Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2006
* * *
С двумя городами связал меня Бог:
они далеки и совсем не похожи.
Во сне их толкает друг к другу мой вздох,
над морем с мурашками солнца на коже.
В одном — разводные мосты и метель,
лотки у метро и черемухи ветка,
и в чайной мы пьем “ройбуш-крем-карамель”
с подругой, сюда приезжающей редко…
Я чувствую детства забытого хмель,
когда пролетает синица-кокетка.
В другом — нашпигованный мачтами порт,
и к небу доверчиво жмутся платаны.
Над пальмовым веником дворник поет,
а люди ленивы, смуглы и румяны.
Мне здесь повстречавшихся чувств и забот
хватило б на все мировые романы.
Но только усердия мне никогда
на долгий и тщательный труд не хватало…
И как ни люблю я мои города,
в них вечно теряюсь и знаю их мало.
* * *
В саду на скамейке — клошар.
Он дремлет под курткой холщовой
и видит во сне самовар,
сияющий в дачной столовой,
где мать отрезает сквозь пар
кусочек индейки готовой.
Проснувшись, пороется он
в своем многолетнем портфеле,
где сотни забытых имен,
смертей и свиданий осели,
и вытащит магнитофон,
влезавший туда еле-еле.
Нет дома, семьи у него,
но музыка с ним постоянно;
Шопен защищает его
от холода или тумана,
а Шуберта тень, волшебство,
как свежей водой из-под крана,
смывает с него нищету
и голода запах во рту.
* * *
Кем я точно останусь, так это подростком.
То есть смесью взрослого и ребенка.
Я всегда буду льнуть к новогодним блесткам
и тортам на витринах; всегда зеленка
будет ставить штамп на моих коленях;
мои патлы будут вредны расческам.
Но зато о книгах и представленьях
театральных вряд ли я перестану
узнавать все больше и столько рвенья
посвящать гитаре и фортепьяно.
Но когда встает на пути мужчина,
я за шкаф бросаю словарь и ноты
и мне в грудь выстреливает пружина,
отвращая ум от любой работы.
Я весь день катаюсь на карусели
эйфории, страха, надежды, сплина;
и когда он рядом со мной в постели,
то едва мы в комнате свет потушим —
я пишу стихи у него на теле,
чтобы он наутро их смыл под душем.
* * *
В любом из нас есть Моцарт и Сальери.
У Моцарта весь день душа звенит
в спонтанном вдохновенье или вере
в случайности, и беззаботный вид
его привычен выпившей ораве
приятелей, которых он смешит
в кафе, забыв о музыке и славе.
А въедливый Сальери за столом
над книгами корпит до поздней ночи,
на дно познанья рвется напролом,
шлифует партитуры что есть мочи
и втайне злится на бессильный дар
за то, что он бессмертную не хочет
создать сонату или ричеркар.
Нам от обоих никуда не деться:
Сальери — это совесть или ум,
а Моцарт — интуиция и сердце.
У нас в душе сливается их шум,
и стих звучит, как первый крик младенца,
благодаря героям этим двум.