Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2005
Мила Ирштейн по профессии инженер-технолог, в настоящее время — пенсионер. В литературном журнале печатается впервые. Живет в Москве.
В Президиум Верховного Совета СССР.
Пользуясь данным мне разрешением НКВД обратиться в Верховный Совет, прошу проверить, не является ли ошибочным применение ко мне Закона о членах семьи изменников Родины… Сейчас нахожусь в пересыльной тюрьме на Красной Пресне…
М. И. Рубинштейн. 5.1.43 г.”
Как же все это произошло? Как 5 января 1943 года я оказалась в тюрьме?
Мне уже далеко за восемьдесят, но я в здравом уме и доброй памяти, могу вспомнить всю мою жизнь до этого злосчастного часа день за днем. Не буду утомлять читателя подробностями детства и юности, они были такими же, как у всех. Начну со знакомства со своим будущим мужем Северьяном. Мы учились вместе с самого первого дня занятий в институте, но разговаривали друг с другом редко. Весной 1939 года, в пору работы над дипломным проектом, Северьян попросил меня стать его женой. Для меня это в тот момент было неожиданным предложением, и я не могла тогда ничего решить. После окончания института он был призван в Красную Армию и уехал из Москвы, я по распределению поступила на работу в проектную группу КуйбышевГЭСстроя НКВД.
В сентябре 1939 года треугольнички писем стали приходить со штампом военного госпиталя. Северьян писал, что все благополучно, но наконец на мои тревожные вопросы ответил: перелом малых берцовых костей обеих ног. После Старой Руссы — разминирование Карельского перешейка, потом переезд на остров Эзель, в Эстонию. И вот при разгрузке оборудования что-то очень тяжелое упало на ноги. Северьян писал, что после госпиталя дадут двухмесячный отпуск, но в Москве ему негде остановиться. Мои родители были согласны, чтобы я пригласила его как товарища на время отпуска.
Северьян приехал в октябре на костылях. Чтобы не напугать меня, он взял их в одну руку и опирался на них, как на палку.
Где только мы не были за эти два месяца: во всех музеях, на выставках, в театрах и кино. Родители ни о чем не спрашивали, родственники — тоже, друзья были уверены, что мы муж и жена. Но только перед самым отъездом Северьяна мы решили всю последующую жизнь прожить вместе — так я и сказала моим родителям. Северьян говорил, что мы не увидимся месяца два. Потом он приедет на побывку, а в августе 1941 года окончится срок его службы.
А близость и неизбежность войны ощущали все, хотя и отмахивались от мыслей о ней.
В воскресенье 22 июня часов в шесть утра в Москве была сильная гроза. Не спалось, почему-то вспоминалась картина “Большой вальс” и думалось, что я никогда не посмотрю ее вместе с Северьяном, что никогда в жизни не будет такой красоты. Потом гроза кончилась и я заснула. Встала в одиннадцатом часу, а в двенадцать узнали, что гитлеровцы перешли границу от Белого до Черного моря, а их самолеты бомбят наши города. Началась война.
Я продолжала работать, ночами дежурила по дому, гасила зажигательные бомбы, в случае пожара должна была вызывать пожарных… От Северьяна никаких известий. В августе стали уходить эшелоны нашего института в Курган. Мы тоже стали собираться. Уезжать не хотелось, но была уверенность, что скоро вернемся. В теплушке было тесно, неудобно, но все как-то образовалось. До Кургана не доехали, стали сами пробираться в Салду к брату, где он работал по распределению после института. В начале зимы конструкторское бюро брата перевели в Челябинск. Здесь жили в недостроенном доме. Челябинск запомнился как холод, как постоянное желание согреться. “Гитлеру бы так”, — сказала мать одной сотрудницы.
Через несколько дней получили письмо от тети из Красноуфимска и поехали туда. Меня приняли на работу в типографию МОГИЗа, в цех, где из обрезков бумаги склеивали конверты. Работа была легкой, успокаивающей. Но разве это дело для здорового человека во время войны? Другой работы в городе не было. Из писем сотрудниц узнала, что институт возвращается в Москву. Нужно бы и мне вернуться, но как?
А от Северьяна по-прежнему тишина…
Жизнь в Красноуфимске текла размеренно. В длинной, похожей на коридор комнате по стенам стояли наши кровати, в середине — стол, за которым все читали по вечерам при свечке или коптилке. Двоюродный брат, четырнадцатилетний мальчик, ходил в школу. Мама вела хозяйство, в чем-то ей помогал отец дяди, а мой отец, дядя и тетя работали. Вскоре дядю призвали. Пришли вечером соседи проститься с ним. Все улыбались. Дяде желали вернуться с орденами (так оно и было). Говорили, что война — это тоже работа, но без техники безопасности. Утром дядю проводили в военкомат, и мы увиделись с ним только в 1945 году, летом.. Тогда, зимой 1942, общее настроение поднялось. Красная Армия перешла в наступление. Каждое слово в сводках о наших победах воспринималось как личное счастье. А на работе в апреле вдруг произошло маленькое смешное событие: пропала пачка бумаги, а я — бригадир. Все недоумевали и смеялись, никто никого не подозревал, мне за это не попало, пачку поискали-поискали и махнули рукой.
