Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2005
Прочное основание
Из всех дворцово-парковых ансамблей, известных в мире, озвучен один Петергоф — с первых лет существования летней столицы России. И не только музыкой многочисленных и неистощимых фонтанов, дробным звучанием сверкающей многоцветной воды… Звук небесных сфер, коснувшийся заветных высот и осужденный ветрами вновь припасть к земле, возникает не сам по себе, а по воле таинственных дирижеров и авторов гениально задуманной резиденции, создающей художественный облик единения стихий под скипетром одного монарха. Прибывая в Петергоф морем, как это было заведено хозяином здешних мест — Петром I, и высадившись на пристани, шум воды и плеск моря вы расслышите уже на эстакаде. Море под зыбким сводом неба плещется тихо или бурлит, шумит, штормит — согласно дующим ветрам. Звук стихает, когда вы ступаете на землю, но сохраняется прохладным фоном за спиной.
Проход вдоль Морского канала сопровождается новым радостным шумом, совершенно отличным от морского плеска: вы приближаетесь к фонтанным водометам. Слышатся первые струи, сверкающие жемчугами и серебром, за ними угадывается глухой водопад на шлюзах. По ходу движения шум нарастает, водная феерия продуманно расположенных фонтанов окружает вас со всех сторон. Но неизбежно, как магнит, притягивает Большой каскад: вы направляетесь в его сторону. И тут, по мере приближения, открывается захватывающая дух дворцовая панорама террасы. Стеклянной пылью безостановочно ниспадают струи больших Чаш, впереди по Каскаду льют свергаемые с высоты блестящие потоки, жадно к небу рвется Самсон. Пик кипящего буйства воды — и в палитре звуковых красок созревает фантастическая симфония. Она столь грандиозна, что не каждому дано перекричать свободную игру воды.
Симфоническая фантазия — составная часть величественного праздника, который называется Петергоф. В нем — олицетворение петровского барокко, цепкий художнический глаз и чуткое ухо Творца. И никому не суждено уйти в сторону, на боковую тропу: их нет в природе Петергофа, гигантского храма под открытым небом. Вы — действующее лицо в развороте театрального сюжета, частица панорамного зрелища. С разных точек обзора в натуральную величину перед вами открываются сказочного замысла хрустальный дворец, который трудно охватить взглядом, и замыкающие перспективу, четко расчерченные порталы зелени — декорационные проявления божественной красоты и поэзии, вызывающие восторг и потребность заглянуть в собственную душу. Созерцаемая сверхмерная красота имеет отношение ко многому из того, чем мы живем, сотнями нитей связана с каждым из нас и приближает к таинству мироздания. В нашей душе воскресает время, отнятое у вечности и подаренное нам великими творцами прошлого, которое угадывается по шелесту древних деревьев и голосам светлых многоструйных фонтанов. Обостряется чувство времени и пространства, восстанавливается цепь прошлого с будущим, без принципиального различия между личным и всеобщим, между историей и мифом.
Легко, без особого труда вы сможете представить себя в Нижнем парке Петергофа, скажем, 12 июля 1861 года, в день рождения князя Петра Андреевича Вяземского, отметившего в начале марта, за полгода, 50-летний юбилей своей литературной деятельности. Связать цепь помогут вдохновенные строки Федора Ивановича Тютчева, обращенные к Вяземскому:
Теперь не то что за полгода,
Теперь не тесный круг друзей —
Сама великая природа
Ваш торжествует юбилей…
Смотрите, на каком просторе
Она устроила свой пир —
Весь этот берег, это море,
Весь этот чудный летний мир…
Фонтаны плещут тиховейно,
Прохладой сонной дышит сад —
И так над вами юбилейно
Петровы липы здесь шумят…
Думы о времени не проходят бесследно. Вас неожиданно подстерегают и обуревают парадоксальные мысли: кому принадлежит прошлое? Оно уходит или навсегда остается с нами? О чем хочется помнить, а что лучше забыть? Имеем ли мы право говорить за других, ушедших? Музей — зеркало, в которое мы вглядываемся, место для успокоения и удовольствия или очаг сопротивления текущему моменту?
И кому, как не Вадиму Валентиновичу Знаменову, директору нынешнего государственного музея-заповедника “Петергоф” и одному из его творцов, обратить возникшие вопросы. Знаменов — музейщик основательный, практик и организатор торжеств европейского уровня, пользующийся влиянием в Международном совете музеев, — к подобным полемическим рассуждениям равнодушен, хотя споры любит, готов обсуждать и политически толковать историю своего Отечества. Но — только сквозь волшебный фонарь Петергофа.
Что ж, придется и нам именно под таким углом зрения заняться поисками ответов, пускай не окончательных и не однозначных. Пристрастие к незабываемой сказке Петергофа объясняется тем, что Знаменов не просто хозяин и директор этого государственного музея-заповедника (ГМЗ), объединяющего сады и парки площадью более 1000 гектаров и около двадцати разнообразных музеев, число которых с каждым днем прибывает. Напомню, что всего сорок лет назад Петергоф насчитывал всего четыре музея, а Нижний парк был местом массового досуга.
Вадим Валентинович — собиратель и летописец Петергофа, пропустивший через себя историю и переживающий современность. В его вслушивающемся лице отчетливо проступает неутоленное детское любопытство, самопознание творческой интуиции. Знаменов ощущает свое присутствие здесь не только в течение сорока последних лет, без остатка отданных заповеднику. С исторической одержимостью, следуя инстинкту сердца, проживает сам и принуждает своих современников ощутить пульс трех столетий, — с 13 сентября 1705 года, когда четырнадцатипушечная шнау “Мункер” по пути из Кронштадта в Санкт-Петербург кинула якорь против небольшой мызы на южном побережье Финского залива. В тот самый день, надо полагать, у царя Петра I, гениально оценившего местность, возник поэтически масштабный замысел приморского парадиза, что зело первейшим монархам приличествует. В сохранившемся “Походном журнале” владельца здешних земель и был впервые упомянут Петергоф (Петров двор в переводе с немецкого), вслед за сообщением о великом бое русских галер со шведскими у острова Котлин. С тех пор в царских указах Петергоф, наравне с Петербургом и Кронштадтом, присутствует неизменно как объект строительных работ.
Александр Федорович Гейрот, генерал-майор, служивший при министерстве двора, в своей книге “Описание Петергофа” (1868) свидетельствует:
“Для сбережения времени Петр I большею частью ездил в Кронштадт южным берегом Финского залива, до того места, где переезд был более удобен (т. е. там, где теперь в Петергофе купеческая пристань). На этом месте, для пристанища судов, устроена была небольшая пристань, а в недальнем расстоянии, на возвышении у оврага, построены были две светлицы (заезжий двор) с особым строением для рабочих”.
Так было положено прочное основание созиданию жизненной красоты.
Царь задумал использовать контрастный рельеф побережья для разбивки Нижнего парка и Верхнего сада, строительства нагорного дворца, каскада и канала. Название мызы — Петергоф — перешло и на загородный парадиз.
А. Ф. Гейрот продолжает:
“В недальнем расстоянии от светлиц, на морском берегу, Петр I избрал удобное место для постройки небольшого попутного дворца, из окон которого, в минуты отдохновения своего, мог любоваться видом моря и воздвигавшегося вдали Кронштадта. Попутный дворец, или палатку, Петр I построил в голландском вкусе и назвал Монплезиром. Беседуя со своими приближенными на площадке Монплезира, государь неоднократно высказывал, что морской воздух исцеляет его лучше всех лекарств”.
В императорской резиденции по проектам выдающихся зодчих в различные эпохи было возведено более десяти дворцовых зданий. Построены изящные садово-парковые павильоны, создана уникальная фонтанная система, сады и парки — взамен болотных топей, во имя величия и великолепия России. Многочисленных творцов Петергофа объединяла “одна, но пламенная страсть” — мания совершенства. Они знали толк в прекрасном и владели понятным для них языком искусства.
Александр Николаевич Бенуа — редкое в своем роде явление в истории русской культуры, продукт художественной семьи, питал к Петергофу, по его же словам, наиболее нежное и глубокое чувство. А. Н. Бенуа считал, что Петр I воплотил здесь свой стиль, ни на что не похожий, но отразивший триумф России, вышедшей к морю. Именно море придает совершенно особый характер Петергофу, возникшему как бы из пены морской велением могучего морского владыки и ставшему резиденцией царя — и земли русской, и морей России одновременно. “Присутствие Петра Великого нигде так не ощущается, как в петергофском парке, в Монплезире”, — подтвердил этот взгляд и Владимир Трубецкой, профессор университета Версаль/Сен-Кентен-ан-Ивлин, на Международном коллоквиуме в ГМЗ “Петергоф” 1 июля 2003 года.
Верхние палаты Петергофа являлись реликвией, связанной с жизнью Петра I, уже с 40-х годов XVIII века. Поэтому именно в Петергофе в 1830 году был задуман проект создания музея памяти Петра I и постановлено: из всех музеев и кладовых собрать вещи от времен блаженны памяти Великого Петра. В свободные от великосветских приемов дни в здешних дворцах в просветительских целях в XIX веке устраивались экскурсии. После революций 1917 года дворцы и павильоны Петергофа стали музеями русского и западноевропейского искусства XVIII — начала XX вв.
Посетивший Петергоф летом 1900 года молодой немецкий поэт Р. М. Рильке был очарован Россией, которая открыла ему “ни с чем не сравнимый мир, мир неслыханных измерений”. Допущенный в человеческое братство, “благодаря свойствам русских людей”, Р. М. Рильке, восприимчивая натура, тончайший эстет, стоя на краю шестнадцатиметровой террасы Большого дворца и наблюдая неудержимый взлет фонтанного Самсона, за которым в неоглядные дали простирался Морской канал, патетически заметил: “Все европейские государства граничат друг с другом, и только Россия граничит с Богом”. У Рильке возникло ощущение, будто он узрел работу Творца.
Тогда же в одном из писем Рильке откровенно признался:
“Дорогой друг! Если бы я пришел в этот мир как пророк, я бы всю жизнь проповедовал Россию как избранную страну, на которой тяжелая рука Господа-ваятеля лежит как великая мудрая отсрочка. Пусть эта страна испытает все, что ей причитается, тогда медленнее и яснее свершится ее судьба. Не в сбивчивом неясном ритме, а в свободном вдохе втягивает она в себя свой прогресс, и ее широкая грудная клетка вздымается чудно и спокойно”.
