Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2006
Светлана Потапова (Прилежаева) родилась в 1971 году в г. Череповце Вологодской области. Окончила Новгородский педагогический институт. Работала учителем, переводчиком журналистской областной газеты “Новгородские ведомости”. Живет в Великом Новгороде. В “Неве” печатается впервые. Светлана Потапова (Прилежаева) родилась в 1971 году в г. Череповце Вологодской области. Окончила Новгородский педагогический институт. Работала учителем, переводчиком журналистской областной газеты “Новгородские ведомости”. Живет в Великом Новгороде. В “Неве” печатается впервые.
Где баба, там и родина
Поговорка
Когда при мне в дружеской компании заговаривают о том, как много со времени перестройки людей навсегда уехало из России, и о том, какая это для России беда и проблема, и обвиняют наших женщин, что они, дескать, искали и ищут для себя более обеспеченной жизни на Западе, я всякий раз пытаюсь рассказать одну историю, хотя и понимаю, что попаду с ней, что называется, не в тему, да, не в тему… Но мне ни разу не удалось рассказать слушателям то, чему невольным свидетелем довелось быть мне лет десять тому назад: моя жена — очаровательная женщина с длинным носом и красными губами — всегда перебивает меня… Тайком от нее пишу я эти строки, надеясь, что кому-нибудь да попадутся они таки на глаза…
Эти два романтических случая произошли почти одновременно в 199… году. Купидон избрал местом их проведения кафедру машиностроения N-ского университета… Провинциальный N. только обустраивал тогда свой университет, и штат его сотрудников был самый разномастный. Профессорам из других городов щедро предлагались в N. квартиры, но научные акулы не спешили заглатывать квартирную наживку и ехать на работу в новорожденный университет.
А какие были планы! Прежде всего снесли вывеску “N-ский политехнический институт” на двухэтажном низеньком здании и за ночь приделали вывеску новую: “N-ский университет”, так что город проснулся уже с университетом… Задумали в университете факультет журналистики, и экономики и права, и медицинский факультет, и факультет лесоводства, и с ними тут же, на втором этаже, факультет актерского мастерства, ежегодно готовящий бы новых восемь актеров для местного театра, покуда старые каждый год сбегали бы со своих мест по причине маленьких зарплат… Наконец стало ясно, что факультетов переложили лишку, как крупы в кастрюльку, и устроенная из них каша стала выпирать из здания бывшего политехнического — тогда организаторы бодро взялись за другое здание — бывшего педагогического института — на противоположном конце города.
Там старинные и почтенные факультеты педагогического были подвергнуты самой причудливой реорганизации. Самый чопорный и горделивый (ежегодный проходной балл 5+5+5) факультет иняза (английское отделение) в одну минуту оперировали, поделив двадцать человек поступивших на филологов и переводчиков. Деление произошло по алфавиту, и теперь филологи от А до Л завидовали переводчикам от М до Я. Кроме того, у иняза появились скоро рожденные и сильно недоношенные отделения японского языка и психологов со знанием французского. Будущие французские психологи, набранные по заниженному конкурсу из райцентров и деревень, блуждали по университетским лестницам в свитерах домашней вязки и, перегибаясь, кричали друг другу через пролеты: “Кать, ты домой позво2нила? А я еще не поевши!!!”
Недоношенность, проявлявшаяся в отсутствии учебников, нехватке кабинетов и преподавателей, была присуща всем без исключения новорожденным факультетам. Студенты боялись пропустить хоть одну лекцию или семинар: поскольку учебников не было, материал неоткуда было взять, кроме как из уст преподавателя. Днем городские автобусы были переполнены гомонящей молодежью: это студенты ездили с одного конца города в другой, из политехнического в педагогический — преподаватели по разным предметам находились в разных зданиях, и в иной веселый день студенты умудрялись пересечь город три-четыре раза.
Но родительская любовь не знает логики. Гордость за свое эклектичное детище переполняло создателей университета: они решили подарить ему теперь мировую славу.
Уже в ноябре 199… года, через два месяца после открытия, в NГУ появилась первая иностранная делегация.