Вечером мама сказала, что ко мне приходил милиционер (!?). Сказала она это спокойно, никто не забеспокоился, а мне стало весело: вдруг что-то изменится в жизни. Как бы поскорее узнать, в чем дело. Мама сказала, что я должна прийти в милицию завтра днем. На работе известие встретили хохотом: “Тебя хотят └забрать” из-за пропавшей пачки бумаги, время-то военное”. Отпросилась у начальника, побежала в милицию.
— Как вы думаете, зачем мы вас вызвали?
— Не знаю, может быть потому, что на работе у меня пропала пачка бумаги.
— Нет, об этом мы не знали. Вам вызов в Москву.
До сих пор не понимаю, почему не подпрыгнула от радости.
— Вы не боитесь туда ехать?
— Чего бояться, бомбежек уже нет, немцев отогнали. Конечно, поеду. А кто меня вызывает?
— Работа.
Ой, как же это было хорошо, это было то, что нужно, это было счастье. Я даже не спросила, кем подписан вызов.
— Вы поедете одна, а потом вызовете родителей, да?
— Не знаю. Поговорю с ними.
— Но вызов только на вас.
— Значит, одна и поеду.
Я попросила вызов, чтобы можно было уволиться с работы, но мне сказали, что вызов в Свердловске, а до Свердловска мне помогут добраться и так.
На работе осложнений не было, а с билетом на Свердловск вышла осечка: без справки из санпропускника билеты не продавали. Пришлось задержаться еще на сутки, а потом папа посадил меня на машину, на которой его сотрудники уезжали в командировку в Свердловск. Вечером к нам домой пришел милиционер, спросил, уехала ли я. Ему ответили, что уехала, и он ушел. Никого его приход не испугал, только удивил. Кое-как себе объяснили: может быть, вызов нужно вовремя получить в Свердловске. Да и вообще об этом думать не стоит.
А я по дороге в Свердловск вспомнила, как все за меня радовались.. И только одна пожилая женщина тихо и серьезно сказала: “Там вас арестуют”. — “Меня? За что? Ведь сейчас не 37-й год. Этого просто не может быть”. Она еще немного подумала и сказала: “Да, да, я это исключаю”.
В бригаде мне все завидовали. Как же, еду в Москву. Было как-то неловко — бригадир такой счастливый, уезжает в Москву, а бригада остается. Особенно было жаль местных девочек: они в Москву не поедут даже после победы, разве что на экскурсию или учиться. А москвички, конечно, тоже приедут, но все же неловко, что одна я такая счастливая.
В Свердловске машина остановилась недалеко от дома тети. Пройти нужно было всего пятьдесят метров, но у меня много вещей и посылки, которые мне надавали в бригаде для передачи в Москве. Я просто не знала, что мне делать, но помог молодой человек, проходивший мимо. Тетя удивилась, как это я смогла добраться с такой кучей вещей. Я ответила, что свет не без добрых людей, а мне в последние дни сказочно везет.
По поводу моего вызова в Москву и здесь было много охов и вздохов, и все не могли дождаться утра, когда должно было все выясниться.
В милиции меня приняли очень любезно, тоже спросили, не хочу ли я взять с собой родителей, тоже сказали, что пока я не начну работать, их не стоит срывать с места. Я попросила дать мне вызов.
— Как вы думаете, кто вас вызывает?
— Наверное, КуйбышевГЭСстрой НКВД. Я там работала в 1939 году и до лета 1940, потом группу сотрудников перевели в другой институт, а сейчас, наверное, собирают всех обратно для срочной работы.
— Почему вы думаете, что именно они?
— Потому что у них больше возможностей, а с последней моей работы еще никому не прислали вызов.
— Мы вам сейчас дадим документ. Вы на его содержание не обращайте внимания и никому не показывайте. Он так написан для того, чтобы у вас не было осложнений в поезде. В Москве позвоните по телефону, который я вам дам, и там все разъяснят.
Не хотелось приставать с расспросами, надоедать, проявлять нетерпение, любопытство. Лучше быть терпеливой и выдержанной, самое главное — попасть в Москву, начать работать по специальности. Не дай Бог произвести плохое впечатление, еще раздумают и не пустят в Москву. А в документе написано, что гражданка такая-то вызывается в Москву в качестве свидетеля.
— Какого свидетеля? Никакие преступления при мне не совершались.
— Конечно, конечно, я же сказал вам, что это просто такая форма.
Я положила документ в сумку и постаралась забыть его содержание. Помогал мне уехать какой-то молодой человек. Отвел меня в магазин, где мне отпустили продукты на дорогу, и купил мне билет. Я сказала ему:
— У меня такое впечатление, что происходит какое-то недоразумение. Не принимают ли меня за кого-то другого? Ведь я проработала очень мало до войны и, пожалуй, еще плохо. Чем я заслужила такое внимание?
— Мне поручили вас проводить, и я это делаю охотно.
— Вы это делаете очень добросовестно, а мне как-то неудобно, потому что ничего не понятно. Но все же я очень рада, что еду в Москву, и вам я благодарна..