Космические масштабы Отечества, новизна и будущность эпической России в полной мере осознаются в Петергофе, одном из немногих мест на Земле, где, по замечанию В. В. Знаменова, столь чудесно сочетаются плоды человеческого гения, сумевшего в совершенных художественных формах выразить патриотическую идею величия России, ее подлинный лик.
Детище Петра
В. В. Знаменов, как истый музейщик, привык следовать первоисточнику. Замысел резиденции принадлежит полностью Петру I, поэтому Петер Хоф, по праву именно Петров Двор, — нечто большее, чем просто дворец, даже — Большой. До нашего времени сохранилось более десяти собственноручных рисунков Петра и еще большее количество относящихся к Петергофу чертежей с царскими исправлениями и пометками. Все основные многолистные указы по строительству ансамбля также или написаны Петром, или продиктованы и откорректированы им. Генеральный план архитектора И. Браунштейна, бессменно остававшегося в Петергофе около девяти лет, сохраняет все то, что было дано в эскизах и описаниях Петра. Нужны ли дополнительные доказательства, чтобы считать Петергоф подлинным детищем Петра?! Припомним, как царь, следуя герою Р. М. Рильке, покупал полотна / у живописцев прямо в мастерских, / такие, / чтобы жизнь мечтой бесплотной / покорно меркла рядом с блеском их.
Это и понятно: искусство в России было предметом роскоши, достоянием знати, в обществе встречалось с недоверием, колебаниями и почтительностью. Авторитет русского монарха малейшие сомнения снимал.
Заказывая и приобретая скульптуры для загородных дворцово-парковых ансамблей, Петр I руководствовался основными манерами пластического декора, принятыми в представительских резиденциях Европы: “каковы статуи употребляют в наилутчих садах цесарских, кралевских и протчых господ вельможных”. Поэтому в Петергофе, как и в версальских парках, можно видеть разнообразные сочетания египетских, римских и европейских “манер”, что придает идейно-художественному содержанию скульптурного убранства универсальность и энциклопедическую полноту.
В уникальности Петергофа, бросающейся в глаза, главное место по праву отводится фонтанной системе. Ей, прекрасно действующей, точно найденной, — триста лет. Нетрудно догадаться, что создатель этой системы — царь Петр I. Фонтаны — детище южных стран, прежде всего, Италии. Уже в античные времена Италия обладала фонтанными комплексами, а эпоха Возрождения ознаменовалась там великолепными виллами и парками с фонтанными сооружениями. Известно, что в Италию, прародину фонтанов, Петр I не попал, но в 1717 году побывал в Версале. До этого во Франции не был, но затеи версальские знал хорошо. Вдобавок, когда началось сооружение фонтанной системы Петергофа, сюда был приглашен ученик Ленотра, автора планировки Версаля, французский архитектор Ж.-Б. Леблон — прямая диковина, как называл его сам Петр. В Петербурге ему предоставили казенную квартиру на три года, жалованье пять тысяч рублей и право выехать через пять лет из России со всем имуществом беспошлинно.
Ж.-Б. Леблон, встретившийся с царем еще в Пирмонте, по дороге из Франции в Россию, прибыл в Петергоф в августе 1716 года. По мнению историков, Леблона нельзя считать ни создателем, ни завершителем композиции Петергофа. Однако несомненно, что этот одаренный архитектор помог более ярко выявить идейный замысел и композиционное своеобразие ансамбля. После смерти Ж.-Б. Леблона в феврале 1719 года руководящая роль в строительстве перешла к архитектору Н. Микетти, незадолго перед тем приехавшему из Италии.
Идею Петра о проведении воды к фонтанам с Ропшинских высот энергично и талантливо осуществил русский инженер-гидравлик Василий Туволков. За восемь месяцев под его руководством прорыли 20-километровый водовод с распределительными шлюзами и так называемый Верхнесадский канал — грандиозные для своего времени гидротехнические сооружения.
Петр I, как известно, содержал библиотеку по архитектуре и садостроению, которая постоянно пополнялась посылками европейских резидентов, а потому был прекрасно осведомлен о славе Версаля. Во Франции в начале XVIII века были изданы гравированные путеводители, которыми мог пользоваться Петр. Так, в 1706 году царь писал П. П. Шафирову: “Как сие письмо получишь, то, немедленно приискав в мастерской палате книги: одну образцовую фонтанам… другую о огороде или о саде, что в Версалии у короля французского, и пришли в Смоленск немедленно”.
Известно также, какое поистине сильное впечатление на Петра произвела резиденция Марли-ле-Руа, с грандиозным акведуком и огромным, действовавшим тогда каскадом.
“Нынче акведук есть, — уточняет В. В. Знаменов, — но он без воды, а каскады превращены в газоны, травяные склоны. Но это, несомненно, грандиозное сооружение, — начало версальских вод. Специальные машины поднимают на высоту воды Сены рядом с Марли-ле-Руа, и оттуда, с этой отметки, вода самотеком идет через накопительные бассейны к Версалю. По дороге она попадает к фонтанам Марли. Сегодня тех фонтанов практически не осталось, но при Петре все это действовало и производило, надо полагать, ошеломляющее впечатление. Даже гуляя по Марли-ле-Руа в нынешнем его состоянии, вы можете представить без труда, как вода несется по этим ступеням с высоты. Поразил Петра и каскад Сен-Клу, который ныне действует от случая к случаю. Тоже очень эффектный, во многом напоминающий каскадные сооружения в Петергофе по ритмике, по масштабу”.
Между Сен-Клу и Марли-ле-Руа лежит Версаль, но в Версале в 1717 году Петр I не задержался, что-то его там не устроило. Может быть, подавляла грандиозность увиденного, трудно сказать. Одно ясно: фонтанный ансамбль Версаля, храма абсолютизма, не вызвал, видимо, должной оценки русского царя. Вернувшись из Франции в Петергоф, где вовсю шло строительство, он мог бы многое изменить, что-то подправить, скорректировать, перед тем как в 1721 году пустить первые фонтаны. Но достоверных следов о внесении изменений нет, хотя поездка, вероятно, дала Петру большой заряд.
Петергоф принято сравнивать с Версалем. Фразы типа “Петергоф — русский Версаль”, “Петр пожелал у себя устроить подобие Версаля” — слышатся нередко. “Но если действительно Петр был в 1717 г. поражен резиденцией французского короля, если в память этого он и назвал один из павильонов в Петергофе — Марли, если и другое петергофское название — Монплезир — можно принять за свидетельство его „французских симпатий”, если встречаем как раз в Петергофе имена трех художников, выписанных царем из Франции (архитектора Леблона, живописца Пильмана и скульптора Пино), то все же в целом Петергоф никак не напоминает Францию и тем менее Версаль, — читаем в книге „Мои воспоминания” прекраснейшего знатока этих музеев А. Н. Бенуа. — То, что служит главным художественным украшением Петергофа — фонтаны, — отражает общее всей Европы увлечение садовыми затеями, однако ни в своем расположении, ни в самом своем характере эти водяные потехи не похожи на версальские. Скорее в них чувствуются влияния немецкие, итальянские, скандинавские, но и эти влияния сильно переработаны, согласно личному вкусу Петра и других русских царей, уделявших немало внимания Петергофу”.
Уникальная фонтанная система — действительно достижение Петергофа, но и достижение новой России. Потому как это — не просто бьющая и хорошо текущая вода, а совершенно колоссальный образ стыка, мятежного сочетания двух стихий — пресной и соленой воды, тверди и хляби. Уникальная система еще и потому, что вода стекает не в озеро или пруд, а именно в море.
Трудно сыскать великого монарха Европы, который бы построил свою резиденцию на море. Ни Версаль, ни Сан-Суси, ни Шарлотенбург, ни одна из резиденций не стоит на море. Нет таких. Возникали порой, но — на скалах, в нескольких километрах от стихии, в сторонке. К примеру, Ливадийский дворец в Крыму возведен на скале. Но это — другое время: XIX век, и в Ливадии не резиденция российского монарха, а, скорее, дача, частная собственность венценосных Романовых. Это вполне понятно: на море опасно: пираты, военные корабли, осада. Только смельчак Петр I, уверенный в своем будущем, мог решиться на столь рискованное размещение парадиза.
В XIX веке море для императорской резиденции стало воистину опасным. В годы Крымской войны английский флот беспрепятственно дошел до Кронштадта, стал готовиться к бомбардировке и Петергофа, и Петербурга. Сидя в Коттедже, Николай I смотрел на военные корабли, с палуб которых уже наводились орудия.
Подобная опасность, кстати, существовала и в Первую мировую войну. Поэтому были взорваны форты: немцы могли базироваться на них. Уничтожена и до сих пор не восстановлена Купеческая гавань в Петергофе: ее немцы могли использовать как порт при захвате Петрограда.
Но в июне 1854 года этот риск приобрел вполне осязаемые очертания: в виду Кронштадта встал многочисленный неприятельский флот, ежеминутно готовый к нападению. Именно в тот день, стоя на петергофском молу и смотря в сторону заходящего солнца, Федор Иванович Тютчев, поэт и дипломат, записал в дневнике:
“В 15 верстах от дворца русского императора стоит самый снаряженный флот, — это весь Запад пришел выказать свое отрицание России и преградить ей путь в будущее”.
Но даже в такой драматический момент в Петергофе, по свидетельству А. Ф. Гейрота, все шло своим обычным порядком:
“И музыка, и оживленные гулянья были те же, как и в предшествовавшие годы. Но интересы публики были уже не те. Взятые в боях турецкие значки и бунчуки, доставляемые государю, выставлялись пред дворцом в Верхнем саду у гауптвахты. Лейтенант английского парохода-фрегата “Тигр”, сдавшийся со всею командою военнопленным, представлен был государю в Петергофском дворце, и государь милостиво сам возвратил ему свободу и саблю”.
Подобный жест отражал дух императорской резиденции, носившей имя царя Петра Алексеевича, одного из талантливейших представителей русской нации.
Русский любомудр и писатель, князь В. Ф. Одоевский, в романе “Русские ночи” (1844) назвал Петра I великим естествоиспытателем за то, что тот глубоко вникнул в строение славянского мира и обнаружил в этом чудном организме чувства любви и единства, благоговения и веры, почти потерявшиеся между другими народами. Обуздать чрезмерное, возбудить заснувшее в своем народе Петр I попытался сильной прививкой недостающих западных стихий. Подобно садовнику, привившему махровую розу на шиповник, великий знаток природы и человека нашел путь свежий, непочатый: привил России просвещение. И на этом пути, по мнению В. Ф. Одоевского, “умирил чувство разгульного мужества — строением, народный эгоизм, замкнутый в сфере своих поверий, — расширил зрелищем западной жизни, восприимчивости — дал питательную науку”. Писатель, вслед за Петром Великим, заверял братьев по человечеству, что в славянском Востоке нет разрушительных стихий: “…узнайте нас, и вы в том уверитесь; вы найдете у нас частию ваши же силы, сохраненные и умноженные, вы найдете и наши собственные силы, вам неизвестные, и которые не оскудеют от раздела с вами, вы найдете у нас зрелище новое и для вас доселе неразгаданное”.