Делегацию призвана была переводить (как с этажа на этаж, так и словесно) секретарь кафедры машиностроения Надя Березкина. Надю выбрали, так как она уже год учила по самоучителю английский и имела номинальное отношение к машиностроению: делегация состояла из американских инженеров, перехваченных ректором университета в Москве на какой-то конференции. Ректор плохо знал по-английски и совершенно не представлял, что будут делать инженеры в его университете. Однако делегацию встретили чин чином: передали из рук в руки плотный черный каравай с пасмурной захватанной солонкой из университетской столовой, целый день возили на экскурсии по городу в ректорской белой “Волге”; вечером водитель “Волги” вытащил из багажника, отдуваясь, ящик шампанского и понес его в парадные двери университета.
На шампанское потратились, как выяснилось, зря: розовощекая от напряжения Надя все-таки выяснила из часового путаного полилога между ней и иностранными инженерами (хвала самоучителю Ю. Пенкина!), что это были не совсем инженеры и даже не очень техники, а зоотехники и что в N. их привело желание увидеть не то чтобы университет, а, наоборот, N-скую птицефабрику…
Машиностроительные термины на английском, которые Надя зубрила всю ночь, пропали втуне так же, как и шампанское… Но белые кружева ручной (Надиной) работы, которые она всю ночь пришивала к единственному своему парадному…
Впрочем, кажется, здесь требуется некоторое отступление от вот-вот ожидающей читателя поэтической темы любви — читатель должен будет узнать сначала кое-что о прозе Надиной жизни.
199… год, как и все годы после перестройки, был временем больших надежд и маленьких доходов — впрочем, наступивший 2006 год для многих из нас все еще остается таким… Университетские служащие нищенствовали. “Галина бланка” и впрямь, как утверждает реклама, с нами уже десять лет — но знали бы рекламодатели, что десять лет тому назад каждодневный суп среднего служащего в N. состоял исключительно из кубика “Галина бланка” и мелко порезанной картошки! На второе употреблялся куриный или индюшачий дешевый фарш, которым заполнены были все рынки; сейчас его покупают редко: очень уж он жирен и вонюч, а тогда его ели все каждый день — вперемешку с макаронами или гречкой или в виде котлет — напополам с белым хлебом. О куриный фарш, на котором выжила нация, сильно сомневаемся, что ты сохранил ей здоровье, но жизнь ей ты спас — разве не достоин этот уникальный экспонат помещения в морозильной камере какого-нибудь национального музея? Лично мы ратуем за это… Доценту кафедры машиностроения Костоноговой, матери-одиночке, однажды не хватило денег на белый хлеб — она сделала котлеты из фарша с черным, ржаным; капнули в общую массу и одна-две слезинки. Сын Костоноговой обрадовался, съев материнской котлетки: “Как вкусно, мам! Точь-в-точь как у нас в школьной столовой…”
Наде Березкиной был двадцать один год, родители ее умерли; на иждивении у Нади была семнадцатилетняя ее сестра Танюшка. Как секретарша Надя получала в два раза меньше, чем доцент Костоногова. Ровно половина этих грошей уходила на квартплату: сестры Березкины жили в однокомнатной квартирке общей площадью что-то двадцать четыре квадратных метра. На работе в ящике своего секретарского стола Надя держала утюг, но гладила им не наряды — в повседневном гардеробе ее были всего одна юбка, две кофточки и один свитер, которые она носила с достоинством королевы, естественно, всегда чистыми и загодя безукоризненно отглаженными. Утюгом же Надежда… обманывала кондукторов, разглаживая свои автобусные билеты: дырочки, пробитые компостером, становились незаметными, и один билет мог служить в течение четырех-пяти поездок. Другой на ее месте ездил бы и без билета: контролеры на автобусных линиях были тогда редки, но Надя так не могла…
Деталь об автобусном билете, как нам кажется, достаточно ясно показывает Надино финансовое положение, не станем же посвящать читателя в прочие подробности ее быта — ведь если читатель застал в сознательном возрасте 1990-е, он помнит эти подробности и сам, и, ей-ей, не хуже нас мог бы составить из них целую книгу, а если не застал, то почувствовать нищету, не зная ее, невозможно. Вернемся же теперь к тому моменту, на котором прервали мы свое повествование. Итак, помимо одной юбки, двух кофточек и одного свитера, которые Надежда носила на работе, имелся у нее парадный костюм. В тот знаменательный день, который мы описываем…
…Белые кружева ручной (Надиной) работы, которые она всю ночь пришивала к единственному своему парадному и, увы, очень старенькому брючному костюму горчичного цвета, оказались не напрасны!
