Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2006
Ольга Андреевна Кучкина — прозаик, поэт, драматург, публицист. Автор нескольких книг и многочисленных публикаций в периодической печати. Живет в Москве.
1. ПОБЕДИТЕЛЬ
Осенью 2000 года я записывала свои беседы с выдающимся писателем Владимиром Богомоловым, которые он… не разрешил публиковать.
Встреч было несколько, пили чай, разговаривали. В перерывах между встречами продолжали — по телефону.
А потом я долго отсутствовала. Вернувшись, услыхала потрясшую меня весть: Богомолов подал в суд на журналиста, оскорбившего его честь и достоинство, опоздал в перенапряженном городе на судебное заседание, и судья не дала ему слова. Через 12 дней, 30 декабря 2003 года, он скончался.
Данью его памяти стала публикация прежних записей в “Комсомольской правде”.
Когда впервые пришла к Владимиру Богомолову, автору знаменитых рассказов “Иван” и “Зося” и знаменитого романа “Момент истины” (“В августе сорок четвертого”), он сказал, что журналисты ему не нужны, потому как нет нужды в рекламе. Все жалуются, что ни у кого книги не издают, а у него — и он показал шесть книг в новых глянцевых суперах — в год выходит до десяти. “Иваново детство” выдержало 216 изданий. “Момент истины” — 92. В то время как вся “секретарская литература”, даже под официальным нажимом, издавалась не более 10–15 раз.
На самом деле это он был мне нужен. Нужен нам.
Встретил суровый, темноглазый, неулыбающийся, голова соль с перцем, сказал, что привык разговаривать больше с военными, что и так было понятно по его прозе. Последний рассказ “В кригере” содержал предуведомление насчет ненормативной лексики, бытующей в армии, отчего пуристам и старым девам к чтению не рекомендовался. История — от первого лица — молоденького старлея, которого запихивают для прохождения послевоенной службы туда, куда Макар телят не гонял. Слом во мне как читателе произошел, когда, повествуя об одном из военных знакомцев, артисте в миру, в дальнейшем канувшем бесследно, автор написал: “…со временем я склонился к мысли, что он скорее всего спился и сгинул, как в конце сороковых годов в России спились и тихо, без огласки ушли из жизни два с половиной или три миллиона бывших фронтовиков, искалеченных физически или с поврежденной психикой”. Фраза пронзила. С этого момента простой сюжет стал притчей о том, как власть, сама покалеченная, загоняла обратно в медвежий угол свой народ, молодой, хлебнувший лиха, но также хлебнувший и Европы и захотевший учиться. Подполковник с протезом вместо кисти руки обманывает старлея мягким отеческим и заинтересованным тоном, посылая того на Чукотку, где вместо женщин, согласно офицерскому фольклору, используют белых медведиц. Но и старший лейтенант обманывает подполковника. Так и живет во взаимном обмане бедная матушка-Россия, в какой геройствует, получает ордена, пьет и матерится множество людей, а затем тихо уходит из жизни, так и не поняв, кому и зачем это нужно.
Мы начали сразу с важных вещей.
Он сказал, что не любит никуда ходить, потому что видит, как все люди чего-то друг от друга хотят и их жесты продиктованы целью что-то получить для себя. Ему ничего ни от кого не нужно, он ни в чем не нуждается, его личные запросы минимальны. Жена — дочь пограничника, сказал он, это ее вкус: мебель, хрусталь, я аскет, если вы не поняли. Я ответила: поняла. Раиса Александровна, красивая, статная, дружелюбная и твердая, мне очень понравилась.
О себе он сказал, что человек документа и факта. Однако записывать за собой не разрешил. Уходя, сказала, что, если б писала очерк о нем, назвала бы… Он спросил: как? Ответила: победитель. Он хмыкнул.
Он не любит писать рукой, а кроме как рукой, не может; первый же удар машинки выключает мозг. Он называет себя не писателем, а автором. В чем разница, не объяснил. Рассказал про психотренинг, запретив и об этом упоминать: войдя в кабинет, садится в кресло, минуты на полторы сосредоточивает взгляд на полке с книгами Бунина и Чехова, самых любимых. И думает: ну вот кто ты по сравнению с ними? После этого пишет фразу. Потом переделывает. Снова и снова. Чего добиваетесь? —спросила. Плотности, информативности и правдивости, ответил. Никогда не говорит о своей прозе: талантливо. Говорит: я сделал все, что мог.
“Ивана” написал тридцать семь лет назад. Сделал три экземпляра, один оставил себе, два послал в “Знамя” и в “Юность”. В то время жил под Москвой, в Москву приезжал раз в неделю мыться. В один из приездов — звонок от Кожевникова из “Знамени” и водитель с запиской от Катаева из “Юности”. С разницей в полтора часа. За эти полтора часа успел побывать в “Знамени” и согласиться на публикацию. Потом бродил по бульварам в худом плащишке, не зная, что делать. В “Юности” Катаев встретил словами: приветствую ваше появление в литературе. Спустя пару минут добавил: я, автор “Сына полка”, при своих подчиненных не стесняюсь сказать, что мои розовые сопли, мой социалистический сюсюк ничего не стоят по сравнению с вашей вещью. На полях машинописи то и дело попадался катаевский карандаш: прекрасно, бесподобно. Автор сидел в своем синем плащишке, и чем больше слышал похвал, тем ниже опускал голову. Наконец последовал вопрос: в чем дело, у вас что-то случилось? Ответ: случилось, рассказ уже отдан в “Знамя”. Какой поднялся крик, принесли договор, убеждали подписать, обещали, что проснется знаменитым. Он не подписал, не мог изменить слову. Между прочим, сохранилась внутренняя рецензия, в которой доктор филологии писал, что автор подражает Ремарку, Хемингуэю и Олдингтону (последнего Богомолов и по сей день не читал), что это не имеет ничего общего с тем, как нужно писать о войне, и что никто и никогда это не напечатает.
