Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2005
ФОРТЫ
Вокруг Кронштадта — призраки-форты,
Чумной, Рисбанк, Тотлебен,
Граф Милютин…
Я не люблю военных, простоты
приказа не приемлю… Голос лютни
предпочитаю громовому: “За..!”,
звучащему, как правило, басами.
“На нас идет военная гроза”,
“Ура! Мы ломим… ”.
“Не Москва ль за нами…”
Но все же, все же… Камень и вода
хитросплетенье ржавой арматуры,
под корень вырубавшийся всегда
сегодняшний жилец — кустарник бурый…
Должно быть, страшно здесь…
И зябко, может быть…
А впрочем… Нелюбви слова иссякли.
Как хорошо здесь, как прекрасно плыть
к останкам грандиозного спектакля.
Я обожаю слово “каземат”,
произношу с улыбкою “бойницы”,
когда, минуя глыб гранитных ряд,
хочу к стене прохладной прислониться.
О дряхлые чудовища войны,
невинные убийцы, — век ваш долог.
Имперские блистательные сны,
которых не коснется археолог —
все, что осталось вам…
Как всех, кто пережил
мгновенья славы и года позора,
не лавр венчает вас — сурепка, девясил,
шиповник, может быть…
Но в поздних разговорах
на берегу залива, дотемна,
когда гроза подходит круговертью,
опять всплывают ваши имена
и пахнет славой, порохом и смертью.
* * *
Привычка: быть одной, однажды —
стать одной
потребует. Тогда не отвертеться.
Откуда эта страсть, напасть и разнобой
в поступках и речах, с оглядкою на детство.
Еще — на черный пруд,
полдневный душный лес,
и тень змеи, скользнувшую под елью.
Раздолье Фрейду? Может быть, но без
подсказок обходилась я доселе.
Одна…
Не скучно? — Нет.
Не страшно? — Нет.
И не..?
К чему вопросы дальше множить.
Еловый хмурый лес, небесный
жаркий свет…
Я счастлива? — О да! Несчастлива? —
Быть может.
* * * К. Ф. Куликовой
мосты нависают над мутной картиной,
в которой до первой волны катерка
лениво и просто скользят облака.
На три поворота, изгиба, круженья —
сухая листва, разговор и крушенье
всей жизни — и сдернутый с пальца, литой,
в канал улетит ободок золотой.
Как это красиво, как это невинно
мешать в мелодраме Шекспира, Расина,
и знать — от канала, шарманки, дождя
мы не отречемся, навек уходя.
И я бы хотела, чтоб мне нагадали
спектакль на канале и жизнь на канале.
Чтоб мостик горбатый, изгиб, поворот —
и роза в бензиновой дымке плывет.
* * * А. Г.
Он покупает лыжные крепленья,
хотя диагноз точно обозначен.
Зима не за горами — только горы
ему уже теперь не одолеть.
Он говорит: пойдем от Сестрорецка
по льду на форт — и ничего не бойся,
мне приходилось в разных переделках
бывать — и с этим справлюсь как-нибудь.
Я притворяюсь, что о Сестрорецке
и о походе лыжном по заливу
беседуем…
Над головой диагноз,
как ворон черный, делает круги.
Подпятники, пружинки и зажимы —
всё надо выбрать с толком, с расстановкой.
О мужестве читала раньше в книжках…
Он покупает лыжные крепленья…
* * *
Эти сумерки. Они придут и плачут
переливами огней, волной тумана.
Намекают: все могло бы быть иначе,
вынимают острый месяц из кармана.
Предлагают это лезвие задаром,
мол, возьми, попользуйся, не жалко.
Тонкое такое, словно жало, —
а потом — ни холодно, ни жарко.
Этот город — зыбкую амебу —
позабудешь, вспоминать не в силах,
как железные слова скребли по нёбу,
те слова, что ты произносила.
Голос сумерек звучит, как будто рядом.
Светлый месяц, из тумана выползая,
ненавязчиво меня окинет взглядом,
примеряясь, отмечая, выбирая.
* * *
Да, я любила их, те сборища ночные…
Анна Ахматова
стихи читают, водку пьют,
в глаза глядят с намеком.
Днем — суета и маета,
а ночью — я совсем не та,
и двери дружеской страны
всегда отворены.
Ни слова против не скажу,
пускай солгу и накажу
себя потом за ложь.
Пусть мне казалось — я живу,
но бедных снимков не порву
и тех, с кем видела луну,
не оттолкну.
Присяга, позумент знамен…
Кто был умен, тот вышел вон
и дверь забыл закрыть.
Оттуда тянет холодком,
мы все пойдем туда потом,
мы все пойдем по одиноч…
Там наша ночь.
ПЕСНЯ СОЛЬВЕЙГ
Так и зима промелькнет, и весна придет,
и ласточка спустится из небесных далей.
Звал ты ее, не звал — это ее черед,
ее право — и не мы его дали.
Право облака — не вовремя дождь лить,
право яблони — расцветать бело-розовым раем.
Право человека — любить или не любить,
но он не птица, не облако — он выбирает.
И не дай ему Бог ошибиться, не дай ему Бог
оттолкнуть, не заметить в толпе, упасть на колени
не перед той… Простыня казенная, бел потолок,
окна замазаны мелом, скрипят ступени,
никуда не ведущие. И дождь — волной,
неумолчный дождь, и снится одно и то же:
как отталкивает, проходит мимо, не перед той
падает на колени…
Но проснуться уже не может.
АВГУСТ
Спасибо августу, спасибо,
за яблоки в чужих садах,
за то, что кто бы, с кем бы ни был,
он возвращается сюда,
где костерок чужой дымится
и голос незнакомой птицы
звучит надрывно и тревожно,
как будто все еще возможно.
Еще я вспомню поздний ужин
и быстрый взгляд чужого мужа,
не знаю — что, но, может быть,
придется что-нибудь решить.
В чужих садах желтеет август,
чужого мужа взгляд, как лакмус,
и яблок выдержанный мёд
так сладок, что немножко горек,
а птица улетит за море,
и жизнь по-прежнему пойдет.
* * *
Как отрастают после стрижки волосы,
посмотришь в зеркало — опять копна,
так возвращается любовь — и льстивым голосом
меня опять приветствует она.
Что, шелопутная, набегавшись, намаявшись,
опять пришла погреться у огня?
Такой дорогой я уже ходила,
такую стрижку я уже носила.
Прости меня.