Надино чуть надменное лицо под короной безукоризненно ровно окрашенных от природы волос (как свои! Неужели не в парикмахерской красите?) было лицом королевы, и королевски топорщился накрахмаленный кружевной воротник, и руки Надины — полные, белые, с округлыми холеными ногтями, несли поднос с чаем заграничным инженерам так, ровно угощала их чаем не Надя-секретарша, а, как минимум, супруга Председателя Верховного Совета СССР. (Правда, под брюками костюма были заштопанные колготки, но кто об этом знал…)
Среди иностранных инженеров был Том…
Весь последующий год Том звонил из Америки Наде каждую пятницу в 10.00. Декан кафедры машиностроения не только не смел давать своей секретарше в это время никаких поручений, но тихо, как посетитель, сидел в своем кабинете за дверью приемной.
Надя прилежно готовилась к разговорам: по самоучителю Пенкина заранее составляла маленькие рассказы о себе; округляя розовые губы, внятно произносила нерусские звуки в телефонную трубку.
В 10.15 разговор кончался; декан осторожно приоткрывал дверь в приемную и спрашивал:
— Надежда Петровна, к вам можно?
Спустя год в пятницу в 10.00 Том предложил Наде выйти за него замуж.
Ответа на вопрос “Will you marry me?” в самоучителе Пенкина не было. В телефонной трубке повисла пауза.
— Nadya??!
Но она просто обдумывала время глагола…
В тот день разговор с Томом, как всегда, был закончен в 10.15. В 10.20 Надя пошла к ректору университета и сказала ему, чтобы он через месяц определил на Надино место ее сестру Танюшку. Глядя на Надины прямые плечи, когда она встала, ректор, как загипнотизированный, побежал открывать перед ней дверь. Мы не знаем, как спускались по парадным лестницам в прежние времена королевы, — но в одном только изгибе Надиной руки, опиравшейся на перила, когда она шла по лестнице своего университета, — руки без перстней и браслетов, с единственным узким дешевым колечком, — было столько достоинства, что его точно хватило бы с головы до ног на десяток коронованных особ.
У себя в приемной Надя стала отдавать дальнейшие распоряжения.
Написав заявление об увольнении, она отдала его подруге — компьютерной машинистке Оленьке, работавшей на той же кафедре.
— Это заявление ты передашь ректору, если я не вернусь. Через месяц. Я пока взяла месяц за свой счет.
— Почему же ты сразу не уволилась?
— Потому что надо все предусмотреть. А вдруг Том не возьмет меня замуж? У меня должна быть возможность вернуться.
Так, по подготовке к Америке на сегодня все. Последний день работы — в понедельник. А теперь Наде надо обдумать сегодняшний вечер.
Вечером она приглашена на день рождения.
— Знакомая позвала. Оль, посмотри, я тебе хотела показать — подарок!
Надя торжественно достает из сумочки крошечную вазочку. Вазочка до слез неказиста, как, очевидно, и ее цена.
— Пришлось сэкономить, поголодовать, конечно, — неделю без завтраков и ужинов, но это ведь как раз для фигуры полезно — к свадьбе-то, ха-ха!
Оля, естественно, с энтузиазмом одобряет вазочку.
В конце рабочего дня девушки еще раз встречаются: сталкиваются у зеркала в приемной. Ольга, не глядя на свое лицо, натягивает шапку, чтоб сидела не криво; Надя бережно оправляет корону волос. В сумочке у Нади может не быть копеек на проезд, но всегда лежит самый дорогой лак для волос — импортный “Тафт”.
Вечер для Нади ожидается так себе, не очень веселый вечер. Надя, как всегда, будет на нем одна. Почему-то она всю жизнь до сих пор была одна. Но теперь у нее есть Том. Неважно, что далеко, что в Америке…
В последний день перед отъездом в Америку Надя, выпрямив плечи, восседает на своем секретарском троне и бранит в пух и прах по телефону какого-то несчастного сантехника из ЖЭУ:
— Чем это вы там занимаетесь, я вас спрашиваю? Я вас до десяти утра дома прождала, у меня ванна засорилась!