“Иван” вышел в “Знамени”. Но прежде его изрядно помучили редакторы, заставляя изменить то и это. Он не отдал ни единого слова.
Спросила про отношения с Тарковским, также проснувшимся знаменитым после “Иванова детства” — по рассказу Богомолова. Сказал: я знал, что будет другая картина, нежели мой рассказ, и был готов к этому. Еще сказал, что было всего двое, кто не поссорился с Тарковским, — он и монтажница. У Тарковского, по его мнению, был сильнейший комплекс неполноценности, оттого режиссер жестоко расходился с людьми. “Андрей Рублев” — великая картина, ни “Жертвоприношение”, ни “Ностальгия”, на взгляд Богомолова, таковыми не являются — перепевы Бунюэля и Бергмана.
Про самого Богомолова мать говорила, что у него две черты: упрямство и обидчивость. А он сравнивает человека, явившегося с рукописью к издателю, с женщиной, которая пришла и сказала, что она согласна, а ее пальцем не тронут, даже не погладят. Вы прочтите и откажите, я не обижусь, восклицает он, только не тяните, вот это меня обижает.
Спросила, следит ли он за новой прозой. Следит. Скажем, аккуратно прочел модного Сорокина, как его герои пьют гной, жрут кал и так далее. Когда была презентация Букера по телевизору, внимательно смотрел, какой такой этот Сорокин, поскольку нарисовал себе предварительный образ. А тот хорошо одет, пришел с двумя телками, ел ветчинку, лососину, все как положено. Если ты писатель, а не имитатор и обманщик, будь добр, соответствуй тому, что пишешь, сказал Богомолов.
Он родился в маленькой подмосковной деревне, теперь это почти Москва. Мать-украинка, чувственная женщина с низким лбом, была брошена четвертым мужем, уехавшим в Ленинград к семнадцатилетней машинистке. На руках остался Вова лет трех плюс к остальным детям. Воспитывал его дед, в солдатах заработавший два Георгиевских креста, а по возвращении домой, в драке на кулачках (такая забава) убивший кого-то именно кулаком. Отбыл каторгу за убийство. Когда началась Первая мировая, подал прошение в действующую армию. Вернулся еще с двумя Георгиями, то бишь полным кавалером. Не пил, не курил, был суров, деревня его боялась. И Вовка боялся. Дед стоял у верстака, пилил, строгал, все умел и ко всему приучал внука. Если у внука что-то не выходило или выходило плохо, бил смертным боем. Владимир Осипович считает, что это отлично подготовило его к жизни, к армии. Воевал, к концу войны в чине капитана (не окончив военного училища, поскольку имел всего семь классов образования) командовал ротой, прошел Маньчжурию, Европу, Берлин, четыре раза награжден, пять раз лежал в госпитале, два осколка попали в ткань мозга и там капсулировались. Пользуется этим в тех случаях, когда нужно. О случаях позже.
По окончании войны служил в армейской разведке, попал в Берлин, там был арестован и препровожден в тюрьму во Львове, где просидел в камере с бандеровцами больше года ни за что ни про что. У него всегда была хорошая память, и он запомнил слова Маленкова о том, что любой человек, даже если он не коммунист и не комсомолец, должен поступать по совести. Там, в Берлине, на собрании катили бочку на проштрафившегося по работе старшего лейтенанта, 23-летний Богомолов, взяв слово, заявил, что лейтенант — стрелочник, операцию разрабатывали майор, полковник и так далее, с них спрос. Тут же объявили перерыв, после которого о лейтенанте забыли — принялись за Богомолова. На следующий день арестовали, предъявили обвинение: агентурная работа на врага. Через тринадцать месяцев выпустили без судимости. Один добрый чин дал тридцатку и велел кантоваться пока в военной гостинице до решения его вопроса. Там же кантовались другие офицеры, ожидавшие назначения. Правда, у тех настроение было повеселее. У них имелись деньги, вечерами ужинали в ресторане и до утра хрипло делились байками о похождениях с полячками, украинками и прочими дамами. В номере на двенадцать человек Богомолов клал на ухо подушку и клацал зубами от голода и тоски. Однажды в субботу пошел на почту и отбил телеграмму Сталину: так и так, тринадцать месяцев не получаю служебного довольствия, ни за что отсидел в тюрьме, прошу навести порядок. В понедельник стук в дверь, вызов к начальнику гостиницы, потом к полковнику штаба: где ж ты был, что ж к нам не обратился, сейчас же идем завтракать. Плотно поев в офицерском буфете, получил в бухгалтерии за все тринадцать месяцев порядка сорока тысяч, огромную сумму. Вот смотрите, сказал он, Сталин — кровавый преступник, иначе как к преступнику к нему нельзя относиться, но сталинское государство так прореагировало, а в “Известиях” читаем про четыреста с лишним военных пенсионеров в Эстонии, которые все отдали армии, родине, а теперь брошены, обращались к Ельцину, Черномырдину — никто не ответил. Спросила про тогдашние чувства — радости, благодарности Сталину? Ответил: обиды и горечи. Еще раз убедился, как несправедливо с ним поступили. И тогда принял решение: ни при каких обстоятельствах не входить в контакт ни с какими государственными и общественными структурами — не служить, не вступать в партию, вообще никуда. Этому решению следовал всю жизнь. Единственное, ради кого нарушил запрет, — ради старушек, заботившихся об экологии, они приходили к нему на Большую Грузинскую, где он жил с женой в одной комнате, он совал через дверь три рубля и таким образом участвовал в их общественной деятельности.
