского народного университета и закрытие многих эмигрантских организаций, преследования гестапо, нищета и безработица. Короче говоря, прихода Советской армии-избавительницы эмигранты ждали с понятным нетерпением. И вот этот день настал.
8 мая 1945 года Прага была очищена от фашистов. А через три дня… начались аресты эмигрантов. Нет, они (за ничтожным исключением) не сотрудничали с фашистами. Наоборот, по мере возможностей помогали чешскому Сопротивлению, прятали подпольщиков, спасали евреев. А кроме того, занимались своим делом: лечили, учили, изобретали, писали книги, не теряя надежды на то, что еще смогут быть нужными и полезными своей Родине. Только Родина — в лице органов Смерш Первого Украинского фронта им не поверила.
Впрочем, основные списки подлежащих репрессиям эмигрантов, вероятно, были подготовлены заранее. Во-первых, с 1939 года проходили аресты в оккупированных Советским Союзом странах Прибалтики, в западных районах Украины и Белоруссии. Во-вторых, в Чехословакии уже знали об арестованных и депортированных в Россию эмигрантах из Германии и Польши — по мере их освобождения от фашистской оккупации. Некоторые, особо осмотрительные, в предвидении репрессий покидали насиженные места. Но большинство, не видя за собой никакой вины, не хотело или же физически не могло это сделать.
Первым 11 мая 1945 года был арестован бывший посол России в Чехословакии Владимир Трифилович Рафальский. Он умер на следующий день. Далее аресты покатились лавиной: в течение полутора месяцев были брошены в тюрьмы, а затем депортированы в СССР для предания суду трибунала более четырехсот эмигрантов. Ни возраст, ни состояние здоровья, ни ученые степени и заслуги никакого значения не имели. Так же, как неважно было и то, что арестованные и затем осужденные Трибуналом являлись гражданами Чехословакии или имели международные, так называемые нансеновские паспорта.
Бывших членов прекратившей свое существование в 1939 году Трудовой крестьянской партии преследовали особо. Руководитель ТКП Сергей Семенович Маслов был брошен гитлеровцами в концлагерь. Оттуда его, больного тифом, освободила Советская армия. Он приехал в Прагу. А далее, если верить очевидцам, его жена, боясь заразиться тифом или из других соображений, позвонила в советскую комендатуру. Маслова увезли в санитарной машине, и после этого он бесследно исчез.
Сотрудник московского “Мемориала” Б. И. Зубарев дополнил мои сведения: “Из дел реабилитированных бывших эсеров, расстрелянных в └связи с террористической организацией ТКП“, выясняется, что Маслов был привезен на Лубянку и там несколько лет интенсивно допрашивался по поводу своих связей. Сведений о его дальнейшей судьбе в архивах Мемориала нет. Но, учитывая личность Маслов… сомнений в том, что он был расстрелян не возникает”. Кстати, Николаю Ивановичу Вавилову в числе других абсурдных и недоказанных обвинений приписывалось и руководство ТКП на территории России. Что же касается допросов С. С. Маслова “в течение нескольких лет”, то у меня есть определенные сомнения, ибо наши органы широко использовали “свидетельства” умерших или ранее расстрелянных людей. Мне доводилось с этим сталкиваться. Запросы в Архивную службу ФСБ и в Генеральную прокуратуру РФ о судьбе С. С. Маслова остались без ответов.
Не менее загадочно исчезновение другого, до 1933 года, деятеля ТКП — теперь уже широко известного ученого-литературоведа, руководителя “Скита поэтов” и специалиста по творчеству Достоевского Альфреда Людвиговича Бема, которого просто увели из дома под каким-то пустячным предлогом, и больше его никто не видел. Косвенное (и не очень убедительное) свидетельство о его якобы самоубийстве содержится в книге воспоминаний пражского эмигранта Н. Е. Андреева, тоже, между прочим, арестованного, но после некоторых проволочек выпущенного на свободу.
В его книге немало ошибок и неточностей, что и понятно, ибо эти воспоминания писались, а вернее, диктовались почти ослепшим старым человеком. Но тут мы находим поистине бесценные сведения о целом ряде эмигрантов, подвергшихся репрессиям победной весной 1945 года.
