Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2005
Памяти Лидии Степановны Панкратовой
Петербург, Петербург! Как же обманчив твой строгий, правильный облик, твоя лучевая, прямолинейная планировка! Сколько скрыто за ними тайн, извилистых путей! Сколько судеб человеческих так блестяще начиналось здесь, на берегах Невы, и — терялось где-то в глубине России, на чужбине, вообще покрывалось мраком…
Вот уже много лет не дает мне покоя одна твоя загадка, ответ к которой, быть может, обрету благодаря кому-то из тех, кто прочтет эти строки.
…Весной 1914 года в зале Тенишевского училища в Петербурге редакцией журнала “Любовь к трем апельсинам” были устроены два спектакля по пьесам А. Блока “Балаганчик” и “Незнакомка”. Ставил их В. Э. Мейерхольд, роль Незнакомки исполняла юная Ия Ильяшенко (Бугаева).
…Говоришь: “Ия Ильяшенко”, и сразу в ответ: “Да-да, актриса студии Мейерхольда, Незнакомка в постановке блоковской пьесы 1914 года”. Говоришь: “Лидия Степановна Панкратова”, и собеседники, прекрасно знающие историю отечественного театра, недоумевают: “Кто это?” А ведь речь идет об одном и том же человеке. Просто она для многих, очень многих так и осталась — Незнакомкой и… незнакомкой.
…Я встретилась с ней летом 1979 года далеко от Петербурга — в Ужгороде. Найти Лидию Степановну — теперь уже по мужу Панкратову — в этом маленьком городке оказалось не так-то просто: ее судьбой в те годы никто особенно не интересовался, и даже в отделе культуры областной газеты “Закарпатская правда”, где мы, студенты-журналисты, были на практике, ничего определенного о ней сказать не могли. Лишь случайно зашедший в редакцию по своим делам руководитель Молодежного театра-студии Лев Иосифович Луцкер смог дать адрес и договориться о встрече. Все объяснилось просто: оказывается, Лидия Степановна, которой в 1979 году исполнилось 85 лет, вела в его молодежном театре курс этикета! Жила она довольно замкнуто в небольшом доме на окраине города, деля его с соседями; муж ее к тому времени уже умер, детей у них не было.
…Никакой определенной цели мой визит не имел; мне было интересно поговорить с человеком, хорошо знавшим Блока, Гумилева, Маяковского — кумиров моей юности. О Гумилеве тогда почти ничего нельзя было найти, а Блока и Маяковского хотелось хоть на мгновение увидеть живыми людьми, без “хрестоматийного глянца”. Увлекалась я и театром Мейерхольда. Купив несколько красных роз (как мне казалось, самых подходящих цветов для бывшей актрисы), я пошла на улицу Шевченко, в дом № 7.
Лидия Степановна приняла меня настороженно, долго расспрашивала о моей семье, моих увлечениях, а я, отвечая больше невпопад, разглядывала фотографии на стенах ее комнаты, замечательную библиотеку (как позже сказала сама Лидия Степановна, у нее собрана вся литература, изданная о Мейерхольде). Особенно мне понравилась фотография юной Ии Ильяшенко в роли Незнакомки в той самой нашумевшей петербургской постановке 1914 года. “Какая вы были красивая!” — невольно воскликнула я, забыв обо всякой деликатности. Лицо Лидии Степановны стало грустным, она только сказала: “Не надо об этом!”, и мы почти совсем не говорили о спектакле, который принес ей известность и стал ее звездным часом — так больше играть ей не довелось. А ее недоверие, как оказалось, имело причины: поговорив с ней совсем немного, я поняла, что передо мной человек, ни на йоту не изменивший своим взглядам, живший по законам давно ушедшей России — еще там, в Петербурге начала века. И весь наш разговор невольно кружил вокруг ее петербургских знакомых и событий, связанных с этим городом. Недаром в одном из писем, откликаясь на премьеру “Незнакомки” в Театре Б. Покровского (1983 год), она написала: “Начало нашего века до революции было совершенно особым временем, не похожим ни на одно прошлое, ни на одно будущее. Я вот, еще очень юная, жила и жадно впитывала этот до предела напряженный воздух тогдашнего Петербурга. Я уже тогда называла это время └сквозным измерением”. Если нам доступны только три измерения — высота, ширина и длина (не для всех), в то время было еще и четвертое измерение — └сквозное”, оно пронизывало все три, объединяло их в одно”. Видимо, эти воспоминания о таком непростом времени, эта целая “петербургская” эпоха в ее судьбе и помогли Лидии Степановне прожить такую долгую — и достойную — жизнь уже вдали от Петербурга.