Рассказывая о Союзе писателей, он употребляет глагол “вербовать”. Вербовали его девять человек: от Константина Симонова до Юрия Бондарева. Вызывали в ЦК партии. Он сказал: напрасные хлопоты. Кстати, на днях звонили, предлагали как участнику войны бесплатный круиз вокруг Европы в связи с 50-летием войны — отказался. Заметил: я никогда не был халявщиком, платил в ресторане за себя и за всех, если были деньги, а они были, я не жалуюсь, книжки всегда издавали, люди ко мне хорошо относились и относятся, несмотря на то, что я нигде не состоял.
Он, конечно, кремень и самородок, установивший сам себе способ жить. Его игра в кошки-мышки с КГБ и военными в связи с романом “В августе сорок четвертого” восхитительна. У него был друг, который давал ему снять ксерокопии с отзывов военных и гэбистских экспертов. Звонил Богомолову, говорил, что есть две телки, можно повеселиться — это был условный шифр: оба предполагали прослушку. Встречались в кафе, друг протягивал Богомолову книгу, в нее вложен листок, который через пару часов следовало вернуть обратно. Богомолов делал ксерокопии, добивался приема в органах, вынимал ксерокопии из портфеля. Что, как, откуда? Богомолов отвечал кратко: из инстанций. “Инстанциями” называлось ЦК. Острый глаз, память, приемы разведчика и полное отсутствие страха давали ему преимущество перед полковниками. Он так и объявлял: у меня задница чистая, а у вас и у всех, кто вас боится, нет, в этом разница. Когда особо доставали, напоминал, что у него в мозгу остались два капсулированных осколка: догадывайтесь сами, какие неадекватные действия возможны. В лицах разыграл, как в ответ на какую-то незначительную фразу полковника стал кричать, что не позволит при нем порочить ЦК КПСС. Бледный полковник оправдывался, что не так понят, — посетитель не принимал оправданий. Показывал мне замечания офицерские (карандашом) и генеральские (ручкой) на полях его машинописи: убрать, изъять, какое право имел… Пример филологических рекомендаций ГБ: деревянную уборную с очком поменять на сарай. Там, где герои шутят насчет полячки, которая даст фору нашей Дуньке, наискось — гневное генеральское: оскорбление Советской (с большой буквы) Дуньки. Своими глазами видела. Шесть месяцев продолжались его баталии с органами, чьи эксперты не рекомендовали журналам печатать роман, и с журналами, трусившими взять на себя ответственность. В результате противник отступил с потерями. Богомолов битву выиграл.
Он поверил в перестройку, в свободу и гласность, в Горбачева.
Ельцин, по его мнению, развалил Россию.
Несколько раз повторил, что в сравнении со сталинским государством, с которым никогда не сотрудничал, нынешнее — просто криминальное. Личный опыт: несколько лет назад в подъезде на него напали, их было четверо, он один с кейсом в руке, в котором тоненькая пачечка листков. Разметал бандюг. Он уверен, что страна движется к катастрофе. Уже сейчас по улицам Москвы гуляют фашисты — каково это видеть фронтовику, воевавшему против фашизма! Если придет фашизм, настаивает он, демократы должны поблагодарить Ельцина. Некоторые друзья называют его красно-коричневым. Он сердится. Все они были в партии, а он никогда, все были в Союзе писателей, а он никогда, все так или иначе лебезили перед властью, он никогда.
Два человека не потеряли его уважения: Симонов и Смирнов, последний, несмотря на роль в исключении Пастернака из Союза писателей. Смирнов кашлял, жена Богомолова, Раиса Александровна, врач, услышав кашель, сказала, что у ЭСЭС рак. Через четыре месяца Смирнов умер в больнице, где она работала. Богомолов сам подвязывал ему челюсть и складывал руки крестом на груди.
Когда спросила об этом Андрея Смирнова, сына, он подтвердил, что так и было, и добавил: Богомолов — удивительный мужик. Я и сама это знала.
Он говорит: любовь без дел мертва есть. Можно рассматривать как девиз. Спросила, счастлив ли он. Нет, отозвался, потому что всегда недоволен собой.
А когда в первый раз улыбнулся, что за чудный мальчишка из него проглянул!..
2. КТО БЫЛ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК?
В ответ на публикацию пришли два письма.
Письмо № 1
“Прочитав статью └Победитель“ О. Кучкиной в Вашей газете, я не смогла сдержать свое возмущение. Сколько можно писать, не зная фактов, тиражируя бесконечно небылицы, окружая все большим и большим ореолом славы и чистоты человека, вся жизнь которого была фальшь и обман! Молчала до сих пор потому, что человека уже нет в живых и нельзя писать о нем плохо, но гибель брата требует правды… Н. Г. Холодовская”.