Среди новых, неразгаданных зрелищ Петергоф занимал особое место в сердце и духовном мире преобразователя России.
“Сверхинтересно читать его письма, — восторженно, вслед за разночинцем В. Г. Белинским и князем В. Ф. Одоевским, размышляет современный музейщик В. В. Знаменов. — Этот человек меня не просто поражает, он для меня является и останется навсегда загадкой, как, наверное, и для всех нас. Для великого человека ничто не бывает малым. Петр Алексеевич — человек, одержимый идеей. Одержимыми идеей бывают многие, самыми неожиданными. Петр Алексеевич был одержим доброй и замечательной идеей переустройства русской жизни, стремлением вывести Россию на общеевропейский путь”.
Другое дело, что осуществлять подобные замыслы в России — тяжкий труд, мучительное занятие. Слишком многие подданные, любя свободу и землю свою, хотят почему-то оставаться в тени собственного невежества, ненавидят всякое насилие, самовольство и в особенности попытки сделать народ счастливым вопреки ему самому.
Царь, одаренный умением созидать, а не разрушать, постоянно думал о России, о строящихся Петербурге и Петергофе, не упускал ни одной мелочи, сам уточнял чертежи фасадов, рисунки паркета, планировку парков. Сохранившиеся документы свидетельствуют, что вопросами садоводства Петр I занимался с таким же вниманием, какое он проявлял в отношении фонтанов и внутренней отделки и убранства дворцов.
Территорию будущего Нижнего парка, поросшую невысоким ельником и ольхой, надлежало засадить тысячами деревьев, привозимых из-за границы (несмотря на трудности военного времени) и разных мест России.
Вскоре после основания Петербурга началась по указу Петра организация древесных питомников. Известен устроенный в 1707 году питомник дубовых деревьев возле Таганрога, затем питомники в Новгородской провинции, в Великих Луках, в дворцовых селах под Москвой и в других местах. В феврале 1716 года Петр пишет в Москву: “По получении сего велите нынешнею зимою прислать довольное число дерев ильмовых, также и липовых молодых, а имянно тысяч по сту, где обыщутца около Москвы и посажать около Москвы в ближних дворцовых селах: в Измайлове, в Коломенском и в других, на пашенной земле, в огородах, для того, чтоб их впредь со временем удобнее было оттоль перевезти в Питербурх”.
Сохранилась инструкция садовнику Кириллу Васильеву о доставке в Петергоф из села Измайлова 150 кустов барбариса. Садовник должен был отобрать “самые добрые” кусты, поставить в ящики, окопать в тех ящиках землею, обвязать рогожами и везти вместе с солдатом Прокофьевым “денно и ночно” на ямских подводах. “А ежели, — предупреждала инструкция, — с тем барбарисом за несмотрением учинится какое повреждение и за то учинено вам будет жестокое наказание и сосланы будете в вечную галерную работу”.
В одном из писем 1716 года А. Д. Меншиков сообщает Петру I, что к июню месяцу в Нижнем петергофском саду уже посажено кленов, лип, вязов и ильм около 24 тысяч. В другом письме, извещая царя о том, что в Петергофе получено 36 287 деревьев различных пород, Меншиков с горечью отмечает, что из посаженных каштановых деревьев “мало что добрех будет, ибо прошлого году от великого дождя коренья выгнили”.
23 апреля 1718 года Петр I дает письменный указ: “Рощи изредить, а деревья, которые толще, те сажать в тех местах, где мало лесу; а которые тонее — подле Косой дороги, что от Полат к Монплезиру, и отрубать их не долее 12 фут., чтоб удобнее по времени остричь”.
Он был воистину первым садовником Петергофа.
И большую воду в фонтаны Петергофа пустил Петр I: абсолютно точно документировано. Сам заступом устранил перемычку, проехал верхом на коне вдоль трассы и вместе с водой пришел к Верхним палатам.
“Это человек, для которого Петергоф был рукотворным раем, — продолжает свой рассказ о Петре Великом В. В. Знаменов. — Само понятие парка и дворца как единой системы в XVII–XVIII веках — это модель идеального жилища, земного рая. Петр строит в Петергофе свой дворец и называет его — Монплезир, то есть „Мое удовольствие”, „Моя отрада”. Такова суть его отношения к Петергофу в целом: это его отрада. Он хотел показать, как можно жить и что вся Россия может быть такой!”.
На открытие резиденции в Петергофе в 1721 году император созовет всех послов и будет им с гордостью демонстрировать парадиз. Послов, прибывших на великолепной яхте, подаренной прусским королем, Петр I встречает на берегу канала, ведущего от моря к дворцу. Приглашенные на пуск фонтанов дипломаты потрясены увиденным, они не ожидали, что конец Северной войны, самой длинной по времени войны России, будет ознаменован таким чудом. Кампредон, французский посол, сообщал в Париж:
“Царь удостоил сказать мне, что я, видевший столько прекрасных вещей во Франции, едва ли найду что-нибудь любопытное в Петергофе, и прибавил, что желал бы вашему величеству иметь в Версали такой же чудный вид, как здесь, где с одной стороны открывается море с Кронштадтом, с другой виден Петербург. Я отвечал монарху, что меня поражает основательным изумлением то, что он сумел, в течение столь продолжительной войны, в таком суровом климате, соорудить все показанные нам великолепные вещи, вполне заслуживающие внимания вашего величества. Царь сказал, что велит вырезать гравюры всего этого, но что я могу, если хочу снять покуда план”.
Доступная резиденция
Вадим Валентинович Знаменов — рассказчик блистательный: каждый заслушается, включая и VIP-персон, которых он как директор призван сопровождать. Не грех послушать и нам, смертным:
“Резиденция в принципе была открытой, каждый мог прийти сюда. Простолюдин мог прийти. Единственное требование: чтобы одет был прилично и не хулиганил. Открыто было все настежь. В парке, к фонтанам — пожалуйста. К нынешним правительственным резиденциям не подойдешь за километр. Отрыв власти от народа идет сумасшедшими темпами. Власть удаляется все дальше и дальше, контакта никакого, хотя внешне все выглядит благопристойно. От политического деятеля высокого ранга можно услышать откровенно вынужденное признание, что с очень многими людьми он теперь не может встретиться, поскольку не волен распоряжаться собой, пойти направо или налево”.
Демократизация приблизила власть к народу, но тесное общение с подданными приводит зачастую к неприятностям для правителя, что вынуждает его как-то дистанцироваться от народа. Эта проблема актуальна сегодня во всех странах, потому что чем более народ осознает ответственность правителя перед ним, тем большее негодование вызывают сплошь и рядом те или иные действия властной элиты. Но очевидно одно: при всех вариантах нельзя допускать, чтобы демократически избранный глава государства мог быть подвержен опасности физического воздействия. Впрочем, от напастей столь же надежно должен быть защищен любой гражданин.
Проблемы с безопасностью российского императора начали возникать, видимо, с 20-х годов XIX века. Декабристы в своих программах считали важным фактором переворота убийство царской семьи. Один из вариантов, известный по документам, предусматривал эту акцию именно в Петергофе, потому что здесь допускалось очевидное соприкосновение царской семьи и подданных. Только “при Петре Великом, — свидетельствует А. Ф. Гейрот, генерал-майор, служивший по Министерству двора, — Петергоф имел значение уединенного летнего местопребывания государя, где, свободный от стеснительных условий придворной жизни, государь мог по желанию распределять время своих занятий. В его присутствии посторонних посетителей в сады не пускали. При таком значении Петергофа он не мог быть местом многолюдных празднеств и народных гуляний, которые впоследствии столько удивляли современников своею пышностию и многолюдством стекавшейся публики”.
В 1747 году архитектор Ф.-Б. Растрелли, по указу императрицы Елизаветы Петровны, приступил к коренной перестройке Большого дворца, оставив без изменений лишь центральную часть петровских Верхних палат, укрупнив галереи и превратив боковые флигеля в корпуса. Вытянутый почти на 300 метров вдоль террасы Большого каскада, дворец стал самым значительным архитектурным сооружением петергофского ансамбля. Расположение залов и комнат по анфиладе отвечало теме парадных шествий, придворных церемоний и дипломатических приемов.
Но в Петергоф теперь допускались, или “имели приезд”, также и первостепенные купцы. Государыня Елизавета Петровна приказала одну из зал вызолотить как можно более: в ней обыкновенно угощаемо было купечество. Императрица при этом примолвила: “Торговые люди ведь любят золото”.
В 1769 году с петергофским двором императрицы Екатерины II близко знакомится Д. И. Фонвизин, состоявший тогда при кабинет-министре по приему челобитен — жалоб, подаваемых на высочайшее имя. Молодой литератор приглашается на бал в Петров день как автор комедии “Бригадир”, которую он читал мастерски и тем заслужил внимание графа Г. Г. Орлова, а граф не преминул донести о том государыне.
“В Петергофе на бале, — вспоминал Д. И. Фонвизин, — граф, подошед ко мне, сказал: „Ее величество приказала после балу вам быть к себе, и вы с комедиею извольте идти в Эрмитаж”. И действительно, я нашел ее величество, готовую слушать мое чтение. Никогда не быв столь близко государя, признаюсь, что я начал было несколько робеть, но взор российской благотворительницы и глас ее, идущий к сердцу, ободрил меня; несколько слов, произнесенных монаршими устами, привели меня в состояние читать мою комедию пред нею с обыкновенным моим искусством”.
В XIX веке к резиденции допускались люди практически всех сословий. Ограничения, существовавшие в XVIII веке, были сняты, и проблема безопасности встала в полный рост. Охрана совершенствовалась, парки наполнялись чинами полиции и жандармерии. Внешне все это выглядело убедительно, однако гибель Александра II и последовавшая затем бесконечная череда убийств высших сановников России показали несовершенство системы охраны высших правителей империи.
Петергоф же оставался относительно доступным. По свидетельству того же А. Ф. Гейрота, “при императоре Александре I в петергофских садах были ежегодные гулянья 22 июля в день тезоименитства вдовствовавшей императрицы. Стечение публики в эти дни бывало так велико, что приезжие должны были проводить ночь, за недостатком помещений, в шатрах, палатках и экипажах, которыми были покрыты все окрестные поля, прилегавшие к садам. Гулянья эти обыкновенно заканчивались великолепною иллюминациею. Петергофские празднества в царствование императора Николая были особенно великолепны и оживлены. В дни празднеств прибывало в Петергоф до 6000 экипажей, но множество народу приходило также пешком, а многие приезжали на катерах и других речных судах”.