…— Лидия Степановна, как вы оказались в Ужгороде? Вы же говорили, что уехали из Советской России?
— Покинув Петербург, я долго жила в Праге, как и многие другие эмигранты, а потом, еще перед Второй мировой войной, переселилась в Ужгород — меня позвали дальние родственники. Когда-то этот город принадлежал Австро-Венгрии, но с 1919 года отошел к Чехословакии, а в 1946 году Закарпатье присоединили к СССР. Я не возвращалась, это —судьба…
— Вы уже не играли на сцене?
— Нет, сцену я к тому времени оставила. Работала в Ужгородской филармонии. Конечно, мне было трудно — я принадлежу к совсем другому поколению. Никогда не забуду, как не могла добиться исполнения сцены из оперы Пуччини “Тоска” — местное руководство неизменно прочитывало “тоскб” и говорило: “Нет, нам тоски не нужно…” Или когда я с нашими осветителями работала над планами для “Русалки” Даргомыжского, кто-то из начальства наивно удивился: “Что вы беспокоитесь — вот приедет автор и решит!” Мы изъяснялись на разных языках…
— Лидия Степановна, но вы же могли заняться литературным трудом — вы знали стольких замечательных людей… Написать воспоминания…
— Когда-то литературовед и критик Александр Дейч, с которым я была знакома еще по киевской юности, предложил мне написать статью о Блоке и молодежи нашего времени. Я написала, но Дейч сообщил мне, что публикация статьи возможна только с купюрами. Я на это не согласилась. Статья осталась в архиве Дейча, а я начала писать мемуары — вот видите, сколько папок, и в каждой папке — судьба, дорогие мне воспоминания. Но на публикацию с купюрами я по-прежнему не согласна.
— Лидия Степановна, папок у вас очень много. О ком же вы писали?
— О Блоке и Мейерхольде… Это главные люди моей творческой судьбы. У меня есть книга пьес Блока с его автографом. (Достает, показывает. На книге написано: “На память Лиле Ильяшенко. А. Блок”.) Это моя реликвия… Жена Блока, Любовь Дмитриевна Блок (Басаргина), занималась в Студии Мейерхольда на Бородинской, она играла в старшей группе, или, как ее еще называли, “актерском классе”, я — в группе “ядро”, так я вошла в дом Блоков. На вопрос Мейерхольда, кого бы он хотел видеть в роли Незнакомки, Александр Александрович назвал меня… Любовь Дмитриевна прошла со мной роль Незнакомки у них дома…
— А каким вам запомнился Блок?
— Невиданная слава, обаяние, красота… Истинный поэт… Меня, как исполнительницу роли Незнакомки, конечно, интересовали его отношения с актрисой Натальей Николаевной Волоховой, вдохновившей поэта на эту пьесу. Я ее хорошо знала, и она в блоковских стихах, посвященных ей, и в “Незнакомке” расцвечена Блоком такими красками! В жизни же она все время стремилась вернуть его на землю. Поэт говорил: “Поедем в снега!”, а она: “Мне надо платье погладить, у меня вечером спектакль” — и разогревала утюг… Ее часто спрашивали: “Неужели вам была безразлична влюбленность Блока?” Она отвечала: “Нет, я любила его, когда читала письма, стихи, но когда он бывал задумчив…” — и, не договорив, умолкала… А знаете, мне однажды представилась возможность разгадать тайну их отношений — безо всяких усилий с моей стороны, и это событие стало одним из самых горьких переживаний моей юности. Александр Григорьевич Крамов, близкий друг, как бы муж Н. Н. Волоховой, где-то в 1913–1915 годах служил в Петербургском театре Незлобина, играл и у Мейерхольда. Я приглянулась ему, и — как самое дорогое, как залог любви — чтобы я оценила искренность его чувств, он передал мне, семнадцатилетней девочке, ларец с письмами Блока к Волоховой! Мне трудно высказать, что со мною было, когда я поняла, что это за ларец, что за письма! Помню только, как крикнула: “Вон! Прочь!” — и в первый и последний раз в жизни упала в обморок.
— Лидия Степановна, а почему вы решили стать актрисой?