Письмо № 2
“…Я училась в школе, со мной учились две девочки, брат одной и сестра другой учились вместе с Володей Войтинским — теперь его знают как Владимира Богомолова… В его автобиографии очень много неправды… М. П. Петрова”.
Письма ошеломили.
В то же время не могла не признаться самой себе, что и у меня возникали вопросы при встречах с Богомоловым. Почему нигде или почти нигде нет его фотографий? Почему на самом деле не вступил в Союз писателей? Почему запрещал писать о себе?
Одна из “двух девочек”, брат которой учился вместе с Володей Войтинским, — художница Наталия Георгиевна Холодовская. К ней я и отправилась.
Из повести Владимира Богомолова “Иван”:
“Этот нож — подарок и память о моем лучшем друге Котьке Холодове. С третьего класса мы сидели с Котькой на одной парте, вместе ушли в армию, вместе были в училище и воевали в одной дивизии, а позже в одном полку.
…На рассвете того сентябрьского дня я находился в окопе на берегу Десны. Я видел, как Котька со своей ротой — первым в нашей дивизии — начал переправляться на правый берег. Связанные из бревен, жердей и бочек плотики миновали уже середину реки, когда немцы обрушились на переправу огнем артиллерии и минометов. И тут же белый фонтан воды взлетел над Котькиным плотиком…”
Н. Г. Холодовская:
— В конце 50-х я прочитала повесть Богомолова “Иван” и нашла в ней кусок о гибели Котьки Холодова. В Котьке Холодове я увидела моего брата Костю Холодовского. 2 февраля исполнилось ровно 60 лет со дня его гибели. Он воевал на 2-м Белорусском фронте, был механиком-водителем самоходного орудия, дошел до Польши. О том, как он погиб, нам написал оставшийся в живых Леонид Цыбик. При уничтожении Торунской группировки немцев три орудия оказались без поддержки пехоты, бой продолжался трое суток, удерживали два километра линии фронта, отбили 14 вражеских атак, машины горели. Брату не было и двадцати. Он учился в одном классе с Володей Войтинским. Так тогда звали Богомолова. Их было три друга, третий — Алеша Штейман. В этой же школе, № 64 Киевского роно на Знаменке, училась я, на четыре класса младше. Костя был самым младшим в классе, 1925 года рождения, так как поступил сразу во второй класс. Войтинский, как и большинство в классе, был 1924 года рождения, а не 1926-го, как он везде писал, и в 1941 году окончил не семь, а девять классов.
По словам обеих корреспонденток, Володя носил фамилию своего отца, профессора Иосифа Войтинского. Мать, Надежда Павловна, по первому мужу Богомолец, вовсе не украинка, как рассказывал Богомолов, а еврейка из Вильно, дочь адвоката, ее девичья фамилия — Тобиас. Иосиф Войтинский был репрессирован в 1937 году и погиб. У Володи тогда случился нервный срыв, в результате которого он попал в психиатрическую лечебницу.
Н. Г. Холодовская:
— Видимо, с тех пор он состоял на учете. За ним всегда водились странности, он всегда был очень нервным. Если не знал урока, мог выскочить из-за парты и выбежать из класса. У него было даже прозвище Пробка. Когда началась война, он с матерью и старшей сестрой Катей был в эвакуации в Татарской АССР, в селе Бирючевка Микулинского сельсовета Бу-гульминского района. Работал учетчиком в колхозе “Новый мир” до конца 1942 года. И вдруг неожиданно исчез. Мать считала его погибшим и была поражена, когда он после окончания войны явился живой и невредимый.
— Где же он был и что делал все эти годы?
— В том-то и вопрос!
— Может, он сбежал на фронт?
— Не знаю. Ведь у него была справка, по которой в армию не брали. Но я знаю, что нож, о котором написано в повести, он мог получить от Кости в 1944 году, и, значит, их пути пересекались.
— Этот нож мог быть художественным вымыслом.
— Нож существовал в нашей семье, и узнать о нем Войтинский мог только на фронте от Кости. Но главное было дальше. С 1951 года я работала художественным редактором Детгиза. Мы издавали повесть “Иван”. Прочтя ее, я была очень взволнована и захотела встретиться с автором. Каково же было мое изумление, когда, войдя в редакцию, я сразу узнала Войтинского. Меня он не вспомнил: ведь я была младше. Я спросила, вымышленные его герои или нет. Он ответил: вымышленные. Услышав о Косте Холодовском, насторожился. А когда я сказала, кто я, и назвала его Войтинским, пришел в ужас и пулей вылетел из редакции. Помню, все смотрели друг на друга с недоумением.
— Что с ним могло быть на фронте?
— Тут все таинственно. Он сам говорил, что прошел войну без единой царапины, а в то же время — что якобы сидел 11 месяцев в тюрьме с бандеровцами во Львове, ожидая вместе со всеми расстрела, а потом его кто-то вытащил. Но если бандеровцов расстреляли, а он вышел на свободу, значит, дело не совсем чисто.
— А вы с тех пор ни разу не пытались с ним встретиться?
— Как я могла это сделать? Он же недоступен был, близко к себе не подпускал. А “Ивана” он писал, между прочим, на даче моего однокурсника по Полиграфическому институту Леонида Рабичева.
Военные записки художника и писателя Леонида Рабичева только что появились в февральском номере журнала “Знамя”. Я позвонила Леониду Николаевичу.