— Надечка, ну зачем тебе сегодня ванна? — смеясь, спрашивает Оля.
— Мне — незачем! Я для Танюшки…
На память Оле принесена фотография с вечеринки с вазою. Надя, хотя рост у нее средний, кажется на фото выше всех. Неизменный, горчичного цвета костюм (под ним заштопанные колготки, но кому это видно), новые розовые кружева ручной работы…
Непредсказуемой Оле вдруг именно сейчас приходит в голову одна нехорошая мысль, она краснеет и говорит нечаянно:
— Надя! Я вдруг подумала… А как же Том был без тебя… ну… целый год?!
— Проверим, проверим… А я его там замочу! — хихикает Надя.
— Как это замочишь?
— В ванне! По народному методу! Ну? Не понимаешь, что ли?
— Да… Нет…
— Ну, элементарно — если наполненные — потонут, если пустые — всплывут… Да ну, Оль, что ж я, дурочка — я же не думаю, что он без меня там целый год девственником проходил. Это неважно. То есть это важно, но с этим ничего нельзя было поделать — значит, это неважно. Про это надо просто забыть.
* * *
Оля забыть не смогла.
Оля была замужем. С двадцати лет. Туристические вечера, женские лица, красивее, чем они есть на самом деле, в игре отблесков костра. Много гитары и много водки, много туристических пар, разбредающихся ночью с веселым смехом по палаткам… Валера женился на Оле “по залету”:
— Ты что, не предохранялась? Не думал, что я залечу…
О презервативах в N. в 1980-х и не слыхивали. А если бы были тогда презервативы в свободной продаже:
— Я бы тогда, конечно, встречался с другими женщинами. Я тебе не изменял только потому, что боялся заразиться, — спокойно — он всегда говорил спокойно — сообщил Валера Оле перед разводом. — Теперь у меня есть другая женщина. Мне мама ее подобрала. Невеста моя, представляешь ли, настоящая леди, ходит плавно, держится с достоинством… Видишь, я был и есть с тобою честен…
Развод вышел через десять лет после свадьбы. Оля с мужем сидели вместе в компании; Оля выпила немного и громко, на все кафе, смеялась, всплескивая руками, чьей-то шутке… Валера спокойно сказал ей:
— Если ты сейчас же не прекратишь смеяться, я с тобою разведусь.
Оля засмеялась и протянула к нему руки. Он встал и ушел.
Неделю после развода Оленька промучилась так, как мучилась бы слишком энергичная, неуемная, мешающая своими ласковыми приставаньями к хозяину собака: он привязал ее, чтоб она ему не мешала, цепью к будке, и эта преграда не пускает ее теперь бежать к нему. Ей кажется, будто преграду эту — цепь — достаточно перегрызть, оборвать, и все будет по-прежнему, она прибежит к нему, и он обнимет, приласкает ее; но ему на самом деле там, в доме, хорошо и тепло, он забыл про нее, и, если она, глупая, оборвет цепь и прибежит к нему, он разозлится на нее еще больше…
Через неделю Оля не выдержала и пошла к свекрови, где жил теперь Валера: она надеялась, что его гнев на нее прошел за это время и он, может быть, чуть-чуть соскучился без нее… Но благоразумное свое намерение обсудить все спокойно Оля не выполнила. Она стояла в узенькой прихожей, которую перегородила своим массивным телом свекровь, и кричала отчаянно, некрасиво и тонко в глубину комнаты, где прятался он, извечное женское:
— Валера! Валерочка! Что же мне теперь делать? Ведь я люблю тебя!
— Иди, иди! — вытолкала ее на лестницу свекровь. — Взбалмошная ты, нестепенная. Достоинство надо иметь!!!
Неожиданно на Олину несчастную маленькую судьбу повлияли события иного, грандиозного масштаба.