Маркиз Астольф де Кюстин, французский роялист, путешественник и литератор, автор книги “La Russie en 1839”, расценил Петергоф как витрину царской России и отметил многотысячный штатский бивуак вокруг резиденции в день тезоименитства императрицы, 22 июля 1839 года. Маркиз оказался зрителем петергофского праздника, признавшись, что “ничего прекраснее для глаз” он не видел. Добавив: “…и ничего печальнее для ума, чем это псевдонародное единение придворных и крестьян, собранных под одной кровлей, но глубоко чуждых друг другу”.
Освободившись от умственной печали, острослов де Кюстин перешел на возвышенный, поэтический тон:
“Если подойти к петергофскому празднику как к великолепному зрелищу, как к живописному скоплению людей всех званий в роскошных и живописных нарядах, то он окажется выше всяких похвал. Сколько я о нем ни читал, сколько мне о нем ни рассказывали, я не ожидал ничего подобного: действительность превзошла самую пылкую фантазию.
Представьте себе дворец, выстроенный на природной террасе, которая по высоте может сойти за гору в стране беспредельных равнин, в стране столь плоской, что при подъеме на холм в шестьдесят футов высотой горизонт расширяется чуть ли не до бесконечности. У подножия этой внушительной террасы начинается прекрасный парк, доходящий до самого моря, где вытянулись в линию военные суда, иллюминованные в вечер праздника. Волшебное зрелище! Огни загораются, сверкают, растут, как пожар, и, наконец, заливают все пространство от дворца до вод Финского залива. В парке становится светло, как днем. Деревья освещаются солнцами всех цветов радуги. Не тысячи, не десятки, а сотни тысяч огней насчитываются в этих садах Армиды. А вы любуетесь всем этим из окон дворца, переполненного толпой народа, ведущего себя так, словно он всю жизнь провел при дворе”.
По будням в петергофские дворцы попадали по заранее полученному билету, за которым надобно было отправиться в здешнее дворцовое управление, поговорить, представиться, и, если проситель соответствовал всем формальным требованиям, его пускали во дворец, давали сопровождающего. Если гости хотели увидеть фонтаны в действии, они давали денежку фонтанщикам, и те включали для них тот или иной водомет. Об этом свидетельствует Александр Дюма, посещавший Петергоф в 1858 году. Впрочем, платная система включения фонтанов осуществляется и по сей день. В Версале, например.
Р. М. Рильке, посетившего Петергоф летом 1900 года, сопровождал А. Н. Бенуа, который запомнил, как поэт, стоя на мосту, перерезающем канал, ведущий от дворца и главных фонтанов к морю, воскликнул перед внезапно открывшимся видом: “Das ist ja das Schloss der Winterkonigin!” (“Это же замок Снежной королевы!”). От восторга на глазах поэта выступили слезы. “И действительно, — пишет А. Н. Бенуа в своих „Воспоминаниях”, — в тот ясный летний вечер все казалось каким-то ирреальным, точно на миг приснившимся, готовым тут же растаять сновидением. Серебряные крыши дворца, едва отличавшиеся от бледного неба; мерцание золотой короны на среднем корпусе, блеклый отблеск в окнах угасавшей зари, ниже струи не перестававших бить фонтанов, с гигантским водяным столбом „Самсона” посреди, а еще ближе, по берегам канала, два ряда водометов, белевших среди черной хвои, — все это вместе создавало картину, полную сказочной красоты и щемящей меланхолии. Этот вид с моста — классический Петергоф, этот тот вид, который отмечается крестиком в путеводителях”.
“Так что императорский Петергоф в принципе был доступен, — продолжает свой исторический экскурс В. В. Знаменов, — но эта доступность — не музейная, это доступность увеселительного парка и демонстрация тех условий, в которых работает глава династии, монарх, помазанник Божий, наместник Всевышнего на земле, надежда и опора нации. Императорский мир загородной резиденции загадки не представлял. Это были преимущественно здания дворцового управления, используемые по назначению. Их могли посещать иностранцы, о дворцах и парках рассказывали роскошные путеводители. Марли и Монплезир уже в конце XVIII века воспринимались как своего рода музеи, по понятиям того времени. Они считались исторической драгоценностью, жемчужиной, которую нужно бережно охранять. Еще до революции, при Николае II, к 200-летию Петергофа выходят книги, из которых можно почерпнуть сведения об убранстве, например, Большого дворца и царских павильонов, с прекрасными иллюстрациями, которые и сегодня служат материалом для изучения заповедника”.
Так складывался многопрофильный статус Петергофа, в котором сохранялись места, почти полностью закрытые для любой публики. Например, Александрия — частное владение Романовых. Знаменов рассказывает:
“Там живет семья и не происходит крупных политических акций. Лишь в определенные дни, например, в день рождения императрицы, разрешалось входить даже туда. Вы не могли попасть во дворец: требовалось приглашение самого владельца. Впрочем, это нормально для частного дома. Однако каждому, даже простолюдину, разрешалось приблизиться, например, к окнам дворца. Как правило, в такой летний день открывали окна настежь, часто император с семьей садился чаевничать на террасе или у окна. Заглядывая туда, вы могли его видеть. Мало того, вы его должны были приветствовать, как положено, а он отвечал вам кивком головы и улыбался”.
Александр Николаевич Бенуа, сын и внук архитекторов высочайшего двора, “осознал” царя именно в Петергофе, шестилетним ребенком: государь (а это был Александр II) “сидел в причудливой плетеной колясочке, которую влекла шестерка белых лошадок, управляемых одетыми в золото жокеями. И царь, и царица то и дело кланялись направо и налево, причем публика до того близко придвинулась к пути царского следования, что почти касалась колес. За царским экипажем следовали бесчисленные другие, и так долго тянулся этот поезд, столько тут было дам, генералов, расшитых золотом камергеров и министров в треуголках с белым плюмажем, что мне это даже надоело”.
Такой ритуал носил политическую окраску и работал на знаменитый девиз: за веру, царя и отечество. “В этой триаде, — объясняет Знаменов, — отсутствует понятие дворянства, она свидетельствует, что император и народ — это одна система, а дворяне — нанятые люди, выполняющие по своим способностям и заслугам функции чиновников. Страна же состоит из царя, народа и веры. Простой человек в России к царю обращался на „ты”: „Ты, государь”, в то время как чиновники и дворяне должны были обращаться: „Вы, ваше величество”. Странные отношения. Ясно, что этот ритуал не менял фактической расстановки сил в стране, но внешне такие вещи соблюдались”.
Как тут не вспомнить реплику де Кюстина о псевдонародном единении придворных и крестьян, которое ядовитый на язык маркиз объяснял тем, что в Петергофе свободы так же нет в помине, как и во всей России.
Впрочем, задолго до маркиза Михаил Васильевич Ломоносов написал редкий по искренности человеческий документ — “Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же”. Вольно интерпретируя анакреонтическую оду “К цикаде”, Ломоносов, и в парике остававшийся вольным помором, с пронзительным чувством духовной усталости обращался к придорожному кузнечику:
Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,
Но в самой истине ты перед нами царь:
Ты ангел во плоти иль, лучше, ты бесплотен!
Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен;
Что видишь, все твое; везде в своем дому;
Не просишь ни о чем, не должен никому.
Тяжелой ценой давались русским людям победы в борьбе за сохранение своего лица и внутренней свободы.
Окно в Европу
Открытое море архитектурно оформляет пространство Петергофа и заставляет вспомнить расхожую фразу об окне в Европу. В Петербурге этот тезис воспринимается, скорее всего, как нечто абстрактное. Петергоф же — в полном смысле слова художественно оформленное окно в Европу. Стоя на террасе Монплезира и глядя на заходящее солнце, вы отчетливо представляете, что оно садится в Европе.
Невыездной поэт А. С. Пушкин, стоявший на террасе Монплезира, испытывал, видимо, невероятно сложные чувства, наблюдая солнце, уходящее в Европу, а сам, подобно узнику, оставался в потемках. Светило отчетливо стремилось на запад: там кончалась стесняющая Пушкина власть монарха-нивелировщика. Все мог изменить один шаг за горизонт, где иная жизнь. Нужен там поэт или нет — другой вопрос, но брег далекий, вожделенный — за горизонтом.
Во второй половине XIX и в начале XX века в Петергофе побывали: германский император Вильгельм II, президент Франции Феликс Фор, датский король Христиан IX, итальянский король Гумберт, ханы Хивы и Бухары, бразильский император, правители всех балканских королевств и княжеств. Последним гостем царской резиденции в Петергофе оказался президент Франции Раймонд Пуанкаре, посетивший Россию летом 1914 года, накануне Первой мировой войны.
Может быть, не случайно Президент России В. В. Путин решил завершить официальные торжества в честь 300-летнего юбилея северной столицы именно в Петергофе. 31 мая 2003 года главы 46 государств — элита цивилизованного мира — присутствовали на феерическом представлении, данном на Большом каскаде Нижнего парка и посвященном Санкт-Петербургу.
Президент Российской Федерации, по свидетельству В. В. Знаменова, несколько раз говорил, что разделяет идею Петергофа как некоего символа возможностей России: какой страна может быть. Она может быть столь же блестящей, радостной, ухоженной, красивой, цивилизованной. В Петергофе воплощен и ярко выражен не только национальный характер, но и совершенно очевидная европейская составляющая нашего Отечества. Прелесть петровского детища — в полном отсутствии разрыва между Россией национальной и Россией европеизированной.
Петергоф выступил инициатором создания Дворца конгрессов в парадном Константиновском дворце, по соседству с ансамблем деревянного дворца Петра I, на месте развалины, которая там существовала после войны. Именно В. В. Знаменов в ноябре 2000 года в интервью газете “Коммерсант” впервые обнародовал:
“Есть у нас планы, связанные со Стрельной. Мы выдвинули предложение, принятое администрацией Президента, о воссоздании Константиновского дворца как морской резиденции Президента России. И если дворец будет работать в том же режиме, что Большой Кремлевский, Рамбуйе и Трианон, то есть и как место пребывания и работы Президента, и как музей, мы готовы участвовать в создании там экспозиции. Ведь место потрясающее — чего стоят хотя бы двухэтажные винные подвалы или самый большой в Европе садовый грот”.