Например, о судьбе известного русского генерала Сергея Николаевича Войцеховского, участника Первой Мировой, а затем гражданской войны. С сентября 1917 года он занимал ряд командных постов в Чехословацком корпусе. Эмигрировав в Чехословакию, он принял гражданство приютившей его страны и был назначен командующим краевым военным округом с местом пребывания в Брно. С началом немецкой оккупации генерал Войцеховский уходит в отставку и становится одним из создателей чешского Сопротивления “Защита нации”. Он не исполнял здесь командных функций, ибо гестапо все время держало его
под пристальным наблюдением. 12 мая 1945 года С. Н. Войцеховский был задержан вначале по ошибке органами полиции Чехословакии, потом отпущен, но в тот же вечер арестован уже органами Смерш. И осужден советским трибуналом на 10 лет содержания в ГУЛАГе. Вот что пишет о нем Николай Андреев: “Позднее мне передавали ‹…›, что он очень достойно вел себя там, своим поведением подавая пример силы воли, спокойствия, мужества и выдержки. Слухи подтверждали мое впечатление об этом человеке небольшого роста с пронзительными умными глазами, который, видимо, был отличным военачальником и русским патриотом”. С. Н. Войцеховский умер в Озерлаге (г. Тайшет Иркутской обл.) 7 апреля 1951 года.
В лагере Бауцен (подобие тюрьмы предварительного заключения Смерша — на территории Германии) содержались и некоторые другие, арестованные в Праге, до отправки их в Советский Союз. В частности, профессор Сергей Владимирович Маракуев, до фашистской оккупации возглавлявший в Праге Русский институт кооперации и сельского хозяйства. Он был настроен пессимистически: “…даже если нас не пошлют на смертоубийственные работы, — говорил он, — мы все равно скоро умрем от треволнений”. Профессор был прав: ведь арестованные в Праге эмигранты в большинстве своем были немолодыми, не очень крепкими здоровьем и уже много к тому времени пережившими людьми. С. В. Маракуев, которому шел тогда 73-й год, осужденный в июле 1945 года к восьми годам лишения свободы, умер в пересыльной тюрьме через месяц — по официальному сообщению, от пневмонии.
Арестован был и 80-летний князь Петр Дмитриевич Долгоруков. Судя по данным “Мемориала”, его пять лет содержали во владимирской тюрьме и почему-то не освободили по истечении срока заключения. Возможно, престарелый и больной человек был уже в таком состоянии, что его и поднять с постели (или с нар) было невозможно.
Среди арестованных и осужденных в 1945 году одним из наиболее интересных и значительных представителей пражской демократической эмиграции был литератор и издатель, один из основателей Русского зарубежного исторического архива Сергей Порфирьевич Постников, в прошлом — член партии эсеров. Уже упоминалась его книга “Русские в Праге. 1918 –1928” (ее репринтное издание вышло в Праге в 1995 году). Самым крупным его трудом является “Библиография русской революции и гражданской войны (1917–1921)”. Эта книга была издана в Праге в 1938 году под редакцией тогдашнего директора Русского зарубежного архива профессора Яна Славика. Заведующий книжно-журнальным отделом архива С. П. Постников был главным составителем систематического каталога всей библиотеки. Судьба РЗИА — тема отдельная. Скажем только о том, что увезенный в Советский Союз в 1946 году, вопреки воле его создателей, Архив русской эмиграции на долгие годы (до 1989-го) был недоступен.
О пребывании арестованного 30 июня 1945 года С. П. Постникова в лагере Бауцен рассказал тот же Николай Андреев: “Сергей Порфирьевич с его огромной седой гривой волос, с бородой и усами казался таким патриархальным, гораздо старше своего возраста; солдаты относились к нему хорошо, называли └папашей“, ему приносили чекистский чай, очень крепкий и сладкий. Постников был настроен мрачно и не предвидел ничего хорошего для русских эмигрантов. └Что меня удивляет, — сказал он, — это сходство теперешних полицейских ухваток с дореволюционными. Но тогда мы хоть знали — за что сидим и на какой срок, а теперь наша судьба нам вообще неизвестна“”. А судьба готовила Сергею Порфирьевичу пять лет заключения в ИТЛ (Дубровлаг МВД СССР).