Ящик шампанского, хотя и распитый не по адресу, совсем вскружил голову ректора N-ского университета, еще более воодушевив его в намерении вывести NГУ на мировую арену науки. Для этого ректор решил создать в Интернете клуб по переписке между студентами NГУ и всем миром — затея, которую студентки университета совершенно правильно восприняли как клуб поиска иностранных женихов. Долго искали название мероприятию — наконец обнародованное сияющим ректором “PEN-клуб” окончательно убедило даже сомневающихся студенток в правильности их догадок.
То, что скабрезное “пен” на самом деле законченное слово и означает по-английски “ручка”, знали не все, и некоторые наиболее нравственные юные леди, хотя и аккуратно сиживали в определенные часы перед тремя компьютерами PEN-клуба, строча нетерпеливою рукою, название клуба смущенно обходили стороною в беседе с подругами.
Зазывную страничку в Интернете для PEN-клуба составляла, поминутно советуясь с Пенкиным, Надя — и потому в благодарность ректор подарил ей право бесплатно разместить на сайте свое объявление о знакомстве, ни минуты не сомневаясь в том, что таковое объявление ей нужно.
— А оно мне нужно? — сказала оскорбленная Надя Оле. — На фига мне эти иностранцы, у меня Том есть.
В это время разговор между подругами шел об Олином несчастном положении, и Надя между прочим выводила перед поминутно всплескивавшей в знак противоречия руками Олей ту теорему, что “мужики женятся на глупых домохозяйках-блондиночках, рожающих им кучу детей и стирающих им каждый день рубашки”…
— Хочешь — докажу? — сказала Надя.
Скоро сайт PEN-клуба NГУ стартовал двумя первыми фотографиями.
На одной изображена была блондинка в черном платье; фото было переснято со студенческого билета, много лет назад утерянного на кафедре машиностроения, подпись под ним состряпали Надя с Пенкиным сами:
“Меня зовут Надежда, мне двадцать, я люблю детей, люблю готовить и следить за чистотой в доме”.
Второе фото являло миру жирноватого парня, разработчика сайта, который честно сообщал всем заинтересованным лицам, что он “любит девушек и любит хорошо покушать”.
В течение последующей недели жирноватому парню пришло два электронных сообщения — от слепой девушки из Чили и сорокалетней японки, в одиночестве работающей на исследовательской станции в Арктике.
Мифическая блондинка в черном платье — по Надиной версии идеал домохозяйки — получила 1500 сообщений из всех стран мира.
Одно сообщение предлагало блондинке работу домохозяйки в семье англичан. Остальные 1499 электронных писем были предложениями о браке или “прочных отношениях”… Писал двадцатичетырехлетний банкир из Лондона, писал 40-летний руководитель отделения General Electric в одной из стран мира; профессора, дизайнеры, бизнесмены сыпались на экран компьютера, как из прохудившегося мешка некоей фантастической брачной лотереи.
Теорема была доказана — но что было делать дальше?
Надя чуть изменила Пенкину — её увлекла возможность потренироваться в разговоре с “носителями языка”, поэтому переписку с англичанином-банкиром и еще одним своим корреспондентом, американским компьютерщиком, она поддержала в течение месяца. Но Тому Надя изменять не собиралась (нельзя, конечно, сказать, чтобы мысленно она не сравнила зарплату работяги Тома с зарплатой лондонского банкира, но это сравнение лишь заставило ее гордо выпрямить свои знаменитые плечи). Итак, необходимо было наконец каким-то образом прекращать переписку.
Через месяц Надя отослала изысканно деликатное письмо лондонскому банкиру, в котором сообщалось, что блондинка в черном платье выходит замуж за своего давнего друга и потому с сожалением вынуждена отказать и проч., и проч. — клише письма Надя сохранила в компьютерной памяти и уже собиралась отослать дубль сорокалетнему американскому компьютерщику, заменив в нем только имя… Тут неожиданно компьютер “завис”.