Так и появился Дворец конгрессов в канун 300-летия Санкт-Петербурга. А в нем — музей.
Знаменов убежден, что Стрельна, как и Петергоф, — морская резиденция России. Дворцы-музеи, находящиеся здесь, должны выполнять государственную миссию. Не случайно Версаль, не будучи королевской резиденцией, фигурирует в исторических документах, версальских договорах. В европейских резиденциях совершаются исторические события, проходят встречи на высшем уровне, определяющие судьбы Европы, а иногда и мира. Вспомним Потсдам и Потсдамскую конференцию: это вехи в истории человечества.
И музей-заповедник Петергоф, что очень важно, не утратил общегосударственного значения. С недавнего времени, оставаясь первоклассным музеем, возобновил миссию европейской резиденции преображенной России, участвующей в глобальном распространении идей, представлений и образов мира.
Президент США Джордж Буш на празднование 300-летия Санкт-Петербурга прибыл, как известно, позже всех и присоединился к великосветскому собранию именно в Петергофе. Вадим Валентинович Знаменов провел экскурсию для него одного. Но с того вечера и до конца празднования 300-летия нашего города, как отмечали журналисты, президент США ни на минуту не расставался с Владимиром Путиным, всячески подчеркивал радость встречи и теплоту отношений. Такова, видимо, аура Петергофа. Во время праздничного ужина в Большом дворце и во время феерического представления у фонтанов Буш и Путин сидели рядом. И даже их супруги, первые леди России и США, как будто из солидарности, обе были одеты в вечерние костюмы в красных тонах.
Использование Петергофа государственными деятелями высокого ранга в качестве официальной резиденции становится нормой. В Большом дворце В. В. Путин проводит переговоры с Блэром, премьер-министром Англии. В Петергофе собираются одновременно лидеры Шанхайской шестерки, включая главу Китая, самой населенной страны мира, и проводят совещания в Танцевальном зале. И это — давняя норма петровского детища.
Своими руками
Музей — фиксированная историческая память, а память — ничем не заменимый хлеб насущный, без которого люди теряют способность достойно, мужественно встречать будущее. “Кто прячет прошлое ревниво, тот вряд ли с будущим в ладу”, — по праву памяти заметил А. Т. Твардовский.
Музей, подобно храму, живет благодаря своим прихожанам, демонстрируя для них историю отечественной культуры и одновременно олицетворяя ее. Как всякий храм, он доступен любому из нас, пока в этот анклав не проник дух торгашества и пока он охраняет свои сокровища от дилетантов.
Музей фрагментарен, поскольку фрагмент — наиболее правдивый способ художественного отражения истории, расширения пределов познания. История здесь посещает нас сама, чтобы противостоять призраку псевдоистории.
Иное дело, что историческую объективность без субъективности не установишь: будет сухая, клиническая реконструкция. Государственный музей-заповедник “Петергоф” приближает нас к глубокому постижению красоты как творческой сущности. Нынешний Петергоф — место художественных коммуникаций, информационный центр мировой культуры с уникальными наглядными средствами, позволяющими отстаивать национальный престиж и участвовать в глобальном распространении идей, представлений и образов России. В 1997 году государственный музей-заповедник “Петергоф” получил статус особо ценного объекта мировой культуры и вошел в перечень памятников мирового наследия ЮНЕСКО.
Есть такая опасность — с высоты сегодняшнего Петергофа, процветающего музея-заповедника, через который проходят миллионы людей, недооценить труд тех людей, которые пришли сюда сразу после полного снятия блокады. Нынешние музейщики чтут Марину Александровну Тихомирову: с ней связаны первые шаги по восстановлению фонтанов, парка и Большого дворца.
Первый выезд музейщиков в освобожденные пригороды состоялся 31 января 1944 года по шоссе Ленинград — Гатчина, между наспех сделанными надписями “Не заезжать на обочину! Мины!”. М. А. Тихомирова вышла из автобуса в Красном Селе, чтобы попасть в Петергоф. Часть дороги, по свидетельству Марины Александровны, удалось проехать на одиноком танке, кого-то догонявшем, потом на телеге похоронной команды, подбирающей трупы. А затем километров десять пройти пешком до Стрельны по совершенно безлюдной дороге среди сожженных домов, подбитых танков и орудий. Здесь нигде не было признаков жизни. Стрельна лежала в руинах. Но через нее шла живая дорога, и первый же встретившийся грузовик, набитый матросами-балтийцами, довез ее до Петергофа. У Верхнего сада машина остановилась. Моряки помахали ей бескозырками: “До свидания на открытии фонтанов!”.
За разрушенными воротами и оградой Верхнего сада перед глазами Тихомировой возник неописуемый хаос: полузасыпанные снегом обломки скульптур, громадный противотанковый ров, пересекающий сад, и обгорелые руины Большого дворца, без золотых куполов, не только сожженного, но и подорванного в центральной части, вместе с серединой террасы. Уцелевшую над провалом стену раскачивал январский ледяной ветер, грозя обрушить ее. Нижний парк сверху показался Тихомировой снежной пустыней с мертвыми черными деревьями, опутанными проводами. А под ободранным, полуразрушенным Каскадом в захламленном Ковше стоял пустой пьедестал “Самсона”.
“За 900 дней оккупации гитлеровцы вырубили и загубили в петергофских парках свыше тридцати тысяч деревьев — то есть около трети общего их количества. Некоторые аллеи погибли почти полностью, — такие цифры приводятся в книге воспоминаний М. А. Тихомировой. — Страшен был тогда этот разоренный и заброшенный парк в безлюдье, в тяжкой, мучительной тишине”.
“Представьте себе: они вернулись в Петергоф, — воображение переносит В. В. Знаменова на шесть десятилетий назад. — Пепелище полное. Есть киносюжет о посещении Петергофа дочерью Черчилля. Она осматривает развалины дворцов и парков, потому что она член комиссии по определению ущерба, нанесенного нацистами. Они идут по выжженной земле, в буквальном значении этого слова. Все раздроблено, в парк не войти, он весь начинен минами. Сплошные минные поля. Для того чтобы просто начать там работать, надо было сначала разминировать. В Петергофе, на развилке Гостилицкого шоссе, есть кладбище минеров. Сколько людей погибло только на разминировании! Ведь это линия фронта. Надо было собрать все, что могло взорваться. Надо было закопать противотанковый ров, уничтожить окопы, разобрать блиндажи. Блиндаж у Монплезира был сложен из знаменитых петровских лаковых панно. Какие-то детали уже сгнили, рассыпаются в руках, какие-то вещи еще терпят, их можно законсервировать. Одно панно у нас в Лаковом кабинете, из блиндажа добытое, висит сейчас.
Но Большой дворец, сгоревший 23 сентября 1941 года, без крыши, развалиной стоял более двух лет. Там все, что еще было на стенах, осыпалось. Это трагедия Петергофа. Павловск горел в 1944 году. Придя туда сразу после освобождения, можно было что-то закрепить, оставить, сохранить детали, что-то снять со стены как образец. В Большом дворце и это не удавалось сделать”.
Отсюда мораль: на долю послевоенных музейщиков, прямых предшественников Знаменова и Верновой, выпала адская работа. Прибавьте сюда психологическое состояние людей: в стране разруха, голод, и надо в этих условиях работать на восстановление светоносной субстанции — красоты и величия Петергофа. То, что они сделали, — фантастика. Сегодня, в блеске позолоты, их подвиг как бы отходит на второй план. Но основа этой красоты была заложена ими. Действительно, героическая работа. Важно, что у них руки не опустились, ведь в отчаянии можно было сказать: “Легче снести сгоревший дворец: все равно тут от него ничего не осталось”. Но они сумели по-настоящему бережно отнестись к тому, что еще оставалось живым.
И не только сохранить — в 1944-м начали раскапывать скульптуру, и солдаты ставили скульптуру на место. Фантастика! Война еще идет, многие ходят в военной одежде, в гимнастерках с еще не споротыми нашивками от ранений.
Cам факт возрождения Петергофа после тотального разрушения — исторически невероятный. Не было случая с музейными ансамблями такого масштаба, чтобы линия фронта проходила через памятник. Случалось, что они оказывались на оккупированной территории. Нередко памятники истории и культуры подвергались обстрелам, бомбежкам — такое бывало часто. Лондонский Сити в дни сильнейшей воздушной борьбы над Англией был превращен в сплошные развалины.
Петергофские же дворцы и парки оказались на передовой. Мало кто отдает себе отчет в том, что Петергоф, подобно Сталинграду, не был взят немцами целиком, он был оккупирован частично: Старый Петергоф — наша зона, Новый Петергоф — оккупанты. Дойдя с боями до западной границы Нижнего парка, продвинуться в направлении Ораниенбаума немцы не смогли и на занятой территории создали оборонительный рубеж.
Именно на территории Нижнего парка и Верхнего сада в течение 900 дней постоянно взрываются снаряды, мины, падают бомбы, свистят пули. Представить страшно, что рядом с музейными памятниками, живущими под известным грифом “Руками не трогать”, и даже в них самих, устраиваются окопы, блиндажи, взрывают, стреляют, убивают людей, сражаясь не на жизнь, а на смерть.
В. В. Знаменов, один из авторов современного Петергофа, появился здесь в качестве главного хранителя летом 1965 года — подтянутый, быстрый, с наклоненной вперед головой, обрамленной волной волос и аккуратной бородкой, похожий на витязя, с ясным взглядом, устремленным вдаль, к цели, различимой им одним. Музейщик — то же, что воин, отстаивающий мыслящую оболочку Земли.
В том памятном для Знаменова году Петергоф, по его воспоминаниям, представлял из себя следующее:
“Велись работы в Верхнем саду, в Монплезире были открыты три или четыре зала и галерея. Этот дворец производил впечатление почти завершенного. Никаких работ не велось в Екатерининском корпусе Монплезира. Странная судьба сложилась у Банного корпуса и примыкающего к нему Ассамблейного зала. Эти здания не были сожжены, их немного подлатали и устраивали там временные выставки Театрального музея”.
В послевоенных развалинах продолжал лежать Марли. И непонятно было, как сумел выжить первый в России петергофский Эрмитаж: из тяжелого орудия, установленного в этом стройном, казавшемся игрушечным павильоне, немцы обстреливали морской фарватер. Так или иначе, он не сгорел, не был взорван. Конечно, выбиты были стекла, оконные переплеты, двери, и пропал знаменитый подъемный стол — тяжкая утрата, невосполнимая и сегодня.