В РГАЛИ (ф. 562, оп. 1, д. 674) хранится письмо Постникова Виктору Шкловскому из лагеря от 22 марта 1946 года. Вероятно, надеясь на помощь известного литератора и своего давнего знакомого, он пишет: “Теперь, почти через 25 лет, волею судеб, я из Праги ‹…› переселен на Урал, в лагерь. Грехов особенных за мной нет, кроме литературно-критических статей, писанных еще в двадцатые годы ‹…› Срок у меня 5 лет, отсидел я 10 месяцев ‹…› Во время войны я был горячим патриотом, помогал нашим военнопленным и советским интернированным гражданам посылкой хлеба. Спасал русских и других евреев, чему представил доказательства своему следователю. Около 20 русских эмигрантов-евреев так спасли в Праге. Во время подготовки восстания в Праге я все время был в контакте с чешскими патриотами, а в дни самого восстания я и жена были на баррикадах. При полной возможности я не ушел в зоны американских и английских оккупаций, так как не хотел ничего общего иметь с немцами, туда убежавшими. И вот в результате всего — я в лагере на 5 лет. Но я бодр и не упал духом. Надеюсь на помилование” (цит. по: Встреча с эмиграцией. М.; Париж, 2001. С. 286).
Помилование не последовало. И надо думать, что В. Б. Шкловский, сам в 20-е годы недолгий и раскаявшийся эмигрант, вряд ли отозвался на послание своего бывшего соратника и коллеги. Отбыв полный лагерный срок, С. П. Постников по заключению врачебной комиссии был признан “стойким инвалидом” и поэтому направлен не в ссылку, а к сестре в г. Никополь, где работал швейцаром в “Чайной” с зарплатой 200 рублей, состоя под надзором органов МГБ СССР. В Прагу к жене он вернулся в 1957 году. Скончался в 1965-м. И похоронен на православном Ольшанском кладбище, где нашли последний приют многие пражские эмигранты.
Однако помощник Постникова в РЗИА доктор юридических наук Николай Петрович Цветков похоронен совсем не здесь. Он почти год готовил эмигрантский архив к отправке в СССР, а когда закончил эту работу, то вскоре — 14 июня 1946 года — тоже был арестован, увезен и осужден и через несколько лет скончался в концлагере Иркутской области. Поэтому надпись на сером камне, что установлен его детьми на Ольшанском кладбище, — чисто символическая.
И коротко — о трагических судьбах некоторых других эмигрантов-демократов, проживавших в Праге. В фашистском концлагере был уничтожен один из деятелей Земгора и ряда других эмигрантских организаций Борис Николаевич Рабинович, который не пожелал подводить хотевших его спасти товарищей и решил разделить судьбу своего народа. О горькой участи бессменного руководителя пражского Земгора Ивана Михайловича Брушвита выразительно свидетельствуют документы Архивов ФСБ и Генеральной прокуратуры и недавно изданные в Праге непонятно малым тиражом “Воспоминания” также репрессированного в 1945 году Семена Николаевича Николаева — высокообразованного юриста, талантливого сына чувашского народа, избравшего его в Учредительное собрание.
Иван Михайлович Брушвит был замечательным человеком. Благодаря его бесконечной доброте и отзывчивости, энергии, организаторскому таланту и знанию нескольких европейских языков, а также его давним и прочным контактам с правительством Чехословакии российские эмигранты и их семьи в течение многих лет получали в изгнании необходимую материальную помощь, работу, образование. Пожилой и тяжелобольной уже к моменту ареста И. М. Брушвит, которого из арестантского вагона в тюрьму вели под руки его товарищи по судьбе, умер через год после осуждения в больнице Владимирского централа. Почти одновременно с ним — летом 1946 года — скончался от инсульта в той же тюремной больнице учитель русской гимназии и бывший член Трудовой крестьянской партии Алексей Иванович-Овсянников. Пражским эмигрантам П. Д. Климушкину, С. Н. Николаеву и И. П. Нестерову, осужденным Особым совещанием НКВД в один день с И. М. Брушвитом и А. И. Овсянниковым — 24 сентября 1945 года (и по той же статье 58 пп. 4 и 11) — посчастливилось после тюрьмы и ссылки вернуться в Чехословакию. Но такая удача выпала немногим. В объемистом списке (около четырехсот имен), посланным в наши “компетентные органы”, против каждой пятой фамилии стоит — “nevratil se”, то есть “не вернулся”. Среди них — талантливый инженер Е. Туманов, погибший в 1953 году в Джесказгане, куда был сослан после концлагеря, профессор Пражского юридического факультета С. И. Варшавский, преподаватель русской гимназии и “евразиец” П. Савицкий, арестованный по второму разу и вскоре умерший, и многие, многие другие. А о некоторых и вообще нет никаких сведений.