Оленька наклонилась над ним, чтобы помочь Наде. И вдруг Надя увидела близко: в проборе давно некрашеных, непричесанных Олиных волос — отрастающая широкая седина…
От вранья Оля отказалась сразу же — продолжить писать Дэйву от имени мифической блондинки уже ей, Оле, затем, чтобы отвлечь самоё себя от грустного существования:
— Он же живой человек! Нехорошо его обманывать. Я напишу ему, что ты выходишь замуж — ты ведь действительно скоро выходишь замуж, — а я вот твоя подруга, мне уж тридцать, и у меня десятилетняя дочь. Что я бы хотела просто переписываться с ним как с другом, а больше мне ничего не нужно…
Надя с Пенкиным придвинулись к Оле поближе — задача им предстояла трудная: в школе Оля учила немецкий:
— Ну, с чего начнем? Давай так: меня зовут Оля, я симпатичная…
— Как по-английски: “Хороший ли у тебя сегодня был день?” — перебила Оля…
Ах, как это случилось, как это случилось, что в этом прагматичном, машинизированном, техническом мире с помощью самого отстраняющего — не видно, не слышно собеседника — средства общения — Интернета влюбились друг в друга два чутких человеческих сердца?!
Сначала они просто хотели быть вежливыми друг с другом. Или они очень соскучились по любви? Наверное, и то, и другое: и в каждой строчке они теребили, пытали друг друга с нежной дотошностью. Как ты? Что ты чувствуешь? От чего тебе плохо и от чего хорошо жить на свете?
Начинался за окном дождь, и Оля писала Дэйву, что идет дождь, и он знал, что речь не о дожде, а о том на самом деле, что на душе у нее горько; и он отвечал, что у него в окне солнце, а в прошлый уик-энд он ездил с друзьями (С друзьями? Ох, Дэйв!!! Нет, Олга, с друзьями, это верные слова, не с подругами, Олга!) на речку, и видела бы она, какую огромную рыбу он поймал! И Оля знала, что рыба и улыбающаяся рожица из знаков были, чтоб Олю развеселить, и она улыбалась и лукаво писала: “Бедный, бедный Дэйв!” — это уже относилось к тому, что он сообщал дальше: “Всю ночь не спал, разгружал компьютеры, пришедшие на фирму, теперь зеваю на работе…” В общем, для нормального постороннего человека их переписка была полна скучными непонятными мелочами, а для знающего английский — еще и откровенной ахинеей: Оля отказалась от помощи Нади и письма составляла теперь сама. Как Дэйв понимал ее вавилонский язык — путаные дебри изломанных английских слов, нечаянных немецких слов, незнакомых ему русских пословиц и даже перековерканных названий русских фильмов и книг, о которых Дэйв понятия не имел — загадка любви, но он, безусловно, чувством понимал все, что она хотела ему сказать.
Не меньшей странностью было то, что она понимала его американизмы, завороты сложных глагольных форм, могла, заглядывая в словарь лишь за одним-двумя словами, понять все его письмо. Состряпанные же ею самою “английские” слова, хотя и имели частенько отличные от настоящих окончания и приставки, видимо, все же были узнаваемы Дэйвом по корню; бывало, торопясь высказаться, она и в корне переставляла местами или забывала буквы — но он все равно умудрялся понимать ее. Такова была их переписка. Впрочем, наверное, читатель согласится со мною: влюбленные, говорящие на одном и том же языке, немногим отличаются от наших Дэйва и Оли: все они тоже читают между фраз, и подтексты, звучащие за безыскусными их разговорами, не слышны окружающим — это и есть язык любви.
Однако наших влюбленных ждало впереди испытание. В тот самый счастливый день, когда Надя Березкина должна была ехать в Америку навстречу своему Тому, Оля, напротив, получила сообщение из Америки, что Дэйв собирается приехать к ней. Это была, как написали бы в романе за пятнадцать рублей, катастрофа!
— Это катастрофа! — сказала Оля.
— Лучше бы он меня вообще никогда не видел! — И она заплакала.
Да что ж такого! Ну, высоченная, как необрезанная доска в заборе — метр девяносто. Ну, седина, ранние морщинки, излишняя худоба. Вся одежда как на палке. Зато у Оли есть ноги — в смысле длинные ноги, как у манекенщицы. Надя обошла Олю сбоку, сзади, подергала зачем-то за штанину джинсов, скрывающих великолепные ноги, и села за свой секретарский стол с видом полководца, у которого в голове только что зародился план самого грандиозного в мире сражения.
— Надя! Тебе выезжать в аэропорт через два часа! — испугалась Ольга.