Но в начале войны удалось эвакуировать картины, сплошным ковром покрывавшие стены Эрмитажа. Было очень соблазнительно провести первоочередные работы по укреплению стен и ремонту кровли, вернуть картины на свои места —и можно открывать павильон для посетителей. Так и сделали: Эрмитаж стал первым музеем, заработавшим в Петергофе в 1956 году. После войны часто шли на то, чтобы быстрее, хоть как-то, на живую нитку восстановить не разрушенный до основания памятник — лишь бы он снова начал служить людям. Так был открыт и Эрмитаж. Но по прошествии десяти лет, уже при Знаменове, его все-таки поставят на капитальную реставрацию, и начнется новая эпоха в жизни музея.
В Большом дворце к лету 1965 года были открыты всего три зала: Куропаточная с одной шелковой полосой на стене в качестве образца, Картинный зал и Белая столовая. Вот и весь музей.
Фермерский дворец, построенный для цесаревича Александра Николаевича, будущего Александра II, архитектором А. Штакеншнейдером в парке Александрия, был оборудован под общежитие часового завода: реставрационные работы здесь начнутся только спустя сорок лет. Но жители “Фермы” стали избирателями В. В. Знаменова, депутата местного райсовета. И он за них хлопотал, многих знал в лицо: кому-то пытался помочь с квартирой, кому-то деньги выколачивал на лечение. Много людей были больны туберкулезом, а что такое туберкулез, главный хранитель знал не понаслышке.
Страшно было смотреть на разграбленную и заколоченную Капеллу, православную церковь, освященную во имя Александра Невского и стоящую неподалеку от Фермерского дворца. Все было впереди, маячило на горизонте. Не было, естественно, и статуса заповедника, даже слов похожих не произносилось. Когда по прошествии времени Знаменов, уже директор музея, начнет добиваться для Петергофа получения статуса музея-заповедника, ему долго и мучительно станут доказывать, что такого понятия вообще не существует. Какой музей- заповедник?! Природный заповедник — понятно, а вот историко-архитектурный? Таких не бывает.
Но директор своего добьется. Не пройдет и двадцати лет знаменовской эры, когда городская газета “Заря коммунизма” в номере от 20 декабря 1983 года сообщит:
“Статус музея-заповедника, присвоенный в этом году дворцово-парковому комплексу Петергофа, все больше входит в силу. Чтобы убедиться в этом, достаточно побывать на отдельных участках Нижнего парка, особенно в его западной части. Отсюда убираются так называемые малые формы — постройки, чуждые памятнику садово-парковой архитектуры XVIII века. Уже разобраны помещения базы мороженого и кафе у Черного спуска. Снесен также буфет и примыкавшие к нему постройки на бывшей детской площадке. Эти неказистые строения уродовали планировку, нарушали композицию парка, искажали первоначальный замысел его создателей.
Освобождается парк и от павильонов, киосков и ларей, которыми пользовались различные организации, в том числе предприятия торговли, общественного питания, „Ленкнига”, „Союзпечать” и другие. И чем „современнее” была такая торговая точка, чем больше в ней разноцветной пластмассы, тем нелепее она выглядела на фоне окружающего ландшафта, фонтанов, памятников садово-паркового искусства. Работу по сносу предстоит выполнить в зимние месяцы.
На месте „шайбы”, считает директор ГМЗ „Петергоф” В. В. Знаменов, будут воссозданы деревянные здания Иллюминационного двора, которые были на этом месте прежде, начиная с петровских времен. Сарай для лодок можно превратить в ресторан быстрого обслуживания”.
Так Петергоф осваивал принципиально новый для себя статус. Слово „заповедник” и западные музейщики воспринимают с трудом, никак не могут его перевести. Заповедник, заповедь — означает известный запрет. Это зона, в которой что-то запрещено, ограничено. Но заповедь — это ведь и то, что наследуется и оберегается, реставрируется и воскрешается. В заповеднике — соловьи, скворцы и совы, дождь, камни и мох, деревья, кустарники и водяные лилии. Это место, где каждый день что-то рождается и что-то уходит. Тем не менее в основе лежит запрет — на какие-то виды деятельности, поступки, решения и т. п.
Впрочем, в ГМЗ „Петергоф” правилом стали не запреты, а новые возможности. Если концерты, то — только классической музыки. Здесь не будут жарить шашлыки, а если на приеме подадут суп, то сварен он будет по тому самому рецепту, что готовили для Александра I. В западной части Петергофского парка туристы могут поймать форель в пруду, в исторических петровских садках: вам ее тут же закоптят. Правда, за пределами исторической части парка. Это не новодел: разводить рыбу в императорской резиденции начали еще в петровские времена.
Одно бесспорно: термин “заповедник” в Европе принято применять к природным паркам по принципу сохранения первозданного.
Первозданность же Петергофа, оказавшегося в зоне боевых действий в годы Великой Отечественной войны, оказывалась трудно достижимой мечтой. Когда выбили гитлеровцев, созвездие дворцов лежало в руинах. Вдобавок Александрия с Коттеджем, Нижней дачей и Фермерским дворцом — довоенная вотчина Петергофа — в 1965 году принадлежали НКВД. Царицын и Ольгин павильоны находились в составе музея, но представляли полнейшие развалины. Подобно целому ряду фонтанов. К примеру, в начале 1960-х годов так и оставался нетронутым Львиный каскад. Его не реставрировали, потому что не очень понимали, зачем этот каскад вообще нужен. Ну лежит в руинах и пускай лежит, не мешает. Раздумье, необходимое на послевоенном пепелище, неимоверно затянулось.
Правда, образование в 1966 году Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры — ВООПИК — означало начало официального рождения среды единомышленников, открыто отстаивавших заботу о памятниках и святынях Отечества. Знаменов оказался на петергофских рубежах нового фронта охраны памятников, их воссоздание и защита стало главным смыслом его жизни.
И не только его. В новейшей истории Петергофа неразрывны имена В. В. Знаменова и Н. В. Верновой, заместителя директора по научной работе. Нина Валентиновна появилась здесь годом позже своего шефа. Их объединил единый порыв — одновременно эмоциональный и интеллектуальный. Свои жизни они посвятили этому музею-заповеднику, — необычному, пожалуй, единственному дворцово-парковому комплексу в России, охватившему в своем развитии столь широкий период, с начала XVIII и до начала XX столетия включительно. “Его история, — считает Н. В. Вернова, — определила состав и характер коллекции, складывавшейся здесь в этот отрезок времени. Кроме того, „летняя столица” использовалась коронованной семьей не только как парадная резиденция, но и как дача, где можно было уединиться от шумной жизни Петербурга”.
Петергоф представлялся им определенной средой отечественной истории, постижение которой возможно не только осознанием прошлого в центре российской власти, но и посредством средоточия культуры в ее первоклассных образцах, когда-то олицетворявших Россию.
Культура по крайней мере двух столетий императорской России требовала своего воссоздания, пополнения и сбережения.
Как же складывалась эта коллекция на протяжении последних сорока лет новой эры музейного Петергофа?
“Работать приходилось действительно зверски, — вспоминает Вадим Валентинович. — Сейчас бы просто это ни мной, ни кем другим не могло быть выполнено. Работали до ухода из Петергофа последней электрички в час ночи. Приезжали домой, спали несколько часов, утром электричкой снова сюда. Без такого труда просто ничего бы не состоялось, потому что все надо было делать с нуля. В этом трагедия Петергофа, но в этом и его прелесть. Сегодняшний музей-заповедник сотворен нашими руками, через которые прошли все музейные экспозиции и экспонаты”.
Знаменов мог бы, как подчас оправдываются многие, сообщить наверх о том, что нет денег, штата, уборщиц, грузчиков — ничего нет. Он же — главный хранитель, подобная работа в его должностной инструкции не значится.
Они же пошли совершенно другим путем: рукава закатывали и — вперед. Тряпку бери, мой полы, убирай, заколачивай, приколачивай, вешай и так далее, изо дня в день. Это не кампания — на неделю, на месяц. Длилось многие годы, и по сей день. Можно было и по-другому, но им не хотелось по-другому, не совпадало с воззрениями молодого главного хранителя. Мощная положительная энергия Петергофа, которой невозможно сопротивляться, питала их и передавалась посетителям.
Самоотверженность В. В. Знаменова была замечена. Городская газета в 1967 году напечатала заметку тогдашнего заместителя директора по науке И. М. Гуревича о главном хранителе Петергофа:
“На первых порах некоторые товарищи из Дирекции сомневались, справится ли молодой специалист со многими и сложными обязанностями главного хранителя. Однако его неутомимый труд рассеял сомнения. Молодой научный сотрудник ощущает „поэзию мелочей”. Вы можете увидеть его то собирающим хрустальную люстру XVIII века, то внимательно контролирующим реставрацию музейной мебели, то разбирающим старинные часы. У главного хранителя есть, что называется, „хозяйская жилка”. Им уже обнаружены и приобретены многие замечательные произведения декоративно-прикладного искусства, живописи, мебели XVIII — XIX веков. Более 300 предметов уже получено, многие из них заняли свои места в экспозиции Большого дворца”.
Таким становился пульс Петергофа.
Способ самореализации
Безнадежным казалось предположение, что выпускник университета, искусствовед, историк, станет директором Петергофа. На эту должность, как правило, назначали номенклатурных работников.
“Я честно работал, совершенно не помышляя о директорстве, — размышляет сегодня В. В. Знаменов. — Мало того, я по сей день полагаю, что гораздо больше пользы принес бы, будучи в Петергофе главным хранителем. Но в России так заведено: если ты хочешь чего-то добиться, ты должен стать директором. И тогда обретешь определенную независимость в решениях, сможешь сам формулировать задачу и добиваться ее осуществления. Вписывайся только в законодательную основу, и вся недолга. Сегодня уже и понятие „коллектив” отсутствует. Пришло понятие наемных работников, которых директор нанимает, платит им деньги и требует от них работы — той, которая нужна для музея. Многое поменялось”.
Для Петергофа середины 1960-х годов был характерен постоянный стон вокруг: все погибло, ничего здесь никогда не будет, кроме мероприятий типа “Оживают сказки в городе фонтанов”. Или: “Пушкинская поэзия — поэзия борьбы за мир”. На этом строилась жизнь музея. Общей атмосферой было уныние. Абсолютное убеждение окружающих сводилось к тому, что Петергоф может быть лишь парком культуры и отдыха, даже не ЦПКО, и что к музеям типа Павловска он никогда не приблизится. Ждать здесь нечего, и сколько ни выкаблучивайся, все будет так, исхода нет. Бесперспективно. Говорили люди, которым они с Верновой склонны были доверять, которых любили и уважали. Удивляло, с какой настырностью это говорилось. Вероятно, повседневная деятельность новичков оттеняла безразличие окружающих.