Трудно объяснить, почему Архив ФСБ не в состоянии дать родственникам столь необходимую им информацию. Руки, что ли, не доходят разыскать и ответить?! Ведь все, о ком здесь рассказано, были реабилитированы еще в 1991–1992 годах.
Но память о них жива. Ее хранят те, что могли бы быть полноправными гражданами России — дети и внуки эмигрантов, организовавшие в Праге общество “Они были первыми”. Его возглавляют Владимир Быстров, сын репрессированного, но, слава Богу, вернувшегося после нескольких лет ГУЛАГа доктора юридических наук Н. В. Быстрова, и внучка погибшего профессора С. В. Маракуева — Анастасия Копршивова. Ежегодно 12 мая вот уже более десяти лет потомки эмигрантов собираются на Ольшанском кладбище у православного храма, где на стене висит мемориальная доска с надписью на русском и на чешском:
“Вечная память! Русским, украинцам и представителям других народов Российской империи, в 1917 году отвергнувшим коммунистическую утопию ‹…›, которые в двадцатых годах нашли дом в демократической Чехословацкой республике. А спустя четверть века стали первыми жертвами послевоенного прокоммунистического оппортунизма, который допустил похищение их в 1945 году в советские тюрьмы и концентрационные лагеря, где они погибли или без вести исчезли…”
В этот день проходят негромкое собрание, молебен в храме, и затем еще одна поминальная молитва — в подвальной церкви бывшего “профессорского дома” в одном из районов Праги, — отсюда тоже увозили в ГУЛАГ российских интеллигентов, которые стали бы гордостью так бесчеловечно отринувшей их страны. Возможно, что тогда мы жили бы в несколько ином, более развитом и цивилизованном государстве.
* * *
В прямой связи с проблемой непопулярности демократической и интеллектуальной эмиграции стоят предрассудки и предпочтения нашего новейшего постсоветского времени, нелепые исторические перекосы, широко сейчас распространившаяся беззастенчивая фальсификация неоспоримых фактов. Может быть, мы за долгие годы вколачивания в наши мозги советской идеологии так привыкли к умолчаниям, искажениям, а то и к прямой лжи в подаче исторических реалий, что уже и не замечаем преподносимую нам безграмотную чушь типа произведений небезызвестного Александра Бушкова?
Мы как-то забываем о том, что, уходя от нас и превращаясь в Историю, прошлое становится беззащитным, особенно, если уничтожают людей, в те времена живших. Не потому ли на их позабытых могилах так привольно и безнаказанно расцветают “исторические” сорняки?
Это не пустая и далеко не безобидная метафора. Явление Бушкова и ему подобных заслуживает пристального внимания. Еще несколько лет назад этот ныне “культовый”, как его рекламируют, писатель произвел на свет Божий сомнительный труд под названием “Россия, которой не было”. Правда, тогда он, еще не вполне уверенный в себе, поставил подзаголовок — “Загадки, версии, гипотезы” (М., СПб, Красноярск, 1997, тираж 50000 экземпляров). Однако, особо поскромничать автору не удалось: некий философ А. М. Буровский присовокупил послесловие “Взгляд гения” (sic) и рекомендовал творение А. Бушкова “как учебное пособие в школах и вузах”. Вот уж бедные школьники и студенты, которым, скажем, причина восстания декабристов объяснялась бы тем, что эти самые дворяне погрязли в долгах, задолжав даже государевой казне (с. 466–468). Или что в 1929 году российское золото спасло США во время экономического кризиса (с. 490). Подобные “перлы” рассыпаны щедро и нагло. И в определениях автор тоже не стеснялся. Тут вам и “кукольная Чехословакия”, и “Гайда спер золото”, “народовольческая сволочь”, “бездарный Тухачевский” и т. п.
Что касается источников, документов и прочих доказательств авторских утверждений, то они практически отсутствуют. Достаточно написать: “Стоит покопаться в архивах…” — и все, достаточно без разбору рассыпать по тексту цитаты неважно кого — фон Плеве, Н. А. Бердяева, или А. И. Солженицына, даже не замечая, как некоторые высказывания известных людей прямо опровергают высказывания самого автора. Ему ничего не стоит признаться: “Я сам, не прилагая особенных трудов (оно и видно! — Е. Ф.), разыскал немало других фактов…” (с. 550). Каких фактов — остается только гадать, ибо вместо фактов — голословные утверждения да хлесткие ярлыки.