Из автобиографии В. О. Богомолова:
“Отправиться в армию меня подбили двое приятелей, оба были старше меня, они и надоумили прибавить себе два года, что сделать при записи добровольцем было просто”.
Из официальной биографии:
В. О. Богомолов родился в 1926 году. С 15 лет на фронте. Был рядовым командиром отделения, помкомвзвода, стрелкового, автоматчиков, пешей разведки, в конце войны исполнял должность командира роты. Воевал в Украине, Белоруссии, Польше, Германии, Маньчжурии. После окончания войны служил в армии на Дальнем Востоке и снова в Германии. На фронте был ранен, дважды контужен, имеет боевые награды — ордена и медали. В армии служил до 1952 года.
Л. Н. Рабичев:
— Богомолов? Ну, он же фантазер!.. Мы познакомились в 1947 году. Тогда у него было две фамилии: Войтинский и Богомолец. Нас свел его близкий школьный друг Алексей Штейман, позднее известный художник-монументалист, женатый на Эрне Ларионовой, с которой был знаком я. Володя Войтинский-Богомолец ходил в литобъединение при журнале “Октябрь” и жил на Арбатской площади в доме, которого теперь нет. Там строили метро, было шумно, и он искал места, где писать. Я представил его своему знакомому профессору-американисту, и Володя жил две зимы у него на даче. Там он женился на своей первой жене Светлане Суворовой, которая родила сына Александра, почему-то отец позже переменил его имя на Иван. А с июня по сентябрь 1948 года я жил у себя на даче, а Володя жил у меня в квартире. В 1949 году он начал писать повесть “Иван” и все время расспрашивал меня про войну, а я ему рассказывал. Так что в его произведениях — моя война. Особенно — в “Августе сорок четвертого”. Там мой путь, путь моей армии. Я отдал ему для работы свыше ста моих личных писем, которые позже он мне вернул. Это уж потом он проехал по моему маршруту: Смоленск–Минск и так далее, чтобы все увидеть своими глазами. В чем его сила — в точности и систематике. Он много работал в архивах. Когда я пришел однажды к нему в гости, то был поражен: во всю стену от пола до потолка располагалась картотека на каждый день войны.
— А почему вы сказали, что он фантазер?
— Ну вот, у Алексея умер отец, швед, Штейман — шведская фамилия. И в день его смерти Володя вдруг говорит мне, какой это был плохой человек. А на поминках выступает и говорит, какой это был хороший человек. Я подхожу к нему, спрашиваю: Володя, как же так, когда ты говорил правду? Он, не говоря ни слова, поворачивается и уходит. С тех пор мы раздружились.
— Что же означают эти фантазии?
— Я не знаю. Я знаю только, что он придумал себе биографию. Командир отделения, помкомвзвода, ордена, медали — ничего этого не было. Он и в Союз писателей не вступал, поскольку надо было заполнять анкету. Есть воспоминания Бориса Васильева, как они вместе с Василем Быковым приходили в гости к Богомолову. Васильев пишет, что, когда заходила речь о войне, Богомолов молчал, улыбался и предлагал очень вкусные закуски. Не знаю, было это при второй жене или при третьей. Он любил женщин и пользовался у них успехом. Васильев считал, что он молчал, потому что у него была слишком тяжелая война.
— А могло быть, что он служил в войсках Смерш скрывал это?
— Нет. Хотя он мне говорил, что в конце 1942 года его мобилизовали и он попал в эти войска, но пробыл в них всего ничего, так как рассказал какой-то анекдот, и его посадили, при этом били сильно по голове, отчего он получил инвалидность и ходил со справкой.
— Школьные друзья объясняют происхождение справки по-другому.
— Я же говорю, он фантазер. Он был талантливый человек. Он начал писать про войну и отождествил себя со своими героями. Он сочинил себя. Имеет человек право сочинить себя? Я считаю, что это подвиг — сочинить человека!
— У вас есть фотографии той поры?
— У меня есть снимки, где все мы в маскарадных масках. У нас были бесконечные маскарады.
…Я решила, что не отрекусь ни от одного слова в “Победителе”. Моей задачей было честно записать наши разговоры и честно выразить отношение к писательскому дару и свойствам характера писателя Владимира Богомолова.
Тайна, которая чудилась мне, существовала:
был отец, репрессированный и расстрелянный;
был нервный срыв;
были странные фантазии впечатлительного, художественно одаренного человека.
Но вся ли тайна открылась?
Почему-то мне казалось, что в этой истории рано ставить точку, что нам напишут и другие люди, знавшие подлинную и, возможно, еще более драматическую, чем это представляется, жизнь замечательного писателя Владимира Богомолова.
Как в воду смотрела.
Однако смысл появившихся писем был совсем иной, нежели я ожидала.
3. “АВТОБИОГРАФИЯ
ВЫМЫШЛЕННОГО ЛИЦА”
Говорят: человек-легенда. Можно сказать по-другому: человек и его легенда.
“…И потому, заполняя анкету, я, после нелегких размышлений и колебаний, скрыл отравление метиловым спиртом со смертельным исходом у меня в роте и, естественно, не указал, что был за это отстранен от занимаемой должности… Также пошел я на подлог и в графе └Образование (общее)“, написав └10 классов“, хотя окончил всего восемь… Мне вдруг пришло на ум то, о чем я, будь посообразительнее, мог бы подумать загодя: раньше или позже эта анкета по логике вещей должна попасть в мое личное офицерское дело, и тогда я с позором буду уличен в подлоге…”
Это не Богомолов. Это герой его повести “В кригере”.