— Я воспитывалась у тетки по маминой линии — была сиротой с ранних лет, а летом ездила к папиной тетке в Киев. Когда я училась во втором классе гимназии, меня, по моей горячей просьбе, моя кузина Вера взяла на гастрольные спектакли В. Ф. Комиссаржевской. Потом мы с Верочкой пошли за кулисы, и Вера Федоровна меня поцеловала. Помню, что три дня, тайком от взрослых, я не умывалась, чтобы не “стереть” ее поцелуй. Тогда же решила, что буду актрисой, как Комиссаржевская. И свое решение я не изменила. Видела я Веру Федоровну на сцене и перед ее последней гастролью в Туркестан, перед ее внезапной смертью от оспы в Ташкенте. Особенно мне запомнились три пьесы из ее репертуара: “Огни Ивановой ночи” Зудермана (Комиссаржевская в роли Марикки), ибсеновская Нора (“Кукольный дом”) и “Юдифь” Геббеля. Игра Веры Федоровны заставила сопереживать ей всю Россию, а для меня она открыла театр, и я поняла, что это и мой путь. Мечта моя о театре могла так и остаться мечтой: по окончании гимназии тетки пытались устроить мою судьбу, и меня чуть не выдали замуж за человека, как им казалось, подходящего, обеспеченного — одного адвоката, но я бежала в Петербург к двоюродному брату Константину Арбашеву, историку и литератору. Он приютил меня, и тут, в Петербурге, мечта моя наконец воплотилась в жизнь — я поступила сначала в студию Незлобина, а потом меня пригласил к себе Мейерхольд. Занятия у Мейерхольда, кажется, лучшее время моей жизни… У него всегда было не обыденно, интересно. Тогда он и его актеры очень увлекались биомеханикой, и он сам вел класс студии “Движение на сцене”. Те наши упражнения и этюды давно стали классикой, вошли в преподавание биомеханики. Даже когда наши пути разошлись — Мейерхольд остался после революции в России, — я следила за его судьбой. Знаю, что он стал еще одной жертвой режима, погубившего много, слишком много талантливых людей, которых мне довелось знать: Блока, Цветаеву, Гумилева, Маяковского… Он же принес столько горя Ахматовой. Вы знаете ее “Реквием”?
Я призналась, что тогда, в конце 70-х годов, только слышала о нем. У Лидии Степановны был рукописный экземпляр поэмы, и она прочла мне ее почти всю. Надолго запомнилось мне это чтение профессиональной актрисы, читавшей строки хорошо знакомой ей поэтессы. Потом разговор зашел о муже Ахматовой Николае Степановиче Гумилеве.
— Познакомил меня с ним мой двоюродный брат Андрей Белый на одной из своих лекций в Петербурге. Гумилев всегда был строен, подтянут и оригинален — ездил в Африку охотиться… В Африке он был несколько раз, привез оттуда целую коллекцию африканских сувениров для Этнографического музея в Петербурге, их собирали в зале, названном “Комната Николая Гумилева”. Один раз он пригласил меня посетить эту комнату. Божок с зелеными разводами-глазами очень напугал меня. Я сказала об этом Гумилеву. Тогда он, протянув руку вперед, воскликнул: “Встаньте перед ним на колени!” Я, испугавшись еще больше, бросилась вон из комнаты, но увидела смотрителя музея и остановилась. Следом вышел Гумилев и тихо сказал: “Жаль, что вы не встали перед ним на колени — это был бы сюжет для небольшого рассказа…” Потом мы долгое время не виделись и встретились —случайно — только в 1915 или 1916 году уже в Петрограде, уже в военное время. Я ехала на извозчике и попросила его остановиться, увидев Николая Степановича. Он был в военной форме, с Георгиевским крестом. Для меня это было неожиданно: “Как, вы в военной форме?” — “А вы разве не знали, что я поэт и воин?” Тогда я не догадывалась, что это наша последняя встреча, больше мы никогда не виделись, но как-то моя сестра спросила у Гумилева — почему? Он ответил: “Видите ли, мы с Лидией Степановной танцевали изысканный менуэт, разошлись в одной фигуре и больше не встретились…”
…Анна Андреевна Ахматова познакомила Ию, или, как ее еще иногда называли — Лилю Ильяшенко, с Маяковским.