“Такой настрой, — вспоминает Знаменов, — действительно обескураживал, а с другой стороны, служил неким стимулом. Вся жизнь была впереди, и мириться с тем, что у тебя ничего никогда не выйдет, никак не хотелось. Я с детства был честолюбив, и примеры литературные для меня играли значительную роль. Мне хотелось совершить что-то, и я, вопреки сумеречным настроениям, пытался делать дело. Отношение ко мне было соответственное: занимаюсь не тем чем надо”.
Важно при этом помнить одно правило: если ты будешь настырен и упрям, рано или поздно люди поймут, что с тобой ничего сделать нельзя, и начнут, если не уважать, то, во всяком случае, относиться с осторожностью. Что и произошло в Петергофе. Поначалу пытались говорить, что главный хранитель вообще что-то не то делает, ничего подобного нам не нужно. Потом молва заметно приутихла.
В те годы ничто не предвещало расцвета музейного Петергофа.
“Мы работали, потому что это было интересно, — продолжает Знаменов. — Для себя интересно: добыть, найти, вернуть, спасти, показать и услышать: „Ой, ребята, хорошо как у вас получилось!”. Не за деньги же работали, потому что их количество не прибавлялось, а, наоборот, убавлялось. Это был способ самореализации. Нечего кривить душой, очень хотелось себя показать. Поскольку это твоя работа, ты видишь смысл ее и перспективы, понимаешь, что она не тебе одному нужна. Постоянно тикал механизм сравнения с теми музеями, у кого лучше. Почему у них так? А мы что — глупые, неумелые? То, что мы исковерканы войной и предрассудками, это можно наверняка преодолеть. Такая убежденность все время срабатывала, она и сегодня нас не покидает”.
Директор не без гордости признается:
“Важно, когда о тебе говорят: он из России. Из той России, где есть Петергоф. И успехи государства Российского — это мои успехи. Это мое лицо, мой имидж, национальный престиж — все что угодно. Осознание того, что Петергоф — один из элементов таких понятий, как русская государственность, уровень русской культуры, цивилизованность России, присутствует в качестве абсолюта и во многом движет нами”.
Нами — не оговорка, а сознательная позиция. Начиная с 1966 года, говоря о себе в первом лице, В. В. Знаменов просит прибавлять и своего заместителя по научной работе:
“Мы — это я и Нина Валентиновна Вернова. Можно по-разному к нам относиться, но так случилось, что мы были всегда вместе, всегда рядом. И все, что делал я, на мое огромное счастье, делала и она. Это редко бывает, когда человек склонен к такому же виду работы, как ты. В этом неизбывное удовольствие. Повезло мне просто, и Петергофу, мне кажется, повезло. Она пришла вскоре после меня, стала экскурсоводом. Милая, симпатичная девчонка, с живым умом, очень активная и двужильная абсолютно. Она невероятна в этом плане, она и сейчас меня поражает. У нее было театральное образование. Так сложилось, что она ушла из театра, поступила потом в Академию художеств и получила диплом искусствоведа. Так или иначе, никакое дело в Петергофе без нее не обходилось. Это единственный вообще человек, который мог все оставить, броситься искать, поехать куда-то, голодать там несколько дней, добывать что-то и находить в этом удовольствие. Такое довольно редко бывает. По себе-то я знаю, что это удовольствие, но о других не берусь судить: есть люди совершенно другого склада”.
Нина Валентиновна Вернова окончила студию при Ленинградском театре юного зрителя и была принята в труппу Малого драматического театра. Фотопортрет красивой девушки с большими темными задумчивыми глазами можно было увидеть на страницах издания, посвященного истории этого театра и выпущенного в 1965 году. А спустя год молодая актриса неожиданно для многих оставила сцену и перешла на работу в Петергоф.
Надо полагать, что и в театр, и в Большой петергофский дворец Нину Валентиновну Вернову привела, как говорится, одна, но пламенная страсть — любовь к искусству, особо поддержанная коллегами из музея. Позднее, в марте 1985 года, сама Нина Валентиновна в городской газете так расскажет о повороте своей судьбы:
“История — одно из главных увлечений моей жизни — привела меня в Петергоф в качестве нештатного экскурсовода. Одним из первых сотрудников, который начал меня знакомить с историей Петергофа и музейными делами, был Вадим Валентинович Знаменов, тогдашний главный хранитель. Он с таким азартом передавал свои поистине уникальные знания, что его редкая увлеченность передалась и мне. Вскоре я „забыла” прежнюю профессию, „задержалась” в Петергофе и просто счастлива таким поворотом в своей судьбе. Все это время мне приходится работать рука об руку с моим учителем. Теперь Вадим Валентинович — директор нашего музея-заповедника. Самая главная его черта — увлеченность делом, которому служит и которым умеет увлечь. И поверьте: на работу идешь — как на праздник, а это большое счастье. А как важно для любого руководителя обладать фантазией! Но, конечно, не только витать в облаках, предаваясь праздным мечтам, но и делать эту мечту реальностью”.
Петергоф притягивал ощущением того, что именно здесь — место настоящего освобождения человека.
Здесь Нине Верновой выбили ставку зав. сектором учета: как театр начинается с вешалки, так музей — с учета музейных ценностей. Она решила попробовать еще и поводить экскурсии. Неожиданно представился случай провести высокого гостя из дружественной африканской страны. Экскурсия состоялась, после нее Нина Валентиновна удостоилась приглашения на банкет. С той поры из руководящих сфер следовали указания поручить ту или иную группу гостей непременно “беленькой”. Спрос на Вернову, обаятельную и толковую сотрудницу Петергофа, возрастал. В январе 1967 года она была зачислена первым штатным экскурсоводом: до нее экскурсоводы нанимались только на сезон. В том же году Нина Валентиновна поступает в Институт живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина, на заочное отделение. Одновременно подает заявление на Первые государственные вечерние курсы иностранных языков, на английское отделение. Прицел дальний и верный.
Язык она изучала с тщательностью и упрямством, непонятными многим: страна за железным занавесом, острой необходимости в знании иностранного языка нет. А она постоянно, из вечера в вечер, ходила или на курсы, или на практику, находя в этом то же удовольствие, что и от любимой работы. В результате сегодня мир для Верновой открыт — она свободно владеет английским, легко общается, словарный запас хороший.
“Я с грехом пополам могу что-то понять на немецком, поскольку учил в школе после войны, — признается Знаменов. — Нина Валентиновна щебечет на английском языке все что хочет. В Европе ее известность больше, чем моя. В редких случаях, когда у меня появляется канал с хорошим переводчиком, я могу раскрыться, и тогда мы начинаем говорить как бы на одном языке. А Нине это не надо. Она приходит, открывает дверь и начинает говорить. Мое же преимущество — в приличном владении родным языком. Тут я у себя, здесь все мое. Думаю, тот, кто сменит меня, будет нормально говорить на иностранных языках. Это путь к подъему Петергофа на международном музейном поприще”.
Темой дипломной работы Н. В. Верновой стало творчество основателя английской художественной керамики Дж. Веджвуда. Для него же образцами послужили преимущественно произведения античного искусства. И. В. Гете, по мнению английских искусствоведов, сделал для немецкой литературы то же, что Дж. Веджвуд для английского искусства. Огромный сервиз желтоватой фаянсовой посуды Дж. Веджвуда, так называемый Хаск-сервиз, можно видеть сейчас в Столовом зале, или, как его еще называют, Белой трапезной Большого дворца. В свое время сервиз состоял из 300 предметов, был выполнен по специальному заказу Екатерины II на английском керамическом заводе, открытом Веджвудом в 1769 году, и являлся одним из первых выпусков этого завода. Посетивший в 2002 году Петергоф лорд Веджвуд, нынешний владелец завода, выразил сотрудникам музея-заповедника особую признательность за бережное хранение раритета.
Привлекает внимание еще один, тоже в своем роде исторический факт. Когда музейная жизнь в Петергофе налаживалась и он переставал быть только парком культуры и отдыха, Вернова со Знаменовым придумали заканчивать летний сезон светозвуковым спектаклем “Преданьями своими славен”. На премьере именно Нине Валентиновне пришлось вальсировать на центральном балконе Большого дворца в лучах прожекторов. Ее выступление стало эскизом исторических шоу-программ нынешних петергофских праздников и Золотого балета, прославленного в Европе. Золото, как известно, символ Света Божия. Скульптуры как бы сходят с пьедесталов, наполняют Большой каскад и парк, а вокруг в сверкающих лучах поднимаются струи фонтанов!
В чем они преуспели, возобновляя старые петровские традиции, так это — иллюминация и фейерверк, непременная страница петергофского праздника. Здесь роскошнейшие фейерверки на фоне Большого дворца и неповторимо сказочного каскада. На вечерние спектакли съезжается пятьдесят–шестьдесят тысяч человек. Немыслимая для музея цифра, огромный стадион. Несколько телекомпаний снимает. После того, как прозвучит хор “Славься” и завершится салют, люди не хотят расходиться, со слезами радости и восторга на глазах, говорят: “Горжусь, что я русский человек”. И рождаются в душах, как у В. К. Тредиаковского, стихи похвальные России:
Виват Россия! виват драгая!
Виват надежда! виват благая.
Н. В. Вернова объясняет художественную восторженность, возникшее чувство родства и ошеломление посетителей внезапно открывшимися для них гранями неисчерпаемой жизни:
“Они увидели себя в этой системе, поняли, что все это создано, сохранено и приумножено нашими соотечественниками: и фонтаны, и фейерверки, и все, что составляет понятие петергофского праздника. Что каждый из нас — часть этого великолепия. Нам есть чем гордиться, мы способны на что-то хорошее, большое, неповторимое”.
В России, как и встарь, многое держится на отдельных личностях, а не на системе.
“Абсолютно убежден, что музей — дело авторское, — уверенно соглашается Знаменов. — Не будь Ирины Александровны Антоновой, Государственный музей изобразительных искусств имени Пушкина не стал бы одним из главных музеев Европы. Без Анатолия Михайловича Кучумова у нас не было бы такого Павловска. Куда ни кинь, так получается. Часто музей долго живет по инерции, за счет красот и ценностей, заложенных его создателями. Вероятно, и наше время не безгранично, никто не знает, сколько ему отпущено. Потом придет кто-то другой. Если он разбазарит все, что накоплено, — жаль. Другое дело, если появится человек, влюбленный в Петергоф, в его историю”.
Такого человека они поджидают.