Повторено — в неоконченном романе “Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..”
Почему такое название романа? Почему повторение?
“Это будет отнюдь не мемуарное сочинение: не воспоминания, но └автобиография вымышленного лица“. Причем не совсем вымышленного: волею судеб я почти всегда оказывался не только в одних местах с главным героем, а в тех же самых положениях…”
Не правда ли, загадочно. Вымышленный, но не совсем… Как будто что-то хотел сказать нам сверх того, что говорил. Подмигивал откуда-то оттуда, со своим непередаваемым мрачным юмором: а как я вас провел… О точной проекции героя на его создателя, разумеется, речи нет. Однако сама коллизия, сам интерес создателя к такой, а не иной коллизии…
Писатель проживает свою жизнь и сочиняет другую в своих сочинениях. Правило.
Писатель сочиняет свою жизнь и следует точному документу в сочинениях. Исключение. Редчайшее.
Он был уникален, этот удивительный Владимир Богомолов, оставивший нам загадку, над какой уже схлестнулось множество людей — всерьез, до крови (литературной, слава Богу).
В “Комсомольскую правду” и в “Литературную газету” обратились возмущенные люди. “Камнем в нашу Святыню” поименовала опубликованные материалы группа товарищей, выступившая с коллективным письмом в лучших советских традициях. “Затаившиеся комплексы журналистки”, “клевета”, “претензии трамвайного контролера к безбилетнику” — в адрес Н. Г. Холодовской, автора письма в “КП”; “беспредел” — в адрес Л. Н. Рабичева, поведавшего послевоенную биографию Богомолова; “ерничают и глумятся”, “оболгав”. Короче, руки прочь.
Почему? Разве желание знать правду постыдно, неприлично? Не частного лица дело касалось — публичной личности такого масштаба, которая принадлежит уже не себе, не семье, а истории культуры. Не жажда “разоблачения” — движитель (о чем писала и о чем знаю внутри себя), а глубокий интерес к литератору, прожившему — как делалось все яснее — драматическую, если не трагическую жизнь. Нам оппонировало несвободное, зажатое, номенклатурное сознание.
Еще когда завеса лишь слегка приоткрылась, мое отношение к литературному наследию Богомолова нисколько не изменилось. Сегодня, когда мне известно гораздо больше (и есть уточненные данные), трагизм судьбы человека по-новому высвечивает достижения писателя.
“Клеветники” захотели отнять у Богомолова военную биографию — вот главный тезис разгневанных оппонентов.
Но ни Леонид Рабичев, офицер-фронтовик, художник и писатель, близкий друг Богомолова в 50–70-е годы, ни известная художница Наталия Холодовская не походили на клеветников и лгунов. Один — светлый, добрый человек, который любил Богомолова и впервые заговорил о прошлой жизни только потому, что его об этом спросили. Другая — понимая, что факты жизни Богомолова искажены, хотела всего-навсего восстановить истинное положение дел.
Тем не менее их свидетельства были названы “облыжными обвинениями”. Намерения приписывались те, которые подсказывало разыгравшееся воображение.
Тон, в духе прокурора Вышинского, оставляю без внимания. Внимание пришлось сосредоточить на опубликованной оппонентами страничке из военного билета Богомолова.
“Июнь–октябрь 1941 г. — курсант Воздушно-десантной школы.
С ноября 1941 г. по апрель 1942 г. — командир отделения разведки 6-го гвардейского Воздушно-десантного полка.
Апрель 1942 г. — ранение и контузия…”
Разночтения ставили в тупик.
Не оставалось иного выхода, как искать документы, опровергающие или подтверждающие одно или другое.
И они появились.
Документ № 1 — из Архива военно-медицинских документов Военно-медицинского музея Минобороны РФ:
“В архивных документах госпиталей, располагавшихся в г. Бугульме (Татарская АССР), сведений о лечении Богомолова (Войтинского) Владимира Иосифовича (Осиповича) за 1942–1943 гг. не имеется.
Документы госпиталей поступили на хранение не в полном объеме.
В общем алфавитном учете (неполном) раненых и больных, лечившихся в госпиталях в период Великой Отечественной войны, Богомолов (Войтинский) Владимир Иосифович (Осипович) не значится.
Материалов, касающихся лично Богомолова (Войтинского) В. И. (О.) в фондах музея нет”.
Документ № 2 — из Центрального архива Минобороны России:
“Сообщаем, что 6 гв. воздушно-десантный… полк 1 гв. воздушно-десантной дивизии был сформирован 13.12.42 г. на базе 9 гв. воздушно-десантной стрелковой бригады.
9 гв.вд сбр была сформирована в августе 1942 г… и в состав действующей армии не входила.
В книгах учета офицерского, рядового и сержантского состава за 1943–45 гг. Богомолов (Богомолец, Войтинский) В. О. не значится…”
Документ № 3 — из Архивной службы Вооруженных сил Российской Федерации:
“В картотеках по учету офицерского состава, по учету политсостава и по учету награжденных В. О. Богомолов, В. И. Войтинский, В. И. Войтинский-Богомолец не значится. Личного дела офицера В. О. Богомолова (Войтинского) на хранении в архиве не имеется”.
Документ № 4 — из Российского государственного военного архива:
“Сообщаем, что по Вашему запросу были тщательно изучены:
1. Коллекция личных дел офицерского состава войсковых частей НКВД–МВД СССР.