В чем особенно преуспел “взгляд гения”, так это в лютой ненависти к интеллигенции. (Совсем по товарищу Ульянову-Ленину: “Интеллигенция — говно”, помните?) “Лишенная подлинной образованности и способности мыслить логически и патриотизма…” — повторяет чужие слова А. Бушков. Значит, правильно их почти всех, включая того же Бердяева, в свое время выгнали из России “философскими пароходами”. Но горе-то какое — новые народились… И “культовый писатель” с утвердившимся высокомерием невежды заодно с очередным бездарным детективом строчит новый “исторический” опус. “Сталин. Осень императора” (СПб.; М. 2005, тираж 5000 экз.). Из многих несообразностей остановимся на одной. Совершенно не владея материалом, автор бросается защищать Т. Д. Лысенко от новых веяний в науке и между делом бросает увесистый булыжник в Н. И. Вавилова, которого “в какой микроскоп ни рассматривай, не тянет он не то что на великого ученого, но и на мало-мальски серьезного. ‹…› Вавилова, кстати, — как утверждает Бушков, — судили и посадили не за теоретические разногласия с Лысенко, а за связи с зарубежной Трудовой крестьянской партией … которая существовала на самом деле и крови Советскому Союзу попортила немало” (с. 230). Не знаем, как там насчет “попорченной крови”, судя по архивным данным и по воспоминаниям бывшего члена молодежной группы ТКП Георгия Малахова, ее было ничтожно мало, но что погибший в заключении Н. И. Вавилов не имел к ТКП никакого отношения — это давно доказанный факт. И все, что написано Бушковым, не просто голословно, бездоказательно и, вероятно, построено на “выбитых” допросами показаниях, но к тому же еще и оскорбительно до безобразия. И еще — стоит внимательно посмотреть короткий список литературы, которой пользовался автор (всего-то 18, причем малоавторитетных по своему научному весу источников), чтобы понять всю порочность подобных “исторических” трудов.
На книжной полке магазина рядом с большим количеством произведений А. Бушкова стоит “исторический” труд некоего А. Щербакова “Декабристы. Заговор против России” (СПб.; М., 2005, тир. 3000 экз). Почерк все тот же — бушковский, что видно уже по заглавию.
А вот, пожалуйста, апрельский (№ 17, 2006) номер “Аргументов и фактов”. Целая полоса посвящена А. Ф. Керенскому. Автор не кто-нибудь, а сам “народный художник России” Илья Глазунов. И тут нас поджидает все то же самое — разнузданное и беззастенчивое отношение к историческим фактам и к исторической личности. Вранье, слухи, фальсификации. Опираясь в основном на россказни какого-то 90-летнего старца, Илья Глазунов выдает простодушным почитателям этой газеты злобную и безграмотную чепуху. И при этом уверяет, что теперь “стал внимательно изучать, как произошла революция в России”.
Ну, ладно — Глазунов, что с него взять? Но газета! На открытии номера под портретом А. Ф. Керенского читаем: “Вознесенное ничтожество”, а сама газетная полоса озаглавлена словами вышеупомянутого и, похоже, не вполне адекватного старичка: “Сашка Керенский — фанфарон и негодяй?” И даже поставленный редакцией вопросительный знак не спасает непристойную ситуацию. Доказательства, как положено, отсутствуют. Таков стиль. Или, как говорит уважаемый Владимир Познер, такие времена…
Кому-то может показаться, что эти последние страницы, заключение невеселого повествования о непопулярной эмиграции — не очень связаны со всем предыдущим. Очень даже связаны. Ибо именно то, что демократическая эмиграция не в чести и потому малоизучена, свидетельствует не только о неправомерном и нелогичном забвении оказавшихся за рубежом и вдвойне пострадавших представителей интеллектуального сословия, но и о воцарившейся сейчас поразительной узости мышления, о скольжении “по верхам”, а то и о вполне сознательном (в угоду моде и легкому успеху) намеренном сужении собственного кругозора.
Как же дальше существовать и развиваться у нас исторической науке, если воинствующее невежество будет безнаказанно цвести, продаваться и дурно пахнуть — ложью, фальсификациями, откровенным презрением к правде? И долго ли охочие до дешевых сенсаций дельцы от литературы, кино и телевидения будут спекулировать на нашем непростом и горьком прошлом?