Посылки остались в Свердловске, а все остальное я могла нести сама, и осложнений с отъездом не было.
В купе моими соседями оказались возвращающиеся из эвакуации молодая очень милая женщина и двое военных, веселые, обаятельные люди. Дорога показалась короткой, приятной, лишь немного иногда беспокоила некоторая неопределенность. Кто же меня вызвал?
В Москве дверь открыла соседка и пригласила к себе в комнату: в наши комнаты можно было попасть только с разрешения управдома. Бросив вещи, я побежала звонить по номеру телефона, который мне дали в Свердловске.
— Почему вы так долго ехали, мы уже начали беспокоиться, разве вам не помогли уехать?
— Помогли, но вышло осложнение с санпропускником.
Посмеялись.
— Где вы находитесь?
— Дома, адрес такой-то…
— Я сейчас к вам приеду.
— Хорошо.
Мое удивление возросло еще больше.
Пришел молодой человек в штатском. Соседка была дома, и разговор велся о трудностях доставания билетов в Москву. Потом он попросил проводить его. Мы вышли на улицу, он сразу дал мне продовольственные карточки и предложил денег. Я сказала, что деньги беру только у отца или у кассира по ведомости, а карточки придется взять. Но мне совсем непонятно, почему их мне дают, ведь я еще не оформлена на работе.
— Кто меня вызвал? Я хочу скорее пойти на работу.
— На работу пока не ходите, а к нам приедете на днях, и мы вам все объясним.
— Как же я узнаю, когда и куда мне к вам прийти?
— Звоните по этому телефону.
— Когда можно позвонить?
— Завтра.
— Хорошо.
Соседке я сказала, что это товарищ с моей прежней работы, и мы перешли к разговорам о прошедшей зиме, бомбежках, холоде в квартире, о поездках соседки с деньгами через весь город (она была инкассатор), о нашей жизни в эвакуации, о перспективах возвращения домой моих родителей…
Утром соседка ушла на работу, а я побежала звонить… Куда? Я уже догадывалась куда, но больше прежнего не понимала, в чем дело.
Товарища нужного мне (он назвал себя В. М.) не оказалось на месте, а подошедший к телефону вежливо просил (очень вежливо, именно просил) позвонить завтра. Так продолжалось несколько дней, и я решила больше не звонить. Я пропустила только один день, и В. М. пришел сам.
— Что вы делаете, сидите дома, ходите по улице?
— Я жду, когда все разъяснится и можно будет начать работать. Остальное не имеет значения.
— Почему вы так спешите на работу?
— Как почему? Сейчас война, а я ничего не делаю!
— Нужно подождать, это не от меня зависит.
— Вы меня ограничиваете, скажите, почему. Скажите тому, от кого это зависит, что я не вижу причин, по которым я не могу работать.
— Хорошо, я скажу своему начальнику.
На следующий день В. М. пришел и сообщил, что мне будет заказан пропуск и в 15 часов меня примет его начальник. Этот день в двадцатых числах мая 1942 года выдался теплым и солнечным, и улицы выглядели красивыми, благополучными. Можно было на минуту забыть о войне.
В большом красивом доме на Лубянке, в окошке, где выдают пропуска, радушно улыбался человек в военной форме. Мне показалось, что он, протягивая пропуск, хотел сказать что-то ободряющее. Впрочем, было и так совсем не страшно, ведь предстояло все понять, узнать, чем объясняется мой загадочный приезд. И сразу же нужно спросить, как оформить прописку в Москве, чтобы можно было работать.
Я нашла нужную комнату и открыла дверь. Навстречу мне из-за стола встал высокий пожилой человек в форме, но без знаков различия. Поздоровались. Предложил сесть.
— Вы инженер?
—Да.
— Вы работали у нас?
— Да, сразу после окончания института, а потом часть работ законсервировали и группу сотрудников передали в другую проектную организацию.
— Вы знаете, зачем вас вызвали?
— Нет, я прошу вас сказать мне об этом.
— Где вы живете?
— Дома.
— Так вы москвичка? А то я могу дать гостиницу.
— Нет, я хочу жить дома, меня временно прописали.
Слово “гостиница” произвело магическое действие: я впервые испугалась. Если мне предлагают гостиницу, значит меня принимают за какую-то важную персону. Что-то здесь не так.
А хозяин кабинета, Начальник, мягко по-отечески улыбался, и страх пропал.
— Мы вызвали вас по просьбе вашего мужа, чтобы вы могли с ним увидеться.
Переселение на седьмое небо произошло мгновенно, но все же нужно заставить себя соображать и спрашивать.
— А он на нашей территории? И делает нужное для нас дело?
— На нашей и делает нужное для нас дело, иначе мы бы не вызвали его жену.
— Он здоров?
— Совершенно здоров. А почему вы подумали, что он не на нашей территории?
— Потому что восемь месяцев от него нет писем. А почему мне нельзя работать?
— Он приедет на несколько дней, придется отпрашиваться, лучше подождать.
— А почему сейчас нельзя?
— Его еще здесь нет, но его сюда везут.
— Везут???
— Нет, нет, вы сможете увидеться вне стен.