2. Картотека служебных карточек офицерского состава войск НКВД–МВД СССР.
3. Картотека учетно-послужных карточек рядового и сержантского состава войск НКВД–МВД СССР.
В учетных данных Российского государственного архива на личный состав пограничных, внутренних и конвойных войск НКВД–МВД СССР Богомолец (Войтинский, Богомолов) Владимир Иосифович (Осипович) не значится”.
Документ № 5 — из Центра розыска и информации Общества Красного Креста:
“Сообщаем, что по материалам картотеки на лиц, эвакуированных во время Великой Отечественной войны, находящейся в нашем Центре, значится: Войтинский Владимир Осипович. Год рождения 1924. Национальность русский. До эвакуации проживал по адресу: Москва, ул. Фрунзе, д. 13, кв. 9… эвакуировался 26 июля 1941 г. в Татарскую респ. Бугульминский р-н с. Бирючевка…”
Документ № 6 — оттуда же:
“Проживаю в Татарская респуб. селе Бирючевка… Работаю колхоз └Новый мир“… 15 мая 1942 г. (учетная карточка эвакуированного Владимира Осиповича Войтинского)”.
Примем во внимание возможную неполноту данных, о чем прямо сказано в документе № 1.
Но чтобы ни единого упоминания!
Ни наградных листов.
Ни свидетельств о ранениях.
Полк сформирован гораздо позже, чем якобы начинает служить в нем Богомолов. В войсках НКВД (о которых тоже думалось) не служил. Дата эвакуации из Москвы — 26 июля 1941 года.
Многие из тех, с кем приходилось беседовать в процессе поисков, высказывали то же предположение, что и мне приходило на ум: Богомолов сознательно ограничивал свои контакты, свою публичность, не заполняя анкет, не давая интервью, не снимаясь, уничтожая или прося уничтожить фотографии, если случайно попадал в объектив (потому так мало его фото).
Документ № 7 — из Центра общественных связей ФСБ:
“В ответ на Вашу просьбу в отношении возможности нахождения и ознакомления с биографическими архивными материалами в отношении Войтинского Владимира Иосифовича сообщаем следующее.
В соответствии со ст. 11 Федерального закона от 20.02.95 г. № 24-ФЗ “Об информации, информатизации и защите информации” имеющиеся на хранении в Центральном архиве ФСБ России документы в отношении граждан (персональные данные) относятся к категории документов, содержащих конфиденциальную информацию ограниченного доступа…”
Что же происходило в этой жизни? Что заставило таиться, менять биографию?
И мне, и другим Богомолов признавался, что у него простая мать, что воспитывал его дед в деревне. “Внук полного Георгиевского кавалера”, — констатирует и оппонент. Помните, кавалер стоял у верстака, пилил, строгал, был суров, деревня его боялась, мальчишку бил смертным боем, если тот что-то делал плохо, а кого-то из местных так просто убил, за что и отсидел на каторге.
Из автобиографических заметок: “…дед в 25 лет вернулся с русско-японской войны кавалером двух Георгиевских крестов… в 1916 году стал полным Георгиевским кавалером”.
И опять я восхищаюсь убедительностью и реалистичностью деталей, которые выдают незаурядный творческий дар (“В кригере” — тот же сюжет!).
В действительности его отец — Иосиф Савельевич Войтинский, известный юрист-правовед, крупнейший специалист по зарубежному трудовому праву, автор учебника по советскому трудовому праву, родился в семье преподавателя математики реального училища, впоследствии профессора Лесного института, либерально мыслящего разночинца. Мать, как уже говорилось, — Надежда Павловна Тобиас, дочь юриста из Вильно. В первом браке она сопровождала мужа в длительной командировке во Францию. Знала французский. Дружили семьями с Семашко. Когда муж получил перевод в Аргентину, отказалась поехать с ним и вернулась в Россию. Замужем за Войтинским не была, сына родила вне брака, но Иосиф Савельевич признал ребенка, дал ему свою фамилию, навещал его, мальчик бывал в семье отца.
Где же тут место деревенскому деду-каторжнику, если питерский дед всю жизнь преподавал в Питере и сведений о его военной карьере нет, а успешный виленский стряпчий Пинхус Беркович, он же Павел Борисович, должен был родиться в 1880 году (“в 25 лет вернулся с русско-японской войны”), и тогда выходит, что мать Володи появилась на свет у семилетнего отца (год ее рождения — 1887-й)…
Дядя Володи Войтинского — Владимир Савельевич, известный экономист и статистик, когда-то убежденный большевик, порвал с “красными” и перешел на сторону “белых”. В 1918 году эмигрировал. Ясно, что это крайне осложнило жизнь родни. Сестру Иосифа и Владимира, Надежду Савельевну, известную художницу, близкую к “Миру искусств”, арестовали в 1938 году по статьям 58-10 и 58-11 (антисоветская агитация и пропаганда, деятельность, направленная к совершению контрреволюционного преступления). Через год, к счастью, освободили. В 1938-м был арестован Иосиф Савельевич. В 1940-м — осужден.
А дальше опять возникает Татарская АССР, город Казань. В “Книге памяти Татарстана” вычитываем трагические подробности о конце Иосифа Савельевича Войтинского: он погибает в Казани, в психиатрической больнице, в 1943 году.