— Произошло это тоже в Петербурге в клубе “Бродячая собака”. Как-то, увидев меня, Анна Андреевна позвала: “Лилечка! Подойдите сюда! Поэт Володя Маяковский!” Он пробасил: “Вы Лиля? Тогда садитесь!” С Володей Маяковским мы очень подружились, и он часто приходил ко мне. Как-то он сказал: “Знаете, почему я к вам прихожу? Я у вас отдыхаю”. Однажды я решилась спросить его: “Почему вы любите Лилю Брик?” Многих удивляла эта его привязанность: Маяковский имел необыкновенный успех у женщин, у него был такой удивительно красивый, глубокий голос… Он ответил просто: “Знаете, есть вещи, которые люди делают некрасиво. Например, едят. А у нее все красиво получается”. Действительно, она была необыкновенно женственная… Однажды он позвонил мне по телефону и пригласил на поэтический вечер. Я долго не соглашалась: “Не хочу, если вы в желтой кофте!” Но он ответил: “Я знаю, как надо заезжать за дамами” — и повесил трубку. Вечером приходит совсем незнакомый — причесанный, в смокинге. Я не смогла скрыть удивления: “Володя, вы ли это?” Выходим на улицу, а у крыльца — рысак под сетью. Потом, уже в зале, мы шли по проходу к своим местам, а публика шептала: “Маяковский с Незнакомкой!” Хорошо помню и прыжок Маяковского на сцену, когда объявили его выступление, и смех в зале… Я его тогда спрашивала: “Почему футуристы так себя ведут? Красками лица разрисовывают, и эта ваша морковка в петлице…” А он отвечал: “Вы думаете, легко читать стихи, когда тебя осмеивают? Так вот, это тренировка…”
…Обо многом мы говорили в тот далекий июльский вечер с Лидией Степановной Панкратовой. Особенно запомнились ее слова: “Я разделила судьбу моего поколения — мы ушли со сцены…” Узнав же, что я собираюсь заниматься литературным трудом, она мне сказала: “Никогда не продавайте свое перо. Покоя на вырученные деньги не купишь”. И еще об одном просила меня: пока не писать ничего о нашей беседе — она так надеялась увидеть изданными свои мемуары. Но и сегодня, четверть века спустя, ее воспоминания в свет не вышли: это подтвердили мне в Книжной палате, сверившись с каталогом изданий России и даже бывших союзных республик. Ничего не смогли сказать о судьбе рукописей Лидии Степановны ни в рукописном отделе Театрального музея имени Бахрушина, ни в библиотеке Союза театральных деятелей (правда, сообщили, что она никогда не числилась ни членом СТД, ни членом ВТО!), ни в Музее-квартире В. Э. Мейерхольда. В Театральной библиотеке нашлись мемуары Сергея Юткевича, опубликованные в журнале “Театральная жизнь” осенью 1984 года. Там и приведен отрывок из письма Л. С. Панкратовой от 22 апреля 1983 года, который я цитировала в начале статьи, и сообщается, что первая исполнительница роли Незнакомки живет ныне в городе Мукачево. Тогда я решила написать письмо ее бывшим соседям в Ужгороде — она проживала с ними в одной квартире с 1945 года, — по ее старому адресу. И долгое время спустя (в 1998 году) получила ответ: письмо, видимо, затерялось на почте. Из ответа я узнала, что в ноябре 1979 года, то есть всего через три месяца после нашей встречи, Лидия Степановна, поскользнувшись на улице, получила перелом шейки бедра. От операции врачи отказались, сославшись на возраст. В больнице ее подлечили, она смогла передвигаться по квартире на костылях. Видимо, еще больше Лидии Степановне помогли соседи — Мария Ивановна Сабова, ее дочь Вера и другие члены их семьи, которые обязательно приходили домой в обеденный перерыв, чтобы ее покормить. Но потом случилось еще одно несчастье: Лидия Степановна, находясь дома одна, снова упала и сломала руку. Лечение в больнице не помогло: рука перестала слушаться, и теперь Лидию Степановну никак нельзя было оставлять одну без помощи на целый день. Соседи вызвали из Львова единственную близкую родственницу Лидии Степановны. Та хотела отдать ее сначала в Дом для престарелых актеров в Киеве, но потом они с Лидией Степановной остановились на доме для престарелых в соседнем городе Мукачево. Удалось добиться, чтобы Лидии Степановне там выделили отдельную комнатку. Сабовы и другие знакомые Лидии Степановны старались по возможности ее поддерживать в эти тяжелые дни, навещали. В Мукачеве у нее были друзья, которые приходили к ней почти каждый день. Им она доверила все свои сбережения с условием, чтобы они за ней ухаживали, а потом похоронили. Вера Сабова пишет, что до конца своих дней Лидия Панкратова сохранила светлый ум, а скончалась через три или четыре года, на Пасху, кажется, в 1984 году.
…Звезде Незнакомки, так блистательно взошедшей когда-то в Петербурге, суждено было тихо угаснуть в маленьком закарпатском городе Мукачево. Но неужели же дело ее жизни — мемуары, архив — безвозвратно утеряны для потомков? Архивы Мейерхольда спас сразу же после его ареста его преданный ученик Сергей Эйзенштейн. Может быть, и у литературного наследия Лидии Степановны Панкратовой счастливая судьба? Или она так и останется для нас навсегда — Незнакомкой? А вдруг кто-то из нынешних петербуржцев — начала XXI века — сумеет поставить точку в моем рассказе?