Знаменов и Вернова — в ряду легендарных творцов Государственного музея-заповедника “Петергоф”. Здесь воплощены их человеческое достоинство, воображение, ум, воля. Они заслужили уважение, их любят, почитают чуть ли не патриархами музейного дела и специалистами высшего класса. Они отвечают коллегам тем же. Уютно чувствуют себя в музейном содружестве. Именно ГМЗ “Петергоф” (Вернова не любит это сокращение — ГМЗ и предпочитает термин Заповедник) выступил инициатором создания Союзов музейных работников Петербурга и России. В. В. Знаменов — вице-президент национального комитета ИКОМ (Международного Совета музеев). В недавнем прошлом трудно было даже предположить, что Петергоф будет представлен в ИКОМе. Ведь на международной арене привычно чувствовали себя, наряду с людьми номенклатурными, представители разве что Эрмитажа да двух-трех московских музеев. И все. Нынче по инициативе Петергофа именно здесь собран один из комитетов ИКОМа при ЮНЕСКО — по историческим изданиям. Петергоф — единственный представитель России в числе великих королевских резиденций Европы. Наряду с Версалем, Хэмптон-Кортом, Сан-Суси. В июле 2003 года провели большую научную конференцию этих резиденций в Петергофе.
“В нынешнем, 2005 году мы соберем их обязательно здесь же, на очередное заседание ИКОМа, — заверяет В. В. Знаменов. — Жизнь совершенно переменилась. Она другая. Мы, может быть, рабы своих амбиций. Но мы — настырные. Нам очень хочется быть хорошими. Ничего дурного в этом не вижу. Если выигрываем мы для себя, выигрывает Петергоф, выигрывает Россия. Мы же представляем лицо страны и лик народа”.
Красота бессмертна
Плеяда нынешних музейщиков, определяющих теорию и практику не только отечественной, но и мировой музейной культуры, формировалась сразу после Великой Отечественной войны. Их главная и неоцененная до сих пор заслуга сводится к воссозданию разрушенной гармонии и красоты как творческой сущности, доставшейся от предков. Ведь вместо памятников культуры и архитектуры мы могли получить их макеты в натуральную величину.
Вадим Валентинович Знаменов, глава этого музейного государства, обладает в своем деле талантом от Бога: по прошествии сорока лет знаменовской эры это утверждение уже ни у кого не вызывает сомнений. Не сразу, но научились отличать и ценить своего директора. Ас, непревзойденный знаток антиквариата. Среди музейщиков нынче таких — раз-два и обчелся.
Внешне Вадим Валентинович олицетворяет тип чеховского интеллигента, скромного, уступающего дорогу другим, но полного внутренней энергии, сосредоточенности и достоинства. В чиновничьих приемных и светских тусовках до сих пор ощущает себя как бы лишним. Знаменов не скрывает личного стремления к тому, чтобы музейный Петергоф так или иначе связывался с его именем. Это в значительной мере удалось: связывают. И не только в России, но и на Западе.
Государственный музей-заповедник “Петергоф” — на подъеме по всем направлениям. Не нуждается в спонсорской помощи (“Правда, если ее оказывают предусмотрительные меценаты, не отказываемся”), хотя расходы музея госбюджет не покрывает и на треть. “Нам жаловаться не на что: мы удачливы и умеем зарабатывать”.
Как правило, в музеях работают люди по призванию и жизненному предназначению. Профессия сама по себе такая. Общаясь с шедеврами искусства, люди плохими быть не могут. Им суждено каждый день получать информацию, определенный заряд от высших достижений человечества. Эти люди сплошь и рядом просто сами находят себе работу: создают выставки, издают каталоги, программы. Так что тут все нормально, в разумных пределах.
Но среди музейщиков Петергофа более, чем у кого-либо в России, развита собирательская работа. Ныне в Корпусе под гербом развернута экспозиция Особой (Золотой) кладовой, демонстрирующая не только покои Екатерины II, но и непрерывную в течение последних четырех десятилетий научную и собирательскую деятельность сотрудников Петергофа во главе со Знаменовым и Верновой.
“Судьба нас заставила, не то, что сами захотели, — подтверждает Нина Валентиновна Вернова. — Приди мы в богатый музей, может быть, такими же лентяями и безразличными оказались, как иные наши коллеги. Нынешнее поколение научных сотрудников Заповедника известно среди коллег своим неутомимым собирательским энтузиазмом. Мало кто знает, сколько тысяч уникальных предметов они нашли в частных коллекциях, комиссионных магазинах, различных учреждениях и доставили в музейные хранилища. Мало кто знает, сколько порой требуется усилий, энергии, времени, чтобы доказать необходимость приобретения или передачи в музей того или иного экспоната. И уж совсем никому неведомо, сколько ценных предметов минувших веков могло погибнуть из-за ветхости, не подоспей вовремя эти неутомимые искатели. Небезынтересен такой факт. В Ленинграде в конце 1960-х годов была создана группа экспертов, которая в соответствии с Законом об охране и использовании памятников истории и культуры, наделялась правом контролировать деятельность комиссионных магазинов, где продавались произведения живописи, художественной бронзы, стекла, фарфора, мебели и других предметов декоративно-прикладного искусства”.
Напомню, что в ту легендарную группу входили три человека — главный хранитель Дворцов-музеев и парков Петергофа В. В. Знаменов, старший научный сотрудник Н. В. Вернова и старший научный сотрудник Русского музея И. М. Ясинская. Только после их заключения о том, что вещь не представляет ценности для музея, она могла быть продана частному лицу.
В ноябре 1977 года главный хранитель Вадим Валентинович Знаменов в интервью молодежной газете “Смена” рассказывал о собирательстве, одном из важнейших направлений музейной работы:
“Наши сотрудники — и Нина Валентиновна Вернова, и Григорий Наумович Голдовский, и другие, не считаясь со временем, постоянно этим занимаются. У нас к этому делу особая, что ли, страсть. Ведь, согласитесь, обидно как-то было за Петергоф. Ведь он, если можно так выразиться, гордость России. Два века он находился в центре культурной жизни. Откройте любую энциклопедию мира, и вы найдете Петергоф.
А экспонатов у нас и до сих пор острая нехватка, ведь впереди еще восстановление нескольких дворцов. Но многое все же удалось разыскать, приобрести. Примерно триста с лишним единиц хранения у нас прибавляется за год благодаря собирательству. „Ни дня без строчки” — так мы в шутку определяем наш девиз, поскольку каждая новая вещь получает строчку в „Книге поступлений”. Но этого мало. Впереди многие и многие еще необходимые тысячи. И хочется все успеть”.
Вещи имеют собственную жизнь и богатую историю, отражают наш взгляд из сегодняшнего времени на то время, когда они появились на свет.
Не вдаваясь в фантастические подробности тех лет, ограничусь одним заявлением В. В. Знаменова в газетном интервью 1993 года:
“Если говорить о реформах, то нас они не только не потрясли, но уже многое дали. Главное, конечно, самостоятельность, избавление от всевозможных ограничений. Отечественной культуре приходится сейчас нелегко. Так уж сложилось исторически, что культуре России всегда приходилось себя защищать. У нас и сейчас найдутся люди, готовые отдать этому святому делу последнее. Но немало и таких, кто прямо способствует или потворствует культурному упадку. Часто ли мы видим и слышим лучшие произведения русских мастеров музыки, литературы, театра, кинематографии? Убежден, русских русскими делает (и это относится к любому народу) национальная культура”.
Красота не может — не должна! — пропасть, исчезнуть. В этом главное предназначение музея и музейщиков. Петергоф — возрожденный шедевр Всемирного наследия, предмет национального достояния и державного достоинства России. Во время Великой Отечественной войны удалось эвакуировать в глубокий тыл нашей страны лишь часть одного из богатейших европейских собраний живописи, скульптуры, декоративно-прикладного искусства. Ряд разделов коллекций почти полностью перестал существовать. Спустя шесть десятилетий после великой Победы миллионы посетителей со всех континентов земного шара ежедневно, с восторгом, не стыдясь пафоса, отмечают чудо воссоздания бессмертного Петергофа. Нынешние музейщики во главе с В. В. Знаменовым и Н. В. Верновой, их предшественники повседневным трудом осуществили и осуществляют одну из важнейших задач отечественной культуры, следуя глубинным запросам народа.
Сегодня полным ходом идут работы по восстановлению взорванного в 1960-е годы самого позднего сооружения Александрии — Нижней дачи Николая II, в которой родился цесаревич Алексей. В день столетней годовщины со дня рождения Алексея на руинах частного владения последнего императора России В. В. Знаменов подчеркнул, что Николай II и вся святомученическая семья вернулась после смерти в Петербург не потому, что Николай был хороший император. Он был неважный правитель. Но смерть для политического деятеля иногда важнее жизни. Накануне гибели он понял, что единственный завет, в котором будет нуждаться больная ненавистью и взаимным ожесточением страна, это завет о прощении. Николай II помнил день 9 января 1905 года и безвинную гибель сотен людей, пришедших к нему на поклон.
В дни первой русской революции, охваченный паникой, царь укрывается в Петергофе — единственной в мире резиденции монарха на берегу моря. Конечно, следуя традиции Александра III, можно было бы укрыться и в Гатчине, чем позже воспользуется Керенский, “военнопленный” русской революции.
Хотя наследнику еще нет и года, семья находится в Нижней даче Петергофа до ноября 1905 года, потому что рядом — яхты “Штандарт” и “Александрия” и незамерзший залив.
От судьбы, однако, не убежишь. После ареста в марте 1917 года Николая II именно Керенский направит в Царское Село: это ловушка и для императора, и для его семьи. В Петергоф, который открыт, откуда через залив уходили многие: рядом Финляндия, — Романовых не пустят.
“Государь просил не мстить за него, он всех простил”, — напишет его дочь Ольга Николаевна накануне их гибели в Екатеринбурге. И останутся стихи великой княжны Ольги:
Дай крепость нам,
о Боже правый,
Злодейство ближнего прощать
И крест тяжелый и кровавый
С Твоею кротостью встречать…
И у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов.
Меняются поколения, меняются времена. Актуальной, востребованной, торжествующей остается сбереженная Красота — как магия истории и чудо патриотического подвига. Таков Петергоф — воистину светоносная субстанция. Красота впитывает людское тепло.
В летней столице России, как и триста лет назад, тысячи струй восходят в небо, рассыпаясь мириадами сверкающих брызг. В этом неиссякаемом, радостном движении воды отражена вдохновенная душа русского народа, чьим гением и трудом создан, охраняется и приумножается музейный Петергоф — бессмертный шедевр Всемирного наследия.
Искусство вечно, когда его любят. И надежно оберегают.