Опять добрая улыбка.. Она вызывала доверие и прогоняла все опасения. Видимо, страдательная форма глагола употреблена случайно. Конечно, это просто оговорка, пустяк. На маленьком столике справа от меня зажглась яркая лампа. За столиком сидел В. М. и пристально смотрел на меня. Улыбался широко и весело. Выключил свет, лампа погасла. Наверное, Северьян совершил что-то очень важное и хорошее.. И какие это хорошие люди, как заботятся обо мне! Нужно проявить выдержку и не приставать с лишними расспросами.
— Больше я ничего не могу вам сказать, я и так сказал больше чем следовало, я берегу ваши нервы.
— Спасибо. Ничего плохого я бы и не предположила.
— Конечно, конечно. Звоните нам каждый день, мы сообщим вам о его приезде.
Попрощались очень сердечно. А на улице был праздник, освободили какой-то большой город, все этому радовались. Ветер был совсем слабый, даже с платьем-солнцем не было обычных хлопот. Расстояние от Лубянки до дома съежилось, еще минута, дверь открыла соседка и пригласила к себе: у нее были гости.
Конечно, человек биологически подчинен погоде, здесь уж ничего не поделаешь. Но чуть-чуть помрачнело небо, и в голову полезли разные мрачные мысли. Да, уже прошло дней десять, ничего не случилось, то есть ничего хорошего. По телефону повторяли одно и то же: позвоните завтра. Но ведь тот человек, Начальник, сказал, что все будет хорошо, после встречи с Северьяном я останусь дома и буду работать, что он даже в этом заинтересован. А собственно, почему? Значит, есть какой-то сомнительный или спорный фактор. Или появилось что-то непредвиденное?
Управдом просила подежурить у телефона ночью. Во всем помещении домоуправления ни души целую ночь. Часов в десять вечера я позвонила Начальнику, он сразу снял трубку и согласился поговорить. Был он по-прежнему любезен, но время от времени звучали какие-то междометия, в которых слышалась насмешка. Как не хотелось ее замечать! Эти его реплики, эти “Ну, ну… Поня-я-тно” ничем не были вызваны и наводили на мысль, что все мои надежды это результат наивности не по возрасту и дело обстоит совсем не так. Однако на прямой вопрос Начальник ответил:
— Ничего неожиданного не случилось, все идет так, как я предполагал.
— Но мне больше ждать нельзя, и вы же понимаете, о чем я могу теперь думать.
— А вы не думайте.
— Но сколько же это может еще продлиться?
— Ну еще несколько дней.
Остаток ночи прошел незаметно в продумывании и истолковании каждого слова Начальника. Не думать о плохом, он же сказал, чтобы я не думала о плохом, значит, все должно быть хорошо.
Еще через несколько дней по телефону ответили: “Уезжайте к себе домой”. (Трубку взял кто-то незнакомый; В. М. не было на месте.) Я сказала, что, видимо, товарищ совсем не в курсе, мне не могут так отвечать. Ехать мне некуда, мой дом здесь, и я буду устраиваться на работу. Потом около недели я звонила по всем номерам, которые мне раньше дали, но ни один из них не отвечал ни в какое время дня и вечера.
Устроиться на работу и продлить на три месяца прописку мне помог знакомый нашей семьи. Я стала работать в Гипроцветмете: секретарем, курьером, помощником плановика. Называлась я как-то очень прилично, чуть ли не инженером. Понимала, что не на месте, но что было делать? Старалась как могла. Однажды в шесть часов утра принесли повестку. Явиться нужно было на Лубянку. Подумала: наконец-то, слава Богу, теперь хоть что-нибудь станет известно. На конверте, в самом углу, совсем непонятно зачем, почерком Северьяна, было написано одно только слово — Москва. Могут ли быть так похожи почерки разных людей? Этого я не знаю до сих пор. Тогда показалось, что иду на обещанное свидание. Дело было в июне, и ничто не мешало надеть самое лучшее шелковое платье. Опять любезный молодой человек в бюро пропусков, лифт, просторная комната, незнакомый человек в форме. Он предложил сесть у письменного стола напротив него, вынул и положил на стол… бланки допроса! Ну что ж, даже это меня устраивало, только бы понять что-нибудь.
Допрос продолжался два дня, по четыре-пять часов. Вопросы касались меня, Северьяна, наших отношений, главным образом, Северьяна. Уже не оставалось сомнений, что с ним что-то случилось. Но что? Меня допрашивают, чтобы установить его личность, сравнить наши ответы? А потом? Потом мы, конечно, увидимся. Скорее всего, пришла мне в голову догадка, он попал в окружение и теперь вырвался. О таких случаях много говорили.
Когда допрос закончился, я спросила:
— И это все? Я никуда не пойду и никого не увижу?
— Нет, это все!
— Почему меня допрашивали?
— А я могу этого не знать, мне просто поручили поговорить с вами.
В комнату вошел человек невысокого роста и презрительно посмотрел на меня. Он ничего не спрашивал, просто стоял и смотрел, как смотрят на что-то противное. Я смотрела на него спокойно. Так продолжалось несколько минут. Потом он ушел, меня отпустили домой. Через несколько дней снова вызвали к тому же сотруднику. Он был мрачен, сесть предложил не сразу, злым тоном:
— Са-а-дитесь.