Допросы и пытки сломили его психику. Произошла потеря памяти. Он перестал узнавать близких.
Вполне вероятно, что сын, бывший поблизости, захотел увидеть отца. Можно вообразить себе потрясающую сцену встречи с больным отцом нервного, впечатлительного юноши…
Эта ли тайна или другая сформировала внутренний мир, который мог разрешиться чем угодно, а разрешился в итоге счастливым для него и нас образом — литературой!..
Одноклассница Володи Войтинского употребила то же слово — тайна. Она сказала: я хочу, чтобы вы знали, что в жизни Володи была тайна, но мама и сестра Володи умоляли нас, чтобы мы никогда об этом не говорили, и мы молчали, потому что нас просили молчать…
Помимо личной катастрофы, существовала опасность катастрофы социальной: фамилия Войтинский не сулила ничего хорошего. Сводный брат Богомолова, Валентин Иосифович Богомолов, напоминает, что в конце 40-х начались репрессии против членов семей ранее репрессированных. Ада Львовна Левидова, дочь Надежды Савельевны Войтинской, живущая в Санкт-Петербурге, приводит слова Владимира Осиповича Богомолова, прозвучавшие в последнюю встречу: я больше не Войтинский, я Богомолец…
Оппоненты нынче развернулись: да кто ж этого не знает! Не знали. И меня укоряли: ты с ума сошла, какой Войтинский, какой Богомолец!.. Сейчас подтверждают, что в 1953 году Войтинский принял фамилию матери Богомолец, а в 1958-м вошел в литературу как Богомолов.
Отсечь свое прошлое. Отсечь свой род. Целую жизнь провести, как в окопе, зорко вглядываясь в передвижение людей, фактов, событий, “отстреливаясь” при любом тревожном поводе. И — писать. Сколько мужества, сколько горечи и какое одиночество. Личная и общая история переплелись корявыми корнями.
Война тянула к себе Богомолова. Войной был пропитан. Войну избрал как стержневую основу творчества. И одержал победу. Он был гений систематики. Как добывал документы в архивах — излагал со смешком игрока, обыгравшего всех. Зато и знал войну как никто. Его сила — в правде факта, правде документа.
Война тянула…
По рассказам одноклассников, он исчез в 1943 году. Надежда Павловна думала, что уже никогда не увидит сына (если б он лежал как военный человек в госпитале в Бугульме, она бы наверняка об этом знала; раньше он лежал там — но не из-за ранения, а по болезни). Она считала, что его уже нет в живых, и была потрясена, когда он вернулся после войны. Где был? Можно опереться на те же автобиографические заметки. Но если начало — легенда, как быть уверенным, что не легенда — продолжение?
Я обратилась к однополчанам Владимира Иосифовича Войтинского, если они есть: откликнитесь, пожалуйста, расскажите о нем то, что знаете. Обратилась я и к Раисе Александровне, вдове. Вполне допуская, что даже близкие могут не знать подлинной биографии своего знаменитого родственника. Наследникам ФСБ откроет свои архивы. Если военное прошлое Богомолова было секретным, данные такого рода рассекречивают через пятьдесят лет. Почему бы ФСБ не подтвердить военных подвигов автора “Момента истины”? Давайте сотрудничать.
Ответа ни от кого пока не последовало.
Говорю еще раз: вновь открывшиеся обстоятельства нисколько не унижают, а, напротив, только укрупняют и драматизируют эту фигуру. Речь не о расследовании, а об исследовании, о желании воссоздать для будущих поколений реальную судьбу писателя.
Я бесконечно дорожу книгой, которую он сам пожелал подарить мне, и надписью, сделанной твердым почерком: “Ольге Андреевне Кучкиной на добрую память от автора, с уважением, симпатией и самыми лучшими пожеланиями. Богомолов”.
Я отвечала и отвечаю этому неординарному человеку тем же, что бы ни думали те, кто хочет почему-либо думать иначе.
P. S. …Уже когда все было кончено, то есть сказано (с горечью), и приведены (с горечью же) полученные документы, в некоей газете выступил некий журналист с вторичным пылким указанием: снова отойти от святыни. С цитированием той же “коллективки” и игнорированием фактов – не в них, дескать, дело. А в чем? Кто-то когда-то сказал ему (возможно, пошутив), что у него честь белого офицера, с тех пор он вообразил себя как бы уполномоченным от всего белого офицерства судить других, не столь, в его рассуждении, белых, возводя субъективную напраслину и не отдавая себе отчета в бесчестии, какое из того проистекает. Стоять на страже мифа в противовес фактам – из жизни не белой России, а Советского Союза. Но Бог ему судья.
Упоминаю его текст исключительно потому, что одно место в нем меня потрясло: “Жена (не хочу говорить — вдова) Раиса Александровна задумала памятник без лица”.
Памятник без лица! О Господи!
Журналист комментирует дело так: “…Богомолов свой облик не тиражировал. Если кто-нибудь пытался его фотографировать, закрывал лицо руками или поворачивался спиной. Одна из многих странностей его натуры. Раиса Александровна – врач, не скульптор, она не могла знать, какой памятник нужен, знала, какой не нужен”.
“Странность натуры” объяснена: “автобиография вымышленного лица”.
Но вот то, что жена “задумывает памятник без лица”, “зная”, почему лицо “не нужно”… Метафизический смысл вырывается наружу и проступает сам по себе, помимо воли написавшего именно это и именно такими словами невольника “чести”.