За два часа Надя успела: сводить, осведомив о том закивавшего декана, Олю в парикмахерскую, где под ее упорным взглядом бедняге быстро закрасили седину; записать Олю на “день икс” к маникюрше и вывалить на стол королевским жестом королевское богатство: всю свою косметику и пенку “Тафт” — прощальный подарок Оле. (Оленька до того совершенно не красилась и не умела.) Еще Надя успела съездить с Олей к ней домой и вывалить на пол содержимое ее шкафа — из небогатой кучки вещей Надя отобрала короткую джинсовую юбку и облегающую розовую кофточку:
— Это открывает ноги, а розовое — молодит!
Через два часа, думая не о Томе, а об Оленьке, Надя в последний раз вышла из дверей N-ского университета. В окно третьего этажа на нее смотрел, утирая слезу, ректор. Секретарша ректора, вредная девица с длинным носом и красными губами, говорила у соседнего окна подружкам:
— Ну вот и поехала в Америку! Конечно, кто цель себе поставил — тот замуж выйдет за иностранца. Главное — цель поставить.
В назначенный день Оля ждала Дэйва в университете — так они договорились. Надина косметика лежала, аккуратно сложенная, в ящике Надиного стола — на лице Оли не появилось ни загадочных фиолетовых теней, ни розовой, полнящей губы помады. Курчавились, какими Бог дал, не уложенные в парикмахерской волосы. К маникюрше Оля тоже не пошла, ноготь указательного пальца правой руки был в волнении незаметно обгрызен… Сексуальная юбочка не открывала великолепных ног, возбуждающая кофточка тоже осталась дома. Оля пришла на решающую в своей жизни встречу в джинсах и старом зеленом свитере.
Она была одна в деканате, никто не мог ни упрекнуть, ни воодушевить ее… Оленька не смогла долго ждать: сердце ее так билось в груди, что она чувствовала толчки: схватив куртку и ни у кого не отпросившись, она выбежала из университета, ухая сапогами в сугробы выше колен, не разбирая, где она бежит, помчалась к автовокзалу.
Автобус из Питера только что пришел. Дэйв, вдыхая морозный воздух, стоял на автовокзале и смотрел на Олин город. Оля ничего не писала Дэйву о своей внешности. Он тоже не писал и не посылал фотографий.
Вдруг он увидел. Одна среди толпы, с сияющими, несчастными, ждущими глазами, бежала к нему она. Она остановилась, всплеснула руками и засмеялась!
Вот какой он был, ее Дэйв!
Высокий, как необрезанная доска в заборе, метр девяносто. Седина, ранние морщинки. Излишняя худоба, как на палке, на нем джинсы и старый зеленый свитер.
Вот и вся история про то, как две замечательные женщины навсегда уехали из N. в Америку.
С тех пор прошло десять лет. NГУ за это время еще более разросся, включив теперь в свои владения третий бывший городской институт — сельскохозяйственный. Если дело так же бодро пойдет дальше, в N-ском университете, пожалуй, появятся такие не виданные в науке специальности, как, например, зоолог с правом преподавания физкультуры в начальных классах, или программист-акушер, или дизайнер-экономист с правом выступления на сцене в качестве актера! Утешиться, впрочем, можно пока тем, что в близком к N. Питере на дверях всех фирм и организаций висят объявления: “С дипломом NГУ на работу не принимаем”, так что физруки-экономисты не скоро еще, пожалуй, рассеются по России…
Секретарша ректора, вредная девица с красным носом и длинными губами, а может быть, наоборот, теперь не работает. Она выгодно женила на себе одного молодого недотепу-профессора, приехавшего в N. ради квартиры, и, говорят, не дает ему денег даже на карманные расходы.
Надя Березкина в Америке родила Тому троих сыновей. Она занялась бизнесом и стала деловой леди — говорят, на одной встрече очень высокого уровня на ее осанку обратила внимание английская королева…
Оля с Дэйвом живут в своем доме за городом. Дэйв по-прежнему программист, каждое утро по приезде на работу он непременно пишет несколько теплых слов по “электронке” домой жене. Оля развела на доселе пустынном месте возле его дома цветущий сад. Высокие дружные деревья и нежный яркий цветник издали видны всем путникам, въезжающим в пригород с высокого холма…