Села, Спросила, в чем дело.
— Сейчас узна-а-ете!
И все еще ничего не сказал. А потом после паузы:
— Ваш муж совершил преступление против Родины, идет следствие.
— Не может быть, дайте мне свидание.
— Что же, разберутся. Свидание, пока идет следствие, не дадут.
— Он, может быть, не говорит… Мне все скажет.
— Может быть, потом, сейчас нельзя.
Он чуть-чуть подобрел и уже совсем спокойным тоном продиктовал подписку о невыезде. Что ж, кончится прописка, а из Москвы меня все равно не выгонят.
— А как же быть с работой?
— При чем здесь работа.?
— Меня считают безупречной, а я чуть не арестована и Бог знает в чем подозреваюсь. Я должна на работе рассказать…
— Мы этого не боимся, но зачем? Вы что, на военном заводе работаете?
— Нет.
Он долго рассуждал о наказаниях, и было непонятно, нужно ли человеку провиниться, чтобы быть наказанным. Видимо, он это подразумевал. Я спросила, зачем меня обманули, сказали, что муж совершил что-то очень хорошее. Разве обман — это метод работы?
— Нет, но тогда была одна ситуация, а теперь другая.
На работе я ничего никому не сказала, дома тоже никто ничего не заметил: ни соседка, ни ее подруги.
Тем временем в Москву вернулись из Красноуфимска тетя с сыном. К ней можно было ходить хоть каждый день и рассказывать обо всех своих делах, но я, несмотря на отсутствие прямого запрета, рассказывать боялась. Так и шло лето 1942 года. В будни — работа, а по воскресеньям — походы к тете. Понемногу съезжались знакомые и родственники. Возвращались проектные институты и заводы. Работали театры. Люди были хорошо одеты, казалось, что Москва начинает жить нормальной жизнью. Зачем взяли подписку о невыезде? В чем подозревают меня? Что сделал Северьян? Струсил в какой-то момент? Все его друзья говорили, что он смелый парень, хороший товарищ. Это было после разминирования Карельского перешейка в 1940 году, а теперь? Если в чем-то подозревают меня, значит, предполагают, что у нас были какие-то тайные встречи. Нет, догадаться, конечно, невозможно. Говорят, что поступки людей предсказуемы только в обычной обстановке.
В июне следователь ничего не сказал мне о дальнейшем. Позвали только в августе. Явиться на Лубянку нужно было вечером, на работе никто ничего не узнал. Мое появление утром на обычном месте было чудом только для меня. Ведь я могла остаться там… Впрочем, никакого чуда не было. В окошке никто не улыбался, просто дали пропуск, и все.
Незнакомый молодой человек, очень интеллигентный, вежливый, встретил меня холодно, чуть презрительно. Говорил он с каким-то акцентом, скорее всего, эстонским, так, по крайней мере, мне показалось. Он задавал те же вопросы, но предупредил, что теперь не нужно подробностей, дат… Познакомились в институте, приехал из Эстонии, уехал обратно, больше не виделись.
— Заете ли, где ваш муж сейчас?
— Где-то сидит, конечно, а где, не знаю, мне не сказали. Почему опять допрос, ведь я уже все рассказала еще в июне.
— Это для суда.
— Над ним?
— Нет.
— Надо мной? Но ведь я не знаю, в чем дело. Я должна за что-то отвечать, чего даже не знаю.
— Нет, вы за него не отвечаете, вас могут только выслать, и больше ничего.
— За что, в чем я виновата?
— Мы к вам ничего не имеем, кроме того, что вы… вот жена его.
— Да, мы так смотрели на свои отношения, но юридически я не должна отвечать как жена: ни детей, ни общей площади, ни общего имущества, и вместе были лишь два месяца.
— Ну, это как суд решит.
— Я прошу, чтобы меня на суд вызвали, чтобы рассказали, в чем обвиняется он, чтобы дали свидание.
— Я ничего не могу приказать суду.
— Вы можете, по крайней мере, передать суду, что я на этом настаиваю.
— Хорошо.
— В чем же его вина, признал ли он ее?
— Этого я не знаю. Мне поручили поговорить с вами.
— Когда же я узнаю что-либо по существу?
— Теперь уже скоро.
Он сказал, что я еще успею на метро и, опершись локтем на ручку кресла, отставил в сторону руку с раскрытой ладонью. Уходить не хотелось, уйти было просто нельзя. В середине допроса он долго говорил с кем-то на иностранном языке. На каком? Это не был ни немецкий, ни английский, ни французский. Может быть, какой-нибудь прибалтийский или эсперанто.. Говорил спокойно и ровно. Может быть, получал инструкции по поводу меня, а может, сообщал своим близким, когда освободится. Он был просто на работе, его близкие не совершили преступления, ему нечего было стесняться, и жизни его ничто не угрожало. А мне нужно было чего-то стыдиться? Да, я уже стала допускать эту мысль. Как долго занимаются моей судьбой, пять месяцев… Значит, дело Северьяна решается обстоятельно. Его считают виновным… В чем же, в чем? Нужно повидаться с ним, но как это сделать, если люди, которые занимаются его делом, не дали свидания, а в доме № 24 по Кузнецкому мосту и вовсе ничего нельзя будет добиться.
С работы уволили. Уверена, что это не было связано с подпиской о невыезде, просто вернулись из эвакуации свои сотрудники, и случайных людей держать стало невозможно. Так мне и сказали. И прописка кончилась, и хлебных карточек не было. Прошел сентябрь. Соседка позвала к себе на завод, где работала инкассатором. Маленький завод, приспособленный для военных нужд. Какие-то патроны, крышки для заряда “Катюши”. Вот их-то я и должна была проверять в ОТК перед сдачей военпреду. Рабочие продовольственные карточки, временная прописка и работа… теперь уже настоящая работа, та самая, которая нужна во время войны.
Начальницей моей была Аня Агеева, опытный контролер. Она быстро обучила меня, как пользоваться инструментами для проверки всех размеров детали. Смена продолжалась одиннадцать часов, десять дней днем, десять ночью. В перерыве — хороший обед, кое-что можно было брать домой на ужин. Два часа уходило на дорогу: от Красных ворот до Киевского вокзала на метро, а потом на недоступном автобусе. Влезть в него — это целая проблема, и проблема — прийти без опоздания. Опоздание — это вычет двадцати пяти процентов зарплаты.
И все же это было счастье. Наши детали отсылали в Сталинград. Это была гордость, радость соучастия. Почти забывался на работе Дамоклов меч, который все определеннее вырисовывался над моей головой. С работой я справлялась, и вскоре меня сделали мастером. “Молодая женщина, а никогда не улыбается”, — сказал кто-то из рабочих. Наверное, это было так, но что я могла сказать в свое оправдание? Перед ноябрьскими праздниками в почтовом ящике на входной двери квартиры (тогда почтовые ящики еще висели на каждой квартирной входной двери) я нашла маленькую бумажку, на которой значилось, что нужно явиться в районное отделение НКВД. Я поняла, что мой статус с лубянковского был понижен до районного. Явилась, и все началось сначала.
— Зачем, ведь все это уже спрашивали на Лубянке? Вы же можете запросить эти материалы, там все очень точно.
— Нет.
Следователь старался быть добрым, душевным, все время заверял меня в том, что он не заинтересован обвинить меня. Был не очень грамотен или представлялся таким. Без конца делал орфографические ошибки, которые я настойчиво поправляла. Я сказала, что он не дает мне спать, так как ночью мне сразу придется идти на работу. Допрос продолжался два дня подряд, часа по четыре! (Пришлось спать на работе, благо никто не заметил моих получасовых отлучек.) Прощаясь, следователь сказал, что выпускал стенгазету, весь в краске, пойдет мыться, приводить себя в божеский вид, так как наступал праздник. Он был в хорошем настроении, я поддержала его тон и сказала, что он наконец-то и мне предоставит такую возможность.
— Да, — сказал он.
Мои кузены Соня и Юра пришли сразу после допроса в районе. Юра сказал, что если Северьян изменник, нужно порвать с ним. Я сказала, что конечно, если он изменник. Но как мы можем узнать, не ошибка ли то, что говорят о нем? Всегда ли он говорил правду? Пожалуй, как Вронский: мужчинам — да, женщинам — нет. Способность обмануть, изменить… Когда она перестает действовать? Или когда начинает? Страх за жизнь у одних перечеркивает чувство долга, чести, у других нет: они остаются самими собой. Самими собой? Какими же? Такими, как в обычной обстановке?А в обычной обстановке Северьян способен на компромисс с совестью? В отношениях с женщинами, — да. А если его верность нужна Родине? Никто не считал его трусом или плохим товарищем. Мог ли он совершить преступление ради спасения себя? Какое же? Что там случилось? Где — там? Правомерен ли вопрос, мог ли? “Все всё могут” — говорят скептики.. Все зависит от условий. Но разве мало людей пошло на смерть за свои убеждения. Нет, нет и нет оснований перечеркивать стойкость и благородство рода человеческого. А Северьяна? Хорошо ли я его знаю? Способный, даже очень. Хорошо рисует, немного пишет. Спортсмен. Добрый. Может ли пожертвовать жизнью, чтобы спасти ребенка? Может, в этом не сомневаюсь. Может ли умереть за товарища? Может. Мог ли попасть в плен? Да, мог. Целые части попадали в окружение, а там и… плен. Преступление ли это, если человек, попав в плен, мог, но не покончил с собой? В 1942 году это считалось преступлением. Должна ли я осуждать Северьяна, если все было именно так? Нет, уж я-то никакого права на это не имею. А почему нужно кончать самоубийством? Человек всегда на что-то надеется, в данном случае — на побег.
Что же, что же произошло там? А где — там? Невозможно было найти ответ на эти вопросы, но они были фоном жизни.
Почему все повторилось в районе? Я и теперь не знаю. То ли это было особенностью делопроизводства, то ли на Лубянке решили дать мне еще несколько месяцев вольной жизни. Сперва впечатления от повторного допроса заслоняли все остальное, А потом как-то потускнели, и работа взяла свое. Ноябрь и декабрь прошли спокойно, и Новый год встречала с Соней и Юрой, а потом эти звонки в дверь, то ли реальные, то ли приснившиеся.
В самом начале 1943 года утром нашла в дверях записку: “Зайдите в районное отделение НКВД”. Пошла. Быковского, который обычно занимался моим делом, на месте не было Какой-то сотрудник сказал, что сегодня его уже не будет.
— Давайте отложим на завтра, — сказал он.
— Давайте, — согласилась я. А сама подумала: “Что отложим?” И поняла, что именно. А верить не хотелось. Оставшееся время решила прожить так, как будто ничего не должно случиться. У Покровских ворот зашла в кинотеатр “Аврора”. Шел фильм “Моя любовь”.. До сих пор этот фильм появляется на экранах, а песню из него передают очень часто.
После кино забежала домой, а потом на работу Понимала, что это моя последняя смена, но на какое-то чудо надеялась. Работы, как всегда, было очень много, но спать хотелось непреодолимо. Человек, долго не спавший, может превратиться в безвольное существо. Это страшно, что мы такие рабы своей биологической недостаточности. Минут тридцать поспала в инструменталке. Там обычно все спят, кто на столе, кто на стуле. Очень уж тяжело работать десять ночей подряд. Утром профорг попросила обязательство. Обещала ей подготовить к следующей смене. Сдала смену тщательно и поехала домой. Легла спать не раздеваясь. Вскочила в 10 часов и сразу побежала на Покровку, в НКВД. Быковский предложил сесть и ушел к начальнику. Не раз возвращался, немного суетился и говорил ненужные слова, например, что начальник получил какую-то бумагу. Ждала долго, спала на стуле, было почти все равно. Входил начальник и окидывал меня безразличным и немного насмешливым взглядом.
Потом они пришли все сразу: начальник, Быковский, милиционер-женщина и депутат райсовета, тоже женщина. Они стояли, я сидела, и мне не велели встать. Быковский огласил постановление Особого совещания НКВД СССР о высылке меня в Красноярский край сроком на 5 лет как члена семьи изменника Родины. Я расписалась. Они были довольны, а может быть, и разочарованы тем, как спокойно все было воспринято.
Сразу пошли ко мне домой: Быковский впереди, мы трое поодаль. Дома Быковский сказал, что с собой можно взять все, кроме мебели. Он все говорил, что чувствовать себя во время сборов нужно свободно: “Ведь вы дома…” Удивлялся: “Как прилично у вас топят”. Он, конечно, просто не понимал, сколь неуместны его замечания. Соседка Ириша сходила за хлебом, помогла упаковать вещи, Получилось шесть мест. Я сказала Быковскому, что, так как данные мне четыре часа не исчерпаны, я до ухода из дома напишу жалобу в Президиум Верховного Совета СССР. Написала.
Депутата отпустили еще до прихода машины, она спешила к ребенку. Мне она явно сочувствовала, один раз даже сказала Быковскому, что ей меня жалко. Он ответил, что ничего особенного не происходит, что я и там буду жить и работать. Депутат с облегчением переступила порог дома, быстро стала спускаться по лестнице.
Милиционер ходила за мной по пятам; когда пришла машина, приказала выносить вещи. Помогли шофер и Ириша. Позволили опустить письмо в ящик, для чего нужно было только перейти на другую сторону переулка. Сесть велели в кузов. Я сказала, что будет холодно. Милиционер резонно ответила, что ей до этого нет дела. Быковскому, кажется, было чуть-чуть неловко, но все же весело. Он ведь выполнял задание, которое, может быть, считалось трудным.. Милиционер тоже выполняла свои обязанности и, видимо, была уверена, что сопровождает преступницу, ей меня жалко не было. Всем хотелось скорее кончить.
Поехали. Сначала на Покровку, зачем-то это нужно было Быковскому. Потом покатили на Красную Пресню, в пересыльный пункт. Видимо, Быковский ехал туда впервые, так как часто вылезал и спрашивал дорогу.
Быковский бросил в кузов брезент — закрывайте ноги. Милиционер закрылась с головы до ног. Через минут двадцать спросила, не замерзла ли я.
— Нет!
Через некоторое время Быковский бросил в кузов еще один кусок брезента. Я тоже закрылась.
Наконец приехали.
Так я оказалась на Московской пересылке, пересыльном пункте на Красной Пресне.
Двор. Обыкновенные бараки. В один из них внесли мои вещи. Появился какой-то красивый молодой человек (Быковский куда-то исчез, и больше я никогда ничего о нем не слышала), взял мой последний чемодан и позвал меня за собой. Кто-то отпер красную железную дверь, сказал: “Сюда, сюда!” Я спросила своего провожатого, можно ли. Он широко улыбался, наверное, чтобы сгладить остроту момента. Весело ответил мне: “Да, да, можно”. Я вошла. Позади меня несколько раз повернули ключ в замке. Почему-то в памяти возник Большой театр. Видимо, потому, что здесь тоже было много ярусов. Потом, когда разглядела, оказалось, что всего два. Справа от входной двери — огромная бочка. На нарах и на полу сидели люди.
Мое появление встретили громкими приветствиями: “Ура, ура! Сотая!” Бросились ко мне, окружили, о чем-то спрашивали. Вспомнились рассказы о том, что в тюрьмах новичков соседи по камере бьют. Задают разные вопросы, а ответы, какие бы там ни были, всегда не нравятся и вызывают побои. Решила молчать сколько можно будет. Молча стояла и пересчитывала свои вещи. Все были на месте, никто ими не интересовался. Какая-то женщина подошла и сказала остальным: “Дайте ей очухаться, отойдите от нее”. Это была староста камеры Мария Васильевна Хренкова, жена зам. наркома (кажется, легкой промышленности). Все отошли. Села на свои чемоданы. Отдыхаю. И тут ко мне подошла благообразная старая (как мне тогда показалось) женщина и ласково спросила: “Не замерзли в машине? Ведь холодно сегодня”. Сама не заметила, как сказала ей: “Да, холодно, но замерзла совсем немного”. Она продолжала: “Вы, наверное, за мужа. Здесь только такие. Уголовников нет”. По углам шептались: “Ну, хорошо, а то мы думали, что нам привезли глухонемую”. Мне объяснили, что для сформирования эшелона и отправки нас из Москвы нужен был сотый человек. Потому-то мне так обрадовались.
В камере было тесно, расположилась на полу у двери. Расстелила постель и, на удивление всем, заснула. Утром познакомилась с соседями и узнала, что большая часть “населения” — это семьи подмосковных колхозников, согласившихся служить у немцев старостами. Человек шесть — москвички (часть с детьми), их мужья ушли в ополчение, не вернулись и были обвинены в измене Родине. (Впоследствии многие были реабилитированы, кажется — все.)
Хорошо, что можно отоспаться за все ночные смены, Новизна и необычность положения чуть ли не радуют. По крайней мере, кончилось ожидание чего-то ужасного. Преследует ощущение, что скоро вызовут на допрос и отпустят домой. Понимаю, что это глупость.
Начала вести дневник и вела его почти день за днем с января 1943 года до весны 1945, пока находилась в ссылке.
До отправки из Москвы получала редкие передачи, ко мне могли приходить Соня и Юра, приносили письма и посылки от мамы. Болела, скрывала высокую температуру, чтобы не попасть в больницу. Обрела подруг, вместе “пировали”, получая передачи. Радовались победам под Сталинградом. Переживала “отказы” Калинина на письма мамы и Сони.
30 марта переселились в “телячьи” вагоны. Решетки на окнах. 1 апреля тронулись. Арзамас, Красноярск, станция Белай. Работала и жила, как все: в поле, в лесу. В ноябре переехали в Абакан. После Абакана—Артемовск. Работала на заготовке дров, откатчицей на руднике, где добывают золото, учительствовала. Весной 1944 уволили из ремесленного училища. Причина — якобы родители запротестовали, что их детей учит ссыльная. Стала работать на заводе обработки руд. Когда случалось проходить мимо школы, ребята кричали из окон: приходите к нам, у нас теперь совсем плохие преподаватели.
Однажды меня позвали в контору, к телефону. Звонила подруга, которую мы все называли Аня тощая. Ее к тому времени перевели на работу в Горздрав бухгалтером. Она кричала в телефонную трубку: “Твое дело пересмотрено, тебя освободили из ссылки”. Я поблагодарила Тощую и сказала, что здесь что-то не так. Подождем письма. Вернувшись, я сказала девочкам, что телеграмма из дома, но толком я ничего не поняла, что-то связанное с хлопотами о моем освобождении. Мы спокойно чистили снег и больше об этом не говорили.
Дома я попросила близких подруг Надьку и обеих Анек (была еще Аня маленькая) ничего никому не рассказывать, пока все не подтвердится официально. Они согласились, что так лучше. Анька маленькая спросила, поеду ли я завтра (в воскресенье) на заготовку хвороста. Я сказала, что, конечно, поеду и все будет как обычно до самого отъезда. Это слово я произнесла впервые. Оно обозначало что-то очень нереальное и не радовало. Через день пришла телеграмма от Сони и Юры, они тоже поздравляли меня. Теперь полученное из дома сообщение начинало казаться более реальным. Но радости еще не было. Она где-то спряталась и ничем себя не обнаруживала. А девочки поскучнели, у них не было пока никаких надежд. Жизнь шла как обычно, только один раз мы выпили, совсем немного, по два глотка какого-то сырца, который где-то раздобыла Тощая.. Она предложила тост за мой отъезд. Я поправила ее: “За начало нашего отъезда”.
Начиналась весна 1945 года, снег понемногу подтаивал… В конце марта меня вызвали в милицию и выдали паспорт, не мой старый московский, который забрали при аресте, а новый, временный, какой давали тогда всем освобождавшимся заключенным.
А спустя двенадцать лет военным трибуналом Московского округа мой муж Северьян был реабилитирован посмертно 9 января 1967 года. Дело прекращено ввиду отсутствия